День двадцатый второй: 3 июля 2009 года, пятница

С утра – последняя приемка допсессии в этом учебном году. От целого потока остались неохваченными всего тринадцать человек: трое парней – откровенных разгильдяев (и это – если выражаться цензурно), девять приличных девчонок, две из которых – мои протеже, и мадемуазель Саматова. Последнюю я жду с особенным нетерпением.

Забегаю на кафедру, чтобы узнать, пришел ли Трофимов, и почти сразу слышу, как Кейсана говорит мне:

– Вам нужно обязательно зайти сегодня в отдел кадров.

У меня ёкает в животе. Вызов в отдел не сулит ничего хорошего. Точнее, он может сулить только одно: дружескую беседу с начальницей отдела по поводу увольнения. Настроение у меня мгновенно портится; мне становится ясен смысл вчерашней удовлетворенности Трофимова после его вопроса Бочкову «Ну, всё нормально?» и хочется плюнуть на все, немедленно отправившись домой.

– А по какому поводу? – с усмешкой спрашиваю я.

– Не знаю.

«Да! Не знаешь ты!»

– Ладно. Если будут звонить, скажи, что буду часа через два.

* * *

Мы сидим в Д-406. Я – за преподавательским столом, передние парты оккупированы девятью девчонками, а на одном из задних рядов примостился Трофимов, специально выбрав себе такое место, с которого можно было бы узреть любую попытку списывания. Несмотря на упадническое настроение, я восхищаюсь очередным узором судьбы, вписавшей мой последний экзамен в «индустриале» в мою любимую аудиторию. Не хватает только двух даунов, которые не смогли сдать вчера, и негодяйки Элеоноры. Тридцать минут проходят, как обычно, почти незаметно; я собираю у всех листки с ответами и начинаю выслушивать разношерстное блеяние. Несмотря на то, что Трофимов вновь демонстрирует свою некомпетентность в предмете вообще и налогообложении в частности, даже он понимает, насколько далеки от нормы ответы моей паствы, и тройки на старте летят, как шелуха от семечек. Вслед за этим настает очередь моих тайных клиенток, и первой за переднюю парту садится Ирина Донскова. Я нахожу в стопке перед собой исписанный ее размашистым почерком двойной листок и говорю максимально нейтральным тоном:

– Начинайте.

– Расчет единого налога на вмененный доход включает в себя применение устанавливаемой на федеральном уровне базовой доходности по видам деятельности, количества единиц физического показателя, корректирующих коэффициентов Ка-один, Ка-два и Ка-три…

Я хватаюсь за голову. Коэффициент «Ка-три» уже давным-давно отменен, но эти красавицы, Донскова и Пензова, или нашли старое пособие по бизнесу, или старую страничку в Интернете. Значит, сейчас Донскова мне скажет, что коэффициент Ка-один связан с кадастровой стоимостью земли… Ну, так и есть! Замечательно… Хуже всего то, что сейчас это слышит и Трофимов – из-за того, что мы принимаем вместе, а не раздельно. Одно спасает: этот козел совершенно не рубит в налогах, а то, что сейчас он накручивает на ус неправильные ответы, может быть, даже и к лучшему. Да и я еще вдобавок в своём оставленном в кабинете Бочкова УМК не заменил старые материалы на новые. Дай Бог, чтобы Трофимов их почитал, хорошенько запомнил и где-нибудь опозорился с такими знаниями две тысячи шестого года, хе-хе!

Донскова продолжает торопливо излагать мне – естественно, совершенно неверно – суть корректирующих коэффициентов, а я почти молюсь о том, чтобы она быстрей закончила с этой туфтологией. Наконец, моя протеже останавливается и выжидательно смотрит на меня. Я задаю ей отправленный вчера по эсэмэс вопрос о величине коэффициента Ка-два в нашем городе для розничной торговли. Разумеется, она с ним блестяще справляется, а Трофимов – как обычно, когда ему нечего сказать – реагирует какой-то стандартной фразой типа «хорошо, давайте дальше». Второй вопрос у Донсковой по бизнес-планированию, и тут она умудряется неожиданно и для меня, и для Трофимова поплыть. Она с грехом пополам перечисляет разделы бизнес-плана и останавливается.

– Что-нибудь еще можете добавить? – угрожающе спрашивает Трофимов. Менторские нотки так и сквозят в его голосе. Он явно чувствует себя сегодня уверенно – не то, что вчера, когда он выглядел как получивший нагоняй от директора старшеклассник. И это очень ощутимо действует мне на нервы, потому что я понимаю, что его нынешняя уверенность, вчерашнее спокойствие после вопроса Бочкову «Ну, всё нормально?» и сегодняшний мой вызов в отдел кадров – звенья одной цепи.

– Нет…

Пауза. Она длится с пол-минуты, в течение которых не только у меня появляется ощущение, что Трофимов сейчас будет настаивать на тройке.

– А для кого в первую очередь нужен бизнес-план? – Трофимов, кажется, уже предвкушает трояк.

– Для инвестора, – тихо выдавливает из себя Донскова.

Это спасает положение, но не полностью. Приходится снова подключаться, и я задаю ей еще парочку заготовленных вопросов. Получив на них ответы, я как бы между делом, стараясь ничем не выдать своей заинтересованности, говорю:

– Это верно. Ну, ладно – четверку тогда можно поставить.

– Не возражаю, – буркает Трофимов.

Донскова встает со своего места и подходит ко мне. Я вписываю «хор.» в ведомость и прошу передать бумагу на подпись Трофимову, сам в это время делая запись в зачетке.

– До свидания! – говорит Ирина, на что получает аналогичный ответ и от меня, и от Трофимова, хотя последнему эти слова не предназначались. Тут же на ее место пересаживается Пензова:

– Можно мне сейчас?

– Да, пожалуйста, – вальяжничает парнокопытное.

Монолог Пензовой точь в точь повторяет монолог ее подруги и по количеству ошибок, которых козел за ее спиной не замечает, и по степени слабости ответа на второй вопрос, которая очевидна даже козлам. Мне приходится вмешиваться вновь:

– Скажите, пожалуйста: а как списываются расходы на покупку основных средств, если они были приобретены до перехода на упрощенную систему?

– Если срок их полезной эксплуатации не превышает трех лет, то в течение года; если этот срок от трех до пятнадцати лет, то в первый год списывается пятьдесят процентов их стоимости, во второй год – тридцать, и в третий год – двадцать…

Пензова строчит весьма бойко, и я специально не прерываю ее возгласами типа «Хорошо!» или «Достаточно!», чтобы отбить охоту Трофимову спрашивать у нее что-либо еще.

– …А если срок эксплуатации превышает пятнадцать лет, то списывается в течение десяти лет равными долями, – завершает она свой феерический ответ.

– Так, ладно – строго говорю я. – Еще спрошу вас…

И в этот момент меня переклинивает. Я намеренно не хочу задавать сейчас какой-нибудь относительно легкий вопрос из знакомого ей списка, потому что он может показаться легким и Трофимову, а запас относительно сложных вопросов я уже почти исчерпал. Оставался еще какой-то один-единственный – я это точно помню, но выловить его содержание из памяти, как ни стараюсь, не могу. Все-таки стресс дал о себе знать: весь последний час я только и думаю, что о вызове в отдел кадров, а отнюдь не о сдаче допсессии девчонками. Я полагал, что таких сбоев у меня быть не может, но оказалось, что очень даже может, если чувствуешь себя в нужный момент расстроенным и дезорганизованным.

– …Еще спрошу вас вот о чем: скажите, какой коэффициент Ка-два применяется для открытых платных автостоянок?

Не ожидавшая такого вопроса Пензова съеживается подобно улитке или черепахе. Если бы у нее был панцирь, то она бы сейчас, конечно, втянула в него голову. Но панциря нет, и ей приходится лихорадочно вспоминать то, что мудак-преподаватель спрашивать вовсе не обещал.

Эти потуги, впрочем, ни к чему не приводят. Пауза растягивается до неприличных размеров. Атмосфера наэлектризовывается так, как это, наверное, бывает на игре «Кто хочет стать миллионером?», когда участник уже дал ведущему слово, что не станет забирать деньги, а будет во что бы то ни стало играть дальше. Я изо всех сил посылаю мысленный сигнал Пензовой, чтобы она смотрела на меня, а не утыкалась взглядом в парту. Девицы из ее группы, замерев, наблюдают за нами обоими. Трофимов, навострив уши, чуть наклоняется к нам, – очевидно, чтобы лучше слышать. И в этот момент…

И в этот момент я понимаю, что Бог услышал мои молитвы. Трофимов не выдерживает напряжения момента и опускает голову. В ту же секунду я дважды поднимаю указательный палец. Мою подсказку заметила не только протежируемая мной подруга Донсковой. Её заметили все. Кроме одного человека. Точнее, животного…

– Единице! – отвечает Пензова.

– Ну, ладно. Тогда четверку можно поставить, – невозмутимо проговариваю я.

– Пусть будет четверка, – соглашается поднявший черепушку Трофимов…

Зачетка и ведомость расписываются; оставшиеся девицы долго провожают Пензову завистливыми взглядами. Вскоре они получают вымученные трояки (двоих жалко – отличные девчонки, но сегодня я не в силах им помочь), и летят белыми лебедями на заслуженный отдых. Следом за ними в комнату тихим шагом заходят самые проблемные товарищи семестра, от появления которых желудок у меня становится каменным: пронесёт ли? Пара двоечников и Элеонора берут билеты; Саматова при этом старается заглянуть мне в глаза, а Трофимов, завидев ее, враз приободряется. Всё ясно: намерен её припечатать. Настроение у меня ухудшается еще на порядок. За окном бегут облака, похожие на грязно-серые кляксы (сегодня с самого утра сильный ветер), сгущаются все больше и больше, что, понятное дело, тонуса не прибавляет, а я готовлюсь выжидать положенные полчаса, как грешник при виде сковородки.

Но столько ждать и не приходится.

Через пятнадцать минут подошедший с инспекцией Трофимов тычет пальцем в листок перед Элеонорой, оставшийся почти столь же девственно чистым, каким был изначально (не считать же ответом на вопрос нацарапанные фамилию и номер билета?):

– Это всё у вас? Не тратьте зря времени – ни своего, ни нашего. Списать вам не удастся.

Чистую правду сказал, урод: списать тут действительно невозможно. В ответ Саматова гордо поднимается с места, кладет листочек на мой стол и забирает зачетку.

– До свидания! – бросает она через плечо, не адресуя слова никому конкретно. Мы с Трофимовым молчим, как будто ничего не заметили. Хотя, конечно, причины для молчания у нас разные…

Когда время истекает, приходится понервничать еще раз. Правда, теперь уже гораздо меньше. Выслушиваю мычание, блеяние – как угодно, но всё же двоечники меня приятно удивляют. Они хоть что-то, да выучили. Подмахиваю им оценки с сильным желанием громко сказать «Спасибо, ребята!»; жду, когда они и Трофимов выйдут в коридор, и, собравшись сам, последний раз оглядываю свою любимую аудиторию. Проклятые тучи завесили всё небо, и комната смотрится сейчас мрачной и неуютной. Я приближаюсь к окну; выглядываю во двор. Возвратившись к своему месту, провожу рукой по стулу, за которым сидела Людмила. И, постояв несколько секунд, круто разворачиваюсь и ухожу. Теперь уже – навсегда.

* * *

Начальница нашего отдела кадров, Татьяна Павловна Спицына – малоприятная, надутая, как дирижабль, от неоправданного чувства собственной значимости дама, чья вышеупомянутая надутость, с другой стороны, хорошо гармонирует с ее комплекцией.

– Я говорила и с ректором, и с Ивановым. И у меня есть поручение от Юрия Анатольевича предложить вам написать заявление об уходе по собственному желанию.

– Почему?

– Потому что то, чем вы занимаетесь, аморально.

– А то, чем занимается девяносто процентов моих коллег, не аморально? Вот Кокошина, например, выловили, но на той же кафедре есть Клемонтьев, и мы с вами оба знаем, кто это такой.

– Не пойман – не вор!

«Сказать, что ли, этой индюшке, что еще поймают? Нет, не надо. Решат, что я под него копаю. Хотя на самом деле против Клемонтьева я ничего не имею. Как, впрочем, и за. Не потому, что он – весь из себя отличный парень, а потому, что он сер и безлик. Идеальный взяточник. Он настолько бесцветен, что не вызывает вообще никаких эмоций. И благодаря этому до сих пор живет».

– А с какой стати заявление должен писать только я один?

– Тут уже не до выяснений всех подробностей. Мне дано распоряжение довести до вас эту информацию. Вот Кокошина мы недавно уволили по позорящей статье. Если не напишите, вас придется уволить так же.

– Я подумаю. До понедельника.

– Понедельник – это крайний срок, и я не уверена, что он у вас есть. Может поступить указание оформить ваше увольнение по статье раньше.

– Ну, я все-таки подожду.

– Мой вам совет: уходите и лучше всего – меняйте свою жизнь. Вы молодой – может, одумаетесь ещё.

Я ничего не отвечаю ей на это, а просто выхожу из кабинета.

* * *

Через десять минут я попадаю на прием к Иванову. Он от чего-то немного нервничает, хотя встречает, как обычно, вполне корректно и даже радушно.

– Василий Никитич! Вы мне можете сказать, что происходит? Я только что был у Спицыной и она фактически требует, чтобы я уволился. Откуда взялось все это?

– Я не знаю… – Иванов потирает пальцами ручку. – Тогда вроде всё успокоилось. Сейчас, судя по всему, новая волна пошла…

– А вы не можете поговорить с ректором?

– Я не могу до него дозвониться. Но начальница отдела кадров – это человек, который своего мнения не имеет. Она выражает только мнение ректора.

– Да?

– Совершенно точно.

Такое ощущение, что мир вокруг меня замер. Я слышу тикание часов на стене, и мне кажется, что сейчас оно намного громче, чем раньше.

– А вы что посоветуете?

– Я ничего не могу вам советовать в такой ситуации. Решение должны принять только вы сами.

«Вдох-выдох… Черт! Чё же делать-то?…».

– Ну, я тогда все-таки не буду ничего писать. Пока не вернется ректор, и вы у него не спросите. Отложим этот вопрос до понедельника.

– Хорошо, давайте так. – Иванов кивает, и кажется, что такой мой ответ приносит облегчение ему самому.

– А вообще почему она не хочет принять во внимание то, что и Бочков, и Трофимов были замешаны во всем процентов на пятьдесят как минимум?

Я смотрю на него, как часовой у склада с оружием на незнакомца. Пристальней и подозрительней, чем это позволяют правила приличия.

– Мне сказали, что там не будут выяснять глубину, – Иванов поднимается с кресла, давая понять, что у него есть и другие дела, помимо разговора со мной. – Есть факт – заявления студентов, и решение может быть принято исключительно по данному факту.

– Ну, ладно. До понедельника, Василий Никитич. До свидания, – я следую его примеру и встаю со стула, протягивая руку.

– До свидания.

Рукопожатие, как говаривал пресс-секретарь первого российского президента, было крепким.

* * *

На выходе из Е-корпуса внезапно натыкаюсь на тех трёх девчонок из ЭПЛ-2-07, которые подходили ко мне вместе с Нелей Минниахметовой и сдали в итоге на пятёрки сами. Интересно, что они тут делают в такое-то время? По поводу практики узнавать, что ли, пришли? Две из них, Салимуллина и Ягзарова, стоящие ко мне в пол-оборота, о чем-то сосредоточенно разговаривают между собой. Салимуллина, кажется, заметила мое появление, но я не уверен. Так или иначе, она продолжает болтать дальше как ни в чем не бывало. Третья, Назипова, с лицом «девушки из Смольного», увидев меня, просто отворачивается. Какое-то время я скольжу по ней взглядом, ожидая, что она все-таки повернется обратно и хотя бы кивнёт. Но этого не происходит.

* * *

Я лежу дома на диване с бутылкой «Хереса» и втягиваю в себя этот лично привезенный из Испании напиток, даже не удосужившись вооружиться бокалом или, на худой конец, кружкой. Кажется, у меня теперь есть реальная угроза превратиться в алкоголика, который пьет сам с собой, причем много. Беру телефон и набираю номер Галы, чтобы сообщить ей пренеприятнейшее известие. Редчайший случай: меня не радует то, что ее голос в трубке раздается моментально.

– Да, привет!

Я вздыхаю и перевожу взгляд на стену с фотоплакатом Мачу-Пикчу.

– Привет…

– Чё такой грустный?

Моя Любовь спрашивает таким голосом, как будто заранее знает ответ.

– Я сегодня не приду. Извини.

Секундное молчание на другом конце.

– Что-то случилось?

«Еще как!»

– Пока нет, но можно считать, что уже да.

– Чё ты такое говоришь? «Нет, но да!» – нервничает Гала.

– Меня увольняют. Заставляют уволиться, точнее. Но даже если до этого и не дойдет, то ситуация сейчас такая, что уже не до Германии. Мы не сможем с тобой в этот раз туда поехать…

«И в другой раз – скорее всего тоже», следовало бы добавить. Но я не настолько садист, чтобы вываливать на голову любого собеседника, кем бы он ни был, сразу все плохие новости…

Гала молчит довольно долго. Потом трубка оживает:

– Ладно, ясно. Но только не казни себя. И приходи в следующую среду. Обязательно. Я все равно тебя люблю…

От киношной драматичности момента мне даже хочется пустить слезу, как делают мудаки в сериалах.

– Ладно. Приду.

– Я буду тебя ждать!…

В ответ я неопределенно «угукаю» в трубку, и через секунду или чуть больше слышу из чрева «Моторолы» гудки. Кладу мобильник на стол, рядом с миниатюрной копией башни Тур Магдала. Это зримое напоминание о моем вояже по следам Дэна Брауна меня сейчас не радует, как обычно, но самое плохое то, что отсутствие радости по данному поводу – далеко не основная проблема. Вот что делать с прессингом на работе, грозящим превратиться в перманентную головную боль, – это действительно вопрос. И как его решать, я пока ума не приложу. Просто не знаю. Конечно, «Херес», который я сейчас пью, – самый херовый из всех возможных в данном случае помощников. Но уж лучше жить два последующих дня с ним, чем с мигренью.