2015-08-12
754
Издательское дело после революции. – М.В. Сабашников. – Во главе издательства. – Шантаж. – Новые препятствия и новые замыслы. – Сотрудничество с И.М. Гревсом. – Доносы и арест. – Борьба с Госиздатом. – Л.П. Карсавин и С.Ф. Ольденбург. – А.Ф. Кони. – Встреча с Вяч. Ивановым. – Германия в 1923 году. – У Брокгауза. – Беседы с М.О. Гершензоном. – «Бисмарковская молодежь».
Приступая к моим воспоминаниям о том времени, когда я стоял во главе издательства «Брокгауз-Ефрон», я, как и в других моих воспоминаниях, буду писать о том, свидетелем чего я лично был, или о том, что мне рассказывали непосредственные свидетели описываемых мною фактов и событий. Я не задаюсь целью обобщать события. Тем не менее мне, конечно, в процессе их изложения придется ссылаться и на общие явления, следствием которых явились факты, о которых я вспоминаю.
Частное книгоиздательское дело сохранялось при советском строе и тогда, когда огромное большинство других частных предприятий уже было ликвидировано. Полезность деятельности таких издательств, по крайней мере, некоторых из них, была молчаливо признана высшими советскими органами власти: считалось, что они выполняют нужную стране просветительную работу, поэтому им сравнительно мало мешали продолжать свою деятельность. Во всяком случае, эти помехи мало касались в то время идеологической стороны изданий. Тем не менее, разные притеснения были: планы частных издательств сокращались Главлитом[1], даже из уже утвержденных планов изымались разные издания, отпуск бумаги частникам сокращался, типографии, принадлежавшие им, национализировались, а государственные типографии формально были обязаны обслуживать государственные учреждения и лишь при отсутствии государственных заказов им разрешалось работать на частников. Владельцы этих издательств наравне с другими частниками были – как «нетрудовые элементы» – объявлены «лишенцами», то есть не: имеющими прав участвовать в политической жизни страны, выбирать и быть избранными в общественные и государственные представительные учреждения, их дети не принимались в высшие учебные заведения, жилищная плата для них была во много раз выше, чем для рабочих и служащих. И если несмотря на все тяготы находились люди, цеплявшиеся за издательское дело, то причину следует искать не только в том, что это дело было прибыльным и привлекало разных стяжателей. Были, конечно, и такие, но неправильно было бы объяснять корыстью факт существования частных издательств, как до революции, так и после.
Значительная часть дореволюционных частных издателей отличалась от обычных частных предпринимателей подходом к своему предприятию: они считались не только с прибыльностью изданий – без этого частное издательство, если оно не было делом мецената, не могло бы существовать, – но и с культурным значением этих изданий. По характеру деятельности издательское дело привлекало к себе в известной мере более культурных предпринимателей, чем другие торгово-промышленные предприятия. Состав сотрудников, общение с людьми науки, литературы и искусства способствовали повышению культурного уровня издателей. Это вело к тому, что если к издательскому делу примыкал даже малокультурный предприниматель, интересовавшийся только его прибыльностью, то и он тоже по большей части со временем, в процессе работы, не мог не поддаться влиянию культурных факторов.
В истории русского книгоиздательского дела имеются и издатели меценаты и просветители. Роль издательской деятельности Николая Ивановича Новикова в истории русского просвещения общеизвестна. Во второй половине XIX века издателем-просветителем был К.Т. Солдатенков, а вслед за ним – Ф.Ф. Павленков[2]. В последние годы XIX века и в дореволюционные годы нашего века издателями меценатами и просветителями были братья Сабашниковы[3]. Богатый промышленник, владелец рудников, сахарных заводов и крупного доходного дома на одной из центральных улиц Москвы, М.В. Сабашников вместе с братом, совладельцем всех его предприятий, основал в конце XIX века издательство отнюдь не из коммерческих соображений. Во время Первой мировой войны или после Февральской революции (не могу теперь припомнить, к какому времени относится этот факт, о котором М.В. Сабашников рассказал мне через несколько лет после Октябрьской революции) группа англичан предложила Сабашникову уплатить ему полмиллиона фунтов стерлингов (в то время фунт стерлингов еще стоил девять рублей сорок пять копеек золотом) за все его предприятия в России. Причем деньги эти они обязывались выплатить ему наличными в Лондоне, Вопреки уговорам некоторых друзей и родных Сабашников отказался от этой сделки. А между тем он считал сделку эту чрезвычайно выгодной для себя – но отказался от нее потому только, что она, по его мнению, была непатриотичной и, следовательно, неэтичной. После Октября все его заводы и рудники были национализированы, а большой московский дом сгорел дотла во время революционных боев. Сабашникову не удалось даже спасти ничего из личного имущества и носильных вещей. Переехав в незадолго до того построенный им для себя двухэтажный особняк на Плющихе, он уже не мог обставить его. А после того, как и этот особняк был национализирован, он с женой ютился там на втором этаже в одной нищенски обставленной комнате. И тем не менее у него никогда не было того злобного отношения к новому режиму, которое было тогда у материально гораздо менее его пострадавших от советской власти. Его отношение к существующему режиму не определялось вопросами личного благополучия. Вопросы государственные, национальные и культурные, как он их понимал, превалировали у него над вопросами личного материального благополучия. Он был одним из тех капиталистов, которые существованием своим опровергали установившееся мнение, что у всех без исключения капиталистов нет чувства патриотизма, что лишь личные интересы, лишь жадность к деньгам руководят всеми их мыслями и поступками. Вспоминаю, как после одного совещания частных издателей, которое предшествовало совместному совещанию с представителями Госиздата [под председательством О.Ю. Шмидта – обсуждался тогда вопрос о создании «смешанного акционерного общества»] или, может быть, после такого совместного совещания Сабашников, недовольный позицией некоторых издателей в обсуждаемом вопросе (они подходили к нему с исключительно коммерческими требованиями) заявил мне: «По существу я ведь гораздо ближе к тем (госиздатовцам), чем к этим нашим "коллегам"». А к тому времени из всех его предприятий издательство, которое он в свое время создал как меценат, осталось единственным источником его существования, и пренебрегать его материальными интересами он не мог и не собирался. При этом он отнюдь не проникся концепцией коммунизма, остался убежденным «буржуазным демократом», хотя в политическом отношении отошел от программы партии конституционных демократов, к которой принадлежал.
Попав по какому-то случаю в Чрезвычайную комиссию, он на вопрос о его политическом credo ответил, что поскольку его политическое credo потерпело крушение, он от политики отошел и относится совершенно лояльно к советской власти. И это его показание было искренним. Он мог с чистой совестью давать его и не под страхом Чрезвычайной комиссии. Никаких «раскаяний», никакого славословия, честный ответ. Рассказывая мне об этом допросе и показании, он вполне правильно заметил: благодаря тому, что не мудрствовал, не придумывал ответы, а говорил то, что соответствовало действительности, он спокойно вынес многочасовой ночной допрос. Засыпая и просыпаясь посреди допроса, он не задумываясь отвечал на все вопросы. Он потерпел материальное и политическое крушение, но в своей частной издательской деятельности не переставал руководствоваться общими культурными интересами своей страны. Этот бывший кяхтинский миллионер[4]ходил в старом обтрепанном платье, ютился в нищенски обставленной комнате, но в издательской деятельности не отступал от строгих требований, поставленных им себе, когда издательство было для него лишь делом богатого мецената. Несмотря на большую убыточность изданий, он продолжал выпускать «Памятники мировой литературы» на той же бумаге, в том же оформлении, в котором эта исключительная по своему изяществу серия выходила и в дни войны[5]. У него сохранилась полная уверенность в том, что частное издательское дело при доброй воле и сознательном отношении может стать делом большого культурного значения. Поэтому он так остро переживал поход против частных издательств.
Закончил он свою жизнь очень печально. После ликвидации всех частных издательств в 1930 году он организовал кооперативное издательство «Север», которое помещалось в каком-то погребе, если память мне не изменяет, на одной из боковых улиц Арбата[6]. В этом сыром помещении, наскоро переделанном для конторы и склада издательства, он продолжал свою деятельность. Грустно было смотреть на этого физически дряхлеющего, но умственно вполне сохранившегося старика, постепенно теряющего почву под ногами и поневоле переходящего на мелкие и мелочные издания, не соответствующие ни его стремлениям, ни его понятиям о задачах его издательства. В последние годы я его редко видел. Приехав после окончания военных действий в Москву, я узнал, что во время одного из налетов на Москву вражеская бомба попала в его жилище (его бывший особняк на Плющихе был забран под строительство для военно-учебных заведений, и ему предоставили две комнаты во временных бараках). Его извлекли из-под развалин, в которых он пролежал несколько часов. После этого он прожил еще весьма недолго, [но его былая ясность ума уступила место старческому маразму]. В памяти моей он остался как один из лучших людей, которых я встречал на своем жизненном пути.
Из более или менее крупных дореволюционных издательств к концу 1918 года остались уже только весьма немногие. В Петербурге, кроме издательства «Брокгауз-Ефрон», насколько я помню, формально еще существовали «Просвещение»[7], издательство товарищества Адольфа Федоровича Маркса[8] и издательство П.П. Сойкина[9] Из них «Просвещение» занималось только распродажей старых складов. Маркс помимо продажи старых складов пытался кое-что издавать, но через весьма короткое время то и другое издательства прекратили свое существование. Сойкин после краткого перерыва возобновил свою деятельность и взялся за издание битнеровского «Вестника знания».
В Москве, кроме [издательства] Сабашникова, сохранилось издательство «Мир», организованное двумя врачами, М. Фитерманом и Л. Лурье, и перешедшее потом в кооперативное издательство[10]. Короткое время существовало еще издательство Думнова. Сытин, насколько я помню, скоро перестал фактически заниматься издательством.
Помимо остатков старых издательств народилось довольно много новых частных издательств, из них в Петрограде наиболее крупными были «Сеятель» Е.В. Высоцкого и «Мысль» Л.В. Вольфсона. Предприимчивый Высоцкий сумел использовать создавшееся положение, занимаясь выполнением подрядов по печатанию бланков и книг для госучреждений, нажил значительное состояние и стал материально наиболее обеспеченным из частных издателей. Молодой и энергичный Вольфсон развил большую издательскую деятельность, одновременно устроил несколько книготорговых магазинов. По количеству изданий и общему тиражу их его предприятие явилось в то время наиболее значительным из частных издательств. В Москве наиболее крупным из частных издателей был способный, с задатками крупного издателя, но увлекающийся и, очевидно, без солидной материальной базы Л.Д. Френкель. Несколько лет в Москве подвизался некий М[ириманов], специализировавшийся на издании детских книжек. Выпускал он литературный хлам и полиграфическую макулатуру. Говорили о нем, что он бывший полковник царской армии. Ходил он в щегольском костюме отставного военного. Говорил, что работает «по непосредственным заданиям Ц.К. партии». [Не знаю, чем он кончил, но он как-то незаметно исчез из книжного мира]. Никто к нему серьезно не относился, и тем не менее он выпускал свою макулатуру большими тиражами и успешно распространял их.
Рядом с частниками существовали получастные «кооперативные» издательства, выступавшие как кооперативные или в целях маскировки, или потому, что являлись издательствами общественных групп, которые не искали особых материальных выгод. В Петрограде к категории полукооперативов принадлежали кооперативное издательство «Время»[11], издательство «Начатки знаний»[12], издательство «Образование»[13], издательство «Былое»[14] и «Научное книгоиздательство»[15].
Методичный, аккуратный, опытный издательский администратор И.В. Вольфсон, получивший образование в Лейпцигской торгово-промышленной академии, бывший заведующим конторой газеты «Речь», затем вставший во главе издательства «Время», привлек в литературные руководители издатель[ства] энергичного, образованного бывшего лицеиста Г. П.Блока, а когда последний не по своей воле выбыл на некоторое время, его заменил талантливый, несколько экспансивный Л.В. Утевский. Передав всю литературную и полиграфическую часть в руки этих лиц, Вольфсон всецело отдался административно-коммерческой части, и ему удалось поставить издательство на весьма солидную почву и развить его в значительное и культурное предприятие – хотя приступило издательство к работе с весьма скудными средствами.
Скромный, настойчивый Г.А. Котляр, переводчик целого ряда научных книг с немецкого, возглавлявший «Образование», создал свое издательство еще при старом режиме и занимался выпуском книг по естественно-научным дисциплинам. Он привлек к работе группу видных ученых и завоевал себе имя солидного, культурного издателя. После революции он перестроился в кооперативное издательство. Пошатнувшееся материальное положение и неумение искусно лавировать в создавшихся новых условиях не дали ему возможности выбраться из постоянных материальных затруднений.
Кооперативное издательство «Былое» и колоритная фигура его основателя П.Е. Щеголева должны быть отнесены к истории русской журналистики, литературы и науки и выходят за пределы настоящих моих воспоминаний о книгоиздательстве. Поэтому я перейду к «Научному книгоиздательству». Основателем и движущей силой этого издательства был молодой, даровитый и инициативный С.С. Гальперсон, принявший фамилию Баранов. Основным изданием предприятия был научно-популярный журнал для школьников старшего и среднего возраста «В мастерской природы». Из перечисленных выше кооперативных издательств это было единственное, построенное на действительно кооперативных началах. Вокруг него собрался небольшой коллектив популяризаторов научных знаний для юношества и изобретателей политехнической игрушки – пособий для школы. Ближайшим сотрудником журнала состоял известный Я.И. Перельман. Он был братом популярного в свое время писателя Осипа Дымова и пользовался большой известностью у учащейся молодежи. Его книги «Занимательная математика», «Занимательная физика» и др[угие] были популярны не только среди школьников. В редактируемой им серии «Занимательные науки» принимали участие такие видные ученые, как академик Ферсман («Занимательная геология»). Талантливый и добросовестный популяризатор, скромный и далекий от саморекламы, он без лишнего шума умело и успешно занимался популяризацией точных наук. Он, между прочим, одним из первых обратил внимание большой публики на работы Циолковского. Он не пользовался апробациями знаменитых людей для того, чтобы расширить свою популярность, но я знаю, что Горький очень ценил его разборы. [Он одно время был оттеснен шумным, не отличавшимся скромностью молодым популяризатором, сумевшим, не без помощи брата своего, высокоталантливого писателя, убедить кого надо, что его работы являются последним словом науки... и практики[16]]. Работы Перельмана остались по сей день популярными в широких кругах. Он не гнался рекламы ради за «модными» темами. Я случайно познакомился с Яковом Исидоровичем, когда он еще был студентом Лесотехнической академии. Мы с ним были только однофамильцы, ни в каком родстве не состояли. Потом мы долго не встречались, и лишь в последние двенадцать лет его жизни опять встретились и скоро подружились. Я его полюбил за его скромность и доброжелательное отношение ко всем без исключения. В последние годы своей жизни он создал в Ленинграде Дом занимательной науки, в который вложил много научной занимательной и остроумной выдумки и к которому привлек нескольких молодых ученых. К сожалению, он скоро после этого тяжело заболел (энцефалитом) и уже не мог руководить этим учреждением. Во время Великой Отечественной войны погибла вся его семья, в том числе единственный его сын, подававший большие надежды как выдающийся математик.
В созданной при издательстве небольшой мастерской-лаборатории работали несколько молодых конструкторов-изобретателей, из которых выделялся даровитый, всесторонне способный преподаватель ручного труда в школе, автор нескольких популярных изданий и конструктор многих политехнических игр-пособий и игрушек П.В. Леонтьев, погибший в городе Пушкине, где он жил, со всей семьей во время наступления немцев.
Мне остается еще сказать об издательствах «Начатки знаний», «Книга» и «Колос»[17]. Во главе издательства «Колос» стоял близкий к социалистам-революционерам Ф.И. Витязев. Он открыто выступил как народник и редактор собраний сочинений П.Л. Лаврова. Он сам причислял себя к частным издателям, хотя меньше всего преследовал в своем издательстве личные интересы. В начале 1921 года, в самое тяжелое время военного коммунизма, он печатно и непечатно выступил в защиту частновладельческих издательств. В небольшой брошюре, напечатанной «на правах рукописи» (тогда это еще возможно было) в ограниченном количестве экземпляров, предназначенных для членов Ц.К. партии, для членов Совнаркома и В[ысшего] С[овета] Н[ародного] Х[озяйства], автор открыто и резко критиковал политику советского правительства в вопросе о частных издательствах. Если факт появления этой брошюры во время военного коммунизма был необычайным по смелости, то по форме изложения и по содержанию она, надо сказать, была довольно беспомощна. Автор не обладал публицистическим дарованием, нужным для того, чтобы выступать с такой брошюрой-протестом, был многословен и вместо того, чтобы кратко, но ясно формулировать ошибочность (с его точки зрения) взглядов противников, прибегал к резким словам и личным выпадам, С другой стороны, вся аргументация автора была построена на непонимании основных принципов советской власти и классового подхода ее к вопросам культуры и культурного строительства. В своей брошюре Витязев апеллировал к большевикам во имя принципов не только чуждых, но прямо враждебных им. Личная судьба Витязева отозвалась, конечно, и на судьбе издательства, которое некоторое время еще существовало – только формально – без него, а затем прекратилось.
Издательство «Книга» было создано А.И. Тейменсоном и Г.И. Гоникбергом в 1917 году [как марксистское кооперативное издательство, примыкавшее к меньшевикам]. Гоникберга, который вскоре отошел от издательства, я совершенно не знал, а с Тейменсоном в первые же годы после основания «Книги» познакомился на почве издательской деятельности. Меня затем связывали с ним теплые дружеские отношения, сохранявшиеся до конца его жизни, преждевременно закончившейся вовремя эвакуации. «Книга» была организована как кооперативное внепартийное марксистское издательство, с уклоном в сторону легального меньшевизма. В состав ее авторского коллектива вошли главным образом меньшевики. [Первые издания «Книги» явно свидетельствовали об этом]. Когда идеологический нажим коммунизма усилился и в Советском Союзе не осталось мест для какого бы ни было меньшевизма, «Книга» отошла от своих первоначальных задач [и перешла к обычной издательской деятельности]. Г.И. Гоникберг ушел из издательства, и на его место вступил его брат, энергичный и предприимчивый М.И. Гоникберг. Предприятие перешло на издание технической литературы и беллетристики.
Занявшись издательством из идейных побуждений, Тейменсон увлекся этим делом. Живой, деловой, относившийся всегда доброжелательно ко всем окружавшим его, он сумел создать дружный рабочий коллектив. Материальное положение издательства укрепилось, деятельность его расширилась. Поскольку издательство приняло коммерческий характер и стало источником личного материального благополучия его участников, Тейменсон предпочел не прикрывать предприятие званием кооператива и формально перевел его на права частного издательства, из-за чего подвергся всем ущемлениям, которым подвергались частники и лишенцы.
Об издательстве «Начатки знаний» у меня очень смутные сведения, хотя с И.Р. Белопольским я встречался до начала Второй мировой войны. Знаю, что в организации издательства деятельное участие принимала известная Калмыкова.
Я не буду говорить о других частных и кооперативных издательствах того времени, так как лично сталкивался с ними очень мало или даже совсем не сталкивался. А ведь я пишу не историю книгоиздательства, а только свои личные воспоминания. Поэтому не стану рассказывать о таком серьезном и заслуженном издательстве, как «Огни», возникшем еще до Октябрьской революции и выпустившем во время военного коммунизма целый ряд серьезных книг[18]. Я не буду говорить об издательстве «Алконост»[19], о заслуженном московском издательстве «Задруга»[20], как и о целом ряде других петроградских и московских издательств. Не буду писать также о крупнейшем издательстве переходного времени – об издательстве З.И. Гржебина, которое, безусловно, обратит на себя внимание будущего историка книгоиздательского дела в первые годы советской власти. О красочной фигуре самого Гржебина, которого я хорошо знал еще со школьных годов, мне еще, может быть, придется говорить.
Перехожу к моим воспоминаниям об издательстве «Брокгауз-Ефрон», руководителем которого я в то время был. К сожалению, я в своих воспоминаниях должен в основном полагаться почти только на свою память. Архив издательства, за весьма редким исключением, не сохранился. Не осталось никого из тех людей, у которых я мог бы навести нужные мне справки. Во всяком случае, я их потерял из виду. Но так как я буду писать только о том, что в моей памяти твердо сохранилось, я надеюсь, существенных ошибок у меня не будет. Возможно, в некоторых случаях я буду не вполне точным в датах, так какие всегда запоминаю точные хронологические данные, а проверить их, когда пишу эти воспоминания, по целому ряду обстоятельств не могу.
Годы Первой мировой войны издательство «Брокгауз-Ефрон», издательство крупных по преимуществу изданий, продававшихся по подписке, в кредит и с рассрочкой платежа, переживало нелегко, так как потеряло большинство своих подписчиков и должников. А в 1918 году, после смерти основателя фирмы Ильи Абрамовича Ефрона, оно находилось в состоянии почти полного развала. Вступивший во владение предприятием А.И. Ефрон, занимавший, правда, еще до смерти отца ответственное место в издательстве, а в последние годы фактически заменивший его, по существу не способен был заменить предшественника, незаурядно талантливого организатора и опытного издателя. И.А. Ефрону не посчастливилось передать по наследству следующему за ним поколению накопленные опыт, знания, интерес и любовь к книгоизданию, как это было у Ф.-А. Брокгауза. А.И. Ефрон гораздо больше интересовался автомобильным спортом, чем издательским делом.
Железнодорожный подрядчик и грюндер по натуре своей, Илья Абрамович Ефрон был заинтересован издательской деятельностью случайно – С.А. Венгеровым, временно работавшим в управлении железной дороги, в которой Ефрон состоял одним из видных акционеров. И этот железнодорожный подрядчик оказался выдающимся издателем. Он создал одно из крупнейших и культурнейших книгоиздательств России. Ради издательства Ефрон оставил все остальные свои предприятия и всецело отдался этому новому для него делу.
Никто из его сыновей и в том числе занявший его место А.И. Ефрон не последовал за ним. После прихода советской власти молодой Ефрон оставил издательство на попечение главного бухгалтера Г[артштейна],занявшего и должность заведующего издательством, сам же поступил в П[етроградское] Е[диное] Потребительское] О[бщество] на должность заведующего гаражами, надеясь скрыть таким образом свое «социальное лицо» и сохранить вместе с тем свои две автомашины, на одной из которых он объездил всю Европу. Судьба его автомобилей интересовала его гораздо больше судьбы семейного предприятия. В издательство, владельцем и директором-распорядителем которого он формально оставался, Ефрон являлся только для того, чтобы время от времени подписывать документы, требовавшие его подписи. Редко бывал в конторе и второй член правления акцион[ерного] общества, оставшийся в Петрограде юрисконсульт издательства и семьи Ефронов С.Е. Вейсенберг. Он приходил по вызову, лишь когда возникали юридические затруднения. Таким поведением [обоих руководителей предприятия] воспользовался Г[артштейн],почувствовавший себя бесконтрольным распорядителем этого «бесхозного» имущества. Издательская деятельность прекратилась, богатые книжные склады законченных и незаконченных изданий фактически расхищались. Только типография издательства еще продолжала работать. Но работала она не для издательства, а по заказам железнодорожных управлений, с которыми она издавна была связана. Для этих заказов использовались бумажные фонды издательства, которые потом, при создавшемся бумажном кризисе, уже невозможно было восстановить. Однако и типография разваливалась. Администрация не сумела наладить своевременную и аккуратную выплату зарплаты. Образовавшийся фабком, в который вошли и представители служащих издательства, не без основания не доверял ни заведующему типографией, ни заведующему издательством, своевольно и своекорыстно распоряжавшимся бумажными и книжными фондами издательства.
В это тяжелое для издательства время руководство всеми делами перешло ко мне. А.И. Ефрон уступил небольшой группе лиц весь принадлежавший ему пакет акций. Юридически оформить эту сделку было тогда нелегко, но Г.Б. Слиозберг, юрисконсульт новых владельцев, и С.Е. Вейсенберг, юрисконсульт Ефрона, уладили это дело проще, чем можно было думать. Старые члены правления – Ефрон и Вейсенберг – выдали мне генеральную бессрочную доверенность на управление всеми делами издательства в качестве директора-распорядителя, а сами формально остались членами правления. Курьезно, что в этой доверенности, заверенной в Совете депутатов Петроградской коммуны, мне было предоставлено право распоряжаться «всем движимым и недвижимым имуществом, принадлежащим акционерному обществу "Брокгауз и Ефрон"».
Первой моей задачей было покончить с бесхозным состоянием издательства и его подсобных предприятий, довести до сведения всех и в первую очередь служащих, что явился хозяин, без ведома и распоряжения которого ничто не может быть предпринято. Задача эта была весьма нелегкой. Члены правления, от имени которых я формально действовал, были так напуганы событиями, что боялись собственной тени. Этим пользовался Г[артштейн], чтобы при помощи всяких спекулянтов, сумевших приспособиться к новым обстоятельствам, обделывать свои нечистые дела. Прибегая к шантажу, они безошибочно добивались нужных им результатов.
В первые же дни моего формального вступления в управление делами издательства я столкнулся со сделкой, о которой я уже до того знал и которая при осуществлении лишила бы издательство всех его книжных складов, то есть всего капитала его, которым оно должно было оперировать. В небольшой кладовой, помещавшейся при издательстве, занимавшем вместе с типографией скромных размеров трехэтажный дом в Прачечном переулке на Мойке, осталось некоторое количество готовых переплетенных книг. Огромные же запасы отпечатанных, но не сброшюрованных изданий находились на складах за Балтийским вокзалом[21]. Там же находилось большое число листов незаконченных и разрозненных изданий. Обыкновенно тиражи многотомных изданий печатались не сразу, а по частям и по томам. Недостающие для комплекта листы нужного в данном случае тома допечатывались по мере надобности по матрицам, хранившимся в типографии. При допечатывании недостающих листов не учитывалось точное количество остальных листов данной книжки тома, сохранившихся на складе, а печаталось «с запасом», так как с количеством потраченной бумаги считались меньше, чем со стоимостью печати, обходившейся дорого при небольшом тираже.
Будучи в 1923 году в Лейпциге, я в разговоре с известным лейпцигским издателем Зееманом поинтересовался тиражом выпускаемых им цветных археологических альбомов. «Печатаю, – сказал он мне, – двести восемьдесят восемь экземпляров». Когда я удивился такому точному и малому количеству, он мне объяснил: «У меня двести семьдесят три постоянных покупателя на эти альбомы, а пятнадцать экземпляров печатаю на всякий случай. И на практике я убедился, что такой запас и нужен». До такого точного подсчета тиражей своих изданий никакой русский издатель, я думаю, не дошел.
Книжные фонды издательства занимали восемь больших помещений на складах Копельмана за Балтийским вокзалом. И все эти огромные книжные запасы были «запроданы» некоему Орлову с тем, чтобы после брошюрования несброшюрованных книг сдавать их по его же ордерам Отделу снабжения Наркомпроса. За спиной Орлова, официально выступавшего контрагентом издательства, стояли заведующий издательством Г[артштейн] и несколько снабженцев Наркомпроса во главе с их начальником Богдановым. При их содействии вся продукция издательства была объявлена состоящей под контролем Отдела снабжения и не подлежащей продаже без его ведома. При этом договор ни к чему не обязывал покупателя-посредника, а все тяготы сделки возлагались на издательство. На мой вопрос, что заставило наше предприятие согласиться на такую странную «запродажу», я услышал объяснение, что только благодаря связям Орлова склады издательства еще не национализированы и не изъяты целиком. Между тем другие издательства, в частности, такое крупное, как «Просвещение», свободно распоряжались своей продукцией. Выяснилось также, что цены, по которым Орлов сдавал нашу продукцию Отделу снабжения, были в три-четыре раза выше тех цен, которые он платил нам.
Но это было еще не самое худшее в сделке. Хуже было то, что издательство обязалось сдавать Орлову свои издания в брошюрованном виде. При растущей инфляции и увеличении заработной платы денег, которые издательство получало за готовые книги, далеко не хватало на то, чтобы покрыть стоимость вывоза листов со склада типографии и их брошюровки. Лишь наличие некоторого количества готовых изданий покрывало расходы на брошюровку полуготовой продукции. Это обстоятельство и явилось, однако, причиной того, что реализация невероятной сделки задержалась и не успела окончательно разорить издательство.
Я, конечно, должен был прежде всего приостановить этот организованный безудержный грабеж. Причем действовать надо было весьма осторожно, ибо стоявшая за спиной Орлова шайка была не склонна без боя выпустить из своих рук попавшуюся жертву. Она не остановилась бы ни перед какими средствами. Об этом меня предупредили и разными способами дали мне понять, чего мы и лично я можем ожидать в случае разрыва кабального договора.
Чтобы обеспечить свой тыл, я собрал вокруг себя друзей и сотрудников издательства. Большинство рабочих и служащих, из которых многие работали там уже много лет, а некоторые издавна знали меня, смотрели неодобрительно на действия Г[артштейна], подозревая в них недоброе. В первые же дни после моего вступления в должность директора-распорядителя ко мне стали ходить старые рабочие, привязанные к издательству, и обращать мое внимание на некоторые факты, которые вызывали их недоумение. Ничего конкретного они не знали, но чувствовали что-то неладное и считали своим долгом обратить мое внимание на это, предполагая, что меня обманывают.
Сотрудники редакции к тому времени отошли от издательства, поскольку оно не могло помочь им в создавшемся для них тяжелом материальном положении. Из постоянных работников редакции связь с издательством сохранили С.А. Венгеров и И.В. Яшунский, второй секретарь «[Нового] энциклопедического словаря», с которым я издавна находился в приятельских отношениях. Главный секретарь «Словаря» М.М. Марголин перешел в Госиздат как секретарь намечавшегося там к изданию четырехтомного энциклопедического словаря.
Весть о том, что управление издательством перешло в мои руки и что я собираюсь возобновить его деятельность, была встречена горячим сочувствием со стороны старых сотрудников редакции. Один за другим они являлись в издательство, чтобы обещать мне свое содействие и ободрить на борьбу с трудностями. Чувствуя за собой поддержку сотрудников, служащих и рабочих, я смог позволить себе быть более решительным в действиях. Отпуск книг по сделке с Орловым я фактически прекратил, взамен этого стал отпускать наши издания по вновь заключенному договору с Центросоюзом[22] на условиях неизмеримо лучших, чем те, на которых мы отпускали Орлову. Тем не менее я не решился формально порвать с Орловым. Надо было считаться с создавшимся положением, при котором нельзя было вполне обезопасить себя от темных дельцов и шантажистов, сумевших примазаться к власть имущим.
С любопытным примером такого шантажа я столкнулся вскоре после того, как вступил в управление делами. Как-то – если память мне не изменяет, в начале весны 1919 года – мне доложили, что меня дожидается известный в Петербурге букинист Б[елов], который хочет закончить старую сделку, заключенную еще со стариком Ефроном. В это время у меня сидел С.А. Венгеров, мы обсуждали возможность издания подготовленного им седьмого тома сочинений Пушкина. Я просил передать Б[елову], что занят и прошу его заехать завтра утром. Венгеров при этом заметил: «Ну, этот – жук!» Такое замечание добродушного и доброжелательного Венгерова насторожило меня. Когда он ушел, кассир наш рассказал мне, что Б[елов] предложил ему принять от него в счет старой сделки пять тысяч рублей, но так как он, кассир, отказался оформить эти деньги без моего разрешения, Б[елов], ссылаясь на то. что едет куда-то за город и не хочет возить с собой «такую сумму», настойчиво просил принять ее и выдать ему соответствующую расписку. Кассир после долгих уговоров принял деньги, но выдал расписку в том, что по просьбе Б[елова] он у него принял пять тысяч рублей с тем, чтобы заприходовать их только после получения на то разрешения директора. Ознакомившись со всеми документами, относящимися к этому делу, я установил, что в 1915 году Б[елов] купил за десять тысяч рублей остававшиеся на складе издательства экземпляры двух альбомов – о судебной реформе 60-х годов и об «освобождении крестьян», – выпущенных за несколько лет до того. По условию соглашения Б[елов] внес при его подписании тысячу рублей и получил половину имевшегося на складе количества альбомов; через три месяца он должен был внести пять тысяч рублей и получить вторую половину, а еще через три месяца – погасить остаток в четыре тысячи рублей. Получив первую половину альбомов и не уплатив по истечении трехмесячного срока следуемые с него пять тысяч рублей, Б[елов] уехал на Юг, где и оставался до 1919 года. Вернувшись же в Петроград, он решил закрепить за собой старую сделку. Расчет был ясен: в стране создался книжный голод, поскольку нехватка бумаги прекратила выпуск новых книг, инфляция все увеличивалась, реальная ценность бумажного рубля катастрофически снижалась. Готовые книжные издания вздорожали, альбомы, хорошо изданные на прекрасной бумаге, с большим количеством иллюстраций,раскупались и даже распределялись организациями несмотря на то, что идеологически далеко не соответствовали установкам советской власти. Хитрый купец решил на этом сделать выгодное приобретение. Внося пять тысяч рублей через три с лишним года после заключения договора и получения первой части товара, он думал формально закрепить сделку, покрыв следуемые с него четыре тысячи рублей и внося, согласно условию, тысячу рублей в задаток за вторую половину товара. Я распорядился заприходовать четыре тысячи рублей, следуемых с него за уже отпущенные альбомы, а тысячу рублей вернуть, когда он явится в издательство. На следующий день Б[елов] явился и, прежде всего, осведомился, заприходованы ли его пять тысяч рублей. Ему сообщили, что четыре тысячи рублей заприходованы, а остальное он может получить обратно. Объясняться, сказали ему, он должен с директором издательства. Войдя ко мне в кабинет, Б[елов] стал рассказывать о своей поездке на Юг, о положении на Украине и, между прочим, о своих старых связях в революционных кругах, о своих заслугах перед большевиками и о своих дружеских отношениях с некоторыми видными деятелями правительственного аппарата. Попутно он подчеркнул, что к нам явился сразу, как только приехал в Петроград, считая долгом погасить долг и возобновить деловое сотрудничество с нами. Так как, продолжал он, вчера ему не удалось повидаться со мною, он вчера же внес следуемые нам по старой сделке пять тысяч рублей. Я выслушал его длинную речь и заметил, когда он кончил, что за три с лишним года, которые прошли со времени заключения договора, он, очевидно, запамятовал, сколько нам должен. Б[елов] пытался было уговорить меня, но убедившись, что уговоры бесполезны, перешел на другой язык и грозно заявил, что не позволит «представителю акционерного капитала» издеваться над «представителем революционных организаций», что альбомы приобретены каким-то влиятельным учреждением, которому они и принадлежат теперь. А после этого пошли угрозы со ссылкой на Чрезвычайную комиссию и так далее. В ответ на это я предложил ему оставить мой кабинет и обратиться к тем органам власти, именем которых он так свободно оперирует в своих угрозах. Он ушел, не забрав свою тысячу рублей и не обменяв мятую расписку кассира на формальную расписку издательства.
Прошло два дня. На третий, придя утром на работу, я встретил служащую конторы, поджидавшую меня на улице. Она с волнением сообщила, что в моем кабинете находится следователь Чрезвычайной комиссии, который пришел с каким-то гражданином и красноармейцем с винтовкой, что красноармеец поставлен у дверей кабинета, а следователь потребовал к себе до моего прихода бухгалтера и кассира и теперь беседует с ними. Так как в то время приходилось рассчитывать на всякие неожиданности, я, прежде чем зайти к себе, отдал распоряжения «на всякий случай». Когда я вошел в кабинет, сидевший там немолодой человек представился мне следователем Чрезвычайной комиссии, а товарища своего представил как члена Рабоче-крестьянской инспекции[23]. Предъявив ордер на расследование по жалобе Б[ел]ова и в случае надобности на задержание директора издательства Перельмана А.Ф., он перешел к делу. Сразу сообщил, что он старый юрист, бывший мировой судья одного из участков Петрограда. Без всякой нужды часто употребляя иностранные слова и пересыпая свою речь юридическими терминами, посетитель явно показывал мне, что он «не какой-нибудь большевик», а серьезный юрист и «человек из общества». Поговорив со мной несколько минут, он позвал красноармейца и сказал ему, что он здесь не нужен и может уйти. Еще через несколько минут он освободил и «представителя Рабоче-крестьянской инспекции». Оставшись со мной наедине, он «доверительно» рассказал, что в Чрезвычайную комиссию пошел работать только для того, чтобы иметь возможность хоть немного удерживать работников новой власти от слишком жестоких необдуманных эксцессов, отстаивать какую-то минимальную законность, и что сам он, конечно, человек d’ancien régime*. Затем он сообщил мне, что шеф его, молодой необузданный чекист, не останавливающийся ни перед какими жестокостями, настроен против меня и дал ему на мой счет весьма строгие и суровые инструкции. Чтобы не попасть в беду, из которой он при всем сочувствии ко мне не сможет меня выручить, он, мол, советует и даже просит меня не упрямиться и сдать Б[елову] то, что тот требует, так как в дело вовлечена революционная организация.
Игра была слишком грубая, чтобы она могла на меня подействовать. Я совершенно спокойно ответил, что не вижу причины для страха и не верю в то, что органы власти встанут на защиту интересов спекулянта-вымогателя, который прикрывается интересам и какой-то революционной организации.
После более чем часового уговаривания мой новый доброжелатель «с душевным прискорбием» констатировал, что я «недооцениваю положение». Чтобы я успел одуматься, он дал мне время на размышления и уходя вручил повестку с требованием явиться через два дня к нему в его служебный кабинет при учреждении, помещавшемся, насколько я помню, на Невском, против Гостиного двора. Однако ни названия этого учреждения, ни фамилии этого джентльмена я теперь не могу вспомнить.
Пришедший после ухода следователя С.Е. Вейсенберг сообщил, что, оказывается, он знал этого человека как мирового судью и известного взяточника и вымогателя. Б[елов], должно быть, был издавна связан с ним и привлек теперь, чтобы «обработать» меня. Вейсенберг стал настаивать тем не менее, чтобы я уладил это дело без острого конфликта, во избежание возможных неприятностей.
В назначенное время я явился к следователю. Он «дружелюбно» принял меня и «с грустью» сообщил, что его начальник возмущен моим отношением к интересам «низовой советской организации» и предложил ему принять по отношению ко мне самые крутые меры. «Революционная организация» превратилась, очевидно, по совету следователя, в «низовую советскую организацию». Мое предложение объясниться лично с начальником мой собеседник отверг: начальник, объяснил он, не станет заниматься этим, у него имеются подчиненные, которые докладывают ему о таких делах, а кроме того, не в интересах издательства столкнуться с самим начальником, это может обойтись слишком дорого. Тогда я заявил, что если «низовой советской организации» так уж понадобились наши альбомы, мы готовы удовлетворить эту потребность без посредничества Б[елова[ и на более выгодных для нас условиях. Это заявление следователь пропустил мимо ушей, дал мне еще два дня на размышление, вручил повестку и намекнул, что я должен быть готов к тому, что после следующего «допроса» не вернусь на свободу.
Мне эта трагикомедия порядком надоела, и я решил больше не ходить. Но мои родные и друзья решительно возразили против того, чтобы я так резко оборвал эти переговоры. Следователь, говорили они, безусловно, получил от Б[елова] соответствующую мзду и не смирится с тем, чтобы клиент убедился в его бессилии. Дабы не допустить своей компрометации перед клиентурой, он найдет способ создать против меня какое-нибудь «дело».
С.Е. Вейсенберг взялся все уладить. По настоянию жены я согласился передать ему как члену правления и юрисконсульту издательства дальнейшие переговоры. Вейсенберг быстро «уладил» дело и согласился выдать Б[елову] часть требуемых им альбомов, на тысячу рублей по старым расценкам. Мне эта «мировая» была не по душе, но дезавуировать Вейсенберга я, конечно, не хотел, а потому, скрепя сердце, должен был согласиться на эту сделку. Меньше всего меня интересовала ее денежная сторона. Огорчало то, что этот компромисс может послужить приманкой для других шантажистов, поскольку Б [елов] в конце концов не получил надлежащего отпора. На помощь мне явился Г[артштейн]. Не будучи заинтересован в деле Б[елова], он через своих друзей в отделе снабжения Наркомпроса добился того, что на альбомы был наложен арест, как на издание идеологически неприемлемое. Получив такое запрещение, мы немедленно сдали всё имеющееся в наличии количество этих альбомов на бумажную фабрику. В результате в выигрыше остался следователь, но и я был доволен этим исходом.
Так закончилась афера Б[елова]. Через некоторое время я узнал из газет, что следователь этот, удаленный, очевидно, со своей службы, продолжил подвизаться как «представитель законности», был разоблачен, попал под суд и понес, должно быть, заслуженную кару.
Эта характерная для того времени история показывает, как легко создавались тогда всякие «дела» и сколько труда и нервов требовалось для улаживания их. Приходилось поэтому всегда настороженно оглядываться, как бы неожиданно не попасть в неприятную историю. Почти каждый день я наталкивался то на одно, то на другое «дело», поджидавшее меня и грозившее неожиданными и непредвиденными осложнениями.
***
Как я упомянул выше, после Октября наше издательство фактически прекратило свою издательскую деятельность, которая затихла уже в годы Первой мировой войны. В основном оно существовало в это время благодаря работам типографии для железных дорог. Давно уже связанная с управлениями некоторых из них и много лет печатавшая для них разные ведомости, в тяжелое время она перешла почти исключительно на эту работу.
Между тем администрация издательства и типографии никак не сумела наладить хорошие отношения с образовавшимся тогда в типографии фабрично-заводским комитетом. Со смертью И.А. Ефрона и самоустранением А.И. Ефрона вместо одного общего управляющего объявились два управления. Управляющий типографией стал действовать независимо от управляющего издательством, считая, очевидно, что глупо будет оставить весь пирог одному только Г[артштейну], что надо и самому попользоваться положением. Он считал себя вправе игнорировать управляющею издательством хотя бы уже потому, что почти весь фонд зарплаты давала типография. Одно только обстоятельство мешало обоим управляющим свободно распоряжаться деньгами: получение денег из банка, куда железнодорожные управления переводили следуемую плату за выполненную по их заказам работу, требовало визы фабкома. Я теперь не помню всю сложную систему формальных отношений, создавшуюся между фабкомом и управляющими типографией и издательством. Но так как получение денег зависело от визы фабкома, то каждый из управляющих тянул фабком в свою сторону. Между ними происходили постоянные трения, а фабком относи лея с недоверием как к одному, так и к другому.
Приступив к исполнению своих обязанностей, я пригласил к себе всех членов фабкома и предложил им впредь смотреть на меня как на единственного человека, ответственного за все дела издательства и типографии, которая является только подсобным предприятием издательства. Со всеми своими требованиями, объяснил я, они должны обращаться ко мне как к полномочному управляющему всем предприятием, действовать же в хозяйственных вопросах помимо меня никто не может. Я им разъяснил, что поскольку правительство пока еще не национализировало наше издательство, правление остается единственным правомочным хозяином всего предприятия и никто кроме него не может распоряжаться его имуществом и вмешиваться в его распоряжения, если они не противоречат законам, установленным советской властью.
Фабком к тому времени состоял из пяти человек – трех рабочих и двух служащих. Во главе его стоял рабочий, только недавно вступивший в партию, убежденный, энергичный и настойчивый большевик, крепко стоявший на страже интересов рабочих так, как он их понимал. Его заместителем был немолодой беспартийный латыш, рабочий старого типа, заведовавший типографской электростанцией и стремившийся вернуться на родину. Он всегда поддерживал председателя во всех его выступлениях и действиях.
Наиболее красочной фигурой из всех членов фабкома был наш старый рабочий Гордон, проработавший у нас чуть ли не с первого дня основания издательства. [Что его привело в большевистскую партию, куда он вступил одним из первых среди рабочих нашей типографии, трудно сказать. О программе и политике большевистской партии наш Гордон имел очень смутное понятие, вернее, не имел никакого]. И меньше всего он руководствовался желанием использовать в каких бы то ни было личных целях свою принадлежность к партии. Может быть, на него повлиял его близкий родственник, к которому он относился с большим уважением и который возглавлял профсоюз печатников, занимал видное место в петроградской партийной организации и стоял близко к господствовавшему тогда в Петрограде Зиновьеву.
Большевизм Гордона не мешал ему соблюдать еврейские религиозные обряды, молиться ежедневно до ухода на работу, соблюдать еврейский религиозный ритуал в еде и не употреблять блюда, которые не дозволяется употреблять по еврейскому закону или обычаям. [В типографии он много лет работал как метранпаж и пользовался любовью всех своих товарищей. Молодых товарищей-евреев он укорял за то, например, что они не соблюдают еврейские ритуалы в еде.] По большим еврейским праздникам Гордон, как и большинство немолодых еврейских рабочих, не являлся на работу. А работал он, как и весь наборный цех, сдельно. Но даже и по субботам он – с моего разрешения – приходил лишь после молитвы в синагоге, где молился с «первым десятком» таких же, как и он, спешивших на работу. Впоследствии, когда на почве профессиональной болезни зрение Гордона ухудшилось и ему стало нельзя работать в наборном цехе, я назначил его заведующим нашего клишехранилища, где у нас имелось около семидесяти пяти тысяч старых клише. Поскольку его заработок не зависел больше от его сдельщины (оклад его был определен по среднему заработку старшего метранпажа), а с другой стороны, мы без ущерба для дела могли ему предоставить большее количество свободных часов, я предложил ему являться по субботам только во вторую половину дня. Но Гордон от такой привилегии отказался. «Как члену партии, – ответил он, – мне не подобает пользоваться преимуществами, которыми другие рабочие не пользуются». И хотя он без всякого ущерба для дела мог каждый день являться в типографию одновременно со служащими – несколько позднее, чем рабочие, – он приходил ежедневно рано утром, наравне со всеми рабочими.
Узнав, что один из служащих конторы нарушает супружескую верность и живет с сослуживицей, Гордон с возмущением потребовал, чтобы я немедленно уволил ее как «порочащую честь всех служащих». Характерно, что кару он требовал по отношению к ней, а не к нему. Мне никак не удалось убедить его, что не мое дело вмешиваться в интимные отношения служащих, и он остался недоволен мной за то, что я не вмешался в эту ситуацию, «позорящую нашу фирму».
Более молодые товарищи Гордона по наборному цеху добродушно посмеивались над религиозными и политическими рассуждениями «нашего старика». Даже у мало развитых рабочих, не приставших к движению и мало интересовавшихся «политикой», его понятия о большевизме вызывали смех. Никто в типографии не спорил с Гордоном, но не спешил, подобно старику, вступить в партию. Тем не менее рабочие выбрали его в фабком и верили ему больше, чем кому-либо другому, считая, что уж он-то всегда будет твердо стоять на страже их интересов. Он и действительно заботился всегда о каждом из них в отдельности.
Со мной Гордон скоро подружился. Огорчало его, однако, мое равнодушие к еврейской обрядности. Когда я ему как-то рассказал, какой религиозный у меня был отец, он на второй день, не дождавшись конца работы, во время обеденного перерыва пришел ко мне и, улучив время, когда у меня никого не было, с волнением сказал: «Вы не сердитесь на меня, вы знаете, что я вас люблю и уважаю, но я вчера весь вечер думал, как же вы – сын такого отца – не посещаете синагогу даже в "страшные дни" Нового года и Судного дня? А вы и "священный язык", язык наших молитв знаете, и еврейскими [делами] интересуетесь и занимаетесь. Вы меня извините, но, по-моему, вы неправильно поступаете и хотя бы в "страшные дни" вам следовало бы посещать синагогу». Таков был этот милый, сердечный «большевик» времен воинственного безбожничества.
Остальные два члена фабкома были оставшимися при издательстве бывшими работниками редакции энциклопедического словаря. Один из них, воспитанник какой-то низшей духовной школы, занимался при словаре подсчетом авторских строк для выплаты гонорара, а после революции остался при конторе в качестве счетовода. Второй – русский немец, долголетний корректор словаря, весьма ценимый и редакцией и издательством как опытный и добросовестный работник, – был весьма консервативным, чтобы не сказать право настроенным, человеком. В фабкоме он всегда стоял на страже интересов «хозяина». Мне часто приходилось умерять его пыл и напоминать ему, что он plus royaliste que le roi même*. Рабочие не любили его, а старик Гордон называл фальшивым немцем. Как же были удивлены все знавшие его, когда он, мобилизованный во время наступления Юденича, неожиданно, в течение нескольких дней, став из Савла Павлом[24], вступил в партию и сразу занял место политкомиссара в какой-то воинской части. В дальнейшем я его совершенно потерял из виду.
Из всех членов фабкома только председатель был, насколько я помню, освобожден от работы. В отличие от следовавших за ним предместкомов он никогда не пользовался своим положением для каких бы то ни было личных выгод. Соответственно с господствовавшим в первые месяцы настроением в среде революционной части рабочих наш предместком стремился явочным порядком забрать в свои руки власть над типографией и заодно над издательством, то есть над его хозяйственной частью. Напуганные члены правления, как я уже говорил, добровольно отступили и отстранились от руководства делами. Это способствовало тому, что занявший место заведующего Г[артштейн] захватил фактическую власть в свои руки, обходя честного, но совершенно неопытного в делах издательства предместкома.
Нелегко было мне убедить фабком (в основном его председателя) в том, что у него преувеличенное понятие о тех правах и полномочиях, которые ему пока предоставлены. Попытка воздействовать на меня через Союз печатников не удалась, поскольку мне нетрудно было доказать правлению этой организации, что типография неминуемо закроется в ближайшие дни, если не будет покончено с господствующими там анархией и бесхозяйственностью, отнюдь не выгодными для рабочих. Союз разъяснил фабкому, каковы его права и обязанности, и предложил ему не вмешиваться в чисто хозяйственно-административные дела. После этого мы скоро наладили отношения с нашими рабочими, стали загружать их работой и аккуратно выплачивать им зарплату. Договор с Центросоюзом на значительное количество полуготовых изданий, которые мы обязались укомплектовать, сброшюровать и сдать в относительно короткий срок, дал нам возможность покончить с задолженностью рабочим и загрузить их на более или менее продолжительный срок. Условия, на которых мы стали отпускать наши издания Центросоюзу, были, как я уже сказал, несоизмеримо выгоднее тех условий, на которых эти же издания отпускались О[рлову].
Одновременно мы заключили договор на типографские работы с Мурманским железнодорожным комитетом, по которому мы помимо небольшой денежной оплаты получали ежемесячно определенное количество продуктов для наших работников. Продукты эти передавались нами фабкому и распределялись им среди всех рабочих и служащих. Особенно люди ценили то, что они ежемесячно получали небольшое количество сахара, составлявшего в то время редкий подарок не только для малооплачиваемых рабочих. [Было восстановлено билетное отделение типографии, бездействовавшее из-за отсутствия картона, была приобретена бумага для нужд типографии, а брошюровочная благодаря договору с Центросоюзом была обеспечена работой на долгое время. Заработала и наша стереотипная, так как для выполнения заказа Центросоюза, чтобы укомплектовать требующееся издание, пришлось отпечатать по матрицам некоторое количество листов].
Все это подняло авторитет нового руководства в глазах рабочих, которые, как я уже говорил, были вообще благожелательно настроены к издательству. Настороженное, несколько выжидательное отношение фабкома и представителей Союза печатников к новому руководству уступило место более или менее дружественной, согласованной работе. Я мог быть уверенным теперь, что ни со стороны фабкома, ни со стороны Союза печатников я удара в спину не получу.
Укрепив спои позиции с разных сторон, я наконец решился формально отказаться от «договора» с О[рловым ]. Тем временем изменилось и положение отдела снабжения Нарком проса, Дело распределения литературы перешло от него к образовавшейся Союзпечати. Тем самым ослабли значение отдела снабжения, его особые права и сила его работников. Стоявшие во главе петроградского отделения Союзпечати-Севпечати[25], в отличие от работников отдела снабжения, не преследовали никаких личных выгод и были далеки от всяких сомнительных сделок. Они никак не могли быть заподозрены в каких-то нечистоплотных делах. Принимая во внимание вновь создавшиеся обстоятельства, О[рлов] решил после краткого конфликта перейти к мирным переговорам со мною. Но то, что могло устроить О[рлова], не могло, надо полагать, устроить Г[артштейна] с его друзьями из отдела снабжения. После некоторых безуспешных попыток воздействовать на меня старыми способами запугивания Г[артштейн] решил использовать путь Б[елова] и для этой цели собрался привлечь работников Союзпечати, чтобы создать против меня «дело». Выдвинув против меня лично и против издательства целый ряд обвинений, он заявил, что я злонамеренно срываю план снабжения низовых советских организаций нужной литературой.
Между прочим, характерно, как распределялась тогда литература. Наш большой словарь, например, рассылался по полковым библиотекам, а там, как нам потом рассказали, им пользовались как бумагой для цигарок. Надо сказать, что в библиотеки вовсе не посылались полные комплекты словаря, в каждую библиотеку посылалось определенное количество томов: одна часть в одну библиотеку, а другая – в другую. «Снабженцы» поэтому не стремились особенно к получению комплектных экземпляров, важно было только получить большее количество сброшюрованных томов.
Не знаю, думал ли Г[артштейн] найти в лице работников Севпечати сообщников для его предприятия, думал ли он как-нибудь устрашить меня и вновь взять в свои руки бразды правления или он и его друзья хотели меня напугать и заставить отправиться к ним на поклон. Результат получился, однако, для них неожиданный. Руководящие работники Севпечати были, как я уже говорил, далеки от всяких махинаций. Выслушав Г[артштейна] и учуяв в нем шантажиста, они сказали ему, что на основании одних только словесных заявлений ничего предпринимать не могут, тем более что знают меня как солидного и пользующегося доверием человека, а потому предлагают ему сделать письменное заявление, которому они дадут законный ход, – советуя, между прочим, писать лишь то, что соответствует действительности и может быть подтверждено.
Г[артштейн] вышел в соседнюю комнату, чтобы «написать заявление», и не вернулся. На второй день мне позвонили из Севпечати и попросили заехать к заведующему. Тот расспросил меня о Г[артштейне] и рассказал о его доносе. Узнав всю подоплеку этого доноса, он посоветовал мне передать дело в соответствующий орган власти. Но я не склонен был возбуждать «дело» и прибегать к тем мерам, которые он мне предложил. Вернувшись в издательство, я пригласил к себе Г[артштейна] и попросил его сообщить О[рлову], что ни о каких дальнейших переговорах с ним не может быть речи и что ни одной книги он у нас больше не получит. В его же, Г[артштейна], услугах, сказал я при этом, мы больше не нуждаемся. «По поведению вашему, – прибавил я, – мы должны были бы и могли бы выставить вас без всяких компенсаций, но, принимая во внимание, что вы работали у нас много лет и что в вашем поведении отчасти виноваты своим попустительством и члены правления, я распорядился, чтобы вам завтра же выплатили двухмесячный оклад, с тем, чтобы вы к завтрашнему дню сдали все дела и больше не являлись в издательство». Через некоторое время я узнал, что Г[артштейн] поступил на какую-то службу в государственное учреждение в провинции, был там вскоре уличен в неблаговидных поступках и посажен в тюрьму, где пробыл больше года.
Вопрос о возобновлении нашей издательской деятельности не переставал занимать нас, несмотря на все внутренние неурядицы, которые отвлекали наше внимание от редакционно-издательской работы. В то время, как наиболее крупные старые издательства ликвидировались одно за другим, образовавшиеся новые издательства, сумевшие приспособиться к новым условиям, развили широкую деятельность. Мы же бездействовали потому, что стремились сохранить свое лицо как издательство крупных серьезных изданий. Между тем о возобновлении энциклопедического словаря или классиков литературы, или других крупных изданий нельзя было и думать. [Редакция разбрелась, связь с подписчиками была потеряна, цены на все работы выросли, достаточного запаса бумаги не было, – и потому даже уже подготовленный редакцией материал не мог быть использован для возобновления издательской деятельности.]
Даже более чем наполовину отпечатанный двадцать девятый том «Нового энциклопедического словаря» мы не могли закончить. Мы не могли бы этого сделать, даже если бы не потеряли наших подписчиков: и тогда подписная цена не могла бы покрыть и малую часть стоимости материалов и работ, которые потребовались бы для того, чтобы закончить и выпустить этот том.
Пришлось подумать о небольших по объему и вместе с тем солидных по содержанию изданиях, которые не уронили бы «престиж издательства». [Наш договор с Центросоюзом предусматривал снабжение нас бумагой для изданий, которые должны были полностью поступать в торговую сеть Центросоюза].
Наши старые сотрудники, в большинстве своем видные профессора Петербургского университета, уговаривали нас заняться подготовкой новых учебных пособий по гуманитарным наукам для высшей школы, которая в то время фактически была закрыта. Предполагалось, что в ближайшее время она откроется и к тому времени мы успеем выпустить эти издания в свет. Книги эти должны были вместе с тем служить пособием для людей, не посещавших высшие школы, но желающих серьезно заниматься пополнением своих знаний. [Мы боялись уронить престиж нашего издательства, боялись «размениваться на мелочи», и все ждали момента, когда можно будет вернуться к выпуску «солидных книг». Большого опыта у меня не было, как руководитель издательства я не сумел освободиться от призраков прошлого и, приступая к изданию новой серии «солидных книг», обратился к человеку, зарекомендовавшему себя авторитетным ученым, – к Ивану Михайловичу Гревсу.]
***
И.М. Гревс. Для организации и редактирования этого отдела мною был приглашен Иван Михайлович Гревс, с которым издательство было издавна связано. [В качестве второго редактора для естественно-научного отдела предполагалось привлечь, если память мне не изменяет, профессора Вернадского].
В жизни издательства «Брокгауз-Ефрон» первых лет советской власти Гревс сыграл значительную роль. Вместе с тем он был характерным образцом дореволюционного русского ученого-либерала. Поэтому я более подробно остановлюсь на его работе у нас, на моих встречах с ним и на общей его характеристике.
С И.М.Гревсом я встречался главным образом в 1919-1926 годах. Он тогда часто бывал у меня в издательстве, несколько раз мы с ним ездили по издательским делам в Москву, и я имел возможность довольно близко присмотреться к нему.
За Гревсом была тогда слава выдающегося профессора, значительного ученого и обаятельного человека. Его ученики группировались вокруг него в гораздо большей степени, чем вокруг более крупных ученых бывшего Петербургского университета. Учениками Гревса были Л.П.Карсавин, О.А.Добиаш, Г.П.Федотов, молодой тогда, но любимый им Н.П.Анциферов и еще многие талантливые ученые, имена которых теперь не могу вспомнить. Среди профессоров Петербургского и Московского университетов он был весьма популярен. Поэтому, задумав издать серию исторических книг – учебников для высшей школы, [я по совету работавшего тогда в издательстве И.В.Яшунского] обратился к Гревсу, с которым наше предприятие было связано много лет, и предложил ему организацию и редакцию этой серии. Он охотно принял это предложение, и мы дружно взялись за работу. Широкий диапазон научных и литературных интересов Гревса, умение вовлекать других в круг этих интересов, внешние скромность и мягкость покоряли всех, в том числе и меня. Долгое время я находился под его влиянием и всецело подчинялся его редакционным установкам. Я передал ему бесконтрольно всю полноту организационной и редакционно-издательской власти и. конечно, редакционную работу по новой серии. Предложенные им работы издательство беспрекословно принимало, оформляло договоры на них и выдавало авторам соответствующие авансы.
Время было тогда трудное. Созданная впоследствии Горьким ЦЕКУБУ[26] еще не существовала, и профессора находились в чрезвычайно тяжелом материальном положении. Университет не отапливался. Не было тогда того бережного отношения к ученым и научным учреждениям, которое только позднее создалось у нас. Но вместе с тем не было и жесткого идеологического давления на научную мысль, и если работа была чисто научной и не имела явно антисоветского характера, никто не мешал ее появлению на свет и распространению. Больше того: Наркомпрос, Центросоюз и другие правительственные и общественные организации скупали немарксистские, даже антимарксистские книги, если они представляли научный интерес, и рассылали их по всей стране. Но новых книг, за исключением политической литературы, почти не печаталось, вся торговля производилась главным образом старыми книгами, расширить издательскую работу не позволял жесточайший бум
