Глава 5

– Если бы ты видел, Сережа! – Аня даже прижала ладони к щекам, как будто от этого он увидел бы то же, что видела она. – Самые обыкновенные миски, но такие… настоящие! – Она обрадовалась, что наконец нашла главное слово.

Миски, кувшины и горшочки из черной керамики действительно показались ей чем-то таким настоящим, что было всегда, как Сож или грабовая роща. И назывались они не просто черными, а чернозадымленными! Да они были и не совсем черные, а вот именно с дымно-синим отливом. По их матовой поверхности глянцево поблескивал узор, похожий на косую сетку дождя или на еловые ветки.

Аня впервые увидела такую керамику в деревне Сябровичи, где брала молоко. Собственно, там брала молоко не она одна, а весь гарнизон, потому что, кроме Сябровичей, других деревень поблизости не было.

Сначала Ганка – веселая разбитная женщина, года на три старше Ани – приносила молоко к воротам гарнизона, а потом Аня стала ходить в Сябровичи сама. Ей нравилось идти с Матюшкой через лес, и даже дожди, которые зарядили в начале сентября, не мешали ее прогулкам. Она просто надевала резиновые сапоги и дождевик, брала зонтик и не обращала внимания на мелочи жизни.

Ганка охотно продавала ей свойские продукты, от одного вида которых у любого городского человека, привыкшего к голубоватому пакетному молоку, текли слюнки: и яйца с густо-оранжевыми желтками, и сладкие сливки, и сметану, в которой стояла ложка, и мягкий, с розовым отливом творог, и желтое деревенское масло, и разноцветный – от коричневого гречишного до прозрачного липового – мед.

Мед Ганка однажды вынесла в иссиня-черном горшочке, который и оказался чернозадымленной керамикой. Такие горшочки когда-то, еще до войны, делал ее дед. Их сохранилось много, и один был другого краше.

– Да глядзи, кали хочаш! Ты ж цезка мая, ци ж я цябе гладыш не пакажу? – весело засмеялась Ганка, когда Аня попросила показать еще что-нибудь из изделий ее деда.

– Почему я твоя тезка? – удивилась Аня. – Ты ведь Галина?

– Якая я цябе Галина? Анна я, па-нашаму Ганна будзе. Ну, а як я маладая яшчэ, дак Ганкай завуць. А дзед мой был Василий, па-нашаму Базыль.

Ганка говорила по-белорусски, но для Ани не было в этом языке ни одного непонятного слова. В нем была какая-то особенная, живая простота – простота естественности, основательности. Он был такой же настоящий, как чернозадымленная керамика или золотистое деревенское масло.

Это было главное, что Аня чувствовала и в грубовато-мелодичном белорусском языке, и в черном кувшине-гладыше, и в простой деревенской еде. Все это было одно, и все это принадлежало самым основам жизни, из которых искусство рождалось так же естественно, как рождались дети – хоть ее Матюша, хоть Ганкины девочки-близняшки с льняными косичками.

И об этом Аня рассказывала Сергею, сидя с ним вечером на балконе их квартиры.

Дожди сменились последним осенним теплом – наступило бабье лето, – и они каждый вечер пили чай на своем тесном балкончике. К счастью, он выходил в узкий торец двухэтажного офицерского дома, построенного из белого силикатного кирпича, поэтому можно было не опасаться, что в самый разгар беседы рядом появится соседка Тамара Григорьевна, вышедшая за чем-нибудь на свой балкон.

Аня пришила к кайме льняной салфетки, которой накрывала печенье, бусины от своих рассыпавшихся бус. Корзинка для печенья и так была красивая – она была сплетена из сосновой лучины, – а теперь, под сверкающей серебряными бусинами салфеткой, выглядела и вовсе необычно, даже Сергей это заметил.

– Я хотела у Ганки спросить, не продаст ли она хоть одну мисочку, но постеснялась, – сказала Аня.

– А ты не стесняйся, – посоветовал Сергей. – Хочешь спросить – спроси, это же просто. А она, если может, продаст, если не может – не продаст. Сама же про основы все понимаешь, – напомнил он. – А это, между прочим, тоже основы: если говоришь, что хочешь, и делаешь, что можешь. Такие же, как твои дымные кувшины.

– Говорят, их в Ветке очень много, – вспомнила Аня. – Ганка говорит, там есть музей, в который у ее деда что-то брали.

– Ну так съезди и посмотри, – сказал Сергей. – Теперь же нам это просто. Могу тебя утром на мотоцикле отвезти, а вечером забрать.

Мотоцикл «Восход» он купил неделю назад, и всю эту неделю, как только Сергей возвращался с работы, они уезжали кататься по лесам и катались дотемна. Матюшка вопил от восторга, сидя перед папой на бензобаке, а Аня, хоть и не вопила, но чувствовала, как сердце у нее трепещет – то ли от встречного ветра, то ли от счастья.

– Ага, просто! – возразила она. – А Матюшку куда?

– Ты в субботу поезжай, – сказал Сергей, – когда я дома. По-моему, музей в субботу не должен быть закрыт.

И в ту же субботу Аня поехала в Ветку, чтобы увидеть то, на что отзывалась ее душа.

Ветка была сравнительно близко – во всяком случае, туда можно было съездить на пару часов. А Слуцк был далеко, и за пару часов туда нельзя было бы даже добраться. Но Ане хотелось именно в Слуцк, потому что с тех пор как она увидела в журнале «Декоративно-прикладное искусство», целую подшивку которого привезла с собой сюда, фотографию слуцких поясов, они стали сниться ей по ночам.

Все в них было необычно! Мануфактура, на которой их делали триста лет назад, называлась «персиярня», потому что узоры для поясов специально привозили с Ближнего Востока. Это трудно было даже представить: где Персия, а где глухой белорусский городок! И сами эти пояса назывались тоже необычно – литыми, потому что ткались из шелковых, золотых и серебряных нитей… И особенно необыкновенно смотрелись среди их великолепных восточных узоров синие васильки, которых, конечно, в Персии и быть-то не могло.

В общем, было бы странно, если бы Ане не хотелось увидеть эти пояса собственными глазами.

Она понимала, что, как только скажет об этом Сергею, он тут же потребует, чтобы она немедленно ехала в Слуцк и ни о чем не думала, он прекрасно побудет с Матюшкой – возьмет отгулы, отпуск, да все что угодно возьмет!

Но ей было жалко, чтобы его отдых уходил на ее мечтания. Аня видела, что он устает, и устает не столько от напряжения своей нынешней работы, сколько от ее бессмысленности.

То, чем ему приходилось заниматься целыми днями, не имело никакого отношения к математике. Да и ни к чему, что требовало бы усилия ума, это не имело отношения. У него была ровно такая должность, которая исчерпывающе называлась «ванька-взводный», и больше всего Сергея угнетало то, что главной его обязанностью было изобретение бессмысленных занятий для солдат, и чем бессмысленнее, тем лучше.

Тому, кто хотел делать военную карьеру, может быть, и надо было начинать ее именно отсюда, с упрятанной в леса зенитно-ракетной батареи. Но Сергей-то ничего такого не хотел, и Аня не могла не замечать, какие тоскливые у него глаза, когда он уходит на службу.

Однажды декабрьским вечером, когда он с полчаса посидел над своими математическими книжками, а потом вдруг захлопнул их одну за другой и вышел, и долго курил на улице, хотя там свистел ветер и снег лепился к окнам так, словно кто-то яростно выбрасывал его из кромешной тьмы, – Аня спросила:

– Тебе совсем все это тяжело, Сережа?

– Совсем. – Он прямо посмотрел в ее глаза; он всегда так смотрел, когда она спрашивала о чем-то серьезном. – Я же тебе говорил, что ум у меня обыкновенный, логический. И мне с моим логическим умом трудно находить смысл в очевидной бессмыслице. Все труднее находить, – невесело уточнил он. – По-моему, я тупею день ото дня. Просто физически чувствую, как мозги ржавеют. Если бы не ты, не знаю, как я это выдержал бы.

Аня знала, что это правда. Время, которое Сергей проводил с нею, было для него не просто отдыхом, физическим отдыхом от работы, а тем, что в стихах высокопарно и смешно, но точно называлось отдохновением души. Хотя и это не было исчерпывающим определением…

И ей было жалко лишать его отдохновения даже ради самых прекрасных шелковых поясов.

Но и не рассказывать ему о том, что занимало ее ум, она тоже не привыкла. Да это было бы вообще-то и невозможно.

Уже через неделю после того, как Аня загорелась интересом к слуцким поясам, Сергей спросил ее:

– Анютка, у тебя почему такой туман в очах? Ты что, влюбилась?

– Да уж не без этого! – засмеялась она. – Может, ты даже знаешь, в кого, раз такой догадливый?

– Наверняка не знаю, но надеюсь. – Он поцеловал ее так, словно хотел выпить этот самый туман из ее очей.

– Как это, наверняка не знаешь? – удивилась Аня. – Нет, правда, что ли?

– Конечно. Ты ведь у меня… Ладно, не уводи в сторону! – засмеялся он. – Ты про что все время думаешь, а?

И, в общем, все вышло точно так, как Аня и предполагала.

Конечно, мужчины не голодали во время ее трехдневного отсутствия. Суп они даже и не доели, потому что с удовольствием питались яичницей в черном хлебе, которую Сергей называл для Матюшки «солнышко в коробочке». Да и вообще, без мамы у них произошло много всего нового. Например, Матвей научился говорить слово «Бибигон», потому что папа читал ему книжку Чуковского.

– И что он, по-твоему, в ней понял? – засмеялась, узнав об этом, Аня.

– Все, – убежденно заявил Сергей. – Думаешь, полтора года – это мало? Я ему читал про утенка Матюшу, а он знаешь, что говорил? Матвей, ну-ка скажи маме, что ты говорил про Матюшу?

– Матюша – не Матюша. Матюша – Бибигон, – охотно ответил ребенок и для убедительности показал сначала на себя, а потом на крошечного озорного мальчика в книжке.

– По непоседливости так уж точно, – согласилась Аня. – Я вижу, что вы разбили две чашки из ломоносовского сервиза, но мой чернозадымленный кувшин, к счастью, цел.

– Как ты можешь с порога это видеть? – поразился Сергей.

– Просто я догадываюсь, как мир устроен, и поэтому сразу вижу, чего в нем недостает, – старательно притворяясь серьезной, объяснила она.

– По правде говоря, мне так недоставало тебя, что отсутствия в мире двух чашек я не заметил, – сказал Сергей. – А Матюшка их, видимо, разбил в познавательных целях. Чтобы тоже знать, как мир устроен.

В их жизни с самого начала так много было счастья, что Аня представить не могла, чтобы его не хватило до самой смерти. Конечно, очень-очень нескорой и, конечно, в один день.