Возвращение риска 7 страница

К тому моменту, когда мне с большим трудом, но удалось оторваться от Бетти с ее кофе, отделение Pro Mujer уже гудело как улей. Десятки боливиек в традиционных костюмах с неизменным лихо нахлобученным черным котелком стояли в очереди на оплату процентов по своим кредитам. И по мере того как они рассказывали мне свои истории, я убеждался, что пора изменить старую поговорку «надежен, как дом» на «надежна, как домохозяйка». То, что я видел в Боливии, происходит по всему развивающемуся миру — от трущоб Найроби до деревень в области Уттар-Прадеш в Индии. Но микрокредитование может столь же успешно работать в очагах бедности в развитых странах Запада. Например, в пригороде Каслмилк шотландского Глазго ссудные кассы объединились в сети так называемых кредитных союзов, чтобы противостоять акулам-ростовщикам (мы встречались с ними в первой главе). Основные заемщики в Каслмилке — тоже женщины. И там и в Боливии я слышал множество историй о том, как мужчины просаживали деньги в кабаках и на тотализаторе, вместо того чтобы выплачивать проценты по кредиту. Не раз и не два мне говорили, что женщины управляются с деньгами лучше мужчин.

Конечно, было бы наивно думать, что микрокредитование искоренит проблему бедности в мировом масштабе, о чем грезил Эрнандо де Сото. Около 40% населения планеты живет вне финансовой системы и не имеет доступа ни к банковским счетам, ни к кредитам. Но, как говорит сам Юнус, одни ссуды, хоть с залогом, хоть без, не превратят бедность в часть истории. При этом не стоит забывать, что те, кто выдает микрокредиты, делают это для получения прибыли, а не для искоренения бедности⁷³. Некоторые из них дают ссуды под 80%, а то и 125% годовых — вполне «акульи» ставки. Но они уверяют, что это единственный способ заработать, если учесть, во что обходится управление таким количеством мелких кредитов.

Много воды утекло в Глазго с тех пор, как мой соотечественник Адам Смит воспел свободный рынок в «Богатстве народов» в 1776 году. Подобно Детройту, Глазго вырос на волне индустриализации. Век пара и железа был к городу более благосклонен, чем век банков и кредитов. Но жители Глазго, как и обитатели обеих Америк и Юго-Восточной Азии, постепенно выучивают один важный урок. Финансовое образова­ние может быть коньком немногих, но все мы были экспертами по крайней мере в одной области экономики — рынке недвижимости. Мы все были уверены, что недвижимость может только дорожать. Но оказалось, что это не так. (За последний квартал 2007 года стоимость недвижимости в Глазго упала на 2,1%. Одно утешение — в Эдинбурге обвал составил 5,8%.) В городах по всему миру цены на жилье взлетели выше уровня, который можно было бы объяснить затратами на строительство или доходами от сдачи внаем. По словам экономиста Роберта Шиллера, это было вызвано «всеобщей верой в выгодность вложений в недвижимость» и привело к «классическому спекулятивному пузырю» — точно так же, как это происходит с фондовыми рынками во все времена, начиная с эпохи Джона Ло. Иными словами, всех нас поразило иррациональное увлечение недвижимостью и прибылью, которую она может принести⁷⁴.

Как мы видели, в основе этого лежали среди прочего политические идеи. Но если поддержка роста числа домовладельцев и укрепляет капитализм политически, то она же создает перекосы на финансовых рынках, заставляя закладывать дом ради дома. Финансисты говорят иногда о «домашнем перекосе», имея в виду, что инвесторы часто предпочитают вкладывать капиталы дома, в своей стране. Но настоящий «домашний перекос» в том, что мы зачастую вкладываем все свои средства в недвижимость. Она заполняет две трети инвестиционного портфеля среднего американского домохозяйства. В других странах эта доля еще выше⁷⁵. Что в Боливии, что в Бакингемшире основа финансовой стабильности — в тщательно диверсифицированном портфеле инвестиций⁷⁶. Нет ничего страшного в том, чтобы занимать деньги в расчете на будущие прибыли. Но мы не должны ставить все на рынок недвижимости, стабильностью на котором даже не пахнет. Нужно постоянно следить, чтобы прибыль превышала стоимость обслуживания долга, а отношение доходов к долгу не падало слишком низко.

Эти правила касаются не только частных лиц, но и экономик целых стран. Нам остается ответить еще на один вопрос. До какой степени крупнейшая экономика мира, увлеченная процессом, который мы называем глобализацией, поддалась соблазну и игнорировала эти правила? Короче говоря, чего стоит субстандартная сверхдержава?

Глава VI

От империи к Кимерике

Десять лет назад, во время азиатского кризиса 1997-1998 годов, традиционно считалось, что финансовый кризис более вероятен на рынках Юго-Восточной Азии и Латинской Америки, в государствах с так называемой переходной экономикой, или, как их раньше называли, развивающихся странах. Но в новом столетии главная угроза мировой финансовой системе пришла не с ее окраин, а из самого что ни на есть центра. В августе 2000 года котировки американских интернет-компаний достигли максимума. Два года спустя, когда пузырь Силиконовой долины лопнул, американский фондовый рынок был вдвое меньше. Лишь к маю 2007-го индекс S&P 500 отыграл потери. Всего три месяца спустя новый ураган обрушился уже не на фондовый, а на кредитный рынок. Этот кризис тоже зародился в Америке, где миллионы собственников жилья вдруг осознали, что не в состоянии обслуживать свои ипотеки. Общий объем так называемых субстандартных ипотек в США достигал нескольких миллиардов. Когда-то удары такой силы наверняка подтолкнули бы весь остальной мир по направлению к спаду, а то и к экономической депрессии. Но на этот раз в целом Азия выглядит почти незадетой американским кредитным ураганом. Более того, некоторые аналитики, к примеру Джим О'Нил, глава международного отдела экономических исследований компании Goldman Sachs, считают, что весь мир вслед за Китаем «отвязывается» от американской экономики.

Если так, то мы наблюдаем один из самых потрясающих тектонических сдвигов мировой финансовой системы. Это конец эпохи, продолжавшейся более ста лет, когда музыку на экономической сцене заказывали англосаксы — сначала британцы, а потом американцы. Достижения Китая в последние тридцать лет иначе как выдающимися не назовешь — ВВП на душу населения прибавлял в среднем 8,4% в год. К концу периода рост лишь ускорился. Когда О'Нил и его команда впервые посчитали прогноз роста ВВП в странах БРИК (Бразилия, Россия, Индия и Китай), у них получилось, что экономика Китая перегонит американскую к 2040 году¹. Потом они исправили этот прогноз, указав 2027 год². Экономисты не списывают со счетов серьезные испытания, стоящие перед Китаем. Среди них демографическая бомба, которую подложили коммунисты со своей жестокой политикой «одна семья — один ребенок», и экологические последствия бурной индустриализации³. Они также вполне отдают себе отчет в опасности инфляции в Китае — она, в частности, проявилась в бурном росте биржевых котировок в 2007 году и в резком скачке цен на продовольствие в 2008-м. Но общая оценка ситуации попрежнему очень оптимистична. Фактически это подразумевает, что мы живем в эпоху исторических перемен.

Триста-четыреста лет назад средний уровень жизни на Западе и на Востоке был почти одинаков. Утверждается, что американский колонист жил не лучше китайского крестьянина. Китай эпохи династии Минь во многом опережал Массачусетс. Бостон был карликом рядом с Пекином, столетиями носившим титул самого большого города на свете, так же как жалкими выглядели бы каравеллы Колумба рядом с кораблем адмирала Чжэн Хэ[52].

Технологическая революция могла начаться в дельте Янцзы с той же вероятностью, что и в дельте Темзы⁴. Но с начала XVIII века на протяжении двух с половиной столетий показатели качества жизни на Западе и на Востоке вели себя по-разному. В Китае уровень ВВП на душу населения неуклонно снижался, в то время как в северных странах Запада, в первую очередь в Британии и ее колониях, он рос невиданными темпами, в частности благодаря промышленной революции. Уровень жизни в США к 1820 году был вдвое выше, чем в Китае. К 1870 году — почти в пять раз, к 1913-му — почти в десять. В то время как доход на душу населения в США между 1820 и 1950 годами рос в среднем на 1,57% в год, в Китае он падал на 0,24%⁵. В 1973 году американский доход на душу населения был в двадцать раз выше, чем в Китае. А если пересчитывать этот показатель по обменному курсу, то разрыв оказался бы еще больше — в 2006 году в США он был в 22,9 раза выше, чем в Китае.

Что же пошло не так в начале XVIII века, после чего Поднебесную лихорадило до последней четверти века XX? Согласно одной точке зрения, Китаю не досталось двух «подарков», раскрутивших маховик западного экономического развития. Речь идет, во-первых, об открытии Америки и последовавшем превращении Карибских островов в огромную тростниковую плантацию. Без этого европейское сельское хозяйство постигла бы участь китайского — оно стало бы жертвой закона «убывающей отдачи», постоянно теряя в росте при все возрастающих затратах. Второй «подарок» — близость угольных шахт к центрам промышленного производства. Расширение европейских империй приносило не только дешевую древесину, хлопок и шерсть. Оно стимулировало развитие того, что мы бы сейчас назвали «технологиями двойного назначения». Тогда это были часовые механизмы, оптика, оружие, навигационные приборы. Они и способствовали дальнейшему росту промышленности⁶. Гипотезам, объясняющим экономический разрыв между Вос­током и Западом, нет числа — разная топография, разные культуры, разное отношение общества к наукам и технологии, даже эволюция народов⁷. Но есть все основания предполагать, что отсталость финансовой системы сыграла тут не менее важную роль, чем недостаток ресурсов. С одной стороны, единая китайская империя не давала появиться разным от города к городу налогам. Но именно отсутствие единых налогов и породило финансовые новшества Ренессанса. С другой стороны, легкость, с которой китайские правители могли финансировать дефицит бюджета, просто печатая бумажные деньги, делала ненужным изобретение рынка капитала, подобного европейскому⁸. И звонкой монеты в Китае было больше, чем на Западе, — благодаря положительному торговому балансу. Иными словами, никакой нужды в создании и развитии рынков облигаций и акций в Китае не было. Современные финансовые инструменты попали в Китай лишь в конце XIX века в одной связке с другими дарами западного империализма. Они надолго остались мишенью для борцов против иностранного вмешательства⁹.

Глобализация — быстрая интеграция географически разрозненных рынков труда, капитала, товаров и сырья — началась не вчера. За три десятилетия до начала Первой мировой войны доля мировой торговли в глобальной экономике была почти такой же, как и в последние тридцать лет¹⁰. В том мире, лишенном границ и виз, доля трудовых мигрантов была, безусловно, выше. Среди американцев, родившихся в 1910 году, 14% появились на свет за пределами страны. Среди американцев 2003 года рождения этот показатель равен лишь 12%^п. Доля международного капитала была ниже, но объем иностранных инвестиций, особенно инвестиций богатых стран в бедные, — гораздо выше¹². Более ста лет назад европейский или американский бизнесмен легко мог увидеть привлекательные возможности в Азии. К середине XIX века технологические плоды промышленной революции можно было экс­портировать в любую точку мира. Рывок в развитии средств связи совершился благодаря прокладке телеграфного кабеля по дну Атлантики. Капитала имелось достаточно. Британцы с радостью были готовы делать вложения в самые дальние уголки мира. Не ощущалось недостатка ни в источниках энергии, ни в средствах производства, ни в рабочей силе — ее было так много, что прибыль приносило даже изготовление текстиля в Индии или Китае13. Но, несмотря на то что объем инвестиций превысил миллиард фунтов, викторианская глобализация так и не принесла благополучия большинству жителей Азии. Многие из них до сих пор с неприязнью вспоминают те времена, называя их эпохой колониальной эксплуатации. К середине XX века страсти накалились до такой степени, что две самые большие страны Азии фактически самовольно отрезали себя от мировых рынков — до середины 1970- х годов.

Первая попытка глобализации вовсе не была сказкой со счастливым концом. Летом 1914 года она со всего размаху врезалась в стену, когда страны — фавориты экономической гонки схлестнулись в самой кровопролитной доселе войне. Кажется ясным, почему западный капитал не принес расцвета в Азию к 1914 году. Но не было ли связи между интеграцией экономики и началом Первой мировой войны? В последнее время многие предлагают рассматривать ту войну как реакцию на бурную глобализацию экономики. Импортные тарифы начали расти, а границы постепенно закрываться еще за десять лет до исторического выстрела в Сараеве. Все это сопровождалось одобрительными аплодисментами европейских землевладельцев и потомственных фермеров, которые десятилетиями страдали от снижения цен на сельскохозяйственную продукцию и эмиграции крестьян в Новый Свет¹⁴. И когда сегодня мы поем осанну дивному новому «постамериканскому» миру¹⁵, не стоит упускать из виду опасность повторения краха предыдущей попытки глобализации.

Глобализация и Армагеддон

Когда-то говорили, что новые рискованные рынки возникают там, где есть новые риски. Вложение средств в какую-нибудь далекую страну может превратить вас в богача, но если дела там пойдут плохо, то недолго и разориться. Как мы видели во второй главе, первый латиноамериканский долговой кризис разразился давно — в 1820-х. Следующий кризис на развивающемся рынке случился в 1890 году в Аргентине — и почти уничтожил банк «Братья Беринг». (Впрочем, спустя сто пять лет окончательно его добил торговец фьючерсными контрактами Ник Лисон, также работавший на развивающемся рынке — в Сингапуре.) Вообще-то, в долговом латиноамериканском кризисе 1980-х годов и в азиатском кризисе следующего десятилетия было мало нового. Финансовая история учит, что многие из сегодняшних «новых» рынков — лишь хорошо забытые старые[53]. Сегодня главный такой рынок — Китай. Инвесторы, влюбленные в Китай, подобно Джиму Роджерсу уверены, что нет предела прибылям, которые там можно получить¹⁶. Они наперегонки бегут скупать китайские ценные бумаги в надежде разбогатеть в самой большой стране мира. Последний подобный забег окончился печально — виртуозные портные Гонконга и за месяц не сумели бы одеть всех инвесторов, вернувшихся с китайского рынка без штанов.

Времена меняются, главная беда остается прежней — лондонскому или нью-йоркскому инвестору крайне трудно предугадать, что же задумывает правительство или управляющий в далекой стране за семью морями. Более того, до недавнего времени за пределами стран Запада не существовало надёжной судебно- правовой системы, да и бухгалтерские принципы отличались от принятых в Европе и Америке. Когда кто-то там отказывался платить по долгам, инвестор на другом конце Земли мог только развести руками. В эпоху «первой глобализации» проблема решалась просто и сурово — насаждением; европейского правления.

В 1832 году два шотландских предпринимателя с большой дороги, Уильям Жардин и Джеймс Матесон, открыли торговую контору в южнокитайском порту Гуанджоу. Золотой жилой для их компании стал импорт опиума, производившегося в Индии колониальным правительством. Хотя Жардин и служил в свое время врачом в Ост-Индской компании, опиумом он торговал совсем не в медицинских целях. За столетие до появления в Китае двух шотландцев, в 1729 году, император Юнчжэн, понимая, сколь опасен опиум для общества, запретил ввоз наркотика в свои владения. В марте 1839 года, 10 числа, в Гуанджоу прибыл императорский наместник Линь Цзэсюй с приказом от своего повелителя, императора Даогана, положить конец торговле опиумом. По приказу Линя войска окружили принадлежавшие иностранцам опиумные склады и не снимали осады, пока британцы не склонили головы. Трофеи решительного наместника составили 20 тысяч ящиков наркотика общей стоимостью 2 миллиона фунтов стерлингов. Они были уничтожены — выброшены в море¹⁷. Более того, китайцы настаивали, чтобы впредь британские подданные на китайской территории подчинялись китайским законам. Жардину, которого в Китае прозвали стальной крысой, это было не по нраву. Когда разразился опиумный кризис, он прервал свое путешествие по Европе и устремился в Лондон. Трех встреч с министром иностранных дел виконтом Пальмерстоном хватило, чтобы убедить последнего в необходимости демонстрации силы и в возможности легкой победы. Двадцатого февраля 1840 года Пальмерстон отдал соответствующий приказ. К июню корабли уже были готовы к отплытию. Цинскому Китаю предстояло почувствовать мощь самой успешной в истории наркодержавы — Британской империи.

«Упрямая старая крыса»: Уильям Жардин, один из основателей предприятия

«Жардин и Матесон».

Все случилось так, как и предсказывал Жардин, Китай не смог противостоять силе британского флота. Гуанджоу оказался в блокаде. Архипелаг Чжоушань был оккупирован. После десятимесячной осады британские морские пехотинцы захватили крепости, преграждавшие путь в устье реки Чжуцзян, отделявшее Гуанджоу от Гонконга. Бои, а скорее избиение китайской армии, продолжались еще год. Нанкинский мирный договор положил конец этому этапу войны и открыл для торговли опиумом пять портов — Кантон, Амой, Фучжоу,

Джеймс Матесон — напарник Жардина по торговле опиумом.

Нинбо и Шанхай. Кроме того, британские подданные, в соответствии с принципом экстерриториальности, не подпадали под действие китайских законов.

Для Китая же первая опиумная война вылилась в годы унижения. Наркомания распространялась по всей стране. Христианские миссионеры расшатывали устои конфуцианской веры. А начавшееся в 1850 году под водительством самозваного младшего брата Христа восстание тайпинов против дискредитировавшей себя династии Цин унесло от 20 до 40 миллионов жизней. Но Жардин и Матесон смогли в полной мере насладиться плодами викторианской глобализации. Они купили землю в Гонконге и вскоре перенесли на его восточную оконечность свою головную контору. Постоянно дежуривший на вершине горы служащий компании наблюдал за ее клиперами, шедшими из Бомбея, Калькутты и Лондона.

Гонконг процветал, и компания постепенно диверсифицировала свой бизнес. Теперь это был не только опиум. К началу XX века ей принадлежали пивоварни, текстильные фабрики, страховая компания, паромы и даже построенная в 1907-1911 годах железная дорога.

В Лондоне же для инвесторов открылся дивный новый мир. За примером обратимся к гросебухам компании «Н.М. Ротшильд и сыновья», в которых расписаны вложения в ценные бумаги. Всего лишь на одной странице — двадцать разных иностранных активов: правительственные облигации Венгрии, Германии, Египта, Испании, Италии, Норвегии, Турции, Чили и Японии, одиннадцать железнодорожных компаний, из которых четыре находились в Аргентине, две — в Канаде и одна — в Китае¹⁸. Но инвестировать по всему миру могли не только финансовые тяжеловесы. Частный британский инвестор мог купить книгу некоего Генри Лоуэнфельда «Точная наука инвестиций», которая рекомендовала «надежную систему географического распределения капитала», гарантировавшую «сведение к минимуму спекулятивных рисков»¹⁹. В знаменитом пассаже из «Экономических последствий Версальского мирного договора» Кейнс писал, что лондонец среднего достатка «мог испробовать счастье сразу в нескольких частях света, вложив свои капиталы в эксплуатацию их естественных богатств или какие-либо новые предприятия, и без всяких усилий или беспокойств получать свою долю прибылей и выгод»²⁰.

В мире тогда насчитывалось около сорока фондовых бирж, торги на семи из них постоянно освещались в британских деловых газетах. На Лондонской фондовой бирже обращались облигации пятидесяти семи стран и колоний. География британского капитала рисует нам картину той глобализации. Около 45% заморских инвестиций вкладывалось в экономику США, Канады и Австралии, 20% — в Латинскую Америку, 16% — в Азию, 13% — в Африку и 6% — в Европу²¹. Большая часть капитала, вложенного в ценные бумаги между 1865 и 1914 годами, инвестировалась в заграницу, лишь треть — в отечественную экономику²². В 1913 году общая капитализация мирового рынка ценных бумаг составляла 158 миллиардов фунтов, из которых 45 миллиардов, или 28%, находились в иностранном владении. Почти половина (48%) всех бумаг, обращавшихся на Лондонской бирже, — иностранные облигации²³. Стоимость иностранных активов в том году в полтора раза превосходила объем экономики Британии. Профицит торгового баланса в 1913 году вырос до 9% ВВП — прекрасный пример того, что мы бы назвали сейчас британской тягой к накоплению. Примечательно, что до Первой мировой войны в бедные страны вкладывалась гораздо большая доля средств, чем сегодня. В 1913 году четверть всех иностранных инвестиций направлялась в страны, где уровень дохода на душу населения был в пять раз ниже, чем в США. В 1997 году — лишь 5%²⁴.

Возможно, британского капиталиста привлекали потенциально высокие прибыли в бедных странах²⁵. Возможно, размерам прибылей способствовали распространение золотого стандарта и налоговая дисциплина заморских правителей. Но вряд ли экспорт капитала вырос бы до таких масштабов без британской колониальной экспансии. От 40% до половины всех британских иностранных вложений приходилось на колонии. Значительная доля капитала вкладывалась в Бразилию или Аргентину, где влияние Лондона было сильным, хоть и неформальным. Инвестиции традиционно тяготели к тем сферам, которые усиливали имперскую мощь, — речь идет не только о государственных облигациях, но и о строительстве железных дорог, портов и шахт. Инвестиции в заморские территории привлекали, кроме того, и гарантиями²⁶. Закон о колониальных займах 1899 года и закон о колониальных акциях 1900 года давали облигациям, выпущенным колониями, те же гарантии, что и консоли — основной бессрочной правительственной облигации. Это позволяло доверителям инвестировать в них активы, находящиеся под их управлени- ей²⁷. Но основная прелесть колониальных ценных бумаг была неявной.

Викторианские правители насаждали в своих заморских владениях систему законов и институтов, которая делала их привлекательными для инвесторов. Причем речь идет не только о триаде Гладстона — стабильная валюта, сбалансированный бюджет и свободная торговля. Важную роль играли законы, особенно законы о защите прав собственности на манер британских, и относительно честное чиновничество — «общественно полезные» феномены эпохи либерального империализма конца XIX века. Заставить заемщика из колоний платить по долгам было проще, чем его собрата из полностью независимой страны. «Южная Родезия, территория в Африке, где белых несколько тысяч, а черных чуть меньше миллиона, может разместить негарантированные облигации, мало чем отличающиеся от нашего, британского, военного займа», — писал Кейнс, добавляя, что инвестор вполне способен предпочесть «нигерийские бумаги, не гарантированные правительством Великобритании, облигациям Лондонско- Северовосточной железной дороги»²⁸. Жесткое насаждение британского правления, как это случилось в Египте в 1882 году, фактически означало, что отказов от долгов не будет. Единственный риск — неизвестность относительно того, сколько продлится британское господство. Несмотря на рост национально- освободительного движения в разных уголках империи от Индии до Ирландии, еще перед началом Первой мировой войны политическая независимость владений Британской империи казалась делом далекого будущего. Даже большие «белые» колонии к тому моменту получили лишь ограниченную политическую автономию. И уж тем более абсурдной казалась мысль о независимости Гонконга.

В период между 1865 и 1914 годами британские инвесторы вложили в китайские бумаги около 74 миллионов фунтов — мелочь по сравнению с 4 миллиардами фунтов, вложенными за границу. Но для нищего Китая это была значительная сум­ма²⁰. Безусловно, инвесторов успокаивало, что с 1854 года Британия не только владела Гонконгом, но и контролировала всю китайскую морскую таможню. Но даже в европейских кварталах портовых городов, где гордо реял Юнион Джек и лился рекой джин с тоником, не было полностью безопасно. Какой бы крепкой ни была британская власть в Гонконге, она не смогла предотвратить ни войну с Японией в 1894-1895 годах, ни Боксерское восстание 1900 года, ни революцию 1911-го, скинувшую императора. Собственно, сама революция во многом была результатом неприятия китайцами чрезмерной роли иностранцев в национальной экономике. Каждый из этих социальных катаклизмов наносил ощутимый удар по карманам инвесторов. Так же, как и при более поздних кризисах, будь то японское вторжение 1941 года или переход колонии под власть КНР, инвесторы в Гонконг каждый раз оказывались в минусе³⁰. Впрочем, угроза войн и революций исходила не только от Китая. Это явление было глобальным.

Три десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне, можно считать «золотым веком» для иностранных инвесторов. Связь с зарубежными рынками улучшилась — в 1911 году, после прокладки трансатлантического телеграфного кабеля, сообщение из Нью-Йорка в Лондон шло лишь полминуты, а стоимость его упала по сравнению с 1866 годом в двести раз. К 1908 году почти все страны Европы приняли золотой стандарт. Иными словами, если начинался отток капитала, то они должны были так или иначе ему препятствовать, например — повышать учетные ставки. По меньшей мере, тем облегчалась жизнь инвесторов, ведь риск значительных колебаний обменных курсов существенно снижался³¹. Правительства по всему миру улучшали состояние финансов — дефляция 1870-х и 1880-х годов перешла в умеренную инфляцию с середины 1890-х, что снизило государственный долг. Экономический рост, в свою очередь, приводил к росту налоговых поступле­ний в казну³². Однако процентная ставка оставалась низкой. Ставку по британской консоли выросла с 1897 по 1914 год всего на один процентный пункт с абсолютного минимума в 2,25%. Разница в доходности консоли и иностранных облигаций постоянно снижалась, несмотря на череду дефолтов в 1870-х и 1880-х. За исключением греческих и никарагуанских займов, ни одна государственная или колониальная облигация, котировавшаяся в Лондоне в 1913 году, не превосходила доходность консоли более чем на два процентных пункта. Иными словами, каждый, кто вложил средства в иностранные облигации году в 1880-м, мог вполне рассчитывать на вполне достойные прибыли³³.

Доходность иностранных облигаций на Лондонской бирже также стабильно снижалась начиная с 1880 года — на нет сходили политические риски вложений за рубеж. До 1880 года курсы австрийских, французских, немецких и русских бумаг весьма чутко реагировали на политические новости. Но дипломатические кризисы и военные конфликты, будь то на Балканах или в Марокко, почти не затрагивали лондонский рынок иностранных долгов в первые четырнадцать лет XX века. После того как лопнул пузырь золотодобывающих компаний в 1895-1900 годах, лондонский фондовый рынок почти не поднимался, а если и падал, то лишь слегка. Все это можно связать с долговременным ростом ликвидности. С одной стороны, он был вызван увеличением добычи золота. Но с другой, что гораздо важнее, — финансовыми новациями. Акционерные банки стали увеличивать отношение активов к резервам, а сберегательные все успешнее привлекали средства среднего класса и бедноты³⁴.

Так что повод для экономического оптимизма был. Все, от Ивана Блиоха в России до Эндрю Карнеги в США, понимали, что большая война погубит мировую капиталистическую систему. В 1898 году в своем шеститомнике «Будущая война и ее экономические последствия» Блиох утверждал: прогресс ведет к появлению столь разрушительного оружия, что сама война должна исчезнуть³⁵. В 1910 году, почти одновременно с учреждением Фонда Карнеги во имя мира между народами, левый британский журналист Норман Энджел напечатал свою книгу «Великое заблуждение». Он полагал, что война между великими державами невозможна по экономическим причинам — в силу взаимозависимости кредитно-финансовых систем³⁶. Весной 1914 года Специальная международная комиссия опубликовала отчет о зверствах во время Балканских войн 1912-1913 годов. Несмотря на то что комиссия видела, что целые народы планомерно занимались взаимным уничтожением, председатель ее писал во введении к отчету, что великие державы Европы, в отличие от малых балканских стран, «открыли для себя очевидность того, что богатые страны потеряют больше других в случае войны и желают мира более всего на свете». Сторонник лейбористов и противник военной промышленности (чего стоит его «Война золота и стали»), член комиссии британец Генри Ноэль Брэйлсфорд писал:

Эпоха завоевательных походов в Европе закончилась, и, за исключением Балкан и окраин Российской и Австро- Венгерской империй, границы наших стран окончательно проведены. Я думаю, что никакой войны между шестью великими державами не будет³⁷.

Поначалу убийство наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда в боснийской столице Сараеве Гаврилой Принципом 28 июня 1914 года было финансовыми рынками проигнорировано. Лишь 22 июля 1914 года деловая пресса стала всерьез обсуждать возможность разрастания очередного балканского кризиса в нечто большее и экономическая более опасное. Но как только инвесторы запоздало осознали приближение полномасштабной европейской войны, ликвидность буквально смыло с рынков. Первым симптомом кризиса стал рост страховых премий вслед за предъявлением