Федоров и Малевич

Федоров являет собой на философском фоне рубежа двух столетий сложную и оригинальную душевную структуру специфически рус­ского максималистского типа. Бросается в глаза достаточная бли­зость взглядов Федорова и Малевича, их круг интересов, подход к проблеме мира и человека, вплоть до манеры выражать свои мысли – все невольно заставляет видеть в Малевиче-художнике естествен­ное развитие идей Федорова, их практическую реализацию с по­мощью искусства.

Малевич свое преобразование мира мыслил космически, ему было тесно на земле, и он воспарил к "небу" вселенной, явив себя королем пространства. Это стремление выхода "за пределы" свойственно всем русским футуристам, особенно философам-футуристам – Федорову и Циолковскому, которых высоко ценили все художники супремати­ческого авангарда.

Притягательность Федорова была, видимо, в том, что он сочетал в себе мысль о всеобщем спасении от смерти с наивной верой шести­десятника-разночинца в силу техники и науки. Его взгляды о мироустроении сложились под влиянием масонско-теософских идей: он не признавал личного спасения и чаял возможность только всеобщего спасения объединенного человечества, которое как бы не нуждается в Божьей благодати. Он пытался связать теургию (богодействие) Церкви с технологией мира для воскрешения отцов, победы над смер­тью и создания рая в масштабе вселенной.

Федоров считал, что все научные знания соединены в астрономии, а в биологии как части астрономии заключена наука о жизни и смерти. Все искусства объемлются архитектурой, выражающей дей­ствие мироустройства и мироуправления. Малевич аналогично пи­сал: "современное искусство есть архитектура", а в отношении к биологии и астрономии: "мы должны идти к обсерватории и привести туда наше сознание, чтобы оно увидело распыленный организм ново­го человека в целом". Эта поразительная общность не случайна и заключена в полной преемственности Малевичем многих идей Федо­рова. У обоих наблюдается антагонизм к ученому сословию, к науке-теории, но оба чтят науку-практику и технику: Федоров – громоот­воды, электричество, регуляцию природы, а Малевич – экономию, утилитаризм, машины.

Малевич строит архитектоны, спутники, "разумом оборудован­ные", супрематические квадраты, круги, кресты и целые художест­венные системы в движении и запускает их в космос. Красота в старом понимании им отбрасывается и заменяется эстетикой нового типа, эстетикой утилитарного мира вещей, т.е. машинами, архитек-тонами, супрематами не промышленного повторения. У Федорова мы читаем: "способность жить во вселенной, дав возможность роду че­ловеческому населять все миры, даст нам и силу объединить миры вселенной в художественное целое, в художественное произведение, многоединым художником коего, в подобие Триединому Творцу, будет весь род человеческий в совокупности всех воскресших и вос­созданных поколений... При этом объединенные наука и искусство станут этикой и эстетикой, сделаются естественной мировой техни­кой этого художественного произведения, космоса – объединенные науки и искусство будут тогда этико-эстетическим богодействием, и не мистическим уже, а реальным".

Эта программа эстетизации машины и этизации искусства как акта волевого действия и была на практике живописания осуществ­лена Малевичем. Ведь искусство есть архитектура, а последняя тре­бует установления в пространстве некоторой утилитарной системы связей, некой новоэтической среды обитания человека, а среда оби­тания нового человека может мыслиться только утилитарно, через науку, машину и экономику, в чем и заключена основная этика будущего века. Но эта машинность как среда обитания должна обла­дать новой красотой, поэтому необходимо отбросить старую форму, уничтожить образ и все человеческие представления и строить кос­мический мир новой утилитарной красоты.

В отличие от Федорова Малевич строит и собирает только мир. Человек для него уже сам по себе есть совершенство: "в человеке как совершенном лежат все средства системы и план. В нем все поступи нового и нового видообраза его существа". Федоров же "собирает" человека, строит своих предков через космос: "супраморализм тре­бует не потустороннего, а посюстороннего, требует преображения земной действительности и всех небесных миров. Человеку будут доступны все небесные пространства, все небесные миры только тог­да, когда он сам будет воссоздавать себя из самых первоначальных веществ – атомов, молекул, потому что тогда только будет способ­ным жить во всех средах, принимать всякие формы и быть в гостях у всех поколений". Он хочет преобразить человека, воскресить его, восстановить утраченные поколения для завоевания космоса.

Малевич не думает о восстановлении человечества, но печется о его единстве: "путь к единству человечества один – экономиче­ский", он считает, что в процессе жизни человек сам изменяется: "человек – форма носит в себе вечное начало существа и через экономическое движение в бесконечном его пути форма его также преобразуется, как все живое в природе преобразовалось в нем".

Для воскрешения предков необходима "регуляция" природы. Ре­гуляция – это управление слепою силою природы со стороны разум­ного существа. Мироздание, по Федорову, целесообразно, а природа бессознательна, поэтому должна быть регуляция внутренняя (психо­физиологическая) и внешняя (метеорологическая, вулканическая и космическая). Вот эту внешнюю регуляцию и берет на себя Малевич. Он трансформирует "супраморализм" Федорова, рассматривавшего его как синтез теоретического (наука) и практического (искусство) разумов в Триедином, в "супрематизм", в господство человека над миром, но без Бога.

Если Кант, по Федорову, разъединяет Бога, человека и природу, делает человека пассивным, то Федоров их соединяет в "супраморализме", который требует активности человека, "поскхторонней" ре­ализации "рая Царства Божия". "Супраморализм" переводит чело­века из плоскости созерцания в "проект" созидания, делая его ору­дием воли Бога, тогда как "супрематизм", сохраняя волевое начало в "плане" преобразования мира, лишает человека Божественной воли, заменяя ее сверхчеловеческой.

Земля и весь космос, по Федорову, должны "стать поприщем дея­тельности человека". Земля служит только переходом к небесному пространству, т.е. ко всей вселенной. После грехопадения природа превратилась в "извращенный образ Божий", а человек, живущий "по типу организма... не обладает полнотою органов, позволяющих (ему) иметь всемирность и последовательное вездесущие". "Небыли ли первые люди существами, которые должны были без страдания и боли (в творческом процессе) создавать себе органы для существова­ния во всех мирах, во всех средах, таким образом сделаться сущест­вами всеобщими, способными жить всюду?" - задает он вопрос и отвечает – "надо солнечную систему обратить в хозяйство" (эконо­мию Малевича), образовав "подобие нервно-мускульной системы управляющего аппарата, проложить проводники, чтобы рождающе­еся обращалось в действие, в восстановление".

Малевич соединил архитектоны, построенные в космосе нитями скорости как проводниками нервно-мускульной системы. Он думал о создании "общества по типу организма" (Федоров), когда в качест­ве образцов берутся формы и образы "из слепой природы, из живо­тного царства и из самого человека, насколько он остается живо­тным... Этот тип общества управляется по типу смертной личности".

Федоров ратовал за общество "полноорганных существ", за супраорганизм "по образцу Триединого Бога", который и управлялся бы по "образу бессмертных личностей". Но ему также не удалось под­няться выше научно-технических проектов в создании рая на земле, и рай рисовался ему как некий организм человечества, органами которого "сделаются земледелие, т.е. растительная и животная жизнь, знание земной планеты, а также те способы аэро- и эфиронавтические, с помощью коих он будет перемещаться и добывать в про­странстве вселенной материал для пропитания своего организма... в виде космического аппарата, дающего ему возможность быть дейст­вительным космополитом. Крылья души такого человеческого орга­низма сделаются тогда телесными крыльями".

Общность Малевича с Федоровым простирается вплоть до истоков их взглядов. По Федорову "вся деятельность человека объясняется из чувства смертности" как статики могил предков и "соответствующе­го ему стремления к воскрешению", к возвращению в страну предков как динамики преображения мира. У Малевича "чувство смертно­сти" выступает в статике квадрата, а "стремление к воскрешению" сублимируется в возбужденном "мерцании", скорости и динамике: "статика, скорость и динамика... есть выражение всей жизни".

Малевича и Федорова сближает свойственный им обоим "славян­ский максимализм..., утопизм, фантазерство, сочетающиеся с практицизмом и рассудочностью" (Бердяев). Оба они "объявляют себя врагами романтизма, идеализма и мистики, врагами всякого иррационального остатка". Они "верят во вселенски управляющую силу разума..., силу позитивного знания, как не верил ни один позитивист". Их познание – индустриальное, внешнее, а не внут­реннее, раскрывающее не духовную, а материально-астрономиче­скую центральность человека в бытии. Они "обращены к внешнему миру (космосу)... как натуралисты, не верящие в духовный опыт", они "против внутреннего раскрытия космоса", против погружения в глубину духовного микрокосмоса.

Малевич, как и Федоров, "народник и демократ, враг всего ари­стократического и утонченно-культурного, у него нелюбовь к лично­сти", для него важен труд, но не творчество как путь искупления и принятия Божественной благодати, как "трагический и антиномиче­ский путь человека, как мистерия духа". Им обоим свойствен "ак­тивный антропологизм", но активность эта прилагается не к "внут­реннему микрокосмосу, а к внешней природе", в чем они находят соприкосновение "с марксизмом, заменяя его фабричную промыш­ленность регуляцией природы через знание" или техническим изо­бретением с супрематией машины все время обновляющейся формы ("не промышленного повторения").

Для Малевича и Федорова не существовало проблемы добра и зла, но у Федорова была "безграничная воля к добру, моральная высота". У него была вера в Триединого Бога, но непризнание зла скрыло от него тайну Голгофы, отчего духовная соборность заменилась нату­ральным родом, и "дух был подчинен материи" (Бердяев). Отсюда "стремление к полной рационализации и морализации" жизни и непризнание свободы как "иррационального чувства зла", как мис­терии творчества. Малевич же, отвергая Бога, отбрасывает и добро, и зло, заменяя их "первоосновой утилитарно-экономического прин­ципа", из которого "возникает этика, право и свобода", причем, "этика" понимается как техническое планирование всего нового и нового вида машин, "право" – как созидание нового и последующее уничтожение, и "свобода" – как свобода от всякой морали, вплоть до насилия и уничтожения культуры.

Федоров также не признавал культуры и считал ее "перерожде­нием, вырождением и вымиранием", приравнивая ее к цивилизации. "Культура... есть усиление органов знания за счет органов внешних чувств и действий". Это было одним из основных заблуждений Федо­рова, которое восприняли "примитивы XX века". Этим Федоров и его последователи зачеркивали творчество и первозданную свободу че­ловека, его путь к Богу, заменяя все трудом, мастерством и своево­лием.

Внимание Федорова и Малевича было всецело направлено на "действие", на ломку и перестройку внешнего "экономического" мира, вместо того, чтобы переделать себя, свой внутренний мир, познать любовь. Их философия – это "философия трудовой заботы" (Бердяев), они были всего лишь просветителями индустриальной эпохи, но не искателями благодатных даров Божих.