Грамматического строя

Наиболее устойчивая часть языка — грамматика — тоже, ко­нечно, подвержена изменениям. И эти изменения могут иметь разный характер. Они могут касаться и всей грамматической сис­темы в целом, как, например, в романских языках, где прежняя латинская система словоизменительной морфологии (склонение, спряжение) уступила место аналитическим формам выражения через служебные слова и порядок слов, или же отражаться на частных вопросах и лишь определенных грамматических катего­риях и формах, как, например, это было в течение XIV—XVII вв. в истории русского языка, когда перестроилась система глаголь­ного словоизменения и вместо четырех славянских прошедших времен (имперфекта, перфекта, аориста и плюсквамперфекта) по­лучилось одно прошедшее время (из бывшего перфекта), где вспо­могательный глагол отпал, а бывшая присвязочная часть — ста­рое краткое причастие прошедшего времени с суффиксом -л- — переосмыслилась как форма глагола прошедшего времени, отку­да в современном русском языке необычное согласование этих форм (гремел, гремела, гремело, гремели) в роде и числе, но не в лице, что свойственно индоевропейскому глаголу.

Грамматический строй, как правило, в любом языке очень устойчив и подвергается изменениям под влиянием чужих язы­ков только в очень редких случаях. Здесь возможны такие случаи.

Во-первых, переносится из одного языка в другой несвойст­венная данному языку грамматическая категория, например ви­довые различия глагола из русского языка в коми язык, но офор­мляется это явление грамматическими средствами заимствовав­шего языка; интересный случай наблюдается в осетинском язы­ке, где в склонении материал аффиксов остается исконным — иранским, а парадигматическая модель — многопадежность, раз­витие падежей локативного (местного) значения и общий харак­тер агглютинации — следует образцам кавказских языков.

Во-вторых, переносится из одного языка в другой словообра­зовательная модель, что часто именуют “заимствованием аффик­сов”, например суффиксов -изм-, -ист- в русский язык в словах: ленинизм, ленинист, отзовизм, отзовист и т. п. Дело здесь не в том, что мы заимствовали суффиксы -изм-, -ист-, а в том, что в русский язык внедрились модели слов на -изм- и -ист- с опреде­ленными грамматическими значениями, независимо от значе­ния корня.

В-третьих, гораздо реже, почти как исключение, можно об­наружить в языках заимствование словоизменительных форм, т. е. тех случаев, когда выражение отношения (реляционное значе­ние) перенимается из другого языка; как правило, этого не бы­вает, так как каждый язык выражает отношения по внутренним законам своей грамматики. Таково, например, усвоение одним из алеутских диалектов русских глагольных флексий для выра­жения определенных реляционных значений'.

В процессе грамматического развития языка могут появлять­ся и новые грамматические категории, например деепричастия в русском языке, происшедшие из причастий, переставших согла­соваться со своими определяемыми и “застывших” в какой-либо одной, несогласуемой форме и тем самым изменивших свой грам­матический облик. Таким образом, в пределах групп родствен­ных языков в процессе их исторического развития могут возни­кать существенные расхождения, связанные с утратой тех или иных прежних категорий и возникновением новых. Это можно наблюдать даже среди близкородственных языков.

Так, судьба древнеславянских склонений и системы глаголь­ных форм оказалась разной в современных славянских языках. Например, в русском языке имеется шесть падежей, но нет осо­бой звательной формы, тогда как в болгарском языке склонение имен по падежам вообще утратилось, но звательная форма со­хранилась (юнак — юначе, ратай — ратаю и т. п.).

В тех же языках, где падежная парадигма существует, имеют­ся существенные расхождения благодаря действию различных внутренних законов развития каждого языка.

Между индоевропейскими языками в области падежной па­радигмы существовали следующие отличия (не считая различий в звательной форме, которая не является падежом в граммати­ческом смысле). В санскрите было семь падежей, в старославян­ском — шесть, в латинском — пять, в греческом — четыре. Например, в эстонском языке 15: номинатив, партитив, аккузатив, генитив, иллатив, инессив, элатив, аллатив, адессив, аблатив, абессив, комитатив, термина-тив,транслатив и эссив.

В близкородственных немецком и английском языках в ре­зультате их самостоятельного развития возникла совершенно различная судьба склонения: в немецком, получившем некото­рые черты аналитизма и переложившем всю “тяжесть” склоне­ния на артикль, все-таки осталось четыре падежа, а в англий­ском, где и артикль не склоняется, склонение существительных вообще исчезло, осталась лишь возможность образования от имен, обозначающих живые существа, “архаической формы” “Old Eng­lish genetive” (“древнеанглийский родительный”) с 's: man's hand — “рука человека”, horse's head — “голова лошади”, вместо более обычных: the hand of the man, the head of the horse.

Еще большие различия существуют в грамматике между не­родственными языками. Если в арабском языке имеется всего лишь три падежа, то в финно-угорских их больше десятка'. По поводу количества падежей в языках Дагестана идут ожесточен­ные споры среди лингвистов, причем количество устанавливае­мых падежей колеблется (по отдельным языкам) от трех до пяти­десяти двух. Это связано с вопросом о служебных словах — после­логах, которые очень похожи по своему фонетическому облику и грамматическому оформлению на падежные флексии. Вопрос о различении подобных служебных слов и аффиксов очень важен для тюркских, финно-угорских и дагестанских языков, без чего вопрос о количестве падежей решить нельзя². Независимо от тех или иных решений данного вопроса совершенно ясно, что раз­ные языки крайне своеобразны по отношению к грамматическо­му строю и по парадигмам; это прямое следствие действия внут­ренних законов каждого языка и каждой группы родственных языков.

В грамматических изменениях особое место занимают “изме­нения по аналогии”, когда разошедшиеся благодаря фонетичес­ким изменениям в своем звуковом оформлении морфемы “вы­равниваются”, “унифицируются” в один общий вид “по аналогии”, так, в истории русского языка прежде бывшее соотноше­ние роука — роуц'h заменилось на рука — руке по аналогии с коса — косе, цена — цене, дыра — дыре и т. п., на этом же основан и переход глаголов из одного класса в другой, например, у глаго­лов икать, полоскать, брызгать вместо форм ичу, полощу, брызжу стали появляться формы: икаю (в литературном языке — единст­венно возможное), полоскаю, брызгаю (сосуществующие наряду с прежде единственно возможными полощу, брызжу), здесь осно­ванием аналогии послужили продуктивные глаголы I класса типа читать — читаю, кидать — кидаю и т. п.; эти явления еще шире распространены в детской речи (плакаю, скакаю вместо плачу, скачу}, в просторечии (хочу, хотишь, хотит вместо хочешь, хо­чет) и т. п.

Подобное же явление наблюдается в истории немецкого гла­гола, где старые архаичные и непродуктивные формы “сильных глаголов” в просторечии по аналогии со “слабыми глаголами” спрягаются без внутренней флексии; например, в формах про­шедшего времени: verlieren — “терять” — verlierte, а не -verier, sprin-gen — “прыгать” — springte, а не sprang, trinken — “пить” — trinkte, а не frank и т. п. по аналогии с lieben — “любить” — ich liebte, haben — “иметь” — ich hatte (из habte) и др.

Эту закономерность грамматического строя языков в эпоху Шлейхера, когда думали, что языковые изменения происходят по “законам природы”, считали “ложной аналогией”, нарушени­ем законов и правил, но в 70-е гг. XIX в. младограмматики пока­зали, что действие аналогии в языке — явление не только зако­номерное, но законоустраивающее, регулирующее и приводящее в более упорядоченный вид те явления в области грамматичес­ких парадигм, которые были нарушены действием фонетических законов.