День девятнадцатый: 30 июня 2009 года, вторник

Утро начинается с допсессии у юристов. В понурые лица Лащинской и Яузовой я даже смотреть не могу: они смущают меня гораздо больше, чем я мог бы себе представить еще пару дней назад. В аудитории «213» сидят Ягирова с Кизаншиным и принимают госэкзамен у остатков группы вечерников, которые по разным причинам не смогли сдать его вовремя: кто-то отсутствовал по болезни, кто-то с первого раза провалился и сейчас пытается нагнать свое ускользающее счастье в виде вовремя полученной корки о высшем образовании.

Я поворачиваюсь на звук шагов сзади и вижу входящего в комнату Бочкова. Он деланно весел; улыбается так, что становится воплощением поговорки «хоть завязочки пришей», но по его недобро посверкивающим глазам моментально становится ясно, что он не просто в курсе моего вчерашнего разговора с Ивановым, но уже успел получить соответствующую выволочку от руководства.

– Здравствуйте, Игорь Владиславович! – протягивает он мне руку.

– Здравствуйте, Виталий Владимирович! – решаю я играть аналогично и пожимаю его пухлую ладонь.

– Приглашайте народ сюда, – говорит он мне тем же псевдоспокойным тоном, за которым, как под кратером вулкана, чувствуется клокочущая огненная лава.

– Да-да, конечно! – я ухмыляюсь и машу рукой заглядывающим в аудиторию Лащинской с Яузовой:

– Заходите!

Девчонки подходят ко мне, берут билеты, называют их номера, и я молча указываю им на первые две парты левого ряда. Собственно, весь этот ряд пустой, в отличие от противоположного, на котором разместились пятеро оболтусов из ВМП-1-03. Но понятно, что Бочков всё равно потребует пересесть поближе, и лучше сразу не давать ему поводов поставить под сомнение будущие ответы Яузовой и особенно Лащинской, которая готова хуже своей подруги.

Бочков присаживается рядом с Ягировой, какое-то время слушает ответ одной из вечерниц, но вдруг вскакивает и начинает кричать на пристроившуюся на последней парте будущую «выпускницу»:

– Это что ещё за наглость? У меня на глазах рвете тетрадь с лекциями?! Вы вообще куда пришли??

Та на секунду застывает, но быстро оправляется от шока и спешно убирает все подручные конспекты в сумку. Бочков опускается на стул и смотрит на только что отвечавшую вечерницу:

– Нет, уважаемая – так не пойдет! Вы должны были подготовиться лучше. Это все-таки не простой экзамен, а итоговый. Ваши знания не соответствуют даже минимальным предъявляемым требованиям, поэтому, как бы это не было прискорбно, вам придется прийти к нам еще раз в сентябре. Защищать диплом будете тогда же. Вот мы в том же составе, в котором сейчас сидим, охотно выслушаем вас, но только после того, как вы сможете нормально изложить ответы на экзаменационные вопросы. Всё, до свидания!

У девчонки брызжут слёзы:

– Ну, спросите еще что-нибудь! Мне бы хоть каку-ую-нибудь тройку!

– Нет! – Бочков неумолим. – Вам надо было готовиться раньше!

Новоиспеченная двоечница встает (ростом она под метр восемьдесят) и, держась неестественно прямо, как будто проглотила коленвал, шагами зомби покидает аудиторию. Мне становится ясно, что дуру, осмелившуюся вырывать куски из рабочей тетради, ждет та же участь.

Экзамен потихоньку продолжается. Мои девчонки что-то старательно выводят на своих листках; кандидаты на вылет из числа вечерников пыхтят, пытаясь наскрести на вожделенные трояки; потом, краснея и запинаясь, исторгают из себя корявые фразы в попытке пересказать написанное. А поскольку написано совсем немного, то и пересказ получается соответствующим по продолжительности. Только это явно не тот случай, когда краткость – сестра таланта. Бочков периодически встает со своего места и, засунув руки в карманы, прогуливается к окну и подолгу смотрит в него. Когда истекают полчаса, он отрывается от выслушивания ответа одного из сидящих на первой парте парней и поворачивается ко мне. Взгляд у него при этом, я бы сказал, изучающий. Наверное, так биолог смотрит на лабораторную крысу, прикидывая, какую дозу экспериментального препарата ввести на этот раз или в каком месте сделать разрез.

Я делаю вид, что не замечаю выражения его глаз. Как ни в чем не бывало, подхожу к столу, за которым восседает вся начальственная троица, и, не глядя ни на кого из этой компании конкретно, равнодушным тоном спрашиваю:

– Может быть, поставим Яузовой тройку автоматом? В прошлый раз даже Гусейнов был согласен с тем, что эту оценку она заслужила. Она согласна.

Ягирова и Кизаншин удивленно косятся на меня. Удивленно, как мне кажется, не столько из-за того, что я демонстративно нарушаю правила приличия и не смотрю даже на Бочкова, которому, в общем-то, и адресован вопрос, сколько потому, что до них уже дошли слухи о том, что я его заложил.

– Нет-нет. Ситуация же изменилась, – разводит руками Бочков. Тон у него при этом, что меня особенно удивляет, виновато-удрученный. Джентльмена, который понимает, что совершил ошибку, навредив человеку, который объективно этого не заслуживал; нарвался на ответный удар, впал в состояние грогги и сейчас расстраивается из-за того, что всё так получилось. На самом деле, конечно, ясно, что заторможенное состояние Бочкова объясняется совсем другим. Тем, что теперь по всем понятиям он должен мне отомстить. Отомстить вплоть до того, чтобы «заказать» меня через свои наверняка имеющиеся криминальные связи, или организовать преследование через официальные каналы, иначе он уронит авторитет и в глазах своего окружения, делавшего на него ставку, и главное – в своих собственных. А делать ему этого ох как не хочется. Потому что он уже понял, что последствия такого шага – особенно моего устранения или банального избиения до инвалидного состояния в подъезде, – для него могут стать еще неожиданней, чем вранье с целью заставить меня добровольно уйти из вуза.

– Ну, ладно, хорошо! – пожимаю я плечами и отхожу обратно.

Проходит еще пять минут: теперь надо преувеличенно строгим тоном скомандовать девчонкам:

– Так, листочки сдаем. Кто из вас первой будет отвечать?

Услышав мой вопрос, Бочков медленно поднимается с места, так же медленно подгребает к моему столу и опускается на соседний стул.

Девочки прячут глаза. Я показываю рукой Лащинской, что ей нужно пересесть со второго ряда на первый, и разместиться рядом с Яузовой. Татьяна безропотно подчиняется. Я собираю листки с вложенными в них билетами и по ходу для себя решаю, что Лащинскую надо пропустить первой. Яузова наверняка будет отвечать лучше нее, а, значит, риск того, что тогда топ-модель получит привычную тройку, а Лащинская схватит двояк, увеличивается, и в этом случае я ей уже ничем не смогу помочь.

– Начнем с вас! – всё тем же деланно-жестким тоном говорю я Татьяне.

Хоть бы повезло!

Она набирает побольше воздуха и выпаливает заготовленную речь, которая, к счастью, звучит пристойно, хотя ни на пятерку, ни даже на твердую четверку не тянет. Пару раз Танюша опускает явно необходимые смысловые блоки, и я не сомневаюсь, что Бочков это тоже про себя отметил. Он поворачивает голову в мою сторону, смотрит на перевернутый билет, который Лащинская положила передо мной, но я не предпринимаю никаких усилий, чтобы как-то удовлетворить его любопытство. Пускай сам тянет руку за этим листком бумаги, если ему так интересно. Он понял, что я даже не шелохнусь, чтобы помочь ему взглянуть на содержимое билета, и отвернулся, опустив голову. Боясь, что сейчас он станет копать небогатую горку знаний Татьяны, наугад вытаскивая другие билеты из пачки и задавая первые пришедшие на ум вопросы, я упреждаю такое возможное развитие событий одной фразой:

– Ну, что – тройку ставим?

Он медлит с ответом, затем молча кивает и берет у Лащинской ее ручку, которую она по ходу своего «показательного выступления» то и дело сжимала до побеления костяшек пальцев. Выводит в разрешилке роспись и передает слегка помятый бланк мне. Я ставлю «удовл.», потом свой автограф и делаю запись в зачётке. Возвращая книжку Татьяне, я пристально смотрю ей в глаза и, зацепив её внимание, едва заметно подмигиваю – мол, поздравляю: слава Богу, что хотя бы так. Мне кажется, что она меня поняла, но, поскольку итоговая оценка не вяжется с ее пятерками по всем остальным предметам, восторга на лице Лащинской не наблюдается. Она крайне сдержанно говорит «До свидания!», поднимается и уходит. За соседней партой остается Яузова. Как и ожидалось, отвечает достаточно бойко, и только в рассказе о парадоксе квантовой механики, придуманном Шрёдингером, делает забавную ошибку:

– Был проведен такой опыт: кота заперли в камере и через какое-то время должна была разбиться ампула с ядом…

– …Это не опыт – это мысленный эксперимент, – поправляю я Марианну.

– Мысленный эксперимент, – быстро повторяет она, создавая у меня ощущение, что для нее это в принципе одно и то же.

А так, в общем и целом, отстрелялась нормально. «Если бы я принимал у вас один, я бы поставил четверку!» – нарочито громко выношу вердикт я. – «Нет, это не разговор», – отрицательно качает головой Бочков. – «Она отвечает уже второй раз. Есть недочеты. Поэтому только три!». «Ну, вы видите!» – демонстративно говорю я ей. «Наше коллективное решение – тройка. Но вы вроде как и не возражаете, верно?».

Я откровенно улыбаюсь. Марианна «угукает», и я начинаю оформлять ее зачётку. Подписав разрешение на пересдачу и придвинув его в сторону Бочкова, обнаруживаю, что тот не достал ручку из кармана, а Яузова свою оставила на парте.

– Ручку можно? – слегка повернувшись ко мне, тоном флегматика спрашивает мой шеф.

– Да, пожалуйста! Я думал – у вас есть! – подчеркнуто-безразличным тоном отвечаю я.

Протягиваю ему «Chateau de Puilaurens». Он выводит загогулину рядом с моей собственной, передает ручку мне, и я замечаю, что его подпись, обычно задирающаяся вверх подобно носу ребенка-зазнайки, на этот раз выписана почти горизонтально.

Бочков отдает Яузовой разрешилку, а я незаметно подмигиваю этой топ-диве. Она кивает, говорит как бы общее «До свидания!», но на самом деле адресованное мне, и цокание ее каблуков звучит почти так торжественный марш моей удавшейся попытке вытащить двух хороших девчонок из потенциальной ловушки. О том, что было бы, если Бочкову удалось бы оставить их на осень, мне сейчас даже не хочется думать. Уже всё позади.

Я встаю и, не торопясь, смакуя момент, упаковываю разложенные по столу билеты, ручку и журнал в успевшую соскучиться по ним сумку. Перебросив её через плечо, делаю несколько шагов в сторону выхода и оборачиваюсь напоследок. Справа от меня Кизаншин и Ягирова продолжают принимать экзамен у единственной оставшейся студентки – той самой, на которую сорок минут назад орал Бочков. Сам он сидит за моим столом абсолютно неподвижно, выглядя в точности, как наклюкавшийся лишнего на свадьбе гость, который боится пошевелиться, чтобы не рухнуть при всех лицом в салат. Я бросаю на него еще один взгляд и, не говоря ни слова, выхожу из аудитории.

* * *

Вернувшись на кафедру, я первым делом набираю эсэмэс для Саматовой. Эту халявщицу (надеюсь всё-таки, что не предательницу – не в её интересах, в конце концов, подставлять меня) надо срочно предупредить, чтобы не рассчитывала получить экзамен послезавтра за свои обычные организационные услуги и хотя бы что-нибудь почитала.

Нажимаю на клавишу, подтверждая команду «Отправить», и мысленно засекаю время. Примерно через три минуты приходит ответ:

«А если увеличить цену?»

Так… Провокация или эта пройдоха элементарно не врубается? Вот деятельница, блин: сначала ничего не объясняет своим и куда-то уходит, потом, когда гром грянул, начинает клянчить…

«Вы что – с ума сошли? Нет! Приезжайте немедленно в универ – мне вам надо кое-что объяснить! Я на кафедре!»

Отправляю послание, и тут мне приходит мысль, что после обеденного перерыва Иванов может уехать по каким-нибудь делам. Обычно он, конечно, на месте с утра до вечера, но если куда-то уезжает, то в основном именно после обеда. До приезда Саматовой как раз есть время. К Иванову надо сходить, причем непременно.

Через десять минут я в его кабинете. В.Н. серьезен, но на этот раз жмет руку как обычно, не пытаясь прятать ее в кармане.

– Я не стану отвлекать вас долго, Василий Никитич! – улыбаюсь я, подобно обладателю «Оскара». – Просто хотел сказать вам огромное спасибо. Сегодня встретился с Бочковым, он на меня смотрел вот так… – изображаю, почти как в детстве, морду Бармалея. – В общем, результат налицо. Вопроса насчет того, чтобы мне уволиться, он уже не поднимал.

– Ну, что ж – я рад, – с достоинством говорит Иванов.

– Это я рад, Василий Никитич! Я обязательно принесу вам шикарный презент – шахматы, покрытые чистым золотом и серебром. Для себя из Испании привозил: у меня же когда-то первый разряд был, на доске с тем же номером за свою команду играл. Купил два набора, один как раз на подарок. Если зайти на сайт «три дабл-ю-анфрама-точка-ком», то там все эти донкихотовские фигурки можно увидеть. Мне очень приятно, что человеком, которому я их подарю, будете вы…

Я стыдливо умалчиваю при этом, что насчет второго набора у меня уже были мысли подарить его не кому-нибудь, а самому господину Бочкову.

– Да не надо! – машет рукой В.Н. Что удивительно, по его голосу на самом деле чувствуется, что, хотя перспектива оказаться владельцем испанских шахмат ему льстит, по большому счету он вовсе не горит желанием получить этот подарок. Впрочем, в следующую секунду я уже думаю, что удивляться тут нечему: во-первых, Никитич никогда не был хапугой, а, во-вторых, при его зарплате такие подарки он в принципе может делать себе сам каждый месяц.

– Надо, Василий Никитич, надо! Видите – отвечаю, как Шурик! – смеюсь я.

– Нет-нет, оставьте лучше себе! – добродушно говорит Иванов.

– Ну, ладно – не буду спорить. Я побегу тогда. И у вас работа есть, и у меня благодаря вам теперь тоже. Только вы же понимаете, что он будет использовать любую возможность, чтобы зацепиться и уволить меня по кодексу.

– Ну, вы не подставляйтесь, и продержитесь.

– Все инструкции выполнять невозможно, вы ведь это знаете. На Западе есть даже такая разновидность забастовок: когда все начинают соблюдать все инструкции, работа останавливается.

– Тут уж я ничего не могу сделать, но вы тем не менее постарайтесь.

– Ладно, хорошо, Василий Никитич! До свидания, спасибо вам еще раз!

Мы жмем друг другу руки, и я вылетаю из его владений на всех парах. Теперь – снова на кафедру: надеюсь, эта любительница похитрить Элеонора придет уже скоро.

Саматова появляется через полтора часа, почти успев довести меня своей неспешностью до состояния аффекта. Немного скрасило затянувшееся ожидание лишь то, что всё это время я просидел весьма комфортно – развалившись на кожаном кресле, и, кроме меня, на кафедре в течение часа находились лишь лаборантки. Кейсана, как обычно, швырялась в каких-то бумагах и периодически что-то писала и заносила в компьютер, Яна (тоже – как обычно) вообще ничего не делала. В последние полчаса моего томления к Кейсане пришли два аспиранта Бочкова, с одним из которых, как я уже не в первый раз замечаю, она откровенно заигрывает, частенько болтая о чем-то весёлом по-татарски. Видимо, рассматривает в качестве потенциально возможной кандидатуры на замужество. А что – в принципе логично! Он ростом не сказать чтобы намного выше ее (при том, что она – вообще крошка), похож на прыщавого мопса, а это значит, что она, будучи сама по себе просто миловидной, на его фоне может сойти и за красавицу. Будущий кандидат экономических наук и не иначе как преподаватель нашей кафедры. Значит, с финансами у него в перспективе должно быть в порядке. Юмор ситуации заключается еще и в том, что оба этих парня – мои бывшие студенты из групп «второго высшего». Оба платили мне года три назад таксу для контрактников за пятерки и, в общем, когда ребята займут места преподавателей, они будут знать, что им делать. Точнее, конечно, знают они уже сейчас – за тем и идут «в науку», но пока их время еще не пришло.

Я слышу, как дверь приоткрывается и девичий голос робко спрашивает: «А Сокола Игоря Владиславовича можно?». Сидящие близко к проходу аспиранты Бочкова недоуменно переглядываются, что немудрено: меня они знают только по фамилии. Переспрашивают у Кейсаны, та им отвечает шепотом, но я не нуждаюсь в их обращениях ко мне, поскольку вызывать «Сокола» сейчас может практически только одна молодая особа. Поднимаюсь со стула, захватываю с собой сумку и выхожу навстречу Элеоноре.

Мы поворачиваем налево – в тот коридор, где народу всегда на порядок меньше, чем во всех остальных отсеках корабля под названием «Д-корпус»; метров через шесть делаем еще один поворот – на этот раз в правую сторону, и оказываемся на «пятачке» рядом с развилкой, ведущей к кафедре кибернетики. Этот участок коридора самой планировкой корпуса с его выступами хозяйственных блоков создан почти правильным квадратом, защищенным с двух сторон стенами, а оставшиеся открытыми всем ветрам две другие стороны почему-то редко вызывают желание у студентов здесь кучковаться (хотя, казалось бы, место для этого подходит идеально). В результате и студенты, и преподаватели вроде меня, которым нужно обсудить со студентами деловые вопросы, почти всегда «пролетают» мимо в точности, как это бывает на рынках, когда рядом с одними палатками народ толпится, задерживается постоянно, а на другие, вроде бы тоже удачно расположенные, даже не смотрит.

– Элеонора, дела обстоят так… – начинаю я. За несколько минут в деталях пересказываю ей всё случившееся; вижу, как по лицу Саматовой вначале пробегает тень, потом вид ее становится совсем унылым.

– А насчет Гугенхаймера вы правильно сказали – он действительно ничего не знал, я заметил это по его реакции.

– Конечно. Я ведь с ним не виделась уже две недели… – опускает голову Саматова.

– Ну, вот, Элеонора. Я вас в курс дела ввел. Думаю, вы понимаете, что сейчас, так сказать, приобрести этот экзамен уже невозможно. Вам надо готовиться так же, как и другим.

– Как жалко, Игорь Владиславович! – она поднимает на меня глаза, вспыхивающие каким-то странным огнем, который мне кажется скорее добрым, чем наоборот, но я в этом не уверен. – У меня сейчас всё с собой вот здесь… – она постукивает по левому карману куртки на уровне груди, чем вынуждает меня невольно сглотнуть слюну. – Так неохота отдавать!… Может быть, уж как-нибудь, а?…

– Нет, Элеонора. Нет, – тихо, но твердо говорю я. – Мне тоже очень жаль.

– Хм-м!.. – грустно улыбается она. – Поняла. Сегодня скажу об этом нашим, завтра встречусь с ними в универе.

– Вот и славненько. Ну, чё ж – пора прощаться на сегодня. Только дайте мне на всякий случай ваш электронный адрес: сброшу вам дополнительные вопросы, которые я задам в том случае, если ваш ответ будет выглядеть совсем уж неважно.

– А! Хорошо! Он у меня длинный, но простой: сначала мое имя, дальше подчеркивание вместо пробела, буква «эс», собачка, мэйл-ру.

– Угу, я запомнил. Нет, все-таки надо записать… – достаю из сумки блокнот с видом Эйфелевой башни – подарок Галы, – и схематично чиркаю в него услышанное «мыло». – Отлично тогда. Ладно – еще раз всего хорошего вам, удачной зубрёжки.

– Спасибо, Игорь Владиславович! До свидания.

Мы улыбаемся и киваем друг другу на прощание. Саматова уходит по коридору мимо владений наших «киберпанков»; я возвращаюсь тем же путем, что и пришел, обратно на кафедру, чтобы забрать куртку. Мысленно отмечаю, что впереди еще почти целый день, а я почему-то уже чувствую себя полностью измотанным.

* * *

Прихожу домой; медленно сняв одежду, лезу под душ и долго стою под ним, закрыв глаза, но не чувствую никаких приятных ощущений. Надо еще принять ванну. Выбираюсь на кафельный пол, открываю оба крана на полную мощность и ухожу, едва обтеревшись полотенцем, на кухню, выпить чашку «Ахмада». Потом решаю, что для такого случая одного чая будет маловато, и лезу в шкаф, где стоит всё еще закупоренная, хотя и привезенная год назад, бутылка «Ренн-ле-Шато». Вино называется так же, как и место, прославленное Дэном Брауном в «Коде да Винчи», а на этикетке – изображение головы дьявола, стоящего при входе в анти-церковь. Интересно, это вино на вкус тоже «дьявольское», то есть поганое, или все-таки ничего? Продают его за десять евро – цена доверия не внушает, но, в конце концов, это напиток с Юга Франции, и хорошее вино там вовсе не обязано быть дорогим.

Наливая себе в бокал жидкость, похожую на разведенную водой запекшуюся кровь, внезапно начинаю думать о том, что в моем позыве есть некая злая ирония. Основавший «храм божий» с дьяволом внутри священник, согласно легенде, разбогател на золоте тамплиеров. Я тоже сначала разбогател (по меркам идеально честного бюджетника, конечно) на монетах студенческой паствы, а сейчас имею все шансы потерять всё. Для чего тогда я сейчас пью вино, а не коньяк, чтобы просто отрубиться под влиянием сорока спиртоградусов? Отмечать мифическую победу, которой нет? И для чего я сейчас открыл именно эту бутылку, а не какую-то другую? Вероятно, для того, прихожу я к выводу, чтобы мысленно приобщиться к успеху этого – как его там звали? – аббата Соньера. Чтобы «золото» студентов служило мне и дальше. Как ни крути, но ситуация мне начинает сильно напоминать какой-то херовый ритуал из области черной магии, и от осознания этого мне становится довольно противно. Делаю несколько глотков: ну, точно – ад! Осетинская подделка под Грузию… Сплевываю в раковину, и убираю бутыль в холодильник: лучше все-таки чай. Хотя запасы того, в чем обнаруживается Истина, еще далеко не исчерпаны.

Беру коробку с изображением знаменитого Тауэрского моста, секунду-другую верчу в руках и мысленно усмехаюсь сочетанию азиатского названия с классическим видом Лондона. Впрочем, ловлю себя на мысли, чему тут удивляться, если теперь арабы у них заседают в палате лордов? За деньги в наше время стало возможно действительно всё: даже купить место в кругу гордящейся своими незыблемыми традициями английской аристократии…

…После ванны иду в комнату и беру с полки давно купленную, но все еще не до конца прочитанную книгу по истории письменности. Абстракции успокаивают, а витиеватые закорючки санскрита, римского курсива на табличке из Помпей или шрифтовой графики тринадцатого века из Голландского псалтыря успокаивают вдвойне. По крайней мере, меня. Я читаю ее до глубокой ночи. Читаю с упоением – довольно дурацким, если принять во внимание контекст ситуации в целом. И последние видения, возникающие у меня в голове перед тем, как окончательно довершает свою работу бог сна, – это совпадающие почти на сто процентов знаки, которых разделяют десятки тысяч километров морского пространства и несколько тысяч лет разницы в отводимом историками времени. Графика из долины реки в Индии и письмена с острова Пасхи.