Звуковой символизм в СССР

Звуковой символизм никогда не был баловнем советской лингвистики. В советской философской и языковедческой науке считалось, что звуковой символизм противоречит ленинской мате­риалистической теории отражения, ибо язык отражает объектив­ную действительность не внешней, звуковой, а внутрен­ней, семанти­ческой, стороной, а потому между звучанием и значением не может существовать “отприродной” связи. Но даже и такого рода аргументация, как это нередко случалось в советской науке того времени, подменялась цитированием работ, не имевших никакого отношения к проблемам языкознания. Звуковой символизм не был в данном случае исключением. Возможность его существования опровергалась известным высказыванием К. Маркса об отсутствии какой-либо связи между именем Яков и человеком – носителем этого имени (т.е. между предметом и его названием).

Вся проблематика, связанная с отношением между звуча­нием и значением, ограничивалась в советском языкознании в течение длительного времени изучением звукоподражательных слов. При этом неизменно подчёркивалось, что звукоподражатель­ная лексика находится на периферии языка. Наиболее значительный вклад в исследование звукоподражательной лексики и в развитие теории “звуковых жестов” и “мимологии” внесли работы Е.Д. Поливанова, Н.И. Ашмарина, Д.В. Бубриха, Н.К. Дмитриева, В.И. Абаева, Н.А. Баскакова, Л.Н. Харитонова. В 1965 году опубликована монография А.М. Газова-Гинзберга, в которой собран и обобщён обширный материал по звукоизобразительной лексике в семитских языках. Проведённый автором в заключительном разделе книги несложный статистический анализ показал, что из 181 глагольного корня в семитских языках 115 можно с уверенностью считать звукоподражательными по своему происхождению. Это позволило А.М. Газову-Гинзбергу выдвинуть “теоретически обоснованное положение о звукоподражательности... происхожде­ния языкового материала” [Газов-Гинзберг 1965: 169].

Начиная с середины пятидесятых годов в учебниках и монографиях, рассчитанных на широкий круг лингвистов, всё чаще стали появляться высказывания, в той или иной форме допускающие существование звукового символизма и возможность его воздействия на функционирование слова. Так, например, в примечаниях к книге Ш. Балли “Общая лингвистика и вопросы французского языка”, вышедшей в русском переводе в 1955 году, Р.А. Будагов, комментируя рассуждения Ш. Балли, заметил, что вопросы “символики звуков” представляют определённый интерес. Ещё более определённо высказывается по этому поводу Д.Н. Шмелёв: “... в реальном языке, где звуки не являются носителями собственных значений, а выступают как смыслоразличители в составе морфем и слов, их самостоятельная “выразительность” не может играть сколько-нибудь заметной роли. Это не значит, однако, что продолжавшиеся в течение веков попытки определить собственный “смысл” звуков (например, установить, какие эмоции или представления способны вызвать каждый из гласных сам по себе) основаны целиком на недоразумении и иллюзиях...” [Шмелёв 1964: 162].

Таким образом, к началу 60-х годов в советском языкознании созрели условия для рассмотрения звукоизобразительности как явления, выходящего за узкие рамки звукоподражания и включающего в себя все аспекты сложного взаимодействия звучания и значения слова, в том числе и те, которые составляют понятие “звуковой символизм”.

Интенсивное экспериментальное (с помощью психолингвистических методов) изучение звукового символизма в СССР начинается в середине 60-х годов. Думается, что этому способствовало несколько обстоятельств.

Во-первых, основное внимание сусловых от лингвистики, т.е. тех лингвистов, которые были призваны блюсти чистоту маркистско-ленинского учения о языке, было сосредоточено в середине 60-х годов (см., например, Филин 1965) на критике стуктурализма. Поскольку многие из гонителей советского структурализма в прошлом были приверженцами марризма, можно предположить, что им в определенной степени была «классово близкой» проблематика звукоизобразительности, активно обсуждавшаяся, как сказано выше, в советской лингвистике 20-30-х годов.

Во-вторых, в середине 60-х годов в СССР пробуждается интерес к психолингвистике. Психолингвистика с ее явной направленностью на изучение содержательной стороны языка выступала своего рода антиподом структурализма, наибольшим из «грехов» которого был «формализм» и «отрыв языка от мышления». Совершенно не случайным представляется тот факт, что именно в 1967 году была издана известная книга А.А. Леонтьева «Психолингвистика», в которой ее автор не только снял табу с «не тех» идей (см. с. 106), но и фактически призвал к экспериментальному исследованию гипотезы Сэпира/Уорфа о соотношении языка и мышления и звукового символизма (с. 55-58, 105-106).

Можно предположить, что такое «вольнодумство» было обусловлено не только тем, что после отставки Н.С. Хрущева в гуманитарном секторе советской науки на некоторый – очень короткий – период было допущено небольшое «послабление», закончившееся решениями печально знаменитого апрельского (1968 г.) Пленума ЦК КПСС об усилении идеологической борьбы, но и тем, а, скорее всего, – прежде всего тем, что на психолингвистику возлагалась задача существенно потеснить позиции структурализма.

В 1966 году была опубликована серия материалов о восприя­тии звуков, представленных группой под руководством М.В. Панова [см. Панов 1966]. В 1967 году опубликованы результаты исследований А.С. Штерн [Штерн 1967] и результаты наших исследований [Левицкий 1967]. В 1969 году в Ленинграде состоялся семинар, посвящённый мотивированности языкового знака (среди докладчиков, в той или иной степени затронувших вопросы звукового символизма, следует упомянуть А.П. Журавлёва, И.Н. Горелова, Ю.Н. Завадского, А.А. Леонтьева, Б.В. Журковского, А.Н. Журинского, А.С. Штерн). Материалы семинара опубликованы в издательстве “Наука” под редакцией М.В. Павлова.

Значение последнего события – Ленинградского семинара – в развёртывании исследований по звуковому символизму трудно переоценить: всего лишь 4–5 лет отделяют этот семинар от появления первых монографических работ, посвящённых соотношению фонетики и семантики.

В 1974 году в издательстве Ленинградского университета выходит книга А.П. Журавлёва “Фонетическое значение”. Приходится лишь удивляться тому, что при отсутствии в советском языкознании каких-либо традиций и опыта психолингвистического и статистического анализа языкового материала книга А.П. Журавлёва выполнена на уровне лучших зарубежных исследований, опиравшихся на многолетний опыт и навыки использования методики семанти­ческого дифференциала. В книге вводится понятие “содержательность языковой формы на фонетическом уровне”, т.е. “фонетическое значение” (с. 15–16), опре­деляется место фонетического значения в структуре слова (с. 31–33) и публикуются результаты экспериментального исследования символического зна­чения звуков русского языка по 25 шкалам осгудовского семантического дифференциала. На основании полученных оценок символических свойств звуков в работе предпринята (с помощью ЭВМ) попытка измерить “содержательный аспект звуковой формы” сегментов текста, равных слову или стихотворному произведению. С этой целью А.П. Журавлёвым предложена формула для нахождения величины фонетического значения слова, в которой учтены позиции ударных и безударных, начальных и неначальных звуков (с. 121–125).

Если книга А.П. Журавлёва была посвящена главным образом детальному изучению символических свойств звуков русского языка и функционированию фонетического значения в речи (тексте), то вышедшая несколькими месяцами ранее наша книга “Семантика и фонетика” [Левицкий 1973] затрагивает иной круг вопросов: типология языковых знаков и место символа среди них, методика экспериментального изучения звукового символизма, природа и источники его порождения, степень универсальности звукосимволических правил (разумеется, в той или иной степени эти вопросы затрагиваются и в книге А.П. Журавлёва). Наконец, третья монографическая работа, посвящённая проблеме соотношения семантики и фонетики (эти два компонента присутствуют в названии всех трёх упоминаемых здесь книг), опубликована в 1982 году и уже самим своим названием заявила о появлении новой науки – “фоносемантики” [Воронин 1982].

“Фоносемантика мыслится как наука, которая рождает и утверждает себя на стыке фонетики (по плану выражения) и лексикологии (по совокупности этих планов)”, – пишет автор книги [Воронин 1982: 21]. Основными принципами фоносемантики, по мнению С.В. Воронина, являются принцип непроизвольности языкового знака, принцип детерминизма, отражения, целостности, много­плановости. В книге подробно рассматриваются типы звукоподражательных и звукосимволических слов, звукосимволизм и происхождение языка и другие вопросы (сам термин phonosemantics появился в зарубежном языкознании до выхода в свет монографии С.В. Воронина – см., например, Wescott 1980).

Десятилетие между концом семидесятых и началом девяностых годов ознаменовалось дальнейшим изучением звукового символизма на материале различных языков [см., например: Глухарёва 1978; Мазанаев 1985; Климова 1986; Канкия 1988; Лихоманова 1986; Барташова 1987; Слоницкая 1987; Койбаева 1987; Юсифов 1986; Журавлёва 1983; Вельди 1988; Хусаинов 1988]. Звуковой символизм получил признание в работах крупных советских учёных [см. Гамкрелидзе 1972; Панфилов 1977; Солнцев 1977; Русанивский 1988] и даже в учебниках и учебных пособиях [см. Супрун 1983: 167-168; Плотников 1984: 22-26].

Состоявшееся в 1989 году в Пензе под эгидой Института языкознания АН СССР всесоюзное совещание по проблемам фоносемантики свидетельствует о всё возраставшем интересе к изучению этого явления в СССР.

Материалы этого совещания частично опубликованы в книге “Фоносемантические исследования” под редакцией С.В. Воронина, А.В. Пузырёва, Ю.А. Сорокина и др.

В 1995 году в Пятигорске опубликована книга А.Б. Михалёва “Теория фоносемантического поля”, в которой обобщён обширный и интересный материал по изучению звукосимволизма в зарубежной Европе и странах СНГ за последние 100-150 лет. А.Б. Михалёв установил символические значения “бифонов” типа BR, PL и т. п. в четырёх языках различного строя (английском, русском, француз­ском и арабском). Полученные данные представлены в книге в виде схем (с. 185–202). Эти схемы имеют немалое прикладное значение и могут оказаться полезными не только в работах по фоносемантике (мы использовали их, например, в книге “Этимологические и семасиологические иссле­дования в области германских языков”). (Вообще-то, бифоны в «Теории…» служили только стартовой площадкой для построения концепции полевого структурирования семантики морфемотипов)

В этом же, 1995, году вышла в свет книга А.В. Пузырёва “Анаграммы как явления языка”, значительная часть которой посвящена проблеме звукосимволизма.

В 90-е годы продолжалось изучение фоносемантики в С.-Петербурге под руководством С.В. Воронина.

В Черновицком университете в 1970-90 г.г. исследованы символические свойства гласных и согласных английского языка [Комарницкая 1985], немецкого языка [Кушнерик 1987], а также украинского, русского и молдавского языков; особое внимание здесь уделено изучению соотношения фонетического и коннотативного значения слова, фонетического значения и мотивированности, а также исследованию семантических и стилистических функций сочетаний фонем (см. работы О.В. Найдеш и Н.Л. Львовой).

В последние годы в России появилось немало работ, посвященных фоносемантическим исследованиям. (Здесь можно также упомянуть кандидатские диссертации моих аспиранток: Ж.М. Тамбиева. Межъязыковые фоносемантические соответствия гуттуральных согласных (на материале русского, английского и абазинского языков). Автореф. дисс. … канд. филол. наук. Пятигорск, 2003. – 17 с.; М.Д.Зимова. Звукоизобразительные тенденции начальных согласных в немецком и новогреческом языках. Автореф. дисс. … канд.филол.наук. Пятигорск, 2005. – 17 с.; М.Э.Данилова. Семантика рифм современной английской лексики (фоносемантический аспект). Автореф. дисс. … канд.филол.наук. Пятигорск, 2007. – 21 с.)

Из этих работ доступными для меня оказались монографии И.Ю. Павловской, Л.П. Прокофьевой и две книги С.С. Шляховой.

В диссертации С.С. Шляховой, а также в составленном ею словаре русских фоносемантических аномалий собран интереснейший материал, касающийся функционирования звукоизобразительных слов русского языка (см. Шляхова 2006; Шляхова 2004; Шляхова 2003). Однако по понятным причинам наибольший интерес для меня представляют монографии И.Ю. Павловской (Павловская 2001) и Л.П. Прокофьевой (Прокофьева 2007).

Хотя в монографии И.Ю. Павловской бросается в глаза явное отсутствие тематического единства и целостности (одна часть работы посвящена исследованию английской фразеологии, другая – исследованию текста, третья – вопросам методики преподавания), автору удалось, тем не менее, получить интересные результаты и выводы. Книга Л.П. Прокофьевой подкупает глубиной анализа, привлечением огромного числа источников по теме работы, в том числе малоизвестных, и обилием материала, который автор использовал не до конца. Хотя я неоднократно полемизирую в данной книге с обоими авторами, это никак не умаляет достоинств их работ.

Из монографических работ по звуковому символизму, появившихся в последние годы на Украине, следует назвать книгу В.И. Кушнерика (см. Кушнерик 2004) и некоторых других украинских исследователей (см. Калита 2001). А.А. Калита детально исследовала связь смысла с просодическими компонентами речи.

Таким образом, интерес к изучению звукового символизма на постсоветском пространстве (прежде всего – в России) не угас. Вот почему, как об этом уже сказано в небольшом авторском предисловии к этой книге (см. с. 3), представляется целесообразным вновь вернуться к обсуждению проблемы звукосимволизма – уже с учетом появившихся за последнее время работ.