Глава 1

«Ну, змея подколодная, отплатила ты мне за мою доброту. Пригрела гадюку на своей груди. Вконец ты мою жизнь спорешила, вконец! Чем я тебя хуже? Некультурная? Необразованная? Поплачет он ещё от твоей образованности! Ох, поплачет! Сам ко мне придёт! Н-на кар-рачках приползёт! Да только мы, неучёные, тоже свою гордость имеем. Поиграю с ним, гордость свою потешу - да и пинка под зад! Иди к своей Саре-Фиме, ходи у ней в подкаблучниках до гробовой доски. А уж она тебя то-очно в гроб сведёт. Из-за кого вот сижу одна, водку жру, тоску свою з-заливаю? И ты запьёшь, Орлова Серафима Трофимовна! Х-хо, Орлова-Чепурнова! Ну и фамилия у Ванечки! Ф-фу! Что фамилия, что сам - дерь-мо! Дерьмо, дерьмо, дерьмо! На кого эта дурра позарилась? Мне-то бы в самый раз, а она куды башку свою затолкала?» - остекленевшими глазами Любка неотрывно смотрела на ополовиненную бутылку и заплетающимся языком вела с ней задушевный разговор. Наконец голова её упала на скрещённые руки и в избе наступила тишина, нарушаемая лишь пьян ым храпом да монотонным тиканьем маятника.

Шёл двенадцатый час ночи. В своих хоромах пьяно храпела Любка, а в избе Петра Демьяныча Чепурнова сваха, мать жениха и Устинья провожали на брачную постель молодых, одуревших от пьяного гвалта, криков «Горько!», бестолкового топота пляшущих мужиков и баб, песен на злу головушку.

Молодым была приготовлена постель на чистой половине. Здесь на двуспальной кровати спали только родители, а за дощатой тонкой перегородкой, на грязной половине, дневала и ночевала вся семья. На чистой половине кроме кровати стоял круглый стол на гнутых ножках под нарядной вязаной скатертью, венские стулья, самодельные комод и гардероб. В простенке между окон висело большое круглое зеркало, на стенах портреты родителей, фотографии в больших деревянных рамках под стеклом. На подоконниках горшки с ухоженными цветами, в двух передних углах кадки с разросшимися чуть не до потолка фикусами.

Свекровь не ударила перед свахой и Устиньей в грязь лицом.

- Постель-то прямо царская! - восторженно всплеснула руками сваха.

Две пуховые подушки в новеньких, нестиранных ещё ярких сатиновых наволочках, белоснежная, ещё ни разу не стеленная простыня, новое стёганое одеяло в таком же, как наволочки, пододеяльнике. Фетинья, мать жениха, окинула постель критическим взглядом: слава Богу, всё как надо, как положено.

- Ну, молодой муж, смотри не опростоволосься! - игриво шлёпнула Ивана по спине сваха. - Долго не залёживайтесь, с утра гости привалят - узнать про твои молодецкие дела.

Серафиму покоробило от этих слов. Ей сегодня пришлось немало покраснеть от солёных шуточек и пожеланий, а теперь вот по старинке привели их на брачную постель. Как ей страшно, господи! К ней подсела Устинья, обняла, поцеловала и перекрестила: «Храни тебя Господь!»

Последней вышла от молодых Фетинья. тоже перекрестив их и значительно взглягув на сына. Петрован уже храпел на печке, младшенькая Валюха высвистывала носом на лавке под окном, а она умостилась на лежанку подле печки. Упился ноньче её старый боров! Да уж глянь-ка, каково разошёлся скупердяй! До чего был прижимистый, за кажную копейку трёсся, а тут: «Единственного сына женю!» Закатил пир на весь мир. Столы ломились от закуски, водки - пей не хочу, а на случай, если не хватит, первач самолично им был изготовлен - на кедровых орешках, получше любой водки и по цвету, и по крепости.

Первый день вроде прошёл благополучно, слава тебе, Господи. Все гости сыты и пьяны ушли. Ваньке-то ноньче не надо бы пить, а он, охломон, украдкой всё-тки тяпнул, и прилично тяпнул. Робеет он, что ли, тверёзый-то к невесте подступиться?

Робел Иван, ещё как робел перед Серафимой. С Любкой всё было просто. Морда у него смазливая, она и клюнула. Силы мужской девать некуда - ей и это по нутру. В первую же ночь, как к ней напросился, всё у них заладилось, да так и пошло. Бояться ему нечего, яловая она, не забрюхатеет. Ежли надоест, в любой момент можно отвалить. С ней не надо умные разговоры вести, краснеть за свою необразованность. Натешились - и разбежались. Она-то за ним в огонь и в воду, а ему лишь бы охотку сбить. Как узнала, что он её бросает, начала ему концерты закатывать, грозила супернице все её кучери выдрать, шары выцарапать, но он ей, сучке, такого наобещал, что враз охолонула.

- Я что, обещал на тебе жениться? Да я первый придурок на деревне буду, ежли такое сотворю. Сколь кобелей у тебя до меня было? А после меня ещё боле будет! Серафима ни при чём, она про нас с тобой ни сном ни духом не знает. Ей ведь при её работе некогда сплетни собирать, - горделиво этак сказал, с ехидцей. - Ходить к тебе больше не стану, забудь всё, что промеж нас было. Что холостому можно, женатику не дозволено. Серафима не хуже тебя, мне её и одной хватит.

Да, перед Любкой трепался, а перед Серафимой трепетал. Вот и сегодня его страшила первая брачная ночь. Не было в нём той нежности, деликатности, которой Серафима ждала от Ивана во время их жениховства. Сдерживал себя, а хотелось мять, тискать её, выжимать все соки, но приходилось несмело держать её за руку, робко обнимать за плечи, осторожно прикасаться поцелуем к пухлым медовым губам. Всё делал, как ей хотелось, терпел, сдерживая бившую тело дрожь, потому что поставил перед собой самолюбивую цель: моя будет! Не спрашивал себя: любит, не любит, - просто захотелось доказать всем, что первый парень на деревне, этакую кралю сумел уломать. Недоступная она была и, казалось, видела его насквозь. Зло его разбирало, бешенство охватывало, что ускользает от него цель, и ещё настойчивее продолжал свои ухаживания - скромный, послушный, услужливый: воды в баню Устинье натаскает, дрова расколет и в поленницу сложит, снег после бури из ограды повыкидает. Она в нём прямо души не чает, нашёптывает квартирантке: не парень, а золото. Гляди, девушка, не прозевай свово счастья. Серафима отмахивалась: что у нас с ним общего?

И вот до того его самолюбие заело. Что и жизнь опостылела. Надоело робким притворяться, а снаглеть случай не представлялся. Сиднем сидела его «заноза» дома: то пишет, то читает, то тетради правит, - а он напротив, как истукан, таращился, пока его вежливо из избы не выпроваживала.

- Не пора ли вам домой, молодой человек? Может, родители уже беспокоятся?

Й-йех! Ах ты, язва ехидная! Сосунок я, что ли? Можа, ещё и отпрашиваться у их на улку погулять? Отчитываться перед имя, где был да чё делал?

А Устинья с печки: «Не забудь, Серафимушка, дверь на засов заложить, не ровён час, худой человек нагрянет».

В сенцах пытался её обнять, поцеловать, но она холодно его одёргивала:

- Но-но, без глупостей. Идите! Не лето ведь на улице, замёрзла я.

Э-эх, не время ноньче вспоминать! Сёдни его ночка. Ну, согрею же я тебя, недотрога моя! Молодцы ребята, изловчились вместо воды стакан водяры подсунуть. Теперь держись, заноза, будешь у меня, как шёлковая! Наконец-то мы с тобой одни остались…

Одни, да не одни. Перегородка тоненькая, а за неё сеструха да матка, небось, уже уши навострили. А, чёрт бы вас побрал! Не могли куда-нибудь на ночь уйти… Любке бы бары-берь, а эта ещё и забрыкается. Ну что ж? На первый раз и деликатно могём. Мы всё могём! Иди ко мне, девочка моя, желанная моя, красавица моя ненаглядная…