Возвращение риска 2 страница

...Исследование двух десятилетий показало, что в год умирает 27 [из 930] священников, 18 оставляют после себя вдов, 5 — только детей, причем двое из 18 оставляют вдов и детей в возрасте до 16 лет от другого брака, а из всего числа вдов — получателей дохода трое умрут или выйдут замуж, оставив несовершеннолетних детей.

Первоначально Уоллес рассчитывал, что одновременно будет жить не более 279 вдов, но Маклорен поправил его, заметив, что смертность не следует предполагать постоянной, поскольку женщины могут быть самых разных возрастов. Прибегнув к помощи

таблиц Галлея, он получил новое, несколько увеличенное значение

Верховным судьей всех их замыслов было время. В итоговом раскладе от каждого священника требовался ежегодный взнос от 2 фунтов 12 шиллингов и б пенсов до б фунтов 11 шиллингов и 3 пенсов (на выбор предлагались четыре уровня страхования). Средства из фонда выгодно вкладывались

Подсчеты для самого первого Фонда вдов священников Церкви Шотландии

(два фрагмента).

(как правило, они шли на ссуды молодым священникам), так что новоиспеченные вдовы могли рассчитывать в зависимости от размера взносов на суму от 10 до 25 фунтов; не внакладе оставались и управляющие. Фонд обеспечения вдов и детей священников Церкви Шотландии первым из страховых учреждений взял на вооружение «принцип максимума»: капитал копили с тем, чтобы взносы и процентные поступления покрывали максимально возможные ежегодные выплаты и прочие расходы. Разойдись действительность с прогнозами, и фонд либо обеспечивал нужные деньги с избытком, либо, что хуже, оказывался в минусе. По меньше мере пять раз Уоллес и Вебстер пытались оценить будущие темпы роста фонда, прежде чем решили, что с первоначальных 18 620 фунтов (в 1748 году) он увеличится до 58 348 фунтов в 1765-м. Один фунт — они промахнулись на один-единственный фунт. В 1765 году объявили, что свободный капитал предприятия равен 58 347 фунтам. И Уоллес и Вебстер дожили до этого знаменательного события.

В 1930 году Альфред Манес из Германии, знаток страхования, дал такое определение своему предмету:

Экономический институт, который основан на принципе взаимности и учреждается для снабжения фонда, необходимость в каковом возникает по факту происшествий с поддающейся оценке вероятностью.

Фонд вдов шотландских священников был первым в своем роде, и его создание следует считать важнейшей вехой в истории финансов. Светлые головы двух приятелей отныне работали не только на местных священников, но и на любого, желающего хоть как-то защитить близких в случае своей внезапной кончины. Фонд не успел толком встать на ноги, а университеты Эдинбурга, Глазго и Сент-Эндрюса уже пожелали в нем участвовать. За два десятилетия подобные фонды, как грибы после дождя, облепили весь англоговорящий мир — взять хо-

шшшш 1»

тя бы Фонд пресвитерианских священников Филадельфии (1761), Английское товарищество справедливости (1762) или Общество часовни Святой Марии (1768), помогавшее вдовам шотландских ремесленников. К 1815 году идея страхования распространилась так широко, что захватила и солдат, сражавшихся против Наполеона. Считалось, что на полях при Ватерлоо погибнет каждый четвертый. Застрахованному солдату и жить было легче: останься он сам лежать в высокой траве, его жена и дети избавлялись от ужасов трущоб (когда страховка «покрывала» людей, они и вправду могли под ней «укрыться» — так новые идеи вошли в повседневную речь). К середине XIX столетия приобретение страховки было для уважающего себя гражданина делом столь же очевидным, что и посещение церкви по воскресеньям. От своих соотечественников не отставали и обычно не слишком благоразумные романисты. В 1826 году свою жизнь застраховал сэр Вальтер Скотт²³, чем весьма обнадежил орды кредиторов — теперь они в любом случае не оставались в проигрыше[35]. Постепенно, шаг за шагом, крошечный фонд, призванный помочь вдовам пары сотен священников, вырос в целую индустрию — сегодня «Шотландские вдовы» занимаются страховками и пенсиями. Да, теперь это лишь один из множества поставщиков финан­совых услуг (в 1999 году фирму купил банк Lloyds), но и по сей день «Шотландские вдовы» воплощают в себе кальвинистскую бережливость — так думают очень многие люди, не в последнюю очередь благодаря одной из наиболее успешных рекламных кампаний в истории финансов[36].

Кто мог подумать в 1740-х годах, что страховые компании и их близкие родственники — пенсионные фонды, постоянно наращивая численность своих подписчиков, в один прекрасный день достигнут уровня самых крупных мировых вкладчиков — так называемых «институциональных инвесторов», задающих настроение на мировых финансовых рынках? Когда после Второй мировой войны страховым компаниям разрешили помещать свои средства в фондовый рынок, те сполна воспользовались открывшейся возможностью и к середине 1950-х владели почти третью крупнейших предприятий Великобритании²⁴. На текущий момент в управлении одних только «Шотландских вдов» находится более 100 миллиардов фунтов. Накануне Первой мировой войны страховые взносы равнялись жалким 2% ВВП стран с развитой экономикой, а не сегодня так завтра им покорится отметка в 10%.

Уже больше двух с половиной веков назад Роберт Уоллес почувствовал, что в страховании «размер имеет значение» — чем многочисленнее подписчики фонда, тем легче, опираясь на закон больших чисел, предсказать объем выплат в данном году. Уоллес, его друг Вебстер и Маклорен первыми применили на практике приемы, позволяющие актуариям дня сегодняшнего с удивительной точностью прикидывать ожидаемую продолжительность жизни большой группы людей, пусть смерть каждого в отдельности предвидеть и невозможно. Но мало знать, кто сколько проживет, — надо еще понимать, сколько принесут вложенные страховые премии. Как поступить со взносами страхователей? Поместить в относительно надежные облигации, как завещал корифей викторианского страхования, главный актуарий Лондонской страховой корпорации Артур X. Бейли? Или рискнуть, соблазнившись более высокой доходностью? Можно сказать так: страхование сводит вместе риски и неопределенность жизни повседневной с рисками и неопределенностью финансового толка. Специалисты кое-что понимают в актуарном деле и подготовлены к встрече лучше клиентов. Пока современной теории вероятности не существовало, страховщики походили на игроков в рулетку, сегодня они — владельцы казино. Незадолго до своего заката Дик Скраггс утверждал, что страхователям (жертвам) лучше не переступать порог этого игорного заведения — там их надуют и даже не подумают извиниться. Но экономист Кеннет Эрроу уже давно подметил, что большинство предпочтет вариант с гарантированной скромной потерей (как ежегодная страховая премия) и маловероятным, но крупным выигрышем (как страховая выплата после бедствия) обратному — стопроцентному маленькому приобретению (оставить себе премию) в паре с неизвестно насколько вероятной огромной потерей (разбираться с катастрофой самому). Гитарист «Роллинг стоунз» Кит Ричарде и певица Тина Тернер могут этого и не знать, но первый застраховал свои пальцы, а вторая — ноги. Издавна страховые компании слывут воплощением шотландской осмотрительности, и покуда почти все клиенты получают то, что им причитается, страховщиков едва ли начнут упрекать в скупости и недобросовестности.

Остается разобраться с одной загадкой. На страховые премии у британцев уходит 12% ВВП, в полтора раза больше, чем у американцев, и вдвое больше, чем у немцев²⁵; изобретатели страхового дела в его нынешнем виде — самый застрахованный народ в мире, и это понятно. Секундочку! Кому и почему это понятно? Это США, а не Великобритания, бесконечно страдают от капризов природы; на моей памяти с американскими ураганами мог тягаться разве что шторм октября 1987-го. Ни один британский город не сидит на разломе, как Сан-Франциско. Что до Германии, то на ее фоне история Британии с момента основания «Шотландских вдов» — эталон политического спокойствия. Внимание, вопрос: почему же мы, британцы, приобретаем так много страховок?

Ответ связан с историей взлета и падения альтернативной формы защиты населения от жизненных невзгод, имя которой — государство всеобщего благосостояния.

От противостояния — к благосостоянию

Многие люди были столь нищими и беспомощными, что никакие «Шотландские вдовы» или другие частные страховщики просто не могли поддержать их в трудную минуту. Приходилось либо полагаться на милость отдельных филантропов, либо привыкать к почти военному распорядку работного дома — выбор незавидный. В худшие времена работный дом на Нортумберленд-стрит в лондонском районе Мэрилебон содержал девятнадцать сотен «бедняков — увечных, слабых, старых и слепых». Когда работы не было, на еду денег не хватало, а погода не позволяла спать на улице, мужчины и женщины становились «временными работниками» — а по сути заключенными в тюрьме. Вот что увидел своими глазами журналист «Иллюстрированного лондонского вестника» в 1867 году:

Моются они, не жалея горячей и холодной воды и мыла, получают шесть унций хлеба и пинтовую кружку жидкой кашицы на ужин, после чего их одежда отправляется в чистку — ее надо обеззаразить, — а сами работники облачаются в шерстяные рубахи и идут спать; ночью они не замерзнут. Те, что знакомы с грамотой, берут в руки Библию и зачитывают остальным молитвы; на ночь в общей спальне воцаряются покой и мертвая тишина... Вообразите набитый охло- пьями матрас, добавьте такую же подушку и накиньте пару пледов — получится кровать. Летом подъем в шесть, зимой — в семь, и начинается работа. Женщины пойдут драить спальни, а то и щипать паклю, мужчинам тоже придется несладко, но после завтрака — таких же питательных свойств, что и ужин, — дольше четырех часов их работать не заставят. Еще утром вернулись из чистки их одежды, теперь свободные от клопов и клещей, и всем желающим подлатать свое тряпье выдаются иголки, нитки и кусочки ткани для заплат. Местный врач внимательно осматривает всех заболевших, и самые хилые помещаются в лазарет...

«Временным работникам, — заключал автор отчета, — не на что жаловаться... Так их приняли бы разве что мифические добрые самаритяне»²⁶. Добрые викторйанцы же к концу века призадумались: обитатели дна, казалось им, заслуживают лучшей жизни. В землю упали первые семена нового, радикального подхода к риску, и именно из них годы спустя взошла идея «государства всеобщего благоденствия». Государственная система довела до логического завершения концепцию экономии от масштаба — отныне каждый гражданин прибывал в этот мир защищенным и оставался таковым до последнего вздоха.

Социальное государство — британская затея, уверены мы. Мы также привыкли думать, что изобрели его социалисты, ну или по крайней мере люди либеральных убеждений. Как бы не так! Первыми начали страховать свое здоровье в обязательном порядке и получать пособия по старости немцы, а британцы последовали их примеру более двадцати лет спустя. Левые политики были совершенно ни при чем, и это еще мягко сказано. В 1880 году Отто фон Бисмарк признался: принимая закон о социальном страховании, он желал «наделить огромные массы неимущих правом на пенсию и таким образом сделать из них добропорядочных консерваторов». По мнению железного Отто, «человек с пенсией разительно от-

Две сцены из жизни лондонских работных домов (1902). Женщины щиплют паклю, выбирая из старых пеньковых канатов волокна, которые затем пригодятся при строительстве кораблей.

ГЛАВА IVВОЗВРАЩЕНИЕ РИСКА

НАЙЛ ФЕРГЮСОН ВОСХОЖДЕНИЕ ДЕНЕГ

личается от своего собрата без оной... им куда легче управлять». Бисмарк открыто признавал, что идея эта — идея «государственного социализма! Все вместе мы должны протянуть руку помощи неимущим». Только не думайте, что он страдал человеколюбием. «Каждый, кто поднимет эту политику на свое знамя, — замечал канцлер, — будет обласкан властью»²⁷. В 1908 году министр финансов Великобритании Дэвид Ллойд Джордж, представитель Либеральной партии, наконец-таки ввел скромные пособия для тех нуждающихся, кому за семьдесят. Закон о государственном страховании вступил в силу в 1911-м. Сторонник левых взглядов, Ллойд Джордж, как и Бисмарк, понимал, что вновь обретшие право голоса граждане с удовольствием вернут своему благодетелю долг — бюллетенем с галочкой в нужном месте. А бедняки многочисленнее богачей. Чтобы сбалансировать прохудившийся из- за пенсионных расходов бюджет 1909 года, министр поднял прямые налоги и очень гордился результатом: бюджет вошел в историю как «народный».

Дитя политиков, социальное государство мужало на полях сражений Первой мировой войны. В те годы правительство обнаруживало свое присутствие в прежде неизведанных сферах жизни общества. Немецкие подлодки с немецкой обязательностью отправляли на дно тонны английских товаров — всего по меньшей мере 7 759 000 длинных тонн, — и никакие частные страховщики совладать с этим не смогли бы. Тем более что еще в 1898 году типовой договор страования от Lloyd's был изменен и уже не покрывал «последствий военных действий и иных боевых столкновений» (нововведения содержались в так называемой секции «КЗА» — «кроме захвата и ареста»). Кто-то подсуетился и вычеркнул этот пункт из своего договора, однако война пустила на дно не только подлодки, но и страховки²⁸. Американское правительство только что не национализировало торговое судоходство²⁹, не отставали и другие, позволив страховым компаниям — вот сюрприз! — списать все потери в 1914-1918 годах на войну³⁰. А ког­да война кончилась, тысячи и тысячи выживших потекли на родину, и уже в 1920 году в Британии действовала программа страхования по безработице³¹. В годы Второй мировой ситуация повторилась. Социальное законодательство в его британском варианте существенно расширилось в соответствии с рекомендациями межведомственной комиссии по социальному страхованию и сопутствующим услугам: в 1942 году эксперты под председательством экономиста Уильяма Бевериджа предложили начать широкое наступление на «нужду, болезни, невежество, запустение и праздность» посредством разнообразных государственных инициатив. Выступая по радио в марте 1943-го, Черчилль уточнил, о чем именно шла речь: «обязательное всеобщее страхование всех классов от всех напастей с пеленок и до могилы», упразднение безработицы как таковой благодаря политике государства, призванной «придерживать экономическое развитие или подстегивать его, смотря по обстоятельствам», «увеличение доли государства в экономике и выход его на первые роли», постройка доступного жилья, реформы государственного образования, увеличение объема предоставляемых услуг в сфере здравоохранения и помощи гражданам³².

Государственное страхование вводилось не только в целях повышения равенства в обществе. Во-первых, государство смело пошло бы туда, куда частные фирмы идти поостереглись. Во- вторых, всеобщее, а зачастую и принудительное участие в страховании позволяло обойтись без дорогостоящей рекламы и кампаний по сбыту. В-третьих, как заметил один знаток дела в 1930-х, «чем больше людей участвует, тем надежнее основание для вывода о средних статистических показателях»³³. Если короче — страхование, как никакая другая отрасль экономики, выигрывала с ростом масштаба, а раз так, то почему бы не довести эту мысль до конца? Доклад Бевериджа получил единодушное одобрение не только на родине, но и во всем мире — вот почему и по сей день на каждом социальном государстве нам мерещится ярлык «сделано в Британии».

Мужская трапеза в работном доме в Мэрилебоне. В отличие от обитателей стены излучают уверенность в справедливости Бога и его доброте.

Первой же по-настоящему великой державой всеобщего благоденствия стала вовсе не Британия, а Япония. Опыт японского социального государства наглядно демонстрирует, сколь тесно сплетены понятия социального государства и государства агрессивного.

Катастрофа за катастрофой накатывали на японские берега в первой половине XX столетия. Кошмарной силы землетрясение обрушилось 1 сентября 1923 года на регион Канто, опустошив города Токио и Иокогама. С землей сровнялись более 128 тысяч домов, еще столько же превратились в развалины, 900 построек унесло море, к тому же беда пришла не одна: начавшиеся вскоре пожары поглотили еще примерно 450 тысяч домов³⁴. Японский народ был защищен, или так ему казалось, — еле-еле вставшая на ноги отрасль с 1879 года развивалась очень бурно и к началу мировой войны вырвалась в авангард местной экономики; страховали от разгула водной стихии, смерти, пожаров, призыва в армию, дорожных происшествий и краж — японцы могли выбирать из тринадцати различных договоров и идти за ними в любую из более чем тридцати компаний. Только в год землетрясения, к примеру, жизнь островитян была застрахована на 699 634 ООО иен (328 миллионов долларов), то есть в среднем по 1280 иен (600 долларов) на человека³⁵. И все бы ничего, вот только ущерб составил около 4,6 миллиарда долларов. Еще через шесть лет Великая депрессия поставила сельские районы страны на грань голодной смерти (в сельском хозяйстве тогда было занято 70% населения, и 70% этих работников, то есть фактически половина японцев, обрабатывали в среднем по полтора акра земли)³⁶. В 1937-м страна начала дорогостоящую и, как потом выяснилось, бестолковую войну с Китаем. Как будто этого было мало, в декабре 1941 года Япония вступила в борьбу с экономическим гигантом того времени, Соединенными Штатами, за что потом, дорого заплатили обитатели Хиросимы и Нагасаки. Проваленная попытка стать империей обошлась Японии в три миллиона жизней, а заодно американ­ские бомбардировщики камня на камне не оставили от местного фондового рынка. Согласно подготовленному в США Отчету о стратегических бомбардировках, в более чем 60 японских городах было уничтожено от 40% зданий в зоне застройки; 2,5 миллиона домов исчезли, выбросив на улицу 8,3 миллиона человек³⁷. Уцелеть, отделаться легкими ушибами удалось лишь Киото, бывшей столице империи, воплотившей в себе дух довоенной Японии с ее старомодными деревянными особнячками, частично дожившими и до наших дней. Просторные, хрупкие конструкции с раздвижными дверями и бумажными ширмами, изящными балками и соломенными циновками — понятно, почему японские дома и города становились такой легкой добычей для голодного огня.

Япония и другие воюющие державы твердо усвоили полученный урок: в нашем безумном мире полагаться на частные страховые компании — верный признак безумия. (Даже в США федеральное правительство в лице специально созданной для этого корпорации приняло на себя 90% рисков, связанных с ущербом от войны, и здорово заработало — по той простой причине, что американская земля ничуть от войны не пострадала³⁸.) Железной воли и дисциплины не хватало, чтобы застраховать людей от налета американских военно-воздушных сил. Решение напрашивалось — почти во всем мире риск по сути национализировали, передав в ведение правительств. Японцы приступили к проектированию своей системы в 1949 году, и консультативный совет по социальному страхованию охотно признавал свой долг перед британцами. Активный поборник идеи всеобщего страхования Бундзи Кондо уверял, что пришло время «Бевериджа для Японии»³⁹. В действительности японцы оставили своего британского вдохновителя далеко позади. Целью реформы, говорилось в докладе консультативного совета:

является создание системы мер, направленных на

обеспечение и экономическую поддержку людей, когда те

оказывают­ся в затруднительном положении «из-за пожилого возраста, болезней, травм, рождения детей, инвалидности, смерти близких, безработицы, а также на помощь многодетным семьям — посредством... государственных выплат... всенародная помощь гарантирует нуждающимся достойное проживание⁴⁰.

Так социальное государство стало укрывать своих граждан от превратностей бытия. Если они рождались больными — государство платило. Если не имели денег на образование — государство платило. Если не могли найти работу — государство платило. Оно платило даже тогда, когда люди не выходили на работу по болезни. Ну и разумеется, государство платило, когда люди уходили на покой. А когда они умирали, государство платило тем, кто материально зависел от покойных. «От феодальной экономики — к экономике социальной»⁴¹; японцы делом поддерживали девиз американских оккупационных властей. И неверно думать, хотя после войны это было модно, что социальное государство в Японии «насадила чужая держава»⁴². Японцы сделали это сами, причем начали задолго до окончания войны. И не всеобщий альтруизм привел к преобразованиям — это сделало ненасытное государство середины века, которое требовало все больше здоровеньких юнцов, солдат и рабочих. По меткому выражению американского политолога Гарольда Ласвелла, в 1930-х годах Япония стала «казарменным государством»⁴³, оттуда недалеко было и до «государства всеобщего противостояния-благосостояния», чьи граждане жертвовали собой в боях за родину — в обмен на социальную защиту.

Социальное страхование зародилось в Японии раньше 1930-х годов в форме защиты от производственных травм и страхования здоровья (на фабриках — с 1927 года). Оно охватывало, впрочем, лишь 40% промышленных рабочих⁴⁴. Верховное правительство Японии, что любопытно, одобрило проект Министерства социальной защиты населения 9 июля 1937 года, уже после начала очередной войны с Китаем⁴⁵. Первый шаг — введение новой системы страхования здоровья всех граждан, а не только фабричных рабочих. Число застрахованных выросло почти в сто раз за какие-то шесть лет, с 500 тысяч в конце 1938 года до более чем 40 миллионов в конце 1944-го. Цель никто не скрывал: если население хорошо себя чувствует, вооруженные силы его величества будут процветать. Клич военного времени — «все люди солдаты» — демобилизовался, уступил мирному «все люди должны иметь страховку». Ради благого дела государство подмяло под себя фармацевтику и медицину⁴⁶. Еще не завершилась война, как вступили в силу обязательные пенсии для моряков и рабочих: десятую часть расходов обеспечивало правительство, а предприятия и сами работники подкидывали по 5,5% от заработной платы последних. Невиданный прежде размах обрело государственное жилищное строительство. После войны Япония лишь развивала уже заданную тему. Теперь «все люди должны были получать пенсию». Страхование по безработице заменило покровительственные подачки фирм в тяжелые времена. Реформы эти подняли на знамя японские националисты, что и понятно: как еще возвеличить свою страну в мирное время? Подготовленный под сильным влиянием британцев доклад 1950 года положили на полку. Он провел там добрых десять лет и воплотился в жизнь лишь в 1961-м, когда американцы уже ушли из страны. К концу следующего десятилетия японский политик Яцухиро Накагава с полным правом мог заявлять, что он живет в «не имеющей себе равных державе всеобщего благоденствия», — настолько азиатская модель отличалась (по его мнению, в лучшую сторону) от западных примеров⁴⁷.

В самом устройстве японской системы не было ничего исключительного. Охват всего населения с колыбели до гроба ставили своей целью многие страны. Японии удалось затмить остальной мир эффективностью предпринятых мер. Нигде люди не жили так долго. Нигде они не были столь образованными. В середине 70-х годов прошлого века без среднего об­разования оставались свыше двух третей англичан — против одного из десяти японцев⁴⁸. Из западных государств лишь Швеция могла соперничать с Японией по части равенства в обществе. А с размером пенсионного фонда не мог поспорить уже никто: отправляясь на заслуженный покой (как правило, впереди лежала долгая и счастливая старость), каждый японец рассчитывал, в дополнение к постоянному доходу, на щедрое разовое вознаграждение. Сверхдержава благоденствия служила также эталоном расчетливости на грани чуда. В 1975-м на нужды социальной защиты уходило 9% национального дохода против 31% в Швеции⁴⁹. Налоги и социальное обеспечение ложились вдвое более тяжелым бременем на экономику Англии. Это социальное государство, казалось, было вне критики. Япония одновременно защищала всех своих жителей, а по сути рисковала вместо них, и безудержно развивалась, так что в 1968 году ее экономика вышла на второе место в мире. За год до того знаменитый футуролог Герман Кан заявил, что по показателю ВВП на душу населения Япония опередит Америку к 2000 году. Вторя ему, уже упоминавшийся Яцухиро Накагава предлагал учесть дополнительные льготы и убедиться: «истинный доход японского работника уже минимум втрое превосходит получку американца»⁵⁰. Где внешняя политика провалилась, политика социальная выводила страну в мировые лидеры. Домашняя «страховочная сетка» на поверку оказывалась куда надежнее заморских владений⁵¹.

Архитекторы послевоенных социальных программ собственноручно уподобили свои детища бомбам с часовым механизмом. В Японии семидесятых обошлось без взрывов. Чего не скажешь о странах Запада. Оставим в стороне внешние сходства в топографии и истории (обе страны располагаются на архипелагах у берегов Евразии и знамениты своим имперским прошлым и привычкой к крайне сдержанному поведению — но только в трезвом виде) — на культурном уровне у Японии и Великобритании нет почти ничего общего. Сторонним наблюдателям в глаза бросались сходства двух систем: государственные пенсии с опорой на уплату налогов при получении зарплаты, узаконенный пенсионный возраст, всеобщее страхование здоровья, пособия по безработице и рынок труда с массой ограничений. Но одни и те же меры зажили совершенно по-разному в двух разных странах. Уравнительный характер японской политики был одновременно ее краеугольным камнем, а традиционно преобладавший в обществе конформизм способствовал успеху программы. Прославленный индивидуализм англичан породил огромное количество попыток обмана системы. В Японии заметная вспомогательная роль осталась за фирмами и семьями. Наниматели предоставляли льготы помимо общедоступных и редко кого увольняли. И в 1990-х годах две трети японцев старше шестидесяти четырех лет жили вместе со своими детьми⁵². Британские же предприятия не стеснялись сбрасывать рабочих со своего корабля, когда обстоятельства складывались не слишком удачно, а рабочие и все остальные охотно отдавали пожилых родителей в нежные лапы Государственной службы здравоохранения. Социальное государство Япония стало экономической сверхдержавой; в 1970-х социальное государство Великобритания, скажем так, шло противоположным курсом.

Британские консерваторы негодовали: система национального страхования выродилась в сочетание государственных подачек с непомерно высокими налогами, которые нарушали привычные стимулы с ужасными последствиями для экономики. Социальные платежи составляли 2,2% ВВП Великобритании в 1930 году, 10% — через тридцать лет, 13% — в 1970-м и 17% — спустя десять лет, почти на 6% больше, чем в Японии⁵³. Здравоохранение, социальное обеспечение и социальное страхование оттягивали на себя втрое большую долю государственных расходов, чем оборона страны. А толку — чуть. Затраты на социальную сферу росли, а экономика — не очень, инфляция опережала средний уровень для развитых стран. Что хуже всего, стараниями несговорчивых британских профсоюзов — примитивной забастовке их вожаки предпочитали тактику «медленной работы» — улиткой полз рост производительнос- ти (в 1960-1979 годах британский ВВП на работника увеличивался на 2,8% в год против японских 8,1%)⁵⁴. Предельные налоговые ставки по заработкам отдельных людей и доходам от прироста капитала тем временем забрались выше 100% — бывает и так, — лишив смысла привычные формы инвестирования и сбережения. Британская версия социального государства отменила все кнуты и пряники, без которых капиталистическая экономика становится бледной своей тенью, — упорные теперь не вознаграждались за свой труд, а лентяи не страшились нищеты. Страну поглотила стагфляция — сочетание застоя в экономике с высокой инфляцией. Недалеко ушла и Америка — там расходы на здравоохранение (в том числе в рамках программы Medicare для людей старше шестидесяти пяти лет), гарантии заработка и социальное страхование раздулись с 4% ВВП в 1959 году до 9% шестнадцать лет спустя, впервые обогнав оборону. И в Америке хилый рост производительности предвосхитил погружение экономики в пучину стагфляции. Что могло спасти несчастных?

Один человек и его верные ученики считали, что знают ответ. Во многом благодаря им крушение западного социального государства стало ярчайшим экономическим явлением последней четверти века; людей выдернули из спячки и снова поставили перед уже позабытым чудовищем из их ночных кошмаров — риском.

Большое разочарование

В 1976 году Нобелевская премия по экономике досталась коротышке профессору Чикагского университета. Милтон Фридман подхватил идею о том, что избыточный рост предложения денег, и только он, влечет за собой инфляцию, и переформулировал ее на современный лад, на каковом достижении и зиждилась его профессиональная репутация. Был он и соавтором, пожалуй, самой важной книги по истории денеж­ной политики США, на страницах которой ФРС прямо обвинялась в попустительстве Великой депрессии⁵⁵. К середине семидесятых его волновало другое: что не так с государством всеобщего благоденствия? В поисках ответа Фридман сел на самолет и в марте 1975 года вылетел в Чили.