Диктанты

№1.

Летний дворец.

Летний дворец, Летний сад… Сколько цветущих воспоминаний увиваются около этих имен! Там Петр 1 созидал дела великие, которых последствия осенят наших потомков.

Под тенью деревьев, им самим посаженных, любил государь тешиться, как добрый, простой семьянин. Кому также не известно, что этот сад бывал сборным местом всего Петербурга, когда царь, от избытка удовольствия, спешил сообщить своим любезным подданным весть об успехе важного подвига, совершенного им для блага России? Радость передавалась безусловно. Наши прадеды не любили ломаться на зов надежды-государя, матушки-царицы и великих княжон. Хмельные от вина, медов и торжества, они не чинилися, тем более что, по простому обычаю старины, и сам державный бывал иногда навеселе. Все говорили вслух о том, что у них на душе, потому что в душе ничего не таилось против хозяина. Аллеи кипели и шумели; на скамьях обнимались; в гроте, убранном на диво заморскими раковинами, слышались поцелуи; водометы плескали, и мраморные статуи, казалось, двигались. На Царицыном лугу народ роился; там деревянный лев, обремененный седоками, беспрестанно нырял в толпе и высоко возносился на воздух; покорные под всадником лошади и сани с обнимающимися парами кружились так, что глазам было больно. Когда же государь, распрощавшись с гостями, уходил в двухэтажный домик, охраняемый любовью народной, он мог слышать, как благословения провожали его.

И вдруг исчезает очарование. Дом переменил хозяина, и все в нем изменилось. Ужас царствует вокруг этого жилища; сад и в праздники и в будни молчалив. Зимний сад, с окованными водами, с голыми деревьями, этикетно напудренными морозом, с пушистыми дорожками, по которым жалобно гуляет ветер, с остовами статуй, беспорядочно окутанных тогами, как саванами, еще живее представляет ужас, царствующий около его владельца. Порог этого храма переступил Бирон, поставив у входа его секиру.

5 баллов (По И. И. Лажечникову)

№2

Начинало смеркаться. Путь мой шел мимо Бердской слободы, пристанища пугачевского. Прямая дорога занесена была снегом; но по всей степи видны были конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал рысью. Савельич едва мог следовать за мною и кричал мне поминутно: «Потише, сударь…»

Вскоре засверкали огни. Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая жалобных молений. Я надеялся объехать слободу благополучно, как вдруг увидел прямо перед собой человек пять мужиков, вооруженных дубинами: это был передовой караул пугачевского пристанища. Нас окликали. Не зная пароля, я хотел молча проехать мимо; но они меня тотчас окружили, и один из них схватил лошадь мою под уздцы. Я выхватил саблю и ударил мужика по голове; шапка спасла его, однако он зашатался. Прочие смутились и отбежали; я воспользовался этой минутою, пришпорил лошадь и поскакал.

Темнота приближающейся ночи могла избавить меня от всякой опасности, как вдруг, оглянувшись, увидел я, что Савельича со мною не было. Что было делать? Подождав его несколько минут и удостоверясь в том, что он задержан, я поворотил лошадь и отправился его выручать.

Подъезжая к оврагу, услышал я издали шум, крики и голос моего Савельича. Я поехал скорее и вскоре очутился снова между караульщиками, остановившими меня несколько минут тому назад. Савельич находился между ними. Они стащили старика с его клячонки и готовились вязать. Прибытие мое их обрадовало. Они с криком бросились на меня и мигом стащили с лошади. Один из них, по-видимому главный, объявил нам, что он сейчас поведет нас к государю. Я не противился; Савельич последовал моему примеру, и караульные повели нас с торжеством.

2 балла (По А. С. Пушкину)

№3

Вопреки предсказанию моего друга, погода прояснилась. Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня.

Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы, только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем. Мы тронулись в путь. Казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог видеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине горы, как коршун, ожидающий добычу.

Кровь поминутно приливала в голову, но, несмотря на это, мне было как-то весело, что я так высоко над миром. Чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какою была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.

Тот, кому случалось бродить по горам пустынным, и долго-долго всматриваться в их причудливые образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитый в ущельях, тот, конечно, поймет мое желание нарисовать эти волшебные картины. Вот наконец мы взобрались на гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нем забыли…

Под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы - и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки.

3 балла (По М. Ю. Лермонтову)

№4

Старый, обширный, тянувшийся позади дома сад, выходивший за село и потом пропадавший в поле, заросший и заглохший, казалось, один освежал эту обширную деревню и один был вполне живописен в своем картинном запустении.

Зелеными облаками и неправильными куполами лежали на горизонте соединенные вершины разросшихся деревьев. Белый колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурей или грозой, подымался из зеленой гущи и круглился на воздухе, как мраморная сверкающая колонна; косой остроконечный излом его, которым он оканчивался кверху вместо капители, темнел на свежей белизне, как шапка или черная птица. Хмель, глушивший внизу кусты бузины, рябины и лесного орешника, взбегал наконец вверх и обвивал до половины сломленную березу. Достигнув середины, он оттуда свешивался вниз и начинал цеплять вершины других деревьев или висел в воздухе, завязав кольцами свои тонкие крючья, колеблемые воздухом.

Местами расходились зеленые чащи, озаренные солнцем, и показывали не освещенное между ними углубление, зиявшее, как темная пасть. В черной глубине его чуть-чуть мелькали узкая дорожка, обрушенные перила, пошатнувшаяся беседка, ствол ивы и, наконец, ветвь клена, протянувшая сбоку зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись бог весть каким образом солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно сиявший.

Несколько высокорослых, не вровень другим, осин подымали вороньи гнезда на трепетные вершины. У иных ветви висели вниз вместе с иссохшими листьями. Словом, все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединяются, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности.

7 баллов (По Н. В. Гоголю)

№5

Буран.

Ни облака на туманном небе, ни малейшего ветра на снежных равнинах. Красное, но неясное солнце повернуло к недалекому закату. Жестокий мороз сковал природу.

Обоз тянулся по узенькой, как ход крестьянских саней, дорожке, или, лучше сказать, следу, будто недавно проложенному по необозримым снежным пустыням. Одетые в дубленые полушубки, тулупы, весело бежали мужики за возами.

Обоз поднялся на возвышение и въехал в рощу. Печальное зрелище представляла бедная роща! Как будто ураганы тешились над ней: так все было исковеркано. Молодые деревья, согнутые в дуги, силились вытащить свои вершины из сугробов. Деревья постарее, пополам изломанные, торчали высокими пнями, а иные, разодранные надвое, лежали, развалясь на обе стороны.

Все струсили. Проворно повскакивали из воза, тронули вожжами лошадей, и обоз побежал рысью.

По-прежнему было ясно на небе и тихо на земле. Солнце склонялось к западу и, скользя косыми лучами по громадам снегов, одевало их бриллиантовой корой. Все было великолепно. Но стаи тетеревов вылетали из рощи искать себе ночлега на открытых местах; но лошади храпели…

Знакомые с бедою обозы знали роковые приметы, торопились доехать до деревень, сворачивали с прямой дороги, если ночлег был далеко. Но горе неопытным, запоздавшим в таких безлюдных, пустых местах, где, проезжая десятки верст, не встретишь жилья человеческого!

Снеговая белая туча, огромная, как небо, обтянула весь горизонт. Все слилось, все смешалось: земля, воздух, небо превратились в пучину снежного праха, который слепил глаза, занимал дыхание, ревел, свистал, душил все, что ему ни попадалось. Буран свирепел час от часу. Бушевал всю ночь и весь следующий день, так что не было никакой езды. Наконец стало понемногу затихать. Утих буйный ветер, улеглись снега. Выкатилось солнце на ясный

небосклон. Тронулись переждавшие буран обозы.

4 балла (По С. Т. Аксакову)

№6

Давыдкина изба криво и одиноко стояла на краю деревни. Около нее не было ни двора, ни овина, ни амбара. Никого, кроме свиньи, которая, лежа в грязи, визжала у порога, не было около избы.

Нехлюдов прошел в сени, заглянул в пустые хлевушки и вошел в отворенную избу.

Показалась фигура Давыдки Белого, сидевшего на печи и большим кулаком протиравшего глаза. Медленно нагнув голову, он, зевая, взглянул в избу и, увидев барина, стал поворачиваться немного скорее, чем прежде, но все еще так тихо, что Нехлюдов успел три раза пройти от лужи к ткацкому станку и обратно, а Давыдка все еще слезал с печи. Давыдка Белый был действительно белый: и волоса, и тело, и лицо его – все было чрезвычайно бело. Он был высок ростом и очень толст, но толст, как бывают мужики, - не животом, а телом. Довольно красивое лицо его, с светло-голубыми спокойными глазами и с широкой, окладистой бородой, носило отпечаток болезненности. На нем не было заметно ни загара, ни румянца; оно все было какого-то бледного, желтоватого цвета и как будто все заплыло жиром или распухло. Руки его были покрыты тонкими белыми волосами. Он так разоспался, что никак не мог совсем открыть глаз и стоять не пошатываясь и не зевая.

Как только Давыдка опомнился от сна и стал понимать, что перед ним стоит барин, он сложил руки под живот, опустил голову, склонив ее немного набок, и не двигался ни одним членом. Он, казалось, желал, чтоб барин перестал говорить, а поскорее прибил его, даже больно прибил по пухлым щекам, но оставил в покое.

2 балла (По Л. Н. Толстому)

№7

Был тот особенный вечер, какой бывает только на Кавказе. Солнце зашло за горы, но было еще светло. Заря охватила треть неба, и на фоне ее резко отделялись бело-матовые громады гор. Воздух был редок, неподвижен и звучен. Длинная, в несколько верст, тень ложилась от гор. В степи, за рекой, по дорогам было пусто. Ежели редко-редко покажутся верховые, то казаки с кордона с удивлением всматриваются в даль и стараются догадаться, кто эти недобрые люди. Как вечер, так люди жмутся к жилью. И в садах становится пусто, как и во всей окрестности; но станица в эту пору особенно оживляется. Со всех сторон подвигается пешком, верхом и на скрипучих арбах народ. Девки в подоткнутых рубахах, с хворостинами, весело болтая, бегут к воротам навстречу скотине, которая толпится в облаке пыли и комаров. Сытые коровы и буйволицы разбредаются по улицам. Слышен резкий говор, веселый смех и визги, перебиваемые ревом скотины. Там казак с оружием, верхом, выпросившийся с кордона, подъезжает к хате и, перегибаясь к окну, постукивает в него, и вслед за стуком показывается красивая молодая голова казачки и слышатся улыбающиеся, ласковые речи. Там скуластый оборванный работник, приехав с камышом из степи, поворачивает скрипящую арбу, и скидывает ярмо с мотающих головами быков, и перекликается по-татарски с хозяином. Около лужи, занимающей почти всю улицу, с трудом лепясь по заборам, пробирается босая казачка с вязанкой дров за спиной, высоко поднимая рубаху. Казак-охотник шутя кричит: «Выше подними, срамница!» и целится в нее, и казачка опускает рубаху и роняет дрова. Старик казак, возвращаясь с рыбной ловли, несет еще бьющихся серебряных рыбешек и лезет через проломанный забор соседа, отдирая от забора зацепившийся зипун. На каждом дворе усиленная хлопотня, предшествующая тишине ночи.

6 баллов (По Л. Н. Толстому)

№8

Метель.

Метель становилась сильнее, и сверху снег шел сухой и мелкий. Казалось, начинало подмораживать: нос и щеки сильнее зябли, чаще пробегала под шубу струйка холодного воздуха, и надо было запахиваться. Так как я, не ночуя, ехал уже шестую сотню верст, несмотря на то, что меня очень интересовал исход нашего плутанья, я невольно закрывал глаза и задремывал. Раз, когда я открыл глаза, меня поразил, как мне показалось в первую минуту, яркий свет, освещавший белую равнину: горизонт расширился, со всех сторон были видны белые косые линии падающего снега. Одно, что я видел ясно, - это были мои сани, лошади, ямщик и три тройки, ехавшие впереди: первая – курьерская, в которой на облучке все так же сидел один ямщик; вторая, в которой, бросив вожжи, сидели двое, и третья, в которой никого не было видно и, предположительно, ямщик спал в середине.

Все белело и мерещилось. Напрасно глаза искали нового предмета: ни столба, ни стога, ни забора – ничего не было видно. Везде все было бело и подвижно: то горизонт казался необъятно далеким, то сжатым на два шага во все стороны, то вдруг белая высокая стена вырастала вдоль саней. То вдруг исчезала.

Однако чем дальше мы ехали, тем чаще кучер заговаривал со мною: казалось, он боялся упасть духом. И было от чего: хотя лошади были добрые, дорога с каждым шагом становилась тяжелее и заметно было, как лошади бежали неохотнее. Действительно, страшно было видеть, что мороз все усиливается, лошади слабеют, и мы решительно не знаем, где мы и куда ехать, не только на станцию, но и к какому-нибудь приюту, - и смешно и страшно было слышать, что колокольчик звенит так непринужденно и весело…

6 баллов (По Л. Н. Толстому)

№9

Лес шумел…

В этом лесу всегда стоял шум – ровный, протяжный, как отголосок дальнего звона, спокойный и смутный, как тихая песня без слов. В нем всегда стоял шум, потому что это был старый, дремучий бор, которого не касалась еще пила и топор лесного барышника. Высокие столетние сосны с красными могучими стволами стояли хмурой ратью, плотно сомкнувшись вверху зелеными вершинами. Внизу было тихо, пахло смолой; сквозь полог сосновых игл, которыми была усыпана почва, пробились яркие папоротники, пышно раскинувшиеся причудливой бахромой, стоявшие недвижимо и не шелохнув листом.

Я ехал лесною тропой, и, хотя неба мне не было видно, но, по тому, как хмурился лес, я чувствовал, что над ним подымается тяжелая туча. Между стволов кое-где пробивался еще косой луч заката, но в чащобах расползались уже мглистые сумерки.

На сегодня нужно было уже отложить всякую мысль об охоте; впору было только добраться перед грозой до места ночевки. Мой конь постукивал копытом в обнажившиеся корни, храпел и настораживал уши, прислушиваясь к гулко щелкающему лесному эху. Он сам прибавлял шагу к знакомой лесной сторожке.

Залаяла собака. Между поредевшими стволами мелькают мазаные стены. Синяя струйка дыма вьется под нависшей зеленью; покосившаяся изба с лохматою крышей приютилась под стеной красных стволов; она как будто врастает в землю, между тем как стройные и гордые сосны высоко покачивают над ней своими головами. Посередине поляны, плотно примкнувшись друг к другу, стоит кучка молодых дубов.

Здесь живут обычные спутники моих охотничьих экскурсий – лесники Захар и Максим. Но теперь, по-видимому, обоих нет дома, так как никто не выходит на лай громадной овчарки. Только старый дед сидит на завалинке и ковыряет лапоть.

4 балла (По В. Г. Короленко)

№10

Мороз.

Мы едем берегом Лены на юг, а зима догоняет нас с севера. В сентябре еще не было ни льдинки. На одной из станций мы даже устроили себе постели в лодках, укрывшись оленьими шкурами. Проснувшись, я увидел, что все было бело и пушисто от изморози, а мой спутник казался привидением, внезапно возникшим из блеска инея и лунного света.

Лодка под ним колыхнулась, и послышался звон. Это в местах, защищенных от быстрого течения, становились первые «забереги», еще тонкие, сохранившие следы длинных кристаллических игл.

По мере того как мы медленно подвигались далее, плыть становилось все труднее. Русло стало заполняться льдом. Сначала это были льдинки, а затем появились торосы, которые громоздились друг на друга, застывая ближе к берегам безобразными массами и оставляя в середине неширокую полоску воды.

И вдруг среди этого хаоса мы увидели две точки. Это были горные козы. Их темные изящные фигурки четко вырисовывались среди ледяного ада. Вокруг них льдины бились, сталкивались, вертелись и крошились, а нежные животные, насторожившись, стояли на льдине, подобрав свои точеные ножки. В какое-то мгновение они совсем было исчезли, но затем мы тотчас же заметили их на другой льдине. Они снова готовились к прыжку. Каждый прыжок с рассчитанной неуклонностью приближал их к берегу.

Совсем близко от берега, в десятке саженей, козы все так же были поглощены только своими прыжками. Когда льдина, на которой стояли козы, тихо кружась, подошла к роковому месту, у нас даже захватило дыхание… Брызги обломков поднялись кверху и поползли на обледенелые края мыса – и два черных тела легко, как брошенный камень, метнулись на берег.

Козы пробежали мимо нас, и одна на бегу почти коснулась нашей собаки. Но пес только поджал хвост и задумчиво отбежал в сторону, как будто озадаченный собственным великодушием.

4 балла (По В. Г. Короленко)

№11

Знакомый, у которого прогостил несколько дней, человек очень любопытный, всегда жил в Москве, но в прошлом году бросил ее и вернулся на родину, в свое наследственное крестьянское поместье. Он страстно ненавидит новую Москву и не раз настаивал, чтобы я приехал к нему отдохнуть, расписывал красоты своих мест. И точно, места удивительные. Представь: зажиточный поселок, мирный, благообразный, вообще такой, как будто не было отмены крепостного права, нашествия французов… Заповедные места, глушь и тишина неописуемая. Преобладает бор, мрачный, гулкий. В его глубине чувствовалась не то, что древность, а прямо вечность. Я ощущаю бальзамическое тепло нагретой за день хвои вперемешку с острой свежестью болотных низин, реки, потаенные извивы которой вечером холодно дымятся. Птиц не слышно – мертвое безмолвие, только играют козодои. Как стемнеет, всюду начинают орать хриплыми, блаженно-мучительными голосами филины. По вечерам я бродил в бору, по ночам слушал, сидя на крылечке, филинов, а дни посвящал зачарованному миру бывшей княжеской усадьбы.

Она осталась, по счастливой случайности, нетронутой, неразграбленной. Дом, или, вернее, дворец, строен итальянцем. И вот я входил в огромные каменные ворота, на которых лежат два презрительно-дремотных льва и уже густо растет что-то дикое, и чаще всего направлялся прямо во дворец, в вестибюле которого весь день сидел в старинном атласном кресле однорукий китаец. Ни единая душа, конечно, ни за что бы не выдержала этого идиотского сиденья в совершенно пустом доме. Но однорукий, коротконогий болван с желто-деревянным ликом сидел спокойно, курил махорку, равнодушно ныл порою что-то бабье и равнодушно смотрел, как я проходил мимо.

4 балла (По И. А. Бунину)

№12

Будит меня чей-то мучительный кашель. Вижу станового в рыжей енотовой шубе поверх серой полицейской шинели. Глаза у него вытаращены и полны слез, обветренное лицо красно, седые усы взъерошены. В старом вагончике сумрачно: окна полузанесены снегом. Однообразно белеют поля, машет вдали крыльями птица, чернеют деревушки – все это кругами уходит назад. Ветер лениво развевает дым паровоза, и кустарники, по которым расстилается этот дым, как будто плавают по снежному полю.

Пассажиров, кроме меня и станового, который, впрочем, скоро слезет на разъезде, всего-навсего один: бородатый коренастый старик – железнодорожный артельщик, похожий на уездного лавочника. Все утро слышно, как он с наслаждением схлебывает с блюдечка горячий, крепко настоянный чай.

Около двери, где я помещаюсь, несет холодом; сижу и смотрю то на новенькие тесовые станции, то на белое поле с перелесками, и кажется, что стволы деревьев трепещут и сливаются, а весь перелесок идет кругом: ближние деревья, трепеща, бегут назад, а дальние постепенно заходят вперед. Необыкновенно приятно смотреть на мелькающий в воздухе снег: настоящей Русью пахнет!

Едем с опозданием: стояли в поле, и никто не знал почему, и все сидели в томительном ожидании, слушая, как уныло шумит ветер за стенами неподвижных вагонов и как жалобно кричит паровоз. Я хожу из вагона в вагон и везде вижу жизнь русского захолустного поезда. В первом и втором классе пусто, а в третьем – мешки, полушубки, сундуки, на полу сор и подсолнухи, почти все спят, лежа в тяжелых позах. Неспящие сидят и до одурения накуриваются.

Долгий свисток, который дает поезд, проходя перед городом по мосту, как бы извещает обитателей этих мест о своем шествии.

5 баллов (По И. А. Бунину)

№13

Пост на исходе. Прошумели скворцы над садом, - слыхал их кучер, - а на Сорок Мучеников прилетели жаворонки. Каждое утро вижу их в столовой: глядят из сухарницы востроносые головки с изюминками в глазках, а румяные крылышки заплетены на спинке.

Бережливо покачиваясь на ледяной канавке, съезжает первая пролетка на мостовую. Щеголь извозчик крестится и катит с веселым стуком.

В кухне сидит гусыня-злюка. Она шипит по-змеиному и изгибает шею – хочет меня клюнуть. Скоро Пасха! Принесли паука – круглую щетку на шестике – обметать потолки. В магазине поставили карусель с яичками. Я подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другим, как сон. Сахарные, атласные.

Василь Василич принес живой рыбы – пескариков, налимов, - сам наловил. Он прямо из-под Звенигорода. Барки с лесом на крыльях летят. А у соседей вдрызг расколотило, вроссыпь. На Василь Василиче сапоги в грязи. Говорит хриплым голосом, глаза заплыли.

Отец доволен: Пасха будет спокойная. В прошлом году заутреню на реке встречали.

Страстные дни. Меня сажают читать Евангелие. На дворе самая веселая работа: сколачивают щиты, тешут планочки. Горкин выжигает крестик в своей каморке. Кажется, что на дворе Христос. Двор выметен, все уголки подчищены, и под навесом даже.

Мнут в широкой кадке творог. Пекаря, засучив рукава, тычут туда кулаками, сыплют изюму. Толкут миндаль, по всему дому слышно.

На дворе костер, варят в котле заливку для иллюминации. Мешают палкой, кладут огарки и комья сала. Стаканчики стоят на досках, в гнездышках, и похожи на разноцветных птичек. Пунцовые, зеленые, золотые… Покачиваясь, звенят стеклянные шары, и солнце плющится на их боках.

Ударяют печально к Плащанице. Путается во мне и грусть, и радость. 7 баллов (По И. С. Шмелеву)

№14

Неужели все кончено и пора уходить? Числов, старый наездник, растерянно обводил глазами роскошный кабинет графа, владельца знаменитой конюшни, золоченые фигурки скакунов-победителей, развешанные по стенам хлысты, подковы и седла. Забрав чемодан, он поехал в гостиницу…

Поезд подходил к городу. Забелел собор на горе, сверкнула полоска Волги. Пахнуло тишиной и покоем. Здесь, на берегах Волги, никогда не звучал скаковой колокол, волновавший сердце. Мэри положила ему на плечо головку. Дергаются белые ушки, темно-голубые глаза весело смотрят вдаль, влажные губы приятно щекочут лицо.

Дня три старый наездник возился в сарае. Мохом заделал щели, починил пол. В конюшне стало теплей, и воробей-старожил перенес сюда свою резиденцию. В Мэри начал развиваться инстинкт скаковой лошади. Носясь по кругу, она искала глазами соперников, но их еще не было. Хозяин треплет ее по шейке и цокает по привычке.

Дни бежали. Серенький домик стоял по-прежнему скучный. Скучно было снаружи, но невесело и внутри: семья начинала нуждаться. Давно отнесли в ссудную кассу жетоны и победные кубки. Ведь для Мэри нужен овес!

Мэри появилась на скачках. Черная масса трибун. Мэри забилась на старте… Кажется, целая вечность прошла… Нет, только секунда потеряна. И вот она уже идет ровно, пригнувши ушки. Бегут секунды. Плавно пощелкивает стрелка аппарата. То опускается, то поднимается золотистая Мэри. Ровно колышется гривка, звончей режет назойливый ветер. Сильней стелет золотистая Мэри. Старый жокей видит: взмокла дрожащая гривка. Хрипит у Мэри в груди. В струнку тянется тонкий корпус. Едва сидит Числов, немеют руки. Только десять сажен осталось. Почти хрипит Числов и только теперь поднимает перламутровый хлыстик. Молнией ринулась Мэри, золотой стрелой скользит над землей.

Кончилась скачка. Гремят трубы, словно морские валы. Люди бегут туда, где бьется непобедимая Мэри.

5 баллов (По И. С. Шмелеву)

№15

То, что мы сейчас собираемся сделать, - преступление. По своеобразному старинному обычаю, позволяется ловить в бухте рыбу только на удочку и в мережки. Лишь однажды в год в продолжение трех дней ловят ее всей Балаклавой в сети. Это – неписаный закон.

Но ночь так черна, вздохи дельфинов так возбуждают страстное охотничье любопытство, что, подавив в себе невольный вздох раскаяния, я осторожно прыгаю в лодку. Яни перебирает нижний край, отягощенный свинцовыми грузилами, а я быстро и враз с ним передаю ему верхний край, оснащенный пробковыми поплавками.

Но чудесное, никогда не виданное зрелище вдруг очаровывает меня. Где-то невдалеке, у левого борта, я внезапно вижу, как вокруг лодки и под лодкой со страшной быстротой проносится множество извилистых струек, похожих на следы тающего фейерверка. Это бегут сотни и тысячи испуганных рыб, спасающихся от преследования прожорливого дельфина. Тут я замечаю, что все море горит огнями. На гребнях маленьких, чуть плещущих волн играют голубые драгоценные камни. В тех местах, где весла трогают воду, загораются волшебным блеском глубокие блестящие полосы. Я прикасаюсь к воде рукой, и когда вынимаю ее обратно, то горсть светящихся брильянтов падает вниз, и на моих пальцах долго горят нежные фосфорические огоньки.

Другой косяк рыбы со страшной быстротой проносится под лодкой, бороздя воду короткими серебряными стрелками. Я слышу фырканье дельфина совсем близко. Наконец вот и он! Он показывается с одной стороны лодки, исчезает на секунду под килем и тотчас же проносится дальше. Он идет глубоко под водой, но я с необыкновенной ясностью различаю весь его мощный бег и все его могучее тело, осеребренное игрой инфузорий, обведенное, точно контуром, мириадами блесток.

4 балла (По А. И. Куприну)

№16

Чрево Москвы.

Охотный ряд получил свое название в те времена, когда здесь было разрешено торговать дичью.

Вдоль широкого тротуара стояли переносные палатки. Ходили охотники, обвешанные утками, тетерками, зайцами. У баб из кошелок торчали головы кур и цыплят, в мешках визжали поросята, которых продавцы, вынимая из мешка, непременно поднимали над головой, держа за связанные задние ноги. На мостовой сновали пирожники, блинники, торговцы гречневиками, жаренными на постном масле. Сбитенщики разливали горячий сбитень – любимый тогда медовый напиток, согревавший извозчиков и служащих, замерзавших в холодных лавках. Летом сбитенщиков заменяли торговцы квасами, и самый любимый из них был грушевый, из вареных груш. В моченом виде они лежали пирамидами на лотках.

Мясные и рыбные лавки состояли из двух отделений. В первом лежало на полках мясо разных сортов: дичь, куры, гуси, индейки, паленые поросята для жаркого. На крючьях были развешаны туши барашков и поенных молоком телят, а весь потолок занят копчеными, вареными окороками. Во втором отделении, темном, освещенном только дверью во двор, висели десятки мясных туш.

Охотный ряд бывал особенно оживленным перед большими праздниками. К лавкам подъезжали на тысячных рысаках расфранченные купчихи, и за ними служащие выносили из лавок корзины и кульки с товаром. И торчит, бывало, рядом с собольей шубой миллионерши окорок, а поперек медвежьей полости лежит пудовый мороженый осетр во всей своей красоте.

Около прилавка хлопочут, расхваливают товар и бесперебойно врут приказчики в засаленных домотканых поддевках и заскорузлых фартуках. На поясе у них – целый ассортимент ножей, которые чистятся только на ночь.

Главными покупателями были повара лучших трактиров и ресторанов, а затем повара барские и купеческие, купчихи и кухарки. Все это толклось, торговалось, спорило из-за копейки, а охотнорядец рассыпался перед покупателем, памятуя: «Не обманешь – не продашь».

10 баллов (По В. А. Гиляровскому)

№17

Туры.

Я увидел их возвращающихся в свои неприступные ледники по узкому карнизу каменных скал. Впереди шел вожак, старый тур с огромными рогами, за ним поодиночке все стадо. Вожак останавливался, поднимая голову, принюхивался и прислушивался и снова двигался вперед.

И видел я это стадо, перелетающее семифутовую бездонную трещину вслед за своим вожаком, распластавшимся на секунду в воздухе и ни секунды не задержавшимся на другой стороне трещины: он не перелетел, а скользнул через пропасть и исчез за скалой. И все стадо, все пятнадцать рыжих красавцев, скользнули за ним почти ровной гирляндой: еще не успел первый оставить точку опоры, как за ним летит следующий, займет место первого и вмиг исчезает… Картина неописуемая.

И наши винтовки молчали, потому что бесцельно было убивать над пропастью, недоступной и недосягаемой для человека. Мы знали, что чуткий вожак не ожидает нашего присутствия, так как ветер дул не от нас, а снизу, откуда шли туры. И вот они так же степенно в сотне шагов от нас идут вереницей, но стрелять нельзя: убьешь – упадет в пропасть. Мы ждем, пока они выйдут на широкую площадку, вдавившуюся в глубь скал, изрытых пещерами. Вместе с первым лучом солнца переменился ветер. На секунду остановился вожак и стремглав ринулся вперед: тур никогда не возвращается назад – другого пути на родной ледник нет. С быстротой метеора мелькнуло мимо нас стадо. Грянули выстрелы почти залпом, а потом еще четыре из наших винчестеров, чтобы добить двух подранков. Туры исчезли за углом скалы. Добыча была не малая: четыре козла-красавца лежали на камнях. Пятый, раненный должно быть, слетел в пропасть и исчез из глаз в густом кустарнике на страшной глубине. Доставать его – и думать нечего.

7 баллов (По В. А. Гиляровскому)

№18

Мона Лиза. Джиоконда.

Леонардо приготовлял мастерскую для ее приема. Ученик удивлялся тревоге ожидания, почти нетерпению, которые были несвойственны всегда спокойному учителю.

Солнце просвечивало сквозь облака тусклым светом с тенями нежными, тающими как дым, - любимым светом Леонардо, дающим особую прелесть женским лицам.

Леонардо привел в порядок кисти, палитры, горшочки с красками, которые, застыв, подернулись светлою корочкой; снял полотняный покров с портрета; пустил фонтан посередине двора, устроенный для забавы, в котором ниспадающие струи ударяли о стеклянные полушария и производили странную тихую музыку. Вокруг фонтана росли им взлелеянные ее любимые цветы – ирисы.

Лучших певцов, рассказчиков приглашал Леонардо, чтобы они развлекали ее, во избежание скуки. Он изучал в ее лице игру мыслей и чувств, возбуждаемых беседой, музыкой. Впоследствии собрания сделались реже: он знал, что она и без них не соскучится.

Сначала вошла с молитвенником служанка, которая имела свойство стираться и делаться невидимой. Вслед за ней вошла та, которую ожидали все, - женщина лет тридцати, в темном платье, с прозрачно-темной дымкой, опущенной до середины лба.

Она неаполитанка из древнего рода. Супругу моны Лизы сорок пять лет. Это человек обыкновенный, не дурной и не хороший, расчетливый, погруженный в службу. Изящная молодая женщина казалась ему пристойным украшением в доме. Тихая, скромная, благочестивая, была она доброй хозяйкою, верной женой.

В течение трех лет при каждом ее появлении ученик испытывал удивление, подобное страху. Он знал, что Леонардо никогда не виделся с ней наедине, но есть у них тайна, которая сближает их. Он также знал, что это не тайна любви.

Происходившее на его глазах было поразительным: не только изображенная на портрете, но и сама мона Лиза становилась все более похожей на Леонардо, как это бывает у людей, постоянно, долгие годы живущих вместе.

6 баллов (По Д. Мережковскому)

№19

Шел пятый год его пребывания на острове Святой Елены. События этого периода жизни развенчанного императора были немногочисленны и с внешней стороны ничтожны.

Первое время Наполеон допускал мысль о возвращении на престол. Холодный расчет показывал несбыточность этой мечты. Но вся жизнь императора была сказкой, и в ней остров Святой Елены мог быть лишь короткой, не последней главой. Так же внимательно, как прежде, Наполеон следил за событиями в Европе. Без него все шло плохо и скучно – это очень утешало. Однако и газеты, приходившие на остров, и рассказы приезжавших людей, которых расспрашивали его приближенные, - все свидетельствовало о том, что в мире тихо: люди устали от войн и революций, а с усталыми людьми нечего делать. И бегство, если б оно оказалось возможным, не вернуло бы ему власти в бесконечно утомленном мире.

…Мир утомился от его дел, а он утомился оттого, что больше не было дела. Огромный запас энергии, не растраченный в шестидесяти сражениях, в завоевании всемирной власти и ее потере, быстро иссякал от скуки. Хотя по-прежнему верно служила ему феноменальная память, хотя неизмеримо больше прежнего был, после пережитых им несчастий, его политический и человеческий опыт, усталая безнадежность все сильнее овладевала душой Наполеона.

К этому присоединилась болезнь, медленная, упорная и мучительная. Когда в первый раз он почувствовал жгучий укол в правом боку, точно туда, скользя, вошла на два дюйма узенькая, тонкая, разогретая бритва, он сразу понял, что это смерть, что его сказочной жизни пришел конец, - конец не сказочный, а обычный, такой, как у всех, как у его отца, который умер тридцати пяти лет от роду тоже от бритвы в правом боку.

6 баллов (По М. Алданову)

№20

Город Градов.

Город Градов лежит от Москвы в пятистах верстах, но революция шла сюда пешим шагом. Градовская губерния долго не сдавалась ей: лишь в марте тысяча девятьсот восемнадцатого года установилась советская власть в городе, а в уездах – к концу осени. Оно и понятно: в редких пунктах Российской империи было столько черносотенцев, как в Градове.

Проезжий ученый говорил властям, что Градов лежит на приречной террасе, о чем и был издан циркуляр для сведения. Город орошала речка Жигаевка – так учили детей в школе. Но летом на улицах было сухо, и дети не видели, что Жигаевка орошает Градов, и не понимали урока.

Вокруг города жили слободы: слобожане бросали пахотное дело и стремились стать чиновниками, а в междуцарствие свое – пока им должностей не выходило – занимались чинкой сапог, перепродажей ржаного хлеба и прочим незнатным занятием. Но в том была подоплека всей жизни Градова: слобожане наседали и отнимали у градовцев хлебные места в учреждениях, а градовцы обижались и отбивались от деревенских охальников. Поэтому три раза в год: на Троицу, в Николин день и на Крещенье – между городом и слободами происходили кулачные бои. Слобожане, кормленные густой пищей, всегда побивали градовцев, исчахших на казенных харчах.

Если подъезжать к Градову не по железной дороге, а по грунту, то въедешь в город незаметно: все будут поля, потом пойдут хаты, сделанные из глины и соломы, потом предстанут храмы, и уже впоследствии откроется площадь. Есть в Градове жилища и поприличнее хат: крыты они кованым железом, на дворе имеют нужники, а с уличной стороны палисадники.

3 балла (По А. Платонову)

№21

Еще летал дождь, а уже появилась радуга: сама себе томно дивясь, розово-зеленая, с лиловой поволокой по внутреннему краю, она повисла за скошенным полем, над далеким леском, одна доля которого, дрожа, просвечивала сквозь нее. Редкие стрелы дождя, утратившего и строй, и вес, и способность шуметь, невпопад вспыхивали на солнце. В омытом небе, сияя всеми подробностями чудовищно сложной лепки, из-за вороного облака выплывало облако упоительной белизны.

Дождь совсем перестал, пекло, овод с шелковыми глазами сел на рукав. В роще закуковала кукушка, тупо, чуть вопросительно: звук вдувался куполом. Бедная толстая птица, вероятно, перелетала дальше, ибо все повторялось сызнова. Громадная, плоская на лету бабочка, иссиня-черная, описав сверхъестественно плавную дугу и опустившись на сырую землю, сложилась, тем самым исчезла. Такую иной раз приносит, зажав ее обеими руками в картуз, сопящий крестьянский мальчонка. Такая взмывает из-под семенящих копыт, когда доктор, держа на коленях почти ненужные вожжи, а то просто прикрутив их к передку, задумчиво едет тенистой аллеей в больницу. А изредка четыре черно-белых крыла с кирпичной изнанкой находишь рассыпанными на лесной тропе: остальное съела неизвестная птица.

Я перепрыгнул лужу, где два навозных жука, мешая друг другу, цеплялись за соломинку, и отпечатал на краю дороги подошву – многозначительный след ноги, все глядящий вверх. Идя полем под дивно несущимися облаками, я вспомнил, как с первыми папиросами в первом портсигаре подошел тут к старому косарю, попросил огня; мужик из-за пазухи вынул коробок, дал его без улыбки, но дул ветер, спичка за спичкой гасла, едва вспыхнув, и после каждой становилось все совестнее, а тот смотрел с каким-то отвлеченным любопытством на торопливые пальцы расточительного барчука.

6 баллов (По В. Набокову)

№22

Лебеди.

Весной, в мае месяце, старая, почерневшая мельница казалась убогой, горбатой старушонкой, безнадежно шамкающей дряхлую песню под радостный шепот зеленой, водяной молодежи: кувшинок, камышей и осок. Спокойный зеленоватый пруд медленно цедил свою воду сквозь старые челюсти, грохотал жерновами, пылил мукой, и было похоже, что старушка сердится – умаялась.

Но только зима давала ей полный, близкий к смерти покой. Пустынная вьюга серебрила крышу, оголяла цветущие берега и изо дня в день качала, напевая тоскливый мотив, вершинами сосен. А с первым движением льда начинается беспокойство: колышется расшатанная плотина, вода бурлит и буйствует, гомонят утки и кулики, в небе мчатся бурные облачка, и старый, монотонный, как древняя легенда, ропот мельницы будит жидкое эхо березняка, осинника и ольшаника.

Водяные жители, впрочем, давно привыкли к этой ненужной им воркотне колес. Птицы жили шумно и весело, далекие от всего, что не было водой, небом, зеленью камышей. Дикие курочки, красавцы бекасы, кулики-перевозчики, чайки, дикие и домашние утки – весь этот сброд от зари до зари кричал на все голоса, и радостный, весенний воздух слушал их песни, бледнея на рассвете, золотясь днем и ярко пылая огромным горном на западе. Изредка, и то, бывало, преимущественно после снежных, суровых зим, появлялись лебеди. Аристократы воды, они жили отдельно, гордой, прекрасной жизнью, строгие и задумчивые, как тишина летнего вечера. Их гнездо скрывалось в густом камыше, и сами они редко показывались на просторе, но в тихую утреннюю свежесть слышно было, как вырываются и тают звуки невидимого кларнета – это кричали лебеди. Мельник редко выходил наружу. Но если вечером случайно проходящий охотник замечал его сутуловатую фигуру, то непременно следовало всмотреться в даль, туда, куда смотрит мельник: там плавали лебеди.

6 баллов (По А. Грину)

№23

Жеребенок.

Против старого монастыря Дон, притиснутый к горе, мчится с бесшабашной стремительностью. На повороте зеленые гривастые волны с наскока поталкивают меловые глыбы, рассыпанные у воды.

Если б казаки не заняли колена, где течение слабее и Дон шире и миролюбивей, и не начали оттуда обстрела предгорья, эскадронный никогда не решился бы переправлять эскадрон вплавь.

Переправа началась. В воду с грохочущим плеском ввалился эскадрон – сто восемь полуголых всадников, столько же разномастных лошадей. Кинув в лодку весло, Трофим поднялся во весь рост и, жмурясь от солнца, искал глазами в куче плывущих голову своей кобылы. Напрягая зрение, Трофим увидел и жеребенка. Плыл он толчками, то высоко выбрасываясь из воды, то окунаясь в нее. И вот тут-то ветер, плеснувшийся над Доном, донес до Трофима тонкое, как нитка паутины, призывное ржание.

Крик над водой был звонок и отточен, как жало шашки. Полоснул он Трофима по сердцу. Пять лет войны сломал, сколько раз смерть по-девичьи засматривала в глаза, и хоть бы что, а тут побелел и, ухватив весло, направил лодку против течения, туда, где кружился обессилевший жеребенок. Из яра выскочили казаки. Чмокаясь в воду, шипели пули.

Подрагивая, Трофим с глухим мычанием плюхнулся в воду. Через пять минут Трофим был возле жеребенка, левой рукой подхватил его под нахолодавший живот, захлебываясь, судорожно икая, двинулся к берегу.

Небо, лес, песок – все ярко-зеленое, призрачное. Последнее усилие – и ноги Трофима скребут землю. Волоком вытянул на песок тельце жеребенка.

Качаясь, встал Трофим на ноги, прошел два шага и упал на бок. В двух шагах от жеребенка лежал Трофим, и жесткие посиневшие губы, пять лет не целовавшие детей, улыбались.

3 балла (По М. Шолохову)

№24

Буро-ржавая степь до удушья пахнет распаренной полынью. Сквозь подметки сапог чувствую, как круто спеклась земля. Давно уже сорвал с головы накаленную каску, пилотка насквозь мокра от пота, пытаюсь поймать лбом ветерок, но воздух недвижим, лишь плавится от зноя, колеблет степные дали.

Самолет шел прямо на нас, самолет-одиночка с неровным, монотонно качающимся звуком мотора. Не спеша, не снижаясь и не набирая высоту, он рос на глазах и странно преображался, с каждой секундой становясь все диковиннее.

Все держали на изготовку карабины, жалкое оружие против воздушного нападения. Но никто не стрелял, смотрели, завороженные, снизу.

Странное сооружение пронесло над нами свой раздвоенный хвост, казалось презрительно дозволяя глядеть на себя. И мы глазели на невиданное чудо, забыв об опасности.

Встретились первые раненые. Оба иконно-черноликие, братски похожие друг на друга.

В пыльной лебеде рослый, соломенно-рыжий парень в мундирчике незнакомого цвета. Первый из врагов перед нами воочию. Я лелеял в себе мстительное чувство, а в душу просачивается незваная, смущающая жалость. У этого парня все-таки небронированное брюхо, коли лежит в лебеде.

Мы выехали на бахчу, и в воздухе запели пули. Мне нисколько не страшно, даже весело, и никакой силы воли не прилагаю. Спокойно шагают кони в упряжке. Только ездовые уже соскочили вниз, ведут передних под уздцы – так ближе к земле, надежнее. Пока никого еще не зацепило, никто не ранен.

Зарылась в прокаленную землю пехота, лица черные от въевшейся окопной пыли. Устроились они, однако, по-хозяйски: брустверы замаскированы травкой, кое-где накрыты плащ-палатками, чтоб не сыпался песочек вниз, и торчат из канавок-бойниц вороненые стволы ручных пулеметов. Позади окопов противотанковая пушечка обвешана, опять же для маскировки, растрепанными арбузными плетями. Бахча обрела суровый фронтовой вид.

10 баллов (По В. Тендрякову)

№25

Еще километра за три до станицы, когда большая группа свежекрашеных в белый цвет танков остановила колонну, двигаясь ей наперерез, пристрелочный залп с хрустом разломился, кометой сверкнул в воздухе, черной пылью припорошил снег сбоку дороги. Никто не лег сначала, не зная, откуда по-шальному прилетел он, лишь глядели на танки, преградившие путь. Но едва прошли они, где-то сзади послышались выстрелы отдаленных батарей, и дальнобойные снаряды засверлили воздушное пространство, разорвались справа и слева от перекрестка. Все подумали, что немцы просматривают его с тыла, и в изнеможении легли прямо на обочине: ни у кого не было сил бежать от дороги. Обстрел скоро кончился. Люди шагали мимо огромных свежих воронок, запах немецкого тола рассеивался в воздухе. Этот запах смерти напоминал уже не об опасности, а о недосягаемом теперь Сталинграде, о невидимых немцах на огневых, откуда сейчас стреляли они.

Но когда после многочасового марша вошли в сожженную станицу, когда спереди долгожданным призывом запорхала команда «Привал!», никто не ощутил облегчения. Закоченевшие ездовые сползли с дымящихся лошадей; спотыкаясь, непрочно переступая на одеревеневших ногах, отошли к обочинам. Артиллеристы в бессилии повалились на снег, тесно прижимаясь друг к другу боками, спинами. Тоскливо поглядывали они на то, что было недавно станицей: угрюмые тени печей, дальние, резко очерченные контуры двух уцелевших амбаров.

Все это огненное, подожженное закатом пространство было заставлено автомашинами, тракторами, гаубицами, повозками, сразу окопавшимися здесь. Однако привал на улицах несуществующей станицы, без тепла, без кухонь, без ощущения близкой передовой, походил на ложь, на несправедливость, которую чувствовал каждый. От заката дул ветер, нес ледяные иголочки снега, приторно, печально пахло пеплом пожарищ.

4 балла (По Ю. Бондареву)

№26

Вырубы.

На крутом лобастом мысу, будто вытряхнутые из кузова, рассыпались десятка два изб, крытых колотым тесом, - это старообрядческое село Вырубы.

Приходили сюда люди, крадучись, один по одному, избы ставили на скорую руку, стараясь влезть в них до стужи. Потом достраивались, отгораживались высокими заборами. И можно было в Вырубах увидеть раскоряченные, невзрачные избы за крашеными резными воротами, за тесаными заборами в ухоженных дворах. Впрочем, у иных хозяев наспех поставленная изба становилась потом зимовьем.

Мыс, на котором приютилась деревушка, был накрепко отгорожен от мира горными хребтами и тайгой.

Лишь изредка по реке проносились на плотах жители верховья, лихорадочно работая скрипучими веслами. В верховьях, по соседству с кочевниками скотоводами, в засушливых степях мыкали горе русские переселенцы – это они гоняли плоты по бешеной реке мимо упрятавшихся в горах раскольничьих сел, очень похожих на Вырубы, угрюмых, потаенных.

Уже давным-давно нет в живых того, кто первым пришел на мыс, огляделся, настороженно прицеливаясь: горы сзади, спереди, справа, слева и среди них мчится, бушует река. Тесно ей в скалах, жестко на камнях, невесело в ущельях. Прибежит к плесу, успокоится немного, и опять впереди порог или перекат. Опять пробивай дорогу и смотри, как весело играют в струях таймени.

Возле мыса в воде клыкастые каменья, и всю-то летнюю пору деревня наполнена шумом, будто никогда не затихают здесь ветра и шевелят тайгу. И зимою долго чернеют полыньи: почти до Рождества слышен все не затихающий шум. Ни по реке, ни по горам не пробраться к Вырубам – сгинешь. Знал тот старовер, который свалил здесь первую лиственницу на избушку, как и где прятаться от мира.

5 баллов (По В. Астафьеву)

№27

Весенний остров.

Высота берегов пошла на убыль. Пароход шел по Енисею, как студень, разрезая реку, светлую ночь и тишину ее. Я ждал солнце. Туман поднялся над рекою, выступил по логам и распадкам. Он был недолговечен и пуглив. Вот-вот после короткой дремы оттолкнется солнце от острых верхушек леса, взойдет над синими хребтами и пугнет туманы. Они потянутся под срез тенистых берегов, заползут в чащобы и там падут росою на травы и листья. И кончится так и не начавшаяся ночь.

Утром-то, на самом взлете его, я увидел впереди остров. Посередине навалом громоздились скалы, меж скал теснились кедрачи, местами выгоревшие, а в низу острова кипел вершинами лес.

Берега яркие, в сочной зелени – так бывает здесь в конце весны, когда бушует всюду разнотравье, полыхают непостижимо яркие цветы Сибири. В середине лета, к сенокосу, цветы осыплются и листья на деревьях поблекнут.

Но на подоле острова живая лента зелени! Это только что распустившийся гусятник и низенький хвощ. За ними синяя полоса, окропленная розовыми и огненными брызгами: цветут колокольчики, кукушкины слезки, дикий мак. Везде отцвели, а тут…

Я побежал на корму. Остров удалялся, а мне хотелось насмотреться на нечаянно встреченную весну!

Остров зарябил птичьим косяком, задрожал в солнечном блеске и затонул вдали. Я стоял на палубе и отыскивал глазами такой же остров. Но весеннего больше не попадалось. Тот остров оставался долго под водой. Когда обсохли берега, всюду уже было лето и все отцвело, а он не мог без весны – забушевал, зацвел радугой посреди реки, и ничто не могло сдержать торжества природы. Она радовалась, буйствовала, не соблюдая никаких сроков.

6 баллов (По В. Астафьеву)

№28

За школьным забором, словно отороченным поверху полосой матово-белого, пушистого меха, залитый призрачным светом луны, лежал огромный заснеженный двор. Подчеркивая его крахмальную белизну, в глубине двора косо лежали черные голенастые тени от баскетбольных щитов. И, аккуратно разделяя двор пополам, к подъезду тянулась цепочка голубовато-лимонных следов. Сторож ли это прошел, или дворник оставил их, но Коле неизвестно отчего вдруг сделалось грустно. Он медленно отвернулся от окна и, почувствовав, что замерз, хотел было лечь. Но за окном послышался какой-то шум, и он снова прильнул к стеклу.

Из-за поворота на пустынную улицу очень медленно въезжала машина. Свет фар плавно проскользил по забору интерната и высветил на дороге полосу нестерпимо искрящегося нетронутого снега.

Машина приближалась, и Коля увидел, что следом за ней, медленно колыхаясь, движется какая-то огромная и как бы живая гора. Машина стала уходить из поля зрения. И только тогда Коля смог отчетливо разглядеть сверху спину слона. Слон покорно шел за машиной, размеренно покачивая головой.

И прежде чем эта удивительная процессия исчезла, Коля успел увидеть, как слон запустил хобот в кузов. На мгновение матово блеснул его изогнутый бивень, Коля увидел клок сена в хоботе, и видение исчезло. Несколько секунд он зачарованно смотрел на опустевшую улицу, потом быстро вскочил на подоконник.

Словно окликая его, за спиной прокричала кукушка и хлопнула дверцей. Он испуганно встрепенулся, очнулся как от наваждения и, так и не решив, снилось ли это или было наяву, спрыгнул на пол, юркнул в постель и решил, что завтра-то он непременно разберется, в чем здесь дело. Через несколько минут Коля, убаюканный тиканьем часов, крепко спал.

3 балла (По Е. Никифорову)

№29

В середине лета по Десне закипали сенокосы. Перед тем стояла ясная недокучливая теплынь, небо высокое, и тянули по нему вразброд белые округлые облака. Раза два-три от тесовых деревень неспешно наплывала на луга туча в серебряных окоемах. Вставала она высокая, величавая, разгульно и благодатно рокотала и вдруг оглушительно, весело шарахала, и стеклянным перезвоном отзывалась Десна под теплыми струями ливня. Полоскались в веселом дожде притихшие лозняки, пили травы, пила земля, набирала влагу про запас в кротовые норы, и, опустив голову, покорно и охотно мокла среди лугов стреноженная лошадь. А в заречье, куда свалилась туча, висела над синими лесами оранжевая радуга. Оттуда тянуло грибной прелью, мхами и умытой хвоей.

Лесные запахи, перемешанные с медовыми запахами лугов, превращались в крепкий настой, от которого становилось необъяснимо радостно на душе.

После таких дождей луговая овсяница укрывала собой клевера, и луга одевались фиолетовой дымкой. И как только накатывал этот чуткий дымок на луга – быть сенокосу.

Первыми съезжались в пойму местные и дальние, с суходолов. Начинали двигаться в луга тракторы, сенокосилки, колесные грабли. Суходольские косари спускались со знойных бугров будто на великое переселение: бочки с горючим, связанные по ногам бараны, кули с мукой и картошкой, пуки граблей, белых, только что наструганных. Ехали целыми семьями, ветхие старички и те тряслись в новых рубахах, ухватясь черными пальцами за грядки, будто ехали к причастию. Иные бодро крутили вожжой над лошадьми, покрикивая с незлобной хрипотцой. А сами все поглядывали из-под картузов на буйную травяную вольницу, и в просветленных лицах была заметна хозяйственная озабоченность и много-много раз пережитая радость предстоящей сенокосной страды – крестьянского праздника.

6 баллов (По Е. Носову)

№30

Окаянный край.

Название это вполне приложимо к Якутии. Печальная тощая растительность: в местах, защищенных от ветра, - хилые кедры, тополь да корявые березки, дальше к северу – как будто скрюченный болезнью кустарник, ползучая береза, стелющийся по земле ольшаник. Когда глядишь на эти хилые, пришибленные деревья и кустарники, бессильно льнущие к земле, кажется, будто несчастные растения хотят уйти в глубину, скрыться от ледяных ветров. И если бы их воля, они вытащили бы из мерзлой земли корявые корни и поползли бы на юг, где благодетельное солнце, тепло и ласковый ветер… Но деревья принуждены умирать там, где родились; все, что они могут сделать, - пригнуться ниже под ударами ветра-судьбы.

Не таков человек: он сам выбирает свою участь, оставляет солнце, тепло и уют и идет, влекомый стремлением к борьбе, в неведомые, негостеприимные страны, чтобы победить природу или сложить свои кости на холодной земле…

Эти мрачные мысли невольно приходили в голову, когда я пробирался со своим проводником якутом Николой вдоль берега реки.

Мы оставили реку позади и начали взбираться на горный склон, поросший лиственницей. Несмотря на теплую погоду, нам время от времени случалось переходить наледи – целые островки пока не растаявшего снега. Сейчас ночью, - хотя солнце уже не заходило за горизонты, но ночи были еще не светлые, - мы рисковали переломать руки и ноги, переходя от одного такого островка к другому.

Мы благополучно перебрались через ручей, и я начал осматриваться, выбирая стоянку для ночевки. А Никола, закурив трубку, смотрел на окаянный край, впрочем для него этот край не был окаянным: Якутия была лучшим местом на земле, и Никола не променял бы свои мхи на роскошные пальмы юга.

5 баллов (По А. Беляеву)

№31

Путь к Далекому.

Вы выезжаете на челноке вниз по течению реки. Жужжит потихоньку

моторчик, рядом старинное шомпольное ружьецо. Впервые (это было в юности) я выстрелил из него в чирка и, конечно же, промазал, но с тех пор уже не расстаюсь с ружьем.

Прямо от села широкий плес, потом купальня, и вдруг русло становится узким, в пять-десять метров, вода здесь быстрая, как в горной речке. Камыши отражаются как в зеркале: вверху и внизу камыши. Месяц трепещет в воде, как серебряная плотва: то он дрожит, то бьется. Блеснет рыба, оставив круги. Они все шире и шире – кажется, вот-вот зазвучат. А месяц, сорванец, уже бросился в те круги и притворяется себе, будто попался, запутался.

Осторожно, чтобы не спугнуть тишину, крякнет в камышах дикая утка, собираясь на кормежку. И больше ни звука, ни движения, ни вздоха.

И вдруг где-то далеко-далеко слышится тихая песня девчат, чуть тоскливая, плавная, широкая, как родные просторы… И кажется, что поет река, тихая, спокойная…

А дальше вы едете совсем уже по другим местам: перед челноком вдруг вырастает посередине реки камышовый забор. Проскочите в прогалинку – и откроется река, уже новая, совсем не похожая на то, что вы видели: причудливо извилистая, с омутами и неожиданными коленами. Потом вновь узкий проход, течение быстрее.

Справа неожиданно прервалась стена камышей. Поворачиваете в затон, к лесу. Это и есть остров Далекое, окруженный водой, поросший разнолесьем, весной наполненный крупными, необычайной красоты ландышами, подснежниками, фиалками.

Все озера, топи и необозримые пространства камышей – тоже все вместе называется Далекое. Это огромный массив, не тронутый пока, потому что природа устроила так, что человек не смог ее испортить: здесь не проедешь, не пройдешь.

4 балла (По Г. Троепольскому)

№32

Черный камень.

Прибой – это как часы самой планеты…

У самого моря был камень, как черное сердце. Величайший тайфун, вероятно, отбил его от скалы и, должно быть, неровно поставил под водой на другую скалу; камень, если прилечь на него грудью и замереть, как будто от прибоя чуть-чуть покачивался. Но я верно не знаю, возможно ли это. И так тогда хотелось мне быть с человеком, что камень этот я за человека принял и был с ним как с человеком.

Камень-сердце сверху черный, а половина его ближе к воде зеленая: это оттого, что когда прилив приходил и камень доверху погружался в воду, то зеленые водоросли успевали немного пожить и, когда вода уходила, беспомощно висели в ожидании новой воды. Я лег на камень и слушал; он по-своему бился, и мало-помалу все вступило со мной в связь, и все было мне как мое, как живое. Все на свете стало как люди: камни, прибои и бакланы, просушивающие крылья на камнях так же, как рыбаки сети просушивают. Прибой примирил меня, убаюкал, и я очнулся разделенный водой от берега: камень наполовину потоплен, водоросли вокруг него шевелятся, как живые, а бакланов достает вода прибоя; сидят, сушат крылья – и вдруг их окатит водой, но они опять сушат крылья, раскинув их, как у орлов на монетах.

Вот скала. Из ее бессчетных трещин, как из слезниц, влага вытекает, и кажется: скала вечно плачет. Не человек это, знаю, камень не может чувствовать, но так душа моя переполнена: вижу своими глазами, что он плачет, как человек.

Как же мне нужно было человека, что я эту скалу, как друга, понял, и она одна на свете знает, сколько раз я сливался с ней сердцем.

6 баллов (По М. Пришвину)

№33

Другой снег.

Снова наступила зима. Улицы завалены глубоким снегом. Но это уже другой снег. Он не наводит тоски на душу, да и убирают его уже

обыкновенным способом – не все ленинградцы скопом, а дружинницы.

Сквозь порозовевшие от заката деревья Летнего сада виден дворец Петра, маленький, облепленный снегом. Ставни, которыми наглухо закрыты его окна, тоже белые. Только взрывной волной раскрыло один ставень, и он с внутренней стороны оказался ярко-красным. Это пятно в синеватом тумане тревожно напоминает, что город в осаде, что здания его ранены и что это затишье перед бурей.

Вдали, в глубине Фонтанки, встают красно-малиновые перья заката. Обволочённый дрожащим туманом тяжелый шар солнца точно остановлен и поставлен на гранитный пьедестал, так он неподвижен. Наплывая, его закрывает сизый дым, но он пробивает свой красный луч, и луч скользит по белому полю Невы, уходит в розовые тени и исчезает постепенно.

Отсюда город кажется погруженным в полусон. Ни в одном окне нет огня. Пустынны набережные. Ветер гонит снежную пыль по занесенным дорожкам. А в земле спят, глубоко зарытые от бомб и снарядов, статуи, которые всегда стояли на дорожках сада. Летом над ними шелестит трава, зимой их покрывает снег, а они спят, и им снятся весенние яркие дни, солнечные аллеи и множество ленинградцев, гуляющих беззаботно.

Такой Летний сад снится и тем девушкам-дружинницам, что со скребками и лопатами убирают снег на мосту.

Но вот показывается грузовик с красноармейцами. Молодые, веселые лица сверкают навстречу девушкам. И вмиг задумчивость сбегает с лиц девушек, шутят с бойцами, кидают снежки, смеются.

Идет длинная осадная ночь. Тишину прорезает унылый железный хрип. Начался обстрел. Конец тишине.

3 балла (По Н. Тихонову)

№34

Весна.

В марте в Ленинграде говорили, смеясь: дворники весну делают. И правда, выходят дворники в белых передниках, с метлами и лопатами, очищают с панели снег, колют лед, собирают снег в кучу и топят его снеготаялками.

А снега целые бастионы, ледяные окопы окаймляют улицы, и кажется, никакое солнце не растопит их. А если начнут таять, то город будет затоплен потоками грязной, мутной воды, и улицы его превратятся в ущелья, по которым покатятся шумные реки.

На очистку города выходят все ленинградцы. Кажется, не хватит сил, чтобы истребить это снежное царство. Голова кружится от слабости, ноги подкашиваются, рукам невмоготу поднимать тяжелые деревянные лопаты, полные снега.

Если взглянешь вдоль широких ленинградских улиц, то увидишь, как чернеет непрерывная километровая толпа и дружная кипит работа.

Это работают не гигантские, а самые обыкновенные люди, и лица их хранят следы пережитой небывалой зимы. Запавшие глаза с острым блеском, морщины на лицах самых молодых. Дети, похожие на взрослых, без смеха, с туманными, задумчивыми глазами; тонкорукие, с восковыми пальцами женщины, отдыхавшие после двух-трех ударов лома; мужчины со свинцовой кожей, похожие на полярников после необычной зимовки, - все смешалось в этих толпах. В свете утра квартиры были мрачные, со стенами, потрескавшимися от сырости, закопченными от дыма печек-времянок.

Вдруг по расчищенному Невскому проспекту пошел первый вагон трамвая. Люди смотрели, как дети на игрушку, на бежавший по рельсам вагон, и вдруг раздались аплодисменты. Это ленинградцы овацией встречали первый воскресший вагон. А вагоновожатая стряхивала слезы, которые набегали на глаза. Но это были слезы радости, и она вела вагон и плакала и не скрывала своих слез.

4 балла (По Н. Тихонову)

№35

Возвратившись, как он думал, никем не замеченный в свою опочивальню, князь сбросил ночную рубаху, натянул просторные, синего сукна шаровары. Дмитрий расчесал костяным гребнем свои густые волосы и подошел к открытому настежь окну. Княжеский дворец стоял на самой возвышенной части кремлевского холма – почти вся Москва была видна отсюда как на ладони, и юный государь невольно залюбовался открывшимся перед глазами видом. Прямо у ног расстилалась обширная площадь, по бокам которой высились белокаменные храмы и украшенные резьбой деревянные дворцы – хоромы московских бояр. Лучи восходящего солнца растекались по верхушкам деревьев, румянили маковки церквей и слепящим светом зажигали слюдяные окна ярко выкрашенных теремов. Налево, чуть поодаль, громоздились бревенчатые стены Чудова монастыря, а еще дальше, куда ни глянь, - крутые, увенчанные крестами вышки бессчетных церквей. Справа, внизу, за новою каменной стеной, по его, Дмитрия, велению опоясавшей Кремль, в утреннем мареве несла свои тихие воды Москва-река и слышались крики плотогонов, чаливших к берегу груженные камнем плоты. По замоскворецкой луговине