Говоря о философских проблемах творчества любого поэта невозможно не определить его отношения к религии. Здесь важно не только то, что наряду с научной философией религия является одной из составных частей мировоззрения, но и то, что в силу специфики творчества поэты наиболее часто обращаются к библейским мотивам и аллегориям. Лермонтов, с детства соприкасавшегося с религиозно-молитвенным обиходом в доме своей бабушки, было приобщено к кругу образов "Писания" (Библии) даже в большей мере, чем умозрение многих других крупных фигур романтизма. Но, несмотря на это, поэт не раз вступал в богоборчество. Его религиозно-богоборческие переживания отличались большой непосредственностью, внутренней независимостью и противоречивостью. Это естественно для романтика-бунтаря, склонного презирать "суеверное" послушание толпы и разговаривать с "высшей силой" на равных, отстаивая свою личную исключительность и достоинство.
В лирике Лермонтова Бог представляется по-библейски всесильным, но при случае на него возлагается ответственность за несовершенства миропорядка и надломы в собственной жизни. Поэт постоянно сомневается во всех существенных принципах библейской веры. Так, в словах Демона: "Ждет правый суд: простить он может, хоть осудит", - чувствуется сомнение в милосердии Божием. Противоречивы взгляды поэта на загробную жизнь. Так, строки из стихотворения "Не смейся над моей пророческой тоскою" - "Но я без страха жду довременный конец. Давно пора мне мир увидеть новый", - дают право полагать, что Лермонтов уверен в загробном существовании. Вместе с тем другие произведения говорят об обратном:
|
|
"Слова разлуки повторяя,
Полна надежд душа твоя;
Ты говоришь: есть жизнь другая,
И смело веришь ей... но я?..
Оставь страдальца! - будь покойна:
Где б ни был этот мир святой,
Двух жизней сердцем ты достойна!
А мне довольно и одной", -
Стихотворение "Молитва", обращённое к "всесильному", по существу таит в себе противоположный названию смысл. С исступлённым чувством утверждается здесь право быть преданным запретным религией порывам: "любить мрак земли могильной с её страстями", "бродить в заблуждении уму", отдаться "лаве вдохновения", "диким волнениям", "звукам грешных песен". На "тесный" (!) "путь спасения" вступить можно, лишь преодолев себя: если "всесильный " "угасит сей чудный пламень", "всесожигающий костёр", преобразит "сердце в камень". Здесь явно противопоставляются путь скучного спасения и жажда жизни.
Во многих стихотворениях Лермонтова ценностный мир в значительной степени организован вокруг остро прочувствованной библейской символики с её антитезами райского сада и адской бездны, блаженства и проклятия, невинности и грехопадения, но за ними стоит жизненно-поэтическое мышление поэта, его мировоззрение. Таково раннее стихотворения "Бой". В нём изображена фантастическая картина боя враждующих "сынов небес". Поэт опирается на метафорическое изображение пейзажа с грозой, на канонические формы образности ("черный плащ", "рыцари"), но возводит их на новый уровень, облекая ассоциациями и создавая на их основе целостную картину столкновения Добра и Зла.
|
|
Стихотворение "Пророк" (1841г.) - одна из вершин Лермонтовской лирики, стилистически как бы изъятое из круга библейских ассоциаций. Соединение достаточно легкомысленного содержания с библейской образностью придает ему дополнительный оттенок озорства. Каждая фраза стихотворения опирается прямо или косвенно на библейское сказание и одновременно имеет острый злободневный смысл, поэтически точна, конкретна и вместе с тем символически многозначна.
Итак, библейское решение проблем бытия не привлекало поэта. Божественные силы в лирике Лермонтова выступают не как вершители судеб, а скорее как красивые аллегории, позволяющие ярче осветить отношение Добра и Зла, Любви и Ненависти, определить своё отношение к жизни, смысл которой Лермонтов смог найти в страдании ("Я сын страданья...").
В молодости Лермонтов чаще говорил в своих произведениях о муках, об огорчениях, доставляемых жизнью, нежели об ее радостях. В ранней лирике Лермонтова исходным остаётся переживание печального одиночества: "Брожу один, как отчуждённый". Уже в первых стихотворениях проявляется настроение отрицания. Уныние вызвано отсутствием страны, "где дружба дружбы не обманет, любовь любви не изменит". Однако очень скоро откровенные признания лирического героя о себе сменяются страстным монологом, направленным против "здешнего света", равнодушного к "глубоким познаниям", славе, таланту, "пылкой любви свободы". В произведении, названном "Монолог", речь уже о многих: субъективное "я" сменяется расширительным "мы":
"Средь бурь пустых томится юность наша,
И быстро злобы яд её мрачит,
И нам горька остылой жизни чаша;
И уж ничто души не веселит".
Так складывался образ разочарованного поколения, отравленного пустым светом. Образ "жизни чаши" типичен для ранней лирики Лермонтова и достигает кульминации в стихотворении "Чаша жизни":
"Мы пьем из чаши бытия
С закрытыми очами,
Златые омочив края
Своими же слезами,
Когда же перед смертью с глаз
Завязка упадет,
И все, что обольщало нас,
С завязкой исчезает;
Тогда мы видим, что пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был - мечта,
И что она - не наша!".
Каноническое по своей пессимистичности можно считать стихотворение "Тучи". Образ "вечные странники"даёт ключ ко всему стихотворению: "Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники...". Судьба туч оказывается сближенной с судьбой поэта:"Я меж людей беспечный странник, Для мира и небес чужой". Как и поэт, тучи вынуждены расставаться с родной стороной "милым севером". Та же "чаша страданий". Тучи никто и ничто не гонит, они никому не мешают. Тучи свободны от всего, в том числе и от людских переживаний, страстей. Они – "вечно холодные". В сущности, это прямое противопоставление двух мировоззрений. Та свобода, которая освобождает человека от всяких привязанностей, от теплоты дружбы от участия в судьбе других, отрицается. Да, я страдаю, я гоним, я не свободен, но у меня есть идеалы, есть чувство Родины. И как бы ни сильна была тоска, её не променять на холодное равнодушие тех, для кого нет изгнания потому, что нет Родины.
|
|
Сознание одиночества не отрывало Лермонтова от жизни, не уводило его в мир отвлечённых мечтаний. "И нет в душе довольно власти - Люблю мучение земли", - пишет поэт в стихотворении "1830. Мая, 16 числа". Эта же мысль развита в элегии зрелого периода "Выхожу один я на дорогу...", принадлежащей "к лучшим созданиям Лермонтова" (Белинский). Поэт взволнован величием, очарован торжественной тишиной и покоем, разлитым в природе. Это настроение передается и нам, читателям. Мы видим "кремнистый путь", и яркие звезды, ощущаем торжественную тишину ночи. Это гимн красоте, гармонии свободной и могучей природы, не знающей противоречий. Здесь желание "забыться и заснуть" соотнесено с ночным покоем земли, что спит в "сиянье голубом". От ночного пейзажа, тонущего в голубом сиянье, мысль поэта обращается к человеческому обществу, в котором бушуют страсти и душевные тревоги, к своим грустным мыслям. Поэту "больно и... трудно" оттого, что нет "свободы и покоя", но он любит жизнь с ее страданиями и радостями, гонит прочь промелькнувшую мысль о "холодном сне могилы". В заключительных строчках стихотворения появляется образ дуба как символ вечной жизни.