Культура кавайности

И все же, несмотря на «врожденные узы ответственности» и экспресс-переход в разряд взрослых, китайцы славятся своей инфантильностью. Объясняется это распространившейся в последние двадцать-тридцать лет модой на «кавайность». «Кавайность» (точнее, «кэайность», от китайского ke`ai — «вызывать любовь») — это способность человека, животного или небольшого объекта вызывать чувство жалости, нежности и желание о нем позаботиться^[21]. Поскольку с понятием кавайности европейцы впервые столкнулись в Японии, в английском (теперь и в русском) языке стало использоваться японское слово kawai,«милый».

Безумная тяга к «кавайному» впервые стала темой общественных дискуссий летом 1999 года, когда «Макдоналдс» на Тайване начал предлагать своим клиентам мягкие куклы Hello

Kitty

по цене производителя. Кампания оказалась необычайно успешной. Ежедневно к дверям «Макдоналдса» приходили толпы женщин и детей. Опасаясь, что куклы будут быстро распроданы, они занимали очередь задолго до рассвета^[22].

«Кавайность» появилась на Тайване в середине 1990-х, в пору активной эмансипации тайваньских женщин^[23]. По мере обретения женщиной независимости и отхода от традиционной модели, в которой все женские роли реализовались внутри семьи, конфуцианский идеал скромной и послушной жены, благоговеющей перед мужчиной, все больше терял привлекательность^[24]. «Кавайность», или инфантильная женственность, позволяла хотя бы внешне сгладить возникшее противоречие.

Не прошло и десяти лет, как «кавайность» охватила весь Дальневосточный регион — прежде всего Китай. Причем теперь она распространилась не только на эмансипированных женщин, но и на юношей, включающих в свою экипировку женские аксессуары. Сегодня кавайность — это сложный комплекс поведения, включающий особые манеры, голос, речь, мимику, жесты, одежду. Идеальное воплощение кавайности — человек, который вызывает такое же умиление, как хорошенький маленький ребенок. Между тем за «кавайной» внешностью может скрываться что угодно: затяжной конфликт с начальником, сложный развод со второй женой, больные родители и т. п. Кавайность создает иллюзию молодости, и это позволяет китайцам оставаться самой неврослеющей нацией в мире.

***

«Кодекс полноценного взрослого» складывался в Китае под влиянием философии конфуцианства, восточного коллективизма, а также особенностей детско-родительских отношений и популярных в Азии стереотипов поведения. Если на Западе взрослый — это тот, кто берет на себя ответственность за собственные поступки, то в Китае это тот, кто берет на себя ответственность за других. На Западе основная характеристика взрослого — независимость от окружающих, в Китае же, наоборот, это полная интеграция во все сферы общественной жизни: от семьи до локальных сообществ. В Китае индивидуум никогда полностью не отрывается от родителей. По мере взросления у него появляется круг обязанностей, связанных с заботой о старшем поколении, но долг послушания он несет с самого начала жизни. Выходит, что взрослый китаец — это одновременно и супергерой, который берет на себя ответственность за весь мир, и вечный ребенок.

^[1] Conger, J., Peterson, A. Adolescence and youth: Psychological development in a changing world. New York: Harper & Row, 1984. P. 92.

^[2] Schlegel, A., Barry, H. Adolescence: An anthropological inquiry. New York: Free Press, 1991.

^[3] Gilmore, D. Manhood in the making: Cultural concepts of masculinity. New Haven, CT: Yale University Press, 1990; Schlegel, A., Barry, H. Adolescence: An anthropological inquiry. New York: Free Press, 1991.

^[4] Arnett, J. J. Learning to stand alone: The contemporary American transition to adulthood in cultural and historical context // Human Development. 2003. № 41. P. 295—315; Arnett, J. J. Conceptions of the transition to adulthood among emerging adults in American ethnic groups // New directions for child and adolescent development: Cultural conceptions of the transition to adulthood. 2003. № 100. P. 63—75.

^[5] Arnett, J. J. Young people’s conceptions of the transition to adulthood // Youth and Society. 2003. № 29. P. 3—23; Arnett, J. J. Learning to stand alone: The contemporary American transition to adulthood in cultural and historical context // Human Development. 1998. № 41. P. 295—315; Arnett, J. J., Jensen, L. A. A congregation of one: Individualized religious beliefs among emerging adults // Journal of Adolescent Research. 2003. № 17. P. 451—467.

^[6] Larry J. Nelson, Sarah Badger, Bo Wu. The influence of culture in emerging adulthood: Perspectives of Chinese college students // International Journal of Behavioral Development. 2004. № 28. P. 26.

^[7] Там же. С. 30.

^[8] Lin, Y. My country and my people. New York: Reynal & Hitchcock, 1935.

^[9] Lam C. M. Towards a Chinese conception of adolescent development in a migration context // The Scientific World Journal. 2007. № 7. P. 510.

^[10] Там же. С. 511.

^[11] Hsu, F. L. K. Filial piety in Japan and China // Journal of Comparative Family Studies. 1971. № 2(1). P. 67—74.

^[12] Chao, R. K. Beyond parental control and authoritarian parenting style: understanding Chinese parenting through the cultural notion of training // Child development. 1994. № 65. P. 1111—1119; Chao, R. K., Sue, S. Chinese parental influence and their children’s school success: a paradox in the literature on parenting styles // Growing Up the Chinese Way. The Chinese University Press, 1996. P. 93—120; Stewart, S. M., Rao, N., Bond, M. H., McBride-Chang, C., Fielding, R., Kennard, B. D. Chinese dimensions of parenting: broadening western predictors and outcomes // International Journal of Psychology. 1998. № 33(5). P. 345—358.

^[13] Lam C. M. Указ. соч. P. 509.

^[14] Там же.

^[15] Там же. P. 510.

^[16] Arnett, J. J. Young people’s conceptions of the transition to adulthood // Youth and Society. 1997. № 29. P. 3—23.

^[17] Этот период в англоязычной научной литературе называют emerging adulthood. См.: Arnett, J. J. Emerging adulthood // American Psychologist. 2000. № 55. P. 469—480.

^[18] Tokuno, K. Friendship and transition in early adulthood // Journal of Genetic Psychology. 1983. № 143. P. 207—216.

^[19] Были опрошены 207 студентов разных факультетов университета Бэйцзин Шифань Дасюэ (Пекин). Из них 204 были не замужем / не женаты, 2 — замужем / женаты, 1 — разведен. Средний возраст участника (113 девушек и 94 юноши) — 20,54 года. Larry J. Nelson, Sarah Badger, Bo Wu. 2004. P. 30.

^[20] Larry J. Nelson, Sarah Badger, Bo Wu. 2004. P. 30—31. Для сравнения: в США пик девиантного поведения — употребление алкоголя и наркотиков, пьяное вождение, воровство — приходится на возраст 19—25 лет. См.: Bachman, J. G., Johnston, L. D., O’Malley, P., Schulenberg, J. Transitions in drug use during late adolescence and young adulthood // Transitions through adolescence: Interpersonal domains and context. Mahwah, NJ: Lawrence Erlbaum Associates Inc., 1996. -P. 111—140.

^[21] Brian McVeigh. Wearing Ideology: State, Schooling and Self-Presentation in Japan. NY: Berg Publishers, 2000.

^[22] Tzu-i Chuang. The power of cuteness. Female Infantilization in Urban Taiwan // Stanford Journal of East Asian Affairs. 2005. Vol. 5, № 2. P. 21.

^[23] Там же.

^[24] Wang Zheng. Women in the Chinese Enlightenment: Oral and Textual Histories. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1999.

Традиционная Япония: обязанности взрослых и радости старцев

Александр Мещеряков

В традиционной Японии не отягощенная болезнями старость понималась как самое счастливое время жизни. Отсутствие обязанностей, свободное время, уважение и забота со стороны окружающих делали старость желанной порой. Но путь к старости лежал через детство, юность, молодость и зрелость. В данной статье мы описываем принятые в традиционной Японии возрастные градации, рассматриваем права и обязанности каждой возрастной категории. Под традиционной Японией понимается период сёгуната Токугава (1603—1867), когда сформировалась культура, которая выработала те ценности и тот язык описания, которые послужили основой и для строительства культуры новейшего времени.

После долгих междоусобных войн режим сёгунов Токугава сумел обеспечить длительный мир, что радикально сказалось на общем восприятии жизни. В качестве официальной идеологии жизнеотвергающий буддизм сменило конфуцианство с его жизнеутверждающими установками. Если раньше этот мир воспринимался как юдоль печали и считалось, что золотой век остался далеко позади, то теперь господствуют совсем другие настроения.

Известный астролог и географ Нисикава Дзёкэн (1648—1724) утверждал: нет никаких оснований считать, что прошлое было в чем-то лучше настоящего. В качестве доказательства этого положения он приводил такие резоны: нынешнее население стало намного больше, чем в прошлом, а продолжительность жизни отдельного человека стала длиннее — ведь общий строй жизни стал «спокойнее», а питание лучше. Нынешние люди вовсе не уступают людям древности в «мудрости», поскольку теперь они читают книг «в десять раз больше». «Злодеи» бывали и раньше, и нет никаких оснований считать, что их число теперь увеличилось. Нисикава не видит никакой деградации и в природе — камышовка как пела весной, так и поет сегодня, ласточки неизменно прилетают ко дню весеннего равноденствия, а улетают к равноденствию осеннему. С прежней регулярностью совершают свои перелеты гуси, отмеряет время кукушка. Как и в прежние времена, собака прибивается к человеку, кошка ловит мышей, волы и лошади покорно везут свою поклажу. Целительная сила растительных снадобий не утратила действенности, деревья по-прежнему годны для строительства жилищ. Камни остались теми же самыми по размерам и свойствам, что и в далеком прошлом. И если сама природа осталась неизменной, то было бы нелепым думать, что человек деградировал^[1].

Нынешняя мирная жизнь приводила в восторг мыслителей самого разного толка, сегодняшнее бытие противопоставлялось временам глубокой древности, когда люди жили в землянках, не имели одежды и не возделывали злаков. Оптимистичное восприятие мира самым непосредственным образом повлияло и на оценки человеческой жизни.

***

В японском восприятии младенцу требовалось некоторое время, для того чтобы превратиться в «настоящего» человека. В течение нескольких дней после рождения младенца не одевали в предназначенную для него одежду, а кутали в материнскую или отцовскую набедренную повязку или в некое подобие пеленки. Лишь после наречения имени младенца (на седьмой день после рождения) и посещения синтоистского святилища (на тридцатый день), когда ребенка предъявляли богам (часто для лучшей коммуникации с ними его вынуждали там плакать), он получал «человеческий» статус и имел право на личную одежду, которая маркировала его пол (темная или черная — для мальчиков, красная — для девочек). Затем младенца регистрировали в буддийском храме и вносили в подворные списки. Теперь он получал право на жизнь и становился «настоящим» человеком. До этого времени его право на жизнь было ограниченным — в крестьянской среде инфантицид был достаточно распространенным явлением.

Перед тем как стать взрослым, ребенок проходил несколько возрастных этапов. До семи лет он вел вполне привольный образ жизни, предаваясь играм. На его поведение накладывалось крайне мало ограничений. После достижения семилетнего возраста начиналась подготовка к взрослой жизни. Среди самурайства и горожан главная цель такой подготовки заключалась в обучении церемониальности (яп. рэй), с помощью которой поддерживалась строгая социальная иерархия. Церемониальные нормы предписывали человеку «правильное» телесное и речевое поведение во взрослом обществе. Эти регламентации охватывали все стороны публичного поведения. Учебники по церемониальному поведению также подчеркивали необходимость изучения чайной церемонии — потому что все движения во время ее проведения отличаются крайней формализованностью^[2].

Воспитатель должен был научить ребенка его месту в социуме, где есть отец и мать, старшие братья, сестры, дядья и тетки, старшие по возрасту, которым надлежит беспрекословно повиноваться и служить. Эти церемониально-этикетные нормы были направлены на избегание непредсказуемого поведения, закрепляли социальную иерархию («знание различий между высоким и низким и есть ритуал [церемониальность]»^[3]), формулировали нормы общения и таким образом препятствовали генерированию непредсказуемых событий, то есть выступали в качестве своеобразного «замедлителя» истории.

В это время поведенческий канон подростка был зафиксирован в тексте под названием «24 примера сыновней почтительности». Примеры были взяты из китайской жизни, но в то время это только добавляло им авторитетности. В частности, там повествовалось о мальчике У Мэне. Поскольку комары нещадно жалили его нищих родителей (у них в доме не было даже занавесок), он на ночь набрасывал свою одежонку на них, а сам подставлял голое тело кровососам, отвлекая их внимание от отца с матерью^[4]. В другой истории фигурировал мальчик Ван Сянь. Его злой мачехе в лютую зиму захотелось отведать свеженькой рыбки. Подойдя к реке, он разделся, растопил жаром своего тела лед — из полыньи выпрыгнули две рыбины, которыми он и накормил мачеху.

Переход подростка во взрослое состояние происходил в возрасте 13—15 лет. Он маркировался церемонией гэмпуку, которая происходила в синтоистском святилище. Во время этой церемонии подросток получал взрослую одежду (она была более строгих цветов, чем детская), головной убор, прическу и имя.

В понятие «взрослая одежда» входила и набедренная повязка (фундоси), свидетельствующая о достижении половой зрелости. С этого момента человек получал возможность вступать в брак. Набедренную повязку дарили бабки или тетки по материнской линии. В качестве подготовительной (испытательной) меры для вступления в брачную жизнь молодому человеку предлагался первый сексуальный партнер. Обычно это была одна из его половозрелых сестер, но матери и соседским девушкам также случалось исполнять роль такого партнера. Кроме того, молодой человек мог получать в подарок «нескромные картинки» (цветные гравюры), которые имели в данном случае обучающий характер. Такие картинки выступали и в качестве приданого.

Переход во взрослое состояние означал также, что отныне человек может и должен выполнять взрослую работу, участвовать в ритуалах, сопровождающихся винопитием. Детали церемонии посвящения во взрослые (одежда, прическа, аксессуары) могли различаться в зависимости от местности и социального статуса (так, самурайский сын оделялся мечом, что было невозможно для людей других сословий), но во всех случаях смысл оставался неизменным: переход в половозрелое состояние и готовность исполнять профессиональные обязательства.

Воспевание праздного времяпрепровождения было для времени зрелости делом немыслимым. Трудолюбие выступает в качестве необходимой характеристики жизни «правильного» человека. Ниномия Сонтоку (1787—1856) подчеркивал важность труда и физической активности тела в деле самосовершенствования: «Путь человека приходит в упадок сразу, если хотя бы один день ничего не делать. Поэтому в пути человека ценится труд и не пользуется уважением бездействие и предоставление делам идти своим чередом. То, к чему следует стремиться, вступая на Путь человека, есть учение о преодолении себя. Вещь, называемая “я”, означает личные страсти. Если искать сходство, то личные страсти будут соответствовать сорной траве на полях. Преодоление и есть прополка выросшей на полях сорной травы. То, что называется преодолением самого себя, есть работа, состоящая в вырывании и выбрасывании выросшей на полях сорной травы и взращивании риса и зерновых в собственном сердце. Это называется Путем человека»^[5].

Если к исполнению профессиональных обязательств приступали сразу после посвящения во взрослые, то возраст вступления в брак имел тенденцию к повышению. Это был защитный механизм против относительного перенаселения. В XVIII—XIX веках население страны стабилизировалось на уровне 32—33 миллионов человек — больше японская земля прокормить не могла. Другими средствами по ограничению рождаемости служили уход в монахи, запрет на браки младших сыновей, инфантицид.

В середине периода Токугава брачный возраст составлял для мужчин 24—25 лет. До этого времени физиологические потребности молодежи в значительной степени удовлетворялись за счет широко развитой сети публичных домов. Семья воспитывала в среднем 2—3 детей.

Помимо деторождения и трудовой деятельности другой основной обязанностью взрослого человека оставалась забота о родителях и беспрекословное подчинение им. После рождения ребенка отец наступал на плаценту или же захоранивал ее — этот ритуал был призван обеспечить беспрекословное послушание в дальнейшем. Известный мыслитель Исида Байган (1685—1744) утверждал, что не только имущество семьи принадлежит родителям: «Ваше собственное тело также изначально является телом ваших родителей, и поэтому они могут использовать его по своему усмотрению, даже продать, если им захочется, и вы не должны жаловаться»^[6]. Действительно, продажа девушек в публичные дома не осуждалась обществом — считалось, что они оказывают материальную помощь родителям и образцово исполняют тем самым свой дочерний долг.

Другой конфуцианский мыслитель, Кайбара Экикэн, так поучал молодое поколение: «Тело человека появляется благодаря отцу и матери, оно имеет своим истоком Небо и Землю. Человек рождается благодаря Небу и Земле, отцу и матери, а потому и взращиваемое им тело не является его собственностью. Тело, дарованное Небом и Землей, тело, полученное от отца с матерью, следует взращивать с почтением и тщанием, не принося ему вреда. Жизнь должна быть долгой. В этом и заключен сыновний долг перед Небом с Землей, перед отцом с матерью. Если потеряешь тело, то и служить станет нечем. Поскольку внутренности, кожа и тело, волосы достаются нам от родителей, то содержать их в беспорядке и уродовать — сыновняя непочтительность. Какая это непочтительность по отношению к Небу и Земле, отцу и матери: великое предназначение считать делом личным, пить-есть и желать-алкать по своему хотению, портить здоровье и привечать болезни, сокращать дарованные Небом годы и умирать до срока!»^[7]

Так обосновывалась высокая необходимость заботиться о своем теле — ведь его предназначением является неустанная забота о родителях, что одновременно служило гарантией лояльности самурая и по отношению к сюзерену. Мать, сын которой попал в заключение по подозрению в неверности сюзерену, писала: «Когда его отец был жив, он был очень преданным сыном, он тщательно ухаживал за ним, в особенности тогда, когда отец болел. Я видела это сама. Поэтому невозможно, чтобы такой преданный сын, как он, мог совершить какое бы то ни было преступление против нашего господина»^[8].

Культ родителей и предков предполагал культ старости, а не молодости. В Японии того времени почиталась не столько молодецкая удаль, сколько присущая старикам мудрость. Ее символами были журавль, на котором путешествуют бессмертные даосские святые, черепаха-долгожительница, креветка с ее изогнутым («согбенным») телом, искривленная ветрами и годами сосна. В качестве идеала для подражания служили согбенные мудрецы, а не физически сильные и красивые молодые люди. Можно сказать, что японцы того времени стремились не к вечной молодости, а к вечной старости. В Японии того времени появление мыслителей типа Жан-Жака Руссо с его педоцентрическими идеями было делом совершенно немыслимым.

Общий курс образования, осуществлявшегося в разветвленной сети частных и княжеских школ (как для самураев, так и для простонародья), получивших особенное развитие со второй половины XVIII века, был направлен на усвоение учениками того, что высшей добродетелью является безоговорочное послушание — сюзерену, главе семьи, старосте, уездному и городскому начальству. Образцом послушания выступали самураи — главной добродетелью их неписаного кодекса чести (бусидо) выступала верность сюзерену. Таким образом, от общества требовалось, чтобы в этом отношении оно вело себя в соответствии с идеалами военных людей. Сохранилось большое количество сочинений представителей всех сословий, которые свидетельствуют о том, что вопросам церемониальности и этики уделялось огромное внимание. При всей разности подходов для большинства из них характерно воспевание послушания, трудолюбия, честности, этикетности поведения, долга, личной верности, подчиненности человека интересам коллектива. В этих условиях никто не «владел» собственным телом. Телом было можно только «распоряжаться». Причем не столько в личных интересах, сколько в интересах кого-то другого.

Таким образом, статус взрослого предполагал исполнение фундаментальных обязанностей: заботу о родителях, воспитание детей, служение сюзерену. Ситуация менялась с достижением старости — родители уже переселились в мир иной, дети стали взрослыми. Предполагалось, что человек определенного возраста имеет право уйти на покой и освободиться от большинства обязанностей. Отказываясь от публичного статуса главы княжества, дома, семьи или профессиональной корпорации, человек эпохи Токугава получал статус инкё («сокрытая, уединенная жизнь» или «сокрытое, уединенное жилище») и обретал возможность насладиться покоем и заботой потомков. Обладание возрастным авторитетом давало старикам право писать моральные наставления, адресованные молодежи.

Наиболее расхожим было определение «старости» возрастом в 60 лет (полный шестидесятилетний зодиакальный цикл). Однако на самом деле «пенсионный возраст» имел тенденцию к уменьшению. Для высокопоставленных чиновников переход в статус инкё требовал разрешения сёгуната. Если в начале XVIII века возраст ухода на покой составлял для высших самураев от 61 до 64 лет, то столетием позже он уменьшился до 52—55 лет. Для князей же время ухода на покой снизилось еще больше (с 60—69 лет до 45—48 лет). Сами сёгуны и императоры также обычно отрекались от должности задолго до смерти.

Если цель подростка — стать взрослым, то цель взрослого — стать стариком. Старость предоставляла такие возможности, каких человек был лишен ранее в силу своей обремененности делами. Хороший пример представляет собой жизнь Мацудайра Саданобу (1758—1829).

Мацудайра Саданобу известен ныне главным образом как государственный деятель. Но на самом деле его публичная активность была весьма непродолжительной. В 1787 году он стал главой совета старейшин (правительства сёгуната), его «мозговым центром». Саданобу провел ряд реформ, но уже в 1793 году ушел из правительства и стал заниматься делами своего княжества. В 1812 году, когда ему было 54 года, Саданобу полностью удалился от дел (ушел в отставку с княжеской должности) и посвятил себя частной жизни в своей усадьбе, занимаясь садом, живописью, литераторством. За отведенный ему жизненный срок Саданобу успел написать около двух сотен произведений (трактаты по морали, воспитанию, эссе на самые разные темы, воспоминания, стихи). Показательно, что в сочинениях Саданобу не встречается сетований по поводу того, что он потерял должности и власть. Власть воспринималась скорее как тяжкое бремя ответственности, чем как возможность насладиться ею. Во всяком случае так предписывал поведенческий канон того времени. О желанности покоя и радости, которую этот покой доставляет, свидетельствуют и литературные псевдонимы Саданобу. Его ранние псевдонимы были связаны с природной эстетикой («Утренний пик», «Ветреная луна», «Цветочная луна»), теперь же, обретя желанный покой, он подписывается как «Радостный старец» (Ракуо). Такое самоименование было распространено в Японии того времени. Важно помнить, что определение «радостный» было приложимо только к старикам: в именах детей, подростков и людей среднего возраста оно никогда не встречается.

Осознание того, что старость является совершенно особой возрастной градацией, приводит к тому, что появляются сочинения, адресованные специально пожилым людям. Если в трактатах, посвященных молодежи и людям зрелого возраста, речь идет об обязанностях, то в трактатах о старости делается упор на том, каким образом следует воспользоваться появившимся у тебя свободным временем. К таким сочинениям относится трактат Кайбара Экикэн (1630—1714) «Поучение в радости» («Раккун»). Многочисленные труды Кайбара имели адресатом самую широкую аудиторию, были написаны просто (чтобы, как тогда любили выражаться, «было понятно женщинам и детям») и пользовались большой популярностью. В связи с этим они являются прекрасным источником для понимания атмосферы эпохи, тех ценностей, которые формировали стратегию поведения человека (прежде всего самурая и горожанина) того времени.

«Поучение в радости» было написано на закате жизни Кайбара. Это сочинение дает достаточно полное представление о том, какой рисовалась ему достойная старость достойного человека. Будучи выходцем из самурайской семьи, Кайбара превозносит вовсе не воинские доблести, его идеалом является мирная и долгая жизнь, полная радости, которая заключена в спокойствии, добросердечии, терпимости, умеренности, покорности судьбе, умении довольствоваться малым. Длительный мир эпохи Токугава был беден событиями, убыстряющими ход истории. В это время господствовал культ малоподвижной старости, а не деятельной молодости.

Кайбара Экикэн утверждает: радость — свойство, данное нам Небом и изначально присущее человеку. Поэтому все люди, а не только избранные мудрецы, способны обрести ее. А радость — это залог здоровья и долголетия. Однако радости следует учиться. Научить радоваться жизни в преклонном возрасте — вот в чем видит свою задачу Кайбара Экикэн. Следует оговориться при этом, что адресатом его произведения являются только мужчины, которым доступны все «три радости», даруемые Небом: радость родиться человеком, радость родиться мужчиной, радость долгой жизни.

В качестве главных средств для обретения сердечной радости выступают любование природой и чтение мудрых книг.

Кайбара утверждает, что человеку открыта нескончаемая игра сил природы, которая является проявлением мощи и благодати Неба и Земли. «В течение года Путь Земли и Неба совершает круговорот, являя себя в четырех временах года, и со времен глубокой древности так было всегда. Природный вид меняется каждый день — от весенних дымок и до зимнего снега. Сильно меняется этот вид также утром и вечером. Небо дает облик светоносным солнцу и луне, приносящим влагу ветрам и дождю, чистому инею и снегу, подвижным облакам и дымкам. Все это — знаки Неба. Земля дает облик саблевидным горам, струящимся рекам, глубоким бухтам и широкому морю, щебетанью птиц, движению живности, зарослям трав и дерев. Все это — знаки Земли. Вот так между Небом и Землёй творится круго-вращение времен года, рост ста созданий — глаз полнится, взор радуется, пробуждаются чувства. Это — радость великая. Зоркость взгляда открывает мир, четыре времени года дарят чудесные дни. И радость эта поистине велика — она больше, чем у самого высшего сановника, она больше, чем у знатного князя, владеющего тысячами дворов. Человек, который живет с покойным сердцем, обладает радостью нескончаемой».

Такой человек находит полное удовлетворение в природе, которая самым благотворным образом влияет и на нравственность: «Велики дела Неба-Земли, творящиеся на твоих глазах днем и ночью. Ясный свет луны и солнца, чудные картины природы, меняющиеся вместе с четырьмя временами года, текучая переменчивость облаков на заре и на закате, основательность гор, струение рек, мягкий шелест ветра, благодатная свежесть дождя и росы, чистота снега, прелесть цветов, благоухание свежей травы, раскидистые деревья, неугомонность птиц, зверей, насекомых и рыб — во всем есть неостановимое движение жизни. Сумеешь тем наслаждаться — обретешь и бесконечную радость. Обратишься к тому лицом — раскроется сердце, осветлятся чувства, сердце почувствует Путь и очистится от грязи. Это и называется — прикоснуться к Небу. При соприкосновении том сторонние встречи сделают тебя добросердечным. Так напитывание внешним взрастит нутряную радость».

Кайбара Экикэн последовательно описывает природную поступь от начала года к его концу. Каждый месяц наполнен для него несравненным очарованием. Он ярко и талантливо живописует сезонные трансформации, но при этом его природа всегда находится только в благодатном для человека состоянии. В этой природе отсутствуют тайфуны, ливни, цунами и землетрясения. Действительно, такой природой можно только залюбоваться. «Год начинается с цветения сливы и кончается хризантемой, между ними — множество других самых разных цветов, на которые смотришь с привычным удовольствием. И эта радость запечатлевается в памяти». Кайбара Экикэн сознательно настраивает глаз свой и читательский на восприятие только красоты, которая делает жизнь полнее и радостнее: «Тот, кто прилепился душою к четырем временам года, может называться человеком чувствительным. Их движение вызывает в человеке печальном — печаль, а в человеке правильном — радость. Перед глазами — один и тот же вид, но в одном он возбуждает восторг, а в другом — ужас».

Для обретения радости Кайбара Экикэн рекомендует и умеренное винопитие, поскольку «вино — это чудный дар Неба. Если немного выпить, сердце твое раскроется, печали уйдут, дух воспарит, придет бодрость, кровь побежит веселее. Ты сможешь разделить веселье с людьми, и будет тебе в том большая подмога в радости». Вино очень помогает и более острому восприятию природы: «После того как осыпался сливовый цвет, распускается персик… Пурпурный цвет — словно плывет облако перед глазами. Потом распускается сакура. Она трогает душу. Среди многих цветов нашей Японии сакура — самая красивая... Бродить по весне, жить, целый день любуясь цветеньем, — радость глаза, самая большая радость этого мира... Особенно хороши делаются оттенки, когда выпьешь немножко и смотришь на цветы в сумерках. Сидишь под цветущим деревом, упиваешься луной... Люди в старые времена очень любили луну и цветы».

Помимо собственно красоты природа обладает и еще одним несравненным достоинством: счастье любования природой не может быть отнято сильными мира сего, оно доступно каждому человеку — знатному и низкому, бедному и богатому. «Радость не продается за деньги, ни одной монетки не надо. Доверься сердцу, бери сколько хочешь — а она не кончается. Ты владеешь этим богатством, но никто на него не польстится — ведь у гор и вод, у ветра и луны никогда не было одного хозяина».

Помимо любования природой обретению покойной радости, которая продляет радостную жизнь старика, служит чтение книг. Это занятие уединенное и не требующее соучастника. «Во всяком деле требуется товарищ. И только в радости чтения друг не нужен. Сидишь себе в комнате — и видишь окруженную четырьмя морями Поднебесную, любая вещь на Небе и на Земле внятна тебе. Видишь на тысячи лет назад, видишь на тысячи лет вперед. Живешь сейчас, а встречаешься с людьми прошлого. Свою глупость разбавляешь мудростью. Вот какую радость приносит чтение. Среди всех наших бесчисленных дел лучше чтения нет ничего. Но обычные люди читать не любят, и в этом состоит их ужасное несчастье. Ведь именно книгочею доступна величайшая радость, которая только есть в Поднебесной».

Чтение исторических сочинений позволяет раздвинуть хронологические рамки собственной жизни и фактически удлинить ее. «Если читать исторические книги Китая и Ямато, то далекое прошлое встанет перед глазами, ты повстречаешься с теми прежними временами — будто прожил тысячи лет. Разве это не великая радость? Видеть только то, что перед глазами, и не знать про прошлое — весьма неразумно. Хань Юй^[9] говорит так: “Человек, который не путешествовал по прошлому — все равно что лошадь или корова, облаченные в одежды”. Тот же, кто начитан в старых книгах, постигает суть и дела, его сердцу ведома тьма существ и созданий, он видит и слышит без ошибки, и в том состоит его великая радость».

Помимо книг исторических и мудрой философской китайской поэзии Кайбара Экикэн советует читать и японоязычную поэзию, которая особенно преуспела в воспевании природы. В своем трактате он неоднократно подчеркивал, что настоящая радость доступна только людям образованным и книжным, за счет чего они приближаются к мудрости. Поскольку же такое приближение — процесс длительный, то только человек в возрасте имеет возможность быть по-настоящему счастливым. Кайбара полагал, что богатство и бедность даются с рождением, он говорит о предопределенности высоты огромной сосны и карликового дерева. Переводя эту метафору на современный язык, автор утверждает, что в условиях сословного общества социальный статус не может быть изменен, и это следует принять за данность. Однако природа образования — другая, приращение знания и мудрости находится в руках самого человека.

Интересно при этом, что к собственному поэтическому творчеству автор относится со скепсисом. «Следовать за четырьмя временами года, любоваться луной и солнцем, наблюдать за меняющимися картинами природы, читать вслух старые песни Китая и Ямато и при этом сердечно радоваться... Не следует утруждаться собственным сочинительством — тебе и так легко и приятно... Сделай древнее образцом для себя. Наши собственные слова — жалкие, легковесные и никчемные. Тебе самому они могут казаться превосходными, но перед человеком, который знает толк в стихах, читать их стыдно — они достойны называться… лишь глупостью на вынос. У меня с сотоварищи дара нет, складно составлять слова — мучение и напрасный труд. Но человеку даровитому это дается с легкостью и наслаждением. Но нет смысла потратить полную жизнь только на то, чтобы сочинить одну-единственную строку».

В соответствии с установками конфуцианства Кайбара Экикэн полагал, что все мудрое уже было сказано. Поэтому он и делает акцент не на сочинительстве, а на чтении и усвоении прочитанного. В связи с этим книг у «радостного старика» должно быть как можно больше, они — показатель настоящего богатства. «Если посчастливилось собрать много книг на полке, то как можно назвать тебя бедняком? Ведь у тебя настоящее богатство, которое не променяешь на корзину со златом. Разговаривать с добрым другом о Пути, вместе с ним радоваться луне и цветам, пребывать в прославленных местах и чудных пределах, наслаждаться там непревзойденными видами — вот это и называется чистым счастьем. Если удалось тебе заполучить его — знай огромность этого счастья, которому не бывать у спесивого богача».

Будучи конфуцианцем, Кайбара Экикэн не верил в бессмертие, он утверждал, что не имеет смысла тратить отпущенное человеку время на ламентации по поводу краткости жизни, глупо проводить жизнь в озлобленности и печалях. «С весны до конца года время летит, как стрела из лука, и не остановить его. И время, и год — из той же быстрой породы. Потому и говорят: время летит стрелой, как лунно-солнечный свет. С приближением старости годы бегут все быстрее. Не успел оглянуться — а тебе уже пятьдесят минуло. А если уж после первых пятидесяти лет прожил еще пятьдесят и достигнул ста, годы полетят еще быстрее к самому своему концу. А потому оставшуюся малость лучше прожить, пребывая в радости. И уж совсем глупо проводить время в стенаниях, печалях и горестях. Каждый год расцветает цветок — каждый год он похож на себя самого. Но человек меняется с каждым годом. Старость копится, и даже в течение одного года человек становится все дряхлее. Не стоит сетовать, что сегодня ты не таков, как вчера, а завтра ты станешь не таким, как сегодня. Если поймешь это, то не станешь клясть судьбу, а станешь беречь свое время и не проведешь ни дня в бессмыслии. На закате дня не проси рассвета. Лучше в середине каждого дня подумай, как проведешь его остаток».

Что до смерти, то она есть естественный этап существования, а все, что естественно, не может трактоваться как печальное.

«Старость подобна солнцу, клонящемуся к закату. Когда смерть близко, смирись с судьбой, пойми, что печалиться не о чем. В “Книге перемен” говорится: если разбиваешь горшок и не жалуешься, то тогда и с приходом глубокой старости не впадешь в печаль. Горшок — вещь доступная, разбил — не горюй. Плач о старости — это плач о заходящем солнце. Но если старость и приближение смерти — это заходящее солнце, то это есть всегдашний природный закон. И печалиться здесь не о чем. Сетовать на старость, проклинать смерть — не знать, как устроен мир. Познай свою долю. Тао Юань-мин^[10] свидетельствует: “Утром рождаются человеколюбие и справедливость. Вечером они умирают. Чего же еще пожелать?” С древних времен еще не нашлось человека, который бы не умер. Если не знаешь, что такое жизнь, и не доверяешься воле Неба, тогда и страданий много.

Человек сделан не из железа или камня, его жизнь заканчивается смертью. Тело не может родиться дважды, а потому следует радоваться, пока оно пребывает в этом мире. Старики любят делать одно и то же, плести один и тот же невод. Драгоценными утрами и вечерами наставляй свое сердце, по-дружески учи радости других. Будет искренне жаль, если ты или другой человек не познает данную с рождением радость, не распорядится своей жизнью, как то следует, и проведет ее в гниении и без всякого толку. Утром открылся тебе Путь, ты стал человеком, вечером умер... Так о чем здесь жалеть?»

Не веря в бессмертие, Кайбара Экикэн тем не менее верил, что с обретением радости жизнь будет казаться длиною в «тысячу лет». В подтверждение своей мысли (или ощущения) Кайбара Экикэн цитирует популярнейшего в Японии китайского поэта Бо Дзюйи (772—846), который говорил: «Продление своих лет — искусство. Если сердце покойно, то и годы длинны. Еще он сказал, что для человека несуетливого дни и месяцы тянутся дольше. В стихах же Су Дун-по сказано так: если усядешься бездельно и тихо, то день обернется двумя, а если принять жизнь человеческую за семьдесят лет, то тогда она вытянется до ста сорока лет — так получается, что утишенное сердце делает твои дни длиннее». Японец Кайбара Экикэн вторит китайским авторитетам: «Если располагаешь досугом, успокой и утишь свое сердце, растяни свои дни, прекрати суетиться. В особенности это справедливо для стариков, у которых жизни осталось мало и время для них бежит все быстрее. Жалея об уходящем времени, им пристало растягивать день — в десять, месяц — в год, год — в десять, и радоваться тому. Не пристало им напрасно проживать дни и месяцы, а потом сожалеть о том».

***

Жизнь японца в традиционном обществе членилась на несколько этапов. Каждый из них считался необходимым условием полноценного бытия. Беззаботное детство сменялось подготовкой подростка к взрослой жизни с ее ответственностью по отношению к родителям, детям, сюзерену, профессиональной корпорации. Высшим идеалом являлись служение и долг, от надлежащего исполнения которых и возникало ощущение ненапрасности бытия. В это время предписывалось подавлять личные желания. В преклонных же годах человек получал право распоряжаться своим телом, а обязанности сменялись правом на «радость», которая выступала в качестве характеристики, применимой только к старости.

^[1] Нисикава Дзёкэн. Нихон суйдо ко. Суйдо кайбэн. Каи цусё ко. Токио: «Иванами», 1988. С. 32—36.

^[2] Подр. см.: А. Н. Мещеряков. Стать японцем. Топография тела и его приключения. М.: «Наталис», 2014.

^[3] Цит. по: Карелова Л. Б. У истоков японской трудовой этики. М.: Восточная литература, 2007. С. 132, 117.

^[4] Гэндзи-обезьяна. Японские рассказы XIV—XVI веков. Отоги-дзоси. Перевод М. В. Торопыгиной. СПб.: Академический проект, 1994. С. 238—239.

^[5] Цит. по: Карелова Л. Б. У истоков японской трудовой этики. М.: Восточная литература, 2007. С. 54, 160.

^[6] Карелова Л. Б. Учение Исиды Байгана о постижении «сердца» и становление трудовой этики в Японии. М.: Наука, 2007. С. 164.

^[7] Кайбара Экикэн. Ёдзёкун, вадзоку додзикун. Токио: «Иванами», 1964. С. 24.

^[8] The Autobiography of Yukichi Fukuzawa. New York: Columbia University Press, 2007. P. 257.

^[9] Хань Юй (768—824) — китайский философ и литератор.

^[10] Тао Юань-мин (365—427) — знаменитый китайский поэт.

Взросление по-американски: смена вех

Мария Золотухина

Взросление — чертовски трудная штука,
гораздо легче перейти из одного детства в другое.

Скотт Фитцджеральд

Требуется мужество, чтобы вырасти и стать тем, кто ты есть на самом деле.

Эдвард Каммингс

Если в 1990-х годах американский философ Нейл Постмен объявил об исчезновении детства в США^[1], то к 2014 году оказалось, что ушла в небытие «взрослость»: согласно тревожным заголовкам прессы, Америка превратилась в «гигантскую детскую площадку, где не видно ни мамы, ни папы, никто не знает, что происходит, никто ни за что не отвечает. Отцы и матери ведут себя как подростки, дети не по годам мудры...»^[2]. Не впадая в панику, охватившую некоторых ученых и журналистов, тем не менее, следует признать, что для весьма сегрегированного (в смысле возраста) американского общества теперь границы достижения взрослого состояния сдвинуты. Правда, рассуждать об универсальных для США ценностях и тенденциях — едва ли благодарное занятие, не только потому, что метафорой американского общества на сегодняшний день является «салат» (а вовсе не плавильный котел или тигель), но и потому, что акцент на разнообразии индивидуальностей — узнаваемый и укоренившийся культурный императив. И тем не менее салат заправляется соусом, а семиотически Соединенные Штаты по-прежнему обозначает размытая, но все же идентифицируемая (и самоидентифицирующаяся) категория — средний класс. Поэтому с оглядкой на множество различных дорог и маршрутов я бы хотела обозначить пути к взрослению, которые именно для этой части американцев в качестве ориентиров кажутся едва ли не самоочевидными.

Американцы описывают себя сегодняшних как детоцентричных, но все же не в том смысле, что взрослые полностью подчиняют свою жизнь созданию прекрасного детства, так как правом на счастье обладают все, а дети — не только источник радостей, но и бремя. «Эмоциональная бесценность» ребенка (по выражению известного американского социолога Вивианы Зелизер) подразумевает его высокую стоимость — не только в смысле временных и душевных вложений, но и материальных инвестиций. К этому добавляются высокие ожидания от успешности проекта родительства: правильность выбранного пути воспитания — важнейшая часть идентичности американцев («я-то знаю, как нужно растить» не озвучивается, но подразумевается), несмотря на непрекращающийся поток советов от специалистов разного толка и квалификаций. Сама концепция детства и социализации ориентирована на главную идею — достичь в процессе воспитания вполне осязаемого результата, который откроет дорогу к полноценному взрослому состоянию. То есть статус индивидуума как ребенка, даже применительно к собственным родителям, сугубо временный. Но не потому что американские дети — маленькие взрослые в духе исторических исследований Филиппа Арьеса. Формула «для меня ты всегда малыш» не подходит не только в качестве открытого заявления, но даже и тайного признания американского родителя самому себе. Согласно еще недавно считавшейся общепринятой идее детство успешно и удачно (и для ребенка, и для родителей), если к 18 годам оно завершается — причем таким образом, чтобы это было очевидно всем — ребенку, родителям и окружающим. Любимая традиционная присказка родителей: «тебе 18, и ты вылетаешь из гнезда». В крайнем варианте из этого принципа должно следовать, что став взрослым, нельзя оставаться ребенком ни в каком качестве и ни в каких отношениях с людьми никогда более, по возможности не превращаясь в так называемых «кидалтов», великовозрастных дядей, живущих детскими фильмами и компьютерными играми. Нужно не просто повзрослеть, а вырасти (one has to grow up). Такая простая схема осложняется тем, что для американской массовой культуры давно характерно увлечение юностью и молодостью как некими «вечными» стандартами (youth oriented culture). В каком-то смысле взрослое состояние хорошо лишь в его молодом варианте или хотя бы не старом. А понятие «зрелость» — помимо прочих, конечно, и эвфемизм не молодого, то есть совсем не всегда повод для радости. Может быть, поэтому новая размытость возрастных границ и нечеткость перехода из одного положения в другое столь привлекательны? Еще в недавнем прошлом «взрослость» — некий итоговый и одновременно стартовый момент, который легко было зафиксировать благодаря совпадению главных и взаимосвязанных составляющих: достижение пяти маркеров/вех — покинуть родительский дом, получить образование, найти работу, купить дом (в рассрочку) и обзавестись семьей. Новое и парадоксальное явление состоит в том, что вступление во взрослость происходит в конце собственно «традиционной» молодости-юности и весьма растянуто во времени. То есть к тому моменту, когда все «дырочки» на билете во взрослое состояние «проколоты», период молодости как раз завершается.

Если надеяться на то, что можно попасть во взрослый мир, став независимой, ответственной и самостоятельной личностью, то как должно происходить ее воспитание? И есть ли общие рецепты для всех этих уникальных и особенных «я»? Оговорюсь, что самокритичные американцы в чрезмерном утверждении «эго» видят немалую проблему. Некоторым (в том числе профессору Колумбийского университета Эдварду Мендельсону^[3]) кажется, что тем самым из американской культуры вымывается акцент на отношениях между людьми: дети не понимают просьбы родителей (воспринимая их как некие досадные и докучающие приставания), они вообще с трудом представляют себя на месте матерей и отцов (как и любых «других»). Это лишь один из аргументов-предостережений: американское общество слишком фиксируется на детях, выращивая эгоцентриков, вместо того чтобы побуждать их обращать внимание на окружающих. Малышей в Америке учат замечать цвета, формы, предметы, вместо того чтобы они умели всматриваться в лица — как это принято в других культурах мира^[4]. Развитие эмпатии и эмоционального интеллекта предлагается в качестве системы сдержек и противовесов оголтелому индивидуализму: уметь распознавать чувства и желания окружающих — значит допустить других таких же «я». И все-таки главное условие — избежать чрезмерной зависимости, которая сделает нездоровыми любые отношения. А поддерживать их помогает по-прежнему развитая этикетная культура с элементами политкорректности. В рекомендациях и практиках соседствуют старомодные поздравительные и благодарственные открытки, ужины и другие праздники, объединяющие семью (в качестве часто рекомендуемого ритуала мать зовет дочь на «свидание», что обязательно именно таким образом и называется). Все это создает иллюзию исключительности не только каждой личности, но и связей между ними. Обновленная идея просвещенного родительства такова: в младенчестве нежная и неограниченная привязанность к тем, кто о тебе заботится, скорее всего к маме, — непреложный залог будущей независимости и самостоятельности. Одни из главных апологетов трепетной заботы — супруги Сирз (фактически имя нарицательное, примерно как доктор Бенджамин Спок), которых критики упрекают в том, что они терзают матерей, требуя от них неоправданных жертв, ибо максимальную близость Сирзы трактуют как полную неразлучность (в умеренном варианте младенец получает свое пространство, а не проводит все время в постели с мамой и папой).

Как только ребенок начинает ходить, он тут же обретает определенную степень самостоятельности. Для него создается безопасная среда, чтобы он чувствовал себя максимально свободным. Такой — не только Сирзами рекламируемый — подход критикуют за то, что он знакомит с суррогатом реального мира. Далее детская самостоятельность раскладывается на элементы: ем — грязно, но сам, сам выбираю, сам решаю, не просто сам, но и один — то есть делаю и научаюсь сам. Цель быстрого освоения того или иного навыка (не только пресловутого горшка) уступает место масштабу побед — пусть ест не так быстро, но самостоятельно. Это же ассоциируется и с самой идеей роста и взросления. Семантически, как и в русском, big boy / big girl (чуть позже для многих семей — big brother and big sister) — не только физически крупные (это часто применимо к младенцам), но и взрослые (как будто детям выдают аванс на рост). Сколь бы ни жалели предавших себя забвению американских родителей, наивно было бы видеть в универсальных схемах лишь заботу о маленькой личности: американская версия детоцентризма обычно ограничена комфортом взрослого, и все, что может активно помешать, устраняется. Поэтому выбор, предлагаемый ребенку, — это не только обучение принятию решений, но и удобная уловка: своеобразное отвлечение или масштаб сражения, которое выбирает родитель: либо родителю придется согласиться с тем, что в детский сад ребенок отправится в грязной майке, либо он не пойдет туда вовсе. Родители уверены, что лишь научившись сделать грамотный выбор, ребенок может обрести шанс вырасти ответственным членом общества. Взрослые — выросшие люди — те, кто предсказуемо и самостоятельно понимает связь между действием и его последствиями и принимает решение, понятное и приемлемое для других. Мне кажется, что в большинстве своем американцы боятся того, что ребенок не приобретет навыков самостоятельности и независимости, а не того, что ребенок не выразит привязанность, не последует родительскому совету. Предмет родительской гордости — детское самостояние, упрямство (he wants it his way — настаивает на своем), хотя для непослушных детей придумываются эвфемизмы (их называют, например, feisty — энергичными, напористыми). Для поддержания самостоятельности и самоценности с самого раннего возраста в детях взращивают чувство собственного достоинства (self-esteem). Оно, в частности, достигается похвалой (нередко чрезмерной), не столько за достижение, сколько за попытку или процесс (до средней школы дети мало сталкиваются с конкуренцией или оценками, но это тема для отдельного разговора). Достоинство этих методов с точки зрения самого же американского общества взрослых — предмет широкой и бурной дискуссии, которая была инициирована Эми Чуа, автором нашумевшей книги «Боевой клич матери-тигрицы». В «усредненном» идеале детские «нет» и «не буду» сталкиваются с мягким, но последовательным «нельзя» со стороны родителей или воспитателей: и в этом случае работает схема признания интересов ребенка (он выражает себя).

Поскольку экономическая независимость — главное условие самостоятельной жизни в будущем, родители предлагают детям азы финансовой грамотности буквально с того момента, как те начинают обращать внимание на деньги. Весьма обстоятельно разработанная семейная политика призвана вырастить трудовую личность, не отягощенную консюмеризмом и умеющую считать и планировать. Ребенок вначале получает от родителей (или от «зубной феи») некую сумму в подарок, а чуть позже (порой лет с 5) — начинает получать регулярное пособие или стипендию (allowance). Принцип начисления условен и произволен: например, один доллар на один год жизни ребенка в неделю. Хотя в отношении денег и детей у американцев есть множество вариантов поведения^[5]. Подаренными ему деньгами ребенок, как правило, распоряжается сам, а выдаваемым регулярным пособием — чаще в заданных рамках, к примеру, треть откладывая на «дождливый» (но не «черный»!) день, треть — на сиюминутные траты, а треть — на благотворительность. Как вариант можно откладывать деньги на будущее образование — никогда не будет лишним, учитывая его стоимость. Сумма подарков и родительских пособий постепенно подрастает, хотя и не быстро, а зона финансовой ответственности расширяется. Тем временем дети начинают зарабатывать деньги — способами, которые говорят о том, что ребенка нужно научить получать деньги за любой труд или товар (неважно, разводит он из порошка лимонад, раскрашивает булыжники или убирает листья на газоне соседа, а то и родной бабушки).

Сколько жизненных уроков извлекает мой сын из пособия: и как вести бюджет, и стоимость самых разных услуг, и что такое — отложенное удовольствие. Я просто обожаю эту систему — мы действительно нашли то, что работает. Он даже специально заполнял квалификационные требования к выполнению работы! То есть там подробно описывалось то, что входит в «уборку листьев» (П., 43 года^[6]).

Привязывать ли стипендию/пособие к домашним обязанностям — предмет давних дискуссий на тему, есть ли вообще те обязанности, которые исполняются просто так. В любом случае дети и родители оказываются включенными в сложные договорные отношения (которые, по словам родителей, «напоминают переговоры с профсоюзами»): те, кто не платит за вымытый холодильник, считают, что дети «такие же граждане Дома, и обустраивают собственную среду обитания»; их оппоненты утверждают, что «с одной стороны, они — как ДЕТИ — не обязаны работать по дому (уж тем более сидеть с младшими), и к тому же не платить же им все время просто так: «я не собираюсь просто так раздавать деньги»; «деньги зарабатываются».

К старшей школе (16 лет) у многих детей есть опыт подработки летом или в течение года. Вырученные средства они тратят на себя. Я не слышала о празднике «первой получки», зато неоднократно убеждалась в том, что чем более ответственно проявляет себя ребенок в отношении «своих» денег, тем спокойнее чувствуют себя держатели «банка мамы и папы», как называют американцы родительские денежные средства. Точно так же попытка одновременно учесть индивидуальность и соблюсти справедливость приводит к обособлению собственности разных детей в семье (благо обычно у каждого есть свое «отгороженное пространство» — комната), явному предпочтению индивидуальных, а не общих подарков, а если дети (в нашем случае два брата — 7 и 13 лет) вложили свои средства в приобретение видеоприставки, то, по замыслу родителей, пользоваться ею они должны в соответствии с вкладом. Правда, добрый нрав старшего возобладал, и младший имел доступ более чем на вложенные 30 %... Основные уроки, о которых часто говорят родители, — дифференцированный подход к деньгам, включая контроль за импульсами (а не это ли — важнейший признак взрослости?): после кризиса 2008 года даже Элмо из знаменитой передачи «Улица Сезам» учится ждать и не тратить средства попусту. При всех этих немалых усилиях, по мнению экспертов, общеобразовательная школа должна принимать еще большее участие в развитии финансовой грамотности, или, как это называют, фискального фитнеса. Сами подростки (85 %) хотят, чтобы родители не поддерживали их в финансовом плане после 25 лет^[7]. Так или иначе, необходимо научить правильно сберегать (откладывать) и тратить деньги, но при этом не забывать о нуждающихся (save, spend and share), так как самодостаточность — лучший подарок ребенку на вырост... И, конечно, она не может сводиться лишь к материальному измерению: важный элемент большого пути во взрослую жизнь — физическое отделение, тревожность по поводу которого (separation anxiety) — одна из самых обсуждаемых тем матерей дошкольников. Родители трех-пятилетних детей надеются, что дети как можно менее болезненно переживут расставание, когда их приведут в детский сад (или его аналоги). Когда дети становятся несколько старше, им устраивают так называемые «пижамные» праздники-ночевки (не путать с подобными вечеринками для подростков), когда главная задумка — дать ребенку возможность заснуть вне дома. Следующий шаг — отправить его или ее в лагерь с максимизацией «отрыва»: детей лишают гаджетов, подталкивают писать настоящие письма, которые идут несколько дней... Смысл летних лагерей, куда ездят ежегодно около трех миллионов детей, исчерпывающе выражен в названии книги^[8], посвященной к тому же и обязательной военной или гражданской службе на благо отечества вдали от дома («тогда к 19-летнему возрасту мы получим лучших работников и граждан»).

Традиционное американское общество заметно сегрегировано в возрастном смысле, и каждому периоду соответствует некий набор ожидаемых характеристик. Социальная и географическая мобильность в том числе позволяет находить (и вместе с тем диктует) и приемлемую для каждой возрастной категории среду обитания — например пригороды для ответственного выращивания детей.

Особенно дробно в смысле возрастных стереотипов выглядит детство. Говоря о детях или представляя их, американцы нередко в первую очередь указывают даже не пол, а именно возраст — «у меня двое, семилетка и одиннадцатилетка». Это позволяет поместить детей на шкалу роста-взросления и приближения к финишу. Два периода считаются особенно тяжелыми: «ужасные двухлетки» (в России обычно говорят о кризисе трехлетнего возраста) и «переходный возраст» (американцы делят его на два отдельных подвозраста — предподростковый и подростковый (с 11 до 12 лет первый и с13 до 19 лет второй)). Для последнего бывает достаточно только возрастной характеристики: «У меня дома живет подросток» или «у меня дома живет существо — размером с Гаргантюа и ногами Хоббита... Похоже, что с него Дж. К. Роулинг писала Хагрида... Это мой сын» ^[9]. Как правило, определения «трудный» не требуется, оно включено в комплекс ожиданий. Возникает ощущение, что быть подростком в Америке и при этом не быть «трудным» странно и неожиданно для тех, кто с этим подростком имеет дело.

В Америке открытие концепта подросткового периода обычно датируется 1904 годом, когда Гренвилл Стэнли Холл — первый президент Американской психиатрической ассоциации — опубликовал свое знаменитое исследование об особенностях психологии подростков^[10]. К началу XX столетия дети перестали работать в прежнем масштабе. Многие опасения, связанные с переживанием внутренних бурь и стрессом, озвучивались уже тогда — так, к примеру, боялись тлетворного влияния среды в виде бульварных романов. После Второй мировой войны американские тинейджеры оформились в огромную и приметную социальную категорию. Индустрия массовой культуры немедленно откликнулась — отражая и тут же формируя новые вкусы в музыке, моде, фильмах, языке. Несколько лет спустя, в 1960-е годы, новая молодежная культура не позволит Америке остаться буржуазно-семейной, конформистской. Тогда Джером Сэлинджер написал книгу, которая стала символом американского юношеского бунта, — «Над пропастью во ржи». Но при этом молодежь готовили к вступлению во взрослую жизнь, забыв предупредить, что никто не давал обещаний, что эта взрослая жизнь будет интересной или по крайней мере не уныло-постной. До сих пор роман Сэлинджера — самая читаемая книга о взрослении, несмотря на непрекращающиеся попытки ее отцензурировать. Но самое главное ощущение от книги остается: Холден до сих пор никуда не торопится^[11].

С точки зрения предлагаемых современных образцов тенденции в индустрии моды и популярность спа-культуры, с одной стороны, и проблема излишнего веса — с другой, повлияли на то, что предпубертат для девочек (9—11 лет) превратился в некое гротескное изображение отрочества, по поводу чего сетуют пресса и психологи. Девочки помешаны на внешности (хотя указывать на эстетическую непривлекательность излишне полных барышень нельзя), взрослой моде, косметике, заботе о себе, постоянно слыша от родителей, что каждая из них — лучшая и особая, но при этом соревнуясь друг с другом. Поэтому андрогинная версия девочки двенадцати лет, будто бы не спешащей взрослеть и нарочито отказывающейся уделять внимание внешним признакам и символам взросления, — один из вариантов взросления на раннем этапе. Основная задача и девочек и мальчиков — пережить (to survive) среднюю школу, где удваивается, а то и утраивается количество детей в классах по сравнению с начальной. Погружение в среду таких же предподростков внушает ужас всем, кто имеет отношение к этой инициации — как детям, так и родителям. Наградой будет старшая школа (high school), сулящая намного больше свободы. Когда дети идут в 9-й класс, расширяется поле их самостоятельности, что в большей степени предполагает диалог со взрослыми (среди возможных тем разного порядка — ключи от машины, важнейший маркер взрослости, поскольку американцы получают первые права в 16 лет; ключи от дома; обсуждение поступления в вуз; деньги, сколь бы совершенной ни была система пособий; собственная работа), управление своим временем.

Физическая и смысловая изоляция тинейджера в рамках собственного дома к подростковому периоду реализована вплоть до запертой на ключ своей комнаты. Нет необходимости вести общие разговоры с родителями (или сиблингами) за столом, активно общаться с домашними. Родители, как правило, не считают важным извиняться за бросающуюся в глаза эмоциональную сегрегацию представителей разных поколений дома. Есть и очевидные внешние зоны автономии подростка: визит к врачу скорее не предполагает совместной беседы подростка, врача и родителя. К 18 годам должна быть сформирована некая «предвзрослая стадия» развития личности. И вот кульминационный момент перехода (согласно устоявшемуся и автоматически узнаваемому паттерну). Ребенок-студент, погрузив сравнительно скромный скарб (в сравнении со всеми приобретенными за период детства вещами) в родительскую машину, уезжает учиться. Для семей, которые не могут рассчитывать на финансовое вспомоществование колледжа или университета, цена образования достигает более половины стоимости взращивания ребенка. Грамотно распорядиться такой гигантской суммой — высокая степень ответственности и зрелости, которые, как ни странно, в американском случае не всегда связаны со сложившимся представлением о будущей профессии или с мнением родителей. Даже если оно очень значимо, едва ли подобное признание будет сделано публично. Потому что иначе получится, что они, родители, не полностью экипировали тебя к 18-летнему рубежу. Первое, что говорят консультанты (школьные или частные) о выборе образовательной траектории подросткам: «Это Ваше решение, решаете Вы, а не родители», — буквально смакуя момент приглашения подопечного в настоящий (реальный) мир — без мамы и папы. Только часть выпускников школы знают, что именно они хотят делать в будущем. И для таких есть прямые дороги: например, выбрать программу, предполагающую дальнейшее медицинское образование. Но большинство будут использовать годы бакалавриата или двухгодичного местного колледжа (community college) как раз для того, чтобы попытаться определиться, и это не считается инфантилизмом. Условие — увязать степень своей неуверенности в будущем профессиональном пути с финансовыми возможностями. Даже для семей, где таковые ограничены, полноценный родительский успех долгое время традиционно коррелировал с тем, уехал ли выпускник школы учиться дальше и окончательно ли отделился. Этот «исход» — едва ли не главный итог родительского воспитания к 18 годам. Даже если студент учится в своем городе, выбор скорее всего падет на общежитие: стоимость проживания (и частично питания) включена в общий счет за обучение, к тому же высокая ценность придается «неповторимым годам поиска себя». Набор того, что (по идее!) может испытать студент, привлекателен — сниженный родительский контроль, частичная финансовая независимость, самостоятельное выстраивание личных отношений, нередко лишь формальная ограниченность в п