Часть III

Я напала на их след. Я ощущала дыхание отца. Он был совсем рядом. Нас разделяли считаные ярды. Папа тяжело дышал, неся Ми Ми вверх по горной тропе. Его любимая стала тяжелее, к тому же им обоим уже за семьдесят. Чувствовалось, отец очень устал. Я слышала их голоса. Они о чем-то шептались. Еще немного, и я их догоню.

Мне захотелось увидеть хижину, где отец провел детство и юность. Может, они оба скрываются там?

Осталось сделать всего несколько шагов.

Когда я попросила У Ба отвести меня в то место, он лишь посмотрел растерянно и ничего не сказал. Может, отец ему запретил?

Я повторила просьбу.

— Все дома сейчас в поистине удручающем состоянии, — предостерег меня У Ба. — Вам понадобится изрядная доля воображения, чтобы найти следы его детства.

— Меня это не волнует, — не слишком вежливо ответила я.

— Су Кьи давным-давно умерла.

— Догадываюсь. И все равно хочу туда пойти.

— Мне нужно ненадолго задержаться. Вы не откажетесь сходить туда одна?

— Надеюсь, я не собьюсь с дороги.

У Ба подробно описал мне путь и добавил, что подойдет позже.

Он ничуть не преувеличил: тропа на вершину холма изобиловала ямами и рытвинами. А еще меня преследовало странное ощущение: дорога казалась очень знакомой. Я закрыла глаза и представила, как отец ходил здесь каждый день, ориентируясь только по звукам и запахам. Удивительно, сколько голосов вокруг. Птицы. Кузнечики. Цикады. Мухи с их отвратительно громким жужжанием. Где-то вдалеке лаяла собака. Мои ноги шлепали по лужицам невысохшей глины, проваливались в рытвины. Я спотыкалась, но не падала. Воздух пах эвкалиптами и жасмином. Меня обогнала повозка. Вид у запряженных волов был довольно жалкий. Тощие, с выпирающими ребрами и выпученными от напряжения глазами.

Из-за деревьев показалась вилла. Хотела ли я до нее дойти? Я замедлила шаг. У садовых ворот остановилась. Весь задор куда-то пропал, сменившись растерянностью и испугом. Сама не знаю, почему я боялась войти на территорию участка.

Левой створки ворот не было. Правая болталась на верхней петле. Из трещин в каменных столбах торчали зеленые стебельки травы. Деревянный забор скрылся под буйно разросшимися кустарниками. Больше половины плит, которыми когда-то была замощена дорожка, исчезли, а оставшиеся потрескались. Я подошла к желтым стенам виллы, выстроенной в тюдоровском стиле. На втором этаже был громадный балкон, откуда, наверное, открывался захватывающий вид на город и окрестности. Опорные балки, карнизы и наличники окон украшала резьба. Видимо, в годы детства отца здесь все блестело и сверкало. У Ба не преувеличил: нынешнее состояние виллы действительно удручающе. На крыше, прямо в трубе, росло дерево. Часть черепицы раскрошилась, обнажив ржавое железо. Балкон лишился половины столбиков ограждения. Краска стен потускнела, не выдержав напора тропических ливней. Стеклянный купол оранжереи накренился. В нем, а также во многих окнах недоставало стекол.

Вид брошенных жилищ меня всегда угнетал. Даже в Нью-Йорке. В детстве я всегда обходила стороной пустые дома, называла их «заколдованными» и верила, что внутри прячутся злые духи, которые обязательно набросятся на меня, стоит только приблизиться. Если же мы шли с отцом, я старалась держаться проезжей части.

Схожие чувства вызвала у меня и эта вилла. Какой-то «запашок жути». Судя по пустующей гостинице, Кало утратил былую славу горного курорта. А ведь особняк еще сохранил прежнее великолепие. Кто-нибудь мог бы весьма недорого его купить и восстановить. Мог бы.

И все-таки почему он пустует? Что притаилось внутри? Призраки? А может, две непрожитые жизни?

За виллой стояла хижина, где, если верить рассказу У Ба, жили мой отец и Су Кьи. Домишко оказался меньше нашей нью-йоркской гостиной. Об окнах его строитель позабыл напрочь, хорошо хоть дверной проем предусмотрел, но и тот сейчас уже остался без двери. Крыша почти насквозь проржавела, а из стен выкрошилась глина. Рядом с хижиной был небольшой земляной очаг с охапкой дров и деревянная скамейка, на которой сидели две молодые женщины, и у каждой на руках дремал малыш. Увидев меня, они улыбнулись так, словно давным-давно ждали и теперь очень обрадовались моему появлению. В Америке меня всегда бесила фальшь подобных улыбок. Здешние я отнесла на счет местных обычаев. По двору бродили двое щенков-подростков. Третий, выгнув спину, вдохновенно гадил на землю. Закончив, даже не стал закапывать кучку, а тоскливо поглядел на меня. Тут же на веревке сохли четыре лонгьи.

Я глубоко вдохнула, потом еще раз и миновала развалившиеся ворота. На лужайке возвышался пень. Должно быть, когда-то здесь росла здоровенная развесистая сосна. Сейчас по смолистой коре деловито сновали муравьи. В нескольких местах пень подгнил, однако сердцевина оставалась крепкой. Я вскарабкалась на него. Дерево было влажным и на удивление твердым. Десятки лет назад, когда кусты еще не разрослись, с этого пня открывался вид почти на всю долину. Теперь я поняла, почему так стремилась во что бы то ни стало увидеть это место и одновременно боялась его. Здесь таился ключ к рассказу У Ба. С того самого момента, как я услышала детское пение, долетавшее из горного монастыря, вся история перестала казаться складной выдумкой. В моих ушах и сейчас звучали слова У Ба. Я могла потрогать их, вдохнуть их запах. Я сидела на том самом пне, где мой отец напрасно ждал возвращения матери, моей бабушки. Он провел неподвижно несколько дней и едва не умер от голода. На этом дворе, который, как и весь городишко, почти не изменился за полвека, прошли первые восемнадцать лет его жизни. Здесь он встретил Ми Ми. У Ба все ближе подводил меня к ним. Я слышала их шепот. Голоса. Оставалось сделать несколько последних шагов.

Что, если от встречи нас отделяют считаные минуты? При этой мысли меня охватила паника. Возможно, отец и Ми Ми спрятались на заброшенной вилле? Вдруг они следили за мной из окна? Может, не захотев видеться со мной, отец подхватил Ми Ми и через боковую дверь ушел в лес? А если нет? Если он выйдет мне навстречу, неся на руках свою первую и единственную любовь? Что я ему скажу? «Привет, папа. Рада, что ты жив и здоров». А потом? Спрошу, почему он бросил нас и никогда не рассказывал о Ми Ми?

А как поведет себя отец? Рассердится, что я все-таки разыскала его, хотя он хотел исчезнуть бесследно? Сочтет, что я должна была уважать его желание и не лететь в Бирму? Или, наоборот, очень обрадуется и обнимет меня? Увижу ли я блеск его глаз, которого мне так не хватало все эти годы? Меня удивило то, что я совершенно не представляла возможной реакции отца на мое внезапное появление. Но ведь он искренне меня любил. Неужели не будет рад встрече?

— Не тревожьтесь, Джулия. Ваш отец и Ми Ми здесь не живут, — послышалось за спиной.

У Ба возник так неожиданно, что я невольно вздрогнула.

— Как вы меня напугали!

— Простите. Я вовсе этого не хотел.

— Откуда вы узнали, о чем я думала?

— А о чем еще вы могли думать, сидя на этом пне?

— Но если бы мой отец и Ми Ми жили на заброшенной вилле? Как по-вашему, у меня была причина волноваться?

У Ба улыбнулся и наклонил голову. В его глазах читалось искреннее сочувствие. Мне захотелось протянуть ему руку и попросить увести отсюда. В гостиницу, к нему домой. В любое безопасное место.

— Джулия, чего вы боитесь?

— Сама не знаю.

— У вас нет причин волноваться. Вы же его дочь. Почему сомневаетесь в его любви к вам?

— Он нас бросил.

— Разве этот поступок перечеркивает его любовь?

— Да! — почти крикнула я.

Сейчас во мне проснулась юрист Джулия Вин, готовая обвинять и требовать наказания.

— В вас говорит обида. Вы похожи на маленькую девочку, сердитую на родителей за то, что те ушли и не сказали куда. Если папа, как вы говорите, «внезапно исчез», «бросил» вас, это еще не значит, что он перестал любить. Или вы до сих пор по-детски считаете, что вся отцовская любовь должна распространяться исключительно на вас?

Он попал в самую точку. Я действительно чувствовала себя маленькой девчонкой, которую взрослые обманули.

— У любви много нарядов. Чаще всего неброских. Главное — узнать ее, в каком бы облике она ни предстала, а это часто бывает ой как трудно.

— Но почему все так сложно?

— Даже имея зоркие глаза, мы видим лишь то, что уже знаем. Других людей воспринимаем не такими, какие они есть, а такими, какими нам хочется их видеть. Заслоняем настоящего человека нарисованной картинкой. И любовью называем лишь те проявления, которые соответствуют нашим о ней представлениям. Мы стремимся установить правила и требуем, чтобы нас любили в соответствии с ними. Словом, признаем любовь только в том наряде, который сшили ей сами. Все прочие отвергаем. Они вызывают у нас сомнения и подозрения. Мы превратно понимаем чью-то искренность, в самых простых словах ищем скрытый смысл. Неудивительно, что мы начинаем упрекать другого человека. Утверждаем, что он вовсе нас не любит. А он любит, только по-своему, но мы этого не замечаем и не пытаемся узреть. Наверное, сейчас мои слова кажутся вам отвлеченной философией. Но прошу, потерпите до конца рассказа. Надеюсь, тогда эти слова станут вам предельно ясны.

Он был прав: я ничего не поняла из его тирады. Но я ему поверила.

— Я купил фруктов. Если хотите, можем сесть под деревом авокадо, и я продолжу историю.

У Ба поспешил к сидящим женщинам и что-то им сказал. Судя по всему, те хорошо его знали. Они перебросились несколькими фразами, посмеялись. Потом встали со скамейки и ушли, унося детей. У Ба взял скамейку и понес к дереву, под которым я стояла.

— Если не ошибаюсь, эту скамейку сделал ваш дед, — сказал он. — Тиковое дерево прочно. Она еще сто лет простоит. Нам лишь пришлось немного ее починить.

Он поставил скамейку, развязал мешок и достал оттуда термос с горячим чаем и два стаканчика.

Я закрыла глаза. Мой отец ехал в Рангун. Я чувствовала, какой невыносимо мучительной была для него эта поездка.

Замереть. Притвориться мертвым. Надеяться, что все это кошмарный сон и он вот-вот проснется.

Не шевелиться. Не издавать никаких звуков. Отказываться от пищи и воды. Дышать едва заметно. Возможно, галлюцинация скоро кончится.

В таком состоянии и с таким настроением Тин Вин ехал в Рангун. Сидел, привалившись к вагонной стенке, ни на что не реагируя, будто находился без сознания. Посланцы У Со о чем-то спрашивали его, но ответа не дождались и прекратили расспросы. Разговоры, биение сердец других пассажиров — все это пролетало мимо него незамеченным, как проносится ночной пейзаж за окнами поезда.

В тишине рангунского дома Тину стало легче. Кончились пересадки с поезда на поезд и вопросы сопровождающих. Его оставили в покое. Он лежал на настоящей кровати, раскинув руки и ноги.

Замереть. Притвориться мертвым. Это удавалось не всегда.

К горлу подступали слезы, тело забилось в конвульсиях. Так продолжалось несколько минут. Постепенно судороги начали слабеть, уходя, словно вода в песок.

— Прошу вас, выпустите меня из этого сна, — шептал Тин, обращаясь неведомо к кому. — Умоляю, позвольте проснуться.

Тин старался представить, что он по-прежнему находится в Кало, в своей хижине, и сейчас лежит на циновке. Рядом храпит Су Кьи. Потом она поднялась, а он остался. Из кухни донесся привычный стук посуды. Нос Тина уловил сладкий, с горчинкой, аромат свежей папайи. Возле его циновки сидела Ми Ми и с аппетитом ела манго. Рангун был всего-навсего дурным сном. Недоразумением. Или грозой, которая грохочет на горизонте, но пройдет стороной.

Тину стало намного легче. Он уже был готов поверить, что ему действительно приснился кошмар, и вдруг блаженное состояние исчезло, растворившись, словно дым на ветру.

В дверь постучали. Тин не отвечал. Стук повторился, затем дверь тихо открылась. В комнату кто-то вошел. Судя по походке, мальчик-подросток. Мужчины и женщины двигались по-разному. У первых звук шагов был более грубым и неуклюжим. Женщины ходили тише и изящнее, будто лаская пол ступнями. Вошедший был моложе Тина, ниже ростом и, скорее всего, щуплым. Он двигался мелкими шажками. Мальчик осторожно поставил на прикроватный столик поднос с горячим рисом и овощами. Потом взял кувшин и налил воду в стакан. Негромким голосом сказал, что господину Тину Вину нужно много пить, поскольку он приехал из горной местности и не привык к рангунской жаре. Но через несколько недель ему станет легче и местный климат уже не будет таким мучительным, как сейчас. Господин Тин Вин может отдыхать столько, сколько пожелает, а если ему что-то понадобится, пусть позовет. Досточтимого У Со сейчас нет дома, но к ужину хозяин обещал вернуться.

Слуга ушел. Тин сел на кровати, подвинул к себе поднос и попробовал еду. Вкусно, но есть ему не хотелось. Воду он выпил, и это немного освежило.

Он вспомнил слова слуги о нескольких неделях, которые ему придется здесь провести. Наверное, мальчишка хотел его подбодрить. Знал бы он, что Тину даже один день без Ми Ми казался пыткой.

Над головой что-то негромко жужжало. Тин Вин вслушался в звук, монотонный и безжизненный. Он не нарастал и не слабел. Вместе с ним дул легкий ветерок. Только сейчас Тин почувствовал, как здесь жарко. Ветер не давал прохлады. Как люди могут здесь жить? Как не обжигаются?

Он встал, чтобы исследовать новое жилище. Затаил дыхание, прислушался. По стене ползли два муравья. Под кроватью притаился паук, в чьи сети совсем недавно попала муха. Она еще билась всеми лапками, отчаянно стараясь вырваться. Паук медленно приближался к жертве. На потолке пристроились две ящерицы. Они поочередно цокали язычком. Все эти звуки были знакомы Тину и не сообщали ничего нового. Он раскинул руки и шагнул.

Здешние стулья не скрипели и ничем не пахли. Он сделал еще несколько шагов, и вдруг его ладонь ударилась обо что-то твердое. Боль обожгла руку, добралась до плеча. Тогда Тин решил исследовать комнату, ползая на четвереньках.

Он обнаружил несколько столов разной величины. Все они, как и стулья, не скрипели и не имели запаха. В одном месте Тин вновь обо что-то ударился, теперь уже лбом. Наверное, останется ссадина.

Столкновение не обескуражило Тина. Он решил методично исследовать всю комнату, чтобы впредь ни на что не натыкаться. Помимо всего прочего, возле стены обнаружился большой шкаф. По обеим сторонам от кровати стояли небольшие, но высокие столики, и на каждом — электрическая лампа. Над большим столом висела картина. В комнате было два больших, чуть ли не во всю стену, окна. Сейчас они полуоткрыты, но заслонены ставнями. Тин постучал по доскам пола. Старая крепкая тиковая древесина. Тину захотелось исследовать и весь остальной дом, но он не знал, как к этому отнесутся. А потому вернулся на кровать и стал ждать вечера и возвращения У Со.

Тин задремал и проснулся от стука в дверь. Пришел все тот же мальчик-слуга и сообщил, что хозяин вернулся и ждет господина Тина Вина к ужину.

Они вышли в коридор, подошли к лестнице, только не ровной, как те, что вели к монастырской веранде и крыльцу дома Ми Ми, а круговой. Тин опасливо поставил ногу на ступеньку и, держась за стену, начал спускаться. Его шаги отдавались эхом. Тин понял, что находится не только в просторном, но и высоком помещении, протянувшемся на два этажа. Слуга не торопил его, а тихо шел следом. На последней ступеньке мальчик подхватил Тина под руку. Они прошли еще через две большие комнаты и оказались в столовой.

Дожидаясь Тина, У Со пил газированную воду с лаймовым сиропом и расхаживал взад-вперед по террасе, проверяя состояние сада. На пальме он заметил бурый лист. Как его можно было не увидеть? А садовники проворонили. Значит, проявили небрежность, а этого У Со не терпел. Похоже, настало время с треском выгнать кого-то из слуг. Это заставит остальных внимательнее относиться к своим обязанностям. Конечно, потом лень снова возьмет свое, но на несколько месяцев острастки хватит. У Со спустился к лужайке и стал смотреть, аккуратно ли скошена трава. И тут непорядок! Как можно ровнять лужайку и при этом оставлять торчащие травинки? Открытие рассердило У Со. Завтра же он разберется с бездельниками.

У Со был одним из немногих бирманцев, которым британское владычество не помешало разбогатеть. Он владел различными предприятиями. У него было несколько домов, в том числе и за границей, а также солидные счета в банках. Все это позволяло назвать У Со одним из богатейших граждан Бирмы. Естественно, он не мог соперничать с некоторыми англичанами и другими европейцами. Но те жили совсем в ином мире, почти целиком отделенном от Бирмы, и потому У Со себя с ними не сравнивал. Зато его особняк на Хальпин-роуд мог соперничать с самыми богатыми домами колониальных правителей. В жилище У Со было почти три десятка комнат, бассейн и роскошный сад с теннисным кортом. О таком доме многие англичане из колониальной администрации только мечтали. Сам У Со теннисом не увлекался, но заставлял играть слуг. По утрам, едва всходило солнце, двое из пяти садовников целый час усердно махали ракетками, создавая видимость, что хозяин регулярно упражняется. Соседи и гости считали У Со заядлым спортсменом. Помимо садовников, У Со держал двух поваров, двух водителей, несколько уборщиц, трех ночных сторожей, мальчика-слугу, дворецкого и финансового распорядителя, ведавшего всеми расходами и покупками.

В прошлом ходило немало слухов об источнике его богатства, но У Со становился все состоятельнее, и сплетни вымерли сами собой. Он достиг социального статуса, и домыслы ему нипочем.

Теперь о нем говорили как о целеустремленном человеке, который вышел из низов, но усердием, трудолюбием и предпринимательской хваткой добился богатства и уважения. Все знали, что в начале двадцатого века еще совсем юный У Со сблизился с немецкими промышленниками, осевшими в Рангуне. Он свободно говорил по-немецки и довольно рано стал управляющим на крупной рисовой мельнице, принадлежащей одному германцу. Первая мировая война заставила владельца мельницы и большинство рангунских немцев спешно улепетывать из английской колонии. Мельницу он передал во временное владение У Со, оговорив, что после войны тот вернет предприятие прежнему владельцу. По схожим причинам еще двое «рисовых баронов» продали ему свое дело за символическую плату в несколько рупий. Война окончилась, но никто из них в Рангун не вернулся. У Со нигде и никогда не заикался о столь счастливом повороте судьбы.

Двадцатые годы принесли ему новые богатства и упрочили влияние. А потом разразилась Великая депрессия, последствия которой затронули и Юго-Восточную Азию. Но фортуна снова улыбнулась У Со. Он скупал рисовые плантации и мельницы мелких разорившихся владельцев, затем прибрал к рукам «империю» индийского «рисового барона». Вскоре У Со управлял всеми стадиями торговли рисом: от выращивания до экспорта. Он водил дружбу не только с индийскими конкурентами, но и с англичанами, а также с китайской диаспорой. У Со с ранних лет усвоил простую истину: хорошие отношения могут повредить лишь тому, кто их не имеет. Чтобы злые языки не упрекнули его в том, что он забыл интересы родной страны, У Со делал щедрые пожертвования двум крупнейшим рангунским монастырям. На свои деньги построил три пагоды, а у себя в особняке поставил буддистский алтарь, видимый каждому, кто приходил в гости.

Короче говоря, в свои пятьдесят У Со имел все основания благодарить судьбу за редкую к нему благосклонность. Даже трагическая смерть жены, случившаяся два года назад, не поколебала в нем этой уверенности. Брак был бездетным, и У Со относился к нему как к невыгодному партнерству, сохраняемому ради общей выгоды. Супруга была дочерью богатого судовладельца. У Со женился на ней с расчетом снизить затраты на перевозку риса. Увы, он не знал, что в тот момент отец невесты находился на грани банкротства. У Со все же вступил в официальный брак, но они с женой так и не стали близкими людьми.

Нельзя сказать, чтобы У Со тяжело переживал смерть благоверной. Куда серьезнее его тревожили обстоятельства, при которых она умерла. Возможно, ее смерть можно было предотвратить, прислушайся он к совету астролога. Тот настоятельно отговаривал У Со от поездки в Калькутту, уверял, что в противном случае на его семью обрушится большая беда. Но поездка сулила заключение выгодной сделки, и У Со сел на пароход. Через два дня слуги нашли его жену бездыханной. Она лежала в постели, не подавая признаков жизни. Рядом спала кобра. Должно быть, змея вползла в спальню через открытое окно.

С тех пор У Со не принимал никаких важных решений, не посоветовавшись с астрологами. Две недели назад один из них предсказал ему крупную катастрофу в жизни и в делах. Для У Со это было одно и то же, и он не стал расспрашивать астролога о различиях. Поинтересовался лишь, можно ли избежать бедствия. Астролог посмотрел свои расчеты и ответил, что да, если У Со поможет родственнику, претерпевающему большие страдания.

Предсказание стоило У Со нескольких бессонных ночей. Он ломал голову, вспоминая, кто же из его родни сильно страдает. Если это касалось денег, получалось, что практически все. Родня была бедной и постоянно клянчила деньги. По этой причине У Со давно разорвал с ней отношения. Нет, наверное, речь шла о чем-то более серьезном и трагическом, нежели хроническое безденежье.

И тут он вспомнил о дальнем родственнике из захолустного городишки Кало. У Со владел там двухэтажной виллой, которую видел только на фотографиях. Помнится, его двоюродный… нет, кажется, троюродный племянник вместе с женой присматривали за этой виллой. А потом родич нелепо погиб на поле для гольфа. Обо всем этом У Со узнал намного позже. Вдова исчезла в неизвестном направлении, бросив малолетнего сына. Это так сильно подействовало на ребенка, что он потерял зрение. К счастью, нашлась заботливая одинокая соседка, которая поселилась в их хижине и стала ухаживать за сиротой и за особняком. Пожалуй, он сумеет умилостивить звезды, если поможет мальчишке, который за это время уже превратился во взрослого парня. Однако все это довольно хлопотно.

У Со вновь навестил астролога и осторожно спросил, нет ли иного способа отвести беду. Может, звезды удовлетворятся, если он сделает щедрое пожертвование монастырю? (У Со весьма прозрачно намекнул, что его щедрость распространится и на астролога.) Звездочет покачал головой. А если он даст деньги на строительство нескольких пагод? Предсказатель деликатно заметил, что звезды очень не любят, когда с ними торгуются.

На следующий же день У Со отправил в Кало двух самых толковых своих управляющих.

Услышав голоса в столовой, У Со поспешил в дом… Но что это? У Со смотрел на Тина и ничего не мог понять. Он ожидал увидеть несчастного, увечного парня, тщедушного и, возможно, умственно отсталого. Но перед ним стоял сильный, крепкий и совершенно здоровый юноша с красивым, умным лицом. Он был чуть ли не на две головы выше У Со, и от него исходило странное ощущение спокойствия и уверенности. Этот Тин Вин вовсе не выглядел оборванцем. Белая рубашка, безупречно чистое зеленое лонгьи. Разве это нищий, нуждающийся в помощи? У Со был сильно разочарован, но умел скрывать истинные чувства и улыбаться даже в тех случаях, когда хотелось стукнуть кулаком по столу.

— Добро пожаловать в Рангун, мой дорогой племянник… Конечно, если быть точным, то племянником мне доводился твой отец. И то не прямым. Но я не силен в этой… родственной терминологии. Будем для простоты считать, что ты — мой племянник, а я — твой дядя. Договорились? Прекрасно. Как я рад, что наконец-то тебя увидел.

Первая же фраза У Со подняла внутри Тина волну непонятного раздражения. Слова не затронули ни одну струну его души. Внешне они были дружелюбными, но в них недоставало чего-то очень важного. Тин силился понять, чего именно. Они напоминали ровное жужжание на потолке его комнаты. Еще более странным было биение дядиного сердца — безучастное и монотонное, похожее на тиканье стенных часов в коридоре.

— Надеюсь, длинная дорога не слишком тебя утомила, — продолжал У Со.

— Нет, — тихо ответил Тин Вин.

— А как твои глаза?

— С ними все в порядке.

— Да? Я думал, ты слепой.

В дядином голосе появилось недоумение и даже недоверие. Наверное, сейчас не самое подходящее время, чтобы затевать разговор о слепоте и способности видеть.

— Вы правы, я слеп. Но я хотел сказать, что мне это не мешает.

— Приятно слышать. Обычно слепые только и делают, что жалуются на тяготы жизни. А я ведь совсем недавно узнал о твоем… несчастье. Мой знакомый был в Кало и рассказал мне. Иначе я бы уже давно попытался тебе помочь. Теперь хочу наверстать упущенное. Я очень дружен с английским доктором Стюартом Маккреем. Он главный врач самой крупной больницы Рангуна. Руководит отделением офтальмологии. Я договорился, что в ближайшие недели он осмотрит твои глаза.

— Вы просто поражаете меня своей щедростью, дядя У Со, — сказал Тин. — Даже не знаю, как вас благодарить.

— Пока что благодарить не за что. Кстати, а в Кало тебя показывали врачам?

— Да. Су Кьи меня водила. Но наша больница совсем маленькая, и глазных врачей там нет. Меня смотрел другой доктор.

— И что сказал?

— Я уже не помню. Вроде он говорил, что зрение может неожиданно вернуться.

— Доктор Маккрей не провинциальный врач. К тому же медицина сейчас стремительно развивается. Возможно, тебе понадобится операция. Не исключено, что потом придется носить очки. Но думаю, это не самое большое неудобство. Я вот тоже вынужден пользоваться очками.

Настроение У Со заметно улучшилось. Ему понравилось, с каким достоинством держится Тин Вин. Ни о чем не просит. Умеет быть благодарным. Обычно родня У Со, переступив порог его дома, сразу же начинала сетовать на тяжелую жизнь и клянчить денег.

— Желаешь чего-нибудь выпить? — спросил У Со.

— Воды, если можно.

У Со налил воды в хрустальный бокал и нарочито громко поставил его перед Тином. Тин безошибочно протянул руку, взял бокал и отхлебнул несколько глотков.

— Я велел повару приготовить для тебя куриный бульон и рыбное карри с рисом. Надеюсь, тебе понравится.

— Наверняка понравится.

— Тебе нужна помощь при еде?

— Нет, благодарю вас. Я умею есть самостоятельно.

У Со хлопнул в ладоши и выкрикнул чье-то имя. В столовую вошел мальчик-слуга, он подвел Тина к стулу и усадил. Тин исследовал предметы, находившиеся перед ним: плоскую тарелку, на которой стояла глубокая миска, салфетку, ложку, нож и вилку. В монастыре У Май давал ему ощупать эти предметы и рассказывал, что у англичан не принято есть руками. Помнится, испытав ложку в действии, Тин сразу понял, что это намного удобнее, чем запускать в миску с рисом свою пятерню.

У Со облегченно вздыхал, убеждаясь, что Тин Вин умеет пользоваться столовыми приборами и что слепота не мешает ему есть аккуратно и даже красиво. Суп и тот не вызывал у племянника затруднений. До сих пор У Со с ужасом представлял, что Тина придется кормить с ложки и утирать слюни.

Ели молча. Тин Вин думал о Ми Ми. Интересно, как бы она обрисовала ему дядю? Возможно, у него толстые пальцы. Наверное, и сам толстоват. Может, у него двойной подбородок, как у того торговца сахарным тростником? Они с дядей похожи по стуку сердца — одинаково равнодушные. А глаза? В них есть блеск? Или его взгляд такой же тусклый, как и звук сердца? Кто теперь расскажет Тину о новом мире, в который он попал? Дяде, скорее всего, некогда. Возможно, мальчик-слуга.

Потом его мысли перекинулись на английского врача. Сумеет ли этот доктор Маккрей помочь? А если нет, разрешат ли ему вернуться в Кало? Наверное. Зачем дяде с ним возиться? Тогда уже к концу следующей недели он вновь будет рядом с Ми Ми.

А если врачи вернут зрение? До сих пор Тин об этом не задумывался. Ни дома, ни в поезде, когда ехал сюда. Он не соврал дяде: слепота действительно ничуть не тяготила его. У него и так есть все, что нужно.

Тин Вин попытался вообразить последствия успешной операции. Он снова будет видеть. Вернутся резкие очертания предметов. Лица. Но сохранит ли он искусство слышания? Тин представил себя глядящим на Ми Ми. Она лежала перед ним. Он представлял, как выглядит ее худощавое тело, маленькие упругие груди. Потом он представил ее плоский живот и волосы на лобке, нежные бедра, лоно. Как ни странно, мысленные картины его совсем не возбудили. Видеть любимую — может, это и здорово. Но для него не было выше наслаждения, чем языком ласкать ее кожу, губами касаться грудей и слышать учащающееся биение сердца.

Дядин голос прервал его мысли.

— В ближайшие дни я буду очень занят и вряд ли у меня найдется время посидеть и побеседовать с тобой, — сказал У Со, заканчивая ужин. — Но Хла То — он вел тебя сюда — будет в полном твоем распоряжении. Он поводит тебя по саду. Если хочешь, проведет по городу. Спрашивай обо всем, что тебе нужно. Возможно, в воскресенье я выкрою время и мы с тобой пообедаем. Осмотр у доктора Маккрея назначен на вторник.

Произнеся эти слова, У Со почувствовал некоторое замешательство. Говорил ли астролог, сколько времени он должен проводить с несчастным родственником, которому взялся помогать? У Со напряг память, но так ничего и не вспомнил. Придется завтра снова заехать к звездочету и расспросить поподробнее.

— Благодарю вас, досточтимый У Со, — сказал Тин. — Я не заслуживаю вашей щедрости.

У Со встал. Он был более чем доволен. Его племянник обладал не только тактом, но и настоящим, не наигранным чувством благодарности. У Со очень грела мысль, что с его помощью Тину, возможно, вернут зрение. От предвкушения этого по всему телу разливалась приятная теплая волна. Звезды непременно заметят его великодушие и не оставят без награды. В этом У Со был уверен.

Тин Вин уже третью ночь не мог заснуть. Спал он только днем, и то урывками. Причиной бессонницы были не душевные переживания, а обыкновенный понос. Позывы следовали один за другим, а туалетная комната казалась все дальше. Из страха, что не успеет добежать до туалета, Тин оставался в коридоре и сидел на плитках пола, ожидая очередного бунта желудка.

Повсюду его подстерегали странные звуки. Одни пугали, другие откровенно над ним насмехались. Что-то гремело и булькало за стенами и под полом туалетной комнаты. Паук под кроватью превратился в прожорливое чудовище. Мухи одна за другой бились в предсмертных судорогах, а их палач с наслаждением откусывал лапки и высасывал внутренности. Тин и раньше знал, что пауки едят мух, но сейчас их обжорство стало ему особенно противно. Однажды утром он услышал змею, скользившую по полу. Ее выдавало биение сердца. Змея вползла на кровать, прошуршала по его ногам. Даже через простыню он чувствовал холодное, влажное тело. Ползучая тварючка шипела рядом с его головой, будто хотела рассказать историю. Спустя несколько часов она удалилась через полуоткрытое окно. Ящерицы на стенах без конца потешались над ним.

Когда становилось совсем невыносимо, Тин затыкал уши и звал на помощь.

Хла То утверждал, что всему виной жара и непривычная пища. Тин Вин с ним не спорил, но знал: причина совсем в другом. Он снова сидел на пне и ждал. Она сказала, что скоро придет.

Тин сделал глубокий вдох. Задержал дыхание. Он считал секунды. Сорок. Шестьдесят. Давление в груди нарастало. Девяносто. Сто двадцать. У него закружилась голова. Тело требовало воздуха. Тин Вин не отвечал на его просьбу. Удары сердца замедлились и потеряли ритмичность. Если он захочет, сердце полностью остановится. Тин об этом знал.

К нему широкими шагами приближалась смерть. Она увеличивалась в размерах, пока не заняла собой все пространство.

— Ты позвал меня. Зачем?

Тин испугался. Не близости смерти и не своего голоса — самого себя. Вызвал смерть, но умирать ему не хотелось. Не сейчас. И не здесь. Он уже не тот маленький мальчик, который был готов погибнуть от страха и мечтал раствориться в пространстве, превратиться в ничто. Он хотел жить. Вновь оказаться рядом с Ми Ми, почувствовать ее дыхание, тепло губ, прильнувших к его уху.

Услышать песню ее сердца.

Тин сделал глубокий вдох.

Он узнает, зачем понадобился дяде. Сделает то, о чем его попросят, а потом как можно скорее возвратится в Кало.

Прошло четыре дня. Тин Вин стоял возле двери террасы и вслушивался. Начался дождь. Не ливень, а ровный, размеренный дождь, с легким шелестом падающий на землю. Тину он нравился. Капли были его союзницами. В струящейся с неба воде ему слышался нежный шепот Ми Ми. Она придавала очертания саду и дому, приподнимая завесу неизвестности над дядиным особняком. Дождевые струи рисовали картины. В каждом уголке двора они звучали по-своему. По металлической крыше кухни — громко и резко. Но те же капли достаточно мягко шлепались на камни террасы, помогая Тину определить размеры этих камней. Еще мягче дождь звучал на траве. С его помощью Тин слышал дорожку, что тянулась между цветочных клумб, чуял кусты и лужайку. Песчаная дорожка впитывала воду почти беззвучно. Вода ударяла по широким листьям пальм, затем сбегала по стволам, выливалась на цветы, кое-где сминая нежные лепестки. Дождь помог Тину узнать, что двор вовсе не плоский, а имеет уклон в сторону улицы. Слушая музыку капель, Тин по-настоящему видел место, куда он попал.

Дождь усилился. Стук по крыше сделался невыносимым. Тин вышел на террасу. Рангунская непогода теплее, чем в Кало. Капли стали крупнее и тяжелее. Они приятно гладили ему спину. Тин вдруг почувствовал Ми Ми, привычно сидящую у него за спиной. Ему захотелось показать ей сад. Он сделал несколько шагов и побежал. С террасы выскочил на лужайку, обогнул пальму, обежал вокруг теннисного корта, перепрыгнул через два кустика, затем свернул к живой изгороди, окаймлявшей границы дядиных владений. Тин вернулся к террасе, сделал второй круг, потом третий. Бег дарил свободу, возвращая силы.

Дождь вымывал из Тина тревоги былых дней. С каждой каплей у него прибавлялось жизненной энергии. Ми Ми была рядом. Она открыла ему глаза в жизнь и уже никогда его не оставит. Сейчас она ждет возвращения Тина. Единственными препятствиями, мешавшими им, были его боязнь и печаль. Тин вспоминал слова У Мая: «Страх, гнев, зависть, подозрение — вот что делает людей слепыми и глухими». И во всем мире существует только одна сила, превосходящая страх.

Тин вернулся на террасу. Он тяжело дышал и сиял от радости.

— Тин Вин, я тебя жду, — услышал он дядин голос.

Почему У Со вернулся раньше обычного? Ведь у него столько дел!

— Мне позвонил доктор Маккрей. У него изменилось расписание. Он перенес осмотр на сегодня. Пусть Хла То поможет тебе одеться, и мы поедем в больницу. — У Со оглядел промокшего племянника. — Я видел, как ты бегаешь. Так слеп ты или нет?

Его вопрос был очень близок к правде и одновременно очень далек.

Осмотр занял считаные минуты. Медсестра придерживала Тину голову. Сильные руки доктора Маккрея оттягивали кожу вокруг глаз. Лицо англичанина было совсем рядом. От него пахло табаком.

За все время осмотра Стюарт Маккрей не произнес ни слова. Тин сосредоточился на ритме его сердца, надеясь, что оно подскажет диагноз. Но нет. Сердце глазного врача билось спокойно, не меняя ритма. Ровного, надежного, но чужого. Ритм вполне соответствовал голосу англичанина. Маккрей говорил короткими, отрывистыми фразами, начиная и обрывая их на полуслове. Возможно, он был очень хорошим доктором. Просто его голос и сердце не ведали чувств.

Диагноз оказался простым и понятным. (К радости У Со, слепота Тина поддавалась излечению.) Катаракта обоих глаз. Явление редкое, учитывая возраст. Возможно, причина кроется в наследственных факторах. Состояние поправимое, и операцию, если никто не возражает, можно сделать прямо завтра.

Самыми неприятными были уколы. Длинными толстыми иглами ему вводили лекарство в места под и над глазами, а также возле ушей. Холодный металл все глубже и глубже проникал в лицо, как будто доктор Маккрей пытался проткнуть Тина насквозь. Потом его избавили от пленок, что мешали видеть. Тин ощущал надрезы на глазах, однако не испытывал боли. Затем врач потребовал хирургическую иглу и нить и сшил надрезанную кожу. Совсем как кусочки тряпок. Тину забинтовали глаза, обещая через пару дней снять повязку.

Делая операцию, врачи гремели ножницами и щипцами, успевая переговариваться. Часть английских слов Тин не понимал. Наверное, это были сугубо медицинские термины. Ему же доктор Маккрей сказал, что операция прошла успешно. Глаза у него здоровые, как у новорожденного. Через два дня, когда снимут повязку, он увидит свет, краски, очертания предметов. Однако четкого зрения можно добиться только с помощью очков. Иначе вернуть зоркость, увы, невозможно.

Тин не знал, верить ли услышанному. Нет, он не сомневался в словах врачей и не считал, что те намеренно его обманывают. Врачи говорили правду, вот только звучала она по-иному.

— Что может быть драгоценнее зрения? — риторически спросил перед операцией доктор Маккрей и сам себе ответил: — Ничего. Увидеть — значит поверить.

Англичане действовали так, будто освобождали его из тюрьмы и словно их мнение было единственно правильным. Интересно, они когда-нибудь слышали песню сердца? Сумели бы понять, о чем рассказывают сердца разных людей? А известно ли им, что дождь может говорить не только о необходимости поскорее раскрыть зонтики?

Тин ерзал на операционном столе. Медсестры пытались его успокоить, говоря, что все уже позади и теперь нужно немного полежать. Он хотел объяснить им, что вполне спокоен, а то, что им кажется волнением, на самом деле желание поскорее вернуться к любимой, оставшейся в далеком Кало. Судьба обрекла ее передвигаться на четвереньках, но зато она знает: видеть можно не только глазами, а расстояния не всегда измеряются пройденными шагами. Но смогут ли эти люди понять его слова? Вряд ли. Лучше промолчать.

— Осталось потерпеть совсем немножко, — сказал доктор Маккрей, осторожно разматывая бинты.

Англичанин не торопился. Обстановка в кабинете становилась все напряженнее. Даже сердце бесстрастного доктора билось чуточку быстрее.

— Вот и все, Тин Вин. Можешь открыть глаза.

Тин открыл… Это было потрясение. Удар светом. Ярким. Ослепительным. Молочная пелена исчезла. В лицо Тину бил слепящий белый свет.

Вместо радости пришла боль. Свет жег глаза, голова разболелась. Не выдержав, Тин зажмурился, отступив в привычную темноту.

— Ты видишь меня? — громко спросил У Со. — Видишь?

Нет, Тин его не видел и не нуждался в этом. Ему было достаточно услышать биение дядиного сердца, и он понял, в каком настроении сейчас находится У Со. Дядя словно рукоплескал самому себе. Тин ясно представлял довольную улыбку на его лице.

— Тин Вин, я тебя спрашиваю. Ты меня видишь? — допытывался У Со.

Тин прищурил глаза, как будто это могло уменьшить боль, вызванную светом.

Как будто он мог вернуться назад.

Доктор Маккрей сам надел ему очки и сказал, что теперь Тин Вин может смело открывать глаза и наслаждаться четким зрением. Словно это было так просто после восьми лет слепоты…

Тин не торопился. Он был бы согласен вернуться в Кало с завязанными глазами и распахнуть их только рядом с Ми Ми. Ему хотелось, чтобы новое зрение началось с нее.

— ОТКРОЙ ГЛАЗА! — на английском и бирманском требовали нетерпеливые голоса.

Нет, при всем желании он не сможет сразу исполнить их просьбу. Глаза боялись смотреть. Нужно действовать постепенно. Сначала приоткрыть совсем чуть-чуть. Маленькую щелочку, как будто он спрятался и глядит на мир через дырочку в стене.

Белый туман исчез навсегда. Мир вокруг Тина был ослепительным и пугающе четким. Яркость и резкость отозвались острой болью в глазных яблоках, потом во лбу и в затылке. Перед Тином стояли доктор Маккрей и У Со. Они пристально смотрели на него. На лицах читалось такое волнение, словно они специально для Тина создали весь этот мир.

Дядино лицо. Да, Тин его видел. Очень четко.

Тин вновь закрыл глаза. Звуки сразу стали более привычными. В темноте ему было легче.

Его забрасывали вопросами. Нет, у него ничего не болит. Голова не кружится. И прилечь он не хочет. Просто это… слишком для первого раза. Чересчур много света.

Тин не сказал, что и вопросов к нему тоже было слишком много. И глаз, внимательно на него глядящих. Врачи считали, что сотворили чудо, и теперь ждали, когда Тин это подтвердит.

Изобилие красок и оттенков почему-то не манило, а раздражало Тина. Нервировала кремовая белизна дядиных зубов и их коричневые кромки. Бесил серебристый блеск колпака настольной лампы на столе доктора Маккрея, его рыжеватые волосы и брови. Даже темно-красные губы медсестер были неприятны Тину. Он привык жить в черно-белом мире. Краски не имели звуков. Они не бурлили, не стрекотали, не шелестели и не скрипели. Прежняя память о разноцветном мире давным-давно потускнела. Даже названия цветов превратились в абстракцию.

Его снова просили открыть глаза. Тин мотал головой. Ни за что.

— Может, с ним что-то не так? — тихо спросил у доктора У Со.

— Едва ли. Я таких случаев насмотрелся достаточно. Обыкновенный шок, — ответил Маккрей. — Не беспокойтесь, он привыкнет.

Оба даже не подозревали, насколько они правы.

Тин Вин сидел на невысокой стене из красного кирпича. Рядом текла река Рангун и грохотал порт.

Он постоянно напоминал себе о необходимости держать глаза открытыми. Прошло десять дней после операции. Восемь — с того момента, когда вернулось зрение. Краски, образы становились предельно четкими, стоило ему надеть очки. Разноцветье мира. Тин с трудом привыкал к нему.

Он оглядывался, вертел головой вправо и влево. На берегу стояли высоченные металлические деревья без листьев, с одной-единственной веткой, которая умела поворачиваться в разные стороны, а сами деревья катались взад-вперед по рельсам. Подъемные краны. Их тросы с тяжелыми черными крюками опускались, цепляли груз и, почти играючи, переносили его на корабли и баржи. Вчера Тин видел, как поднимали слона. Его целиком обмотали красным брезентом и веревками. Великан беспомощно шевелил ногами, напоминая большого жука, опрокинутого на спину. Перед складскими помещениями громоздились штабеля ящиков и бочек. На многих черными буквами был написан порт назначения. Калькутта. Коломбо, Ливерпуль, Марсель. Порт-Саид. Нью-Йорк.

Порт кишел лодками: парусными, моторными и гребными. Некоторые были настолько перегружены людьми, корзинами и велосипедами, что черпали воду то одним, то другим бортом. Оказалось, что многие живут на воде, в плавучих домах. Между мачтами сушилось белье. На палубах играли дети. Мимо Тина проплыла длинная лодка, где в гамаке спал старик.

Тин завороженно следил за скольжением чаек. Он читал о них, но и представить не мог, насколько изящны их движения. С реки дул легкий ветер, ничуть не разгоняя влажную дневную духоту.

Зрение и слух не уживались между собой. Чтобы слышать, как раньше, Тин закрывал глаза. И возвращался в привычный мир… Надсадно стучал поршень в моторе проплывающей лодки. Древоточцы неутомимо буравили проходы в стене склада. Угасало сердце рыбы в корзине торговца. Волны бились о борта лодок, и по звуку Тин безошибочно определял, какая из них деревянная, а какая — металлическая. Разные породы дерева звучали по-разному, и он это тоже слышал. Звуки давали ему более полную и красочную картину порта, нежели глаза, которые отмечали лишь образы, точнее, безостановочный яркий поток. Ежесекундно, с каждым морганием, они торопились передать Тину очередную порцию картинок. Образы занимали его, развлекали, вызывали любопытство, но не более. Они не втягивали его в окружающую жизнь. Тин оставался сторонним наблюдателем.

Он пробовал упорядочить образы, сгруппировать их, как когда-то с помощью Ми Ми классифицировал звуки. Заставлял себя сосредотачиваться на чем-то одном. Минутами смотрел на парус, якорь, лодку или цветок в дядином саду. Стремился глазами прочувствовать все очертания, оттенки, малейшие детали, чтобы потом проникнуть глубже. Оживить видимое. Это не помогало. Как бы пристально он ни вглядывался в птицу, человека или рыбачью лодку, это не делало их живее или ближе. Картины оставались картинами. Тин не становился частью того, на что смотрел. Очки давали четкое зрение, но не могли заменить ему глаза Ми Ми. С ее помощью он видел не только красивые картинки.

Тин слез со стены и пошел дальше. Неужели он такой неблагодарный? Разве не чувствует, насколько легче и проще стала его жизнь? Теперь он мог не опасаться, что налетит на стул или стену, споткнется о спящую собаку или древесные корни. Глаза — очень полезные инструменты. Вскоре он научится ими пользоваться и оценит по достоинству.

Он ведь не помнит свою прежнюю зрячую жизнь. Возможно, то, что он считает отчужденностью зримого мира, — это побочный эффект зрения. Плата за возможность видеть. Ему вспомнились слова У Мая, не раз предостерегавшего Тина: «Истинная суть вещей скрыта от глаз». А ведь покойный учитель не был слепым от рождения. Он на себе испытал разницу в восприятии. Только сейчас Тин понял, насколько был прав наставник. Глаза не помогают постичь суть вещей. Они даже мешают. Отвлекают, а наш ум обожает попадать в разные ловушки. Тин помнил каждое слово наставлений У Мая.

Он побрел дальше по берегу реки Рангун, мимо кораблей и кранов. У причала разгружался пароход, и портовые грузчики переносили мешки с рисом к складу. Они сгибались под тяжестью мешков. Их лонгьи были подвернуты до колен, чтобы не мешать ходьбе. Спины блестели от пота. Пот застилал и жег им глаза. Их ноги были тонкими, как прутья, а руки — непропорционально мускулистыми. Обычная картина: кули за тяжелой работой. Когда Тин смотрел на них, они казались ему иллюстрацией из книжки для зрячих. Только закрыв глаза, начинал ощущать их живыми людьми. Он слышал жалобы тел. Урчание голодных желудков. Стоны легких, которым не хватало воздуха. У этих сильных людей были слабые, изношенные сердца. Тин слушал их неровное, прерывистое биение и знал, кого из грузчиков ждет скорый конец.

Его способность к слышанию не исчезла. Стоило закрыть глаза, и она возвращалась. А чем же тогда будет для него зрение? Вспомогательным инструментом. Если помнить предостережения У Мая, глаза ему не помешают.

Потом ему надоело идти вдоль реки, и он свернул в первую же улочку. Его встретила плотная стена духоты. Прибрежный ветер сюда не проникал. Здесь не было простора, как на проспектах, где жили европейцы. Домишки стояли впритык, с широко открытыми окнами. Они были построены из всего, что оказалось под рукой у строителя. Тину подумалось, что он спустился в подвал Рангуна: узкий, грязный и шумный. На такой жаре запах пота и мочи становился особенно зловонным. В сточных канавах валялись сгнившие фрукты, объедки, обрывки бумаги и куски тряпок. Возле домов на скамейках и табуретках сидели их жители, загораживая и без того узкий тротуар. Одноэтажные магазинчики ломились от всевозможных товаров: рулонов тканей, чая, трав, овощей, лапши и, конечно же, риса. Тин совсем недавно узнал от дяди о существовании множества сортов риса, каждый из которых имел свой оттенок вкуса. Прохожие смеялись и говорили на непонятном языке. Многие смотрели на него как на чужака, которому нечего здесь делать.

Может, не сердить их и уйти? Тин закрыл глаза. В окружающих звуках не было угрозы. В тесных кухнях шипел жир на разогретых сковородках. Женщины месили тесто, резали мясо и овощи. С верхних этажей доносились детские крики и смех. Голоса на улице не казались враждебными. Как и сердца.

Тин шел дальше, то закрывая глаза, то открывая их снова. Ему хотелось впитать все картины, все звуки и ощущения, чтобы сохранить их для Ми Ми. Она ведь наверняка станет расспрашивать его про жизнь в столице.

Вскоре китайский квартал сменился индийским. Здешние жители были выше ростом и заметно смуглее. Однако воздух не стал свежее, а уличная толчея — меньше. Просто из одного подвального помещения он перешел в другое. Но запахи здешней еды оказались более знакомыми. Пахло карри и имбирем, лимонной травой, красным перцем. Прохожие не обращали на него внимания, зато Тин заметил, что по звукам сердца невозможно определить, находится ли он в китайском или индийском квартале. Точно так же сердца англичан и бирманцев бились одинаково. Различия были лишь в возрасте, здоровье и настроении человека.

Ранним вечером Тин подошел к пагоде Суле, где его ждал дядин водитель. Они поехали мимо озер. В надвигавшихся сумерках водная гладь была розоватой, отражая последние краски темнеющего неба.

А дома его уже ждал У Со. После операции дядя и племянник обедали вместе. В свой первый зрячий день Тин Вин не притронулся к еде, сославшись на жару и отсутствие аппетита. На самом деле он был настолько взбудоражен, что не думал ни о каком рисе и карри. У Со не настаивал. Его больше интересовало, как племянник провел первый день без слепоты: куда ходил, что видел. За этими вопросами ясно читался главный: «Как тебе мой подарок?»

Вопросы лишь усилили замешательство Тина. Ему не хотелось делиться с У Со наблюдениями, ощущениями и мыслями. Все это он берег для Ми Ми. И в то же время Тин опасался показаться дяде неблагодарным и невежливым. Он нашел компромисс, рассказав лишь малую часть своих впечатлений. Дядя кивал и улыбался.

Вскоре Тин почувствовал, что У Со не очень-то и слушает его рассказы. Дядя рассеянно кивал, а сам, похоже, думал о своем. В пятый вечер Тин решил это проверить и повторил вчерашний рассказ. Дядя ничего не заметил. Он не слушал Тина и не интересовался его жизнью. Тина это вполне устраивало. Он выслушивал повторяющиеся вопросы и давал на них повторяющиеся ответы. Так продолжалось из вечера в вечер. К счастью, рассказы Тина длились не дольше двадцати минут. Столько, сколько требовалось У Со, чтобы поесть. Дожевав последний кусок, дядя обрывал Тина на полуслове и говорил, что у него еще есть дела. Пожелав племяннику доброй ночи и удачного дня, У Со покидал столовую.

Сегодня привычный ритуал был нарушен. У Со стоял в коридоре вместе с гостем — невысоким коренастым мужчиной. Оба постоянно кланялись друг другу и говорили на непонятном языке. Увидев Тина, дядя кивком указал ему на дверь своего кабинета. Тин послушно направился туда, уселся в массивное кожаное кресло и стал ждать. В кабинете было сумрачно. По стенам, от пола до потолка, тянулись книжные полки. На столе вентилятор гнал струю горячего воздуха. Через несколько минут вошел У Со, сел за обитый кожей стол и внимательно посмотрел на Тина.

— Помнится, в Кало ты посещал монастырскую школу.

— Да.

— Считать умеешь?

— Да.

— А читать?

— Да. Книги для слепых. Я их…

— А писать? — новым вопросом перебил его У Со.

— До того, как ослеп, умел.

— Навыки быстро восстановятся. Что ж, значит, ты грамотный. Это упрощает дело. Я собираюсь отправить тебя учиться.

Тин Вин надеялся, что дядя заговорит о возвращении в Кало. Пусть не завтра. В ближайшие дни. Мысль о том, что он скоро вернется домой, давала ему силы и наполняла смыслом его прогулки по городу. И вдруг — идти в школу. Это значило остаться в Рангуне. Тин закусил губы, чтобы не закричать. Он понимал: У Со не спрашивал его мнения. Этот человек не делал предложений. У Со объявил свою волю, и Тин обязан ей подчиниться. Тин привык уважать старших. Единственными чувствами, которые он сейчас имел право выразить, были смирение и благодарность. И никаких вопросов. Их в этом доме задавал только У Со.

— Дядя, я вновь чувствую себя недостойным вашей щедрости.

— Не будем об этом. Я знаком с директором средней школы имени Святого Павла. Завтра утром ты встретишься с ним. Мой водитель тебя отвезет. Вообще-то, ты уже не подходишь им по возрасту, но директор согласился проверить твои знания. Уверен, он нам поможет. — У Со встал. — Мне пора вернуться к гостю. Завтра вечером жду от тебя рассказ о школе.

У Со вышел в коридор, где его ждал японский консул. На какое-то мгновение он усомнился в искренности слов Тина. Увидел, какая гримаса пробежала по лицу племянника, когда тот услышал о школе. Впрочем, так ли это важно? Астролог не оставил ему выбора. У Со предлагал сделать щедрое пожертвование больнице, где Тину вернули зрение, но звездочет покачал головой. Отношения между У Со и его родственником должны быть длительными. Иными словами, он должен взять племянника под крыло. У Со не имел оснований сомневаться в словах астролога. Разве щедрость, проявленная им по отношению к Тину, не принесла первых плодов? Всего через два дня после операции У Со подписал долгожданный контракт о государственных поставках риса. Вскоре все английские войска, расквартированные в столице, будут есть рис от У Со. Даже затяжные переговоры о покупке хлопковых полей на берегах Иравади сдвинулись с мертвой точки, когда в его доме появился Тин Вин.

Возможно, судьба послала ему живой талисман. Пусть парень забудет про свой Кало. На ближайшие два года он останется в Рангуне. А может, и насовсем. Деловые интересы У Со постоянно расширялись. Ему очень нужен толковый помощник, и лучше всего из родни. Пусть и дальней. В уме Тину не откажешь. А как увлекательно он умеет рассказывать! Каждый раз что-то новое.

Моя возлюбленная Ми Ми!

Слышала ли ты, как сегодня утром пели птицы? Громче или тише обычного? Изменилось ли что-то в их щебетании? И главное, передали ли они тебе мое послание? Вчера вечером, гуляя по саду, я шепотом рассказывал им, как сильно тебя люблю. Они обещали, что всю ночь будут передавать мои слова своим собратьям в разных частях страны, чтобы к рассвету признание достигло Кало. Здешние пернатые обещали, что утром птицы возле твоего дома его получат и расскажут тебе о моей любви и о том, до чего оке я по тебе скучаю.

А ты, моя любимая? Самое страстное желание — узнать, что с тобой все благополучно. Я часто представляю, как ты занимаешься повседневными делами. Вот ты на рынке, вот — путешествуешь по улицам на спине брата или готовишь еду на вашей кухне. Я слышу твой смех и биение сердца — прекраснейший звук в мире. Я чувствую, что ты грустишь, однако не падаешь духом. Ты печальна, но тоска не лишает тебя радости и счастья. Надеюсь, я не тешу себя обманом. Что-то внутри меня подсказывает: наши чувства совпадают.

Не сердись на меня за краткость письма. Хла То уже ждет. По утрам он относит мои письма на почту. Я хочу, чтобы ты каждый день получала от меня хотя бы краткую весточку. Пожалуйста, передавай приветы Су Кьи, а также твоим родителям и братьям. Я часто думаю о них.

Обнимаю и целую тебя.

Любящий тебя сильнее всего на свете, Тин Вин

Моя возлюбленная Ми Ми!

Когда я смотрю в вечернее небо над Рангуном, то вижу тысячи звезд. Меня утешает мысль, что мы с тобой можем наслаждаться этим зрелищем одновременно. Мы видим одно и то же небо. Я представляю, что все наши поцелуи превратились в звезды. И теперь они смотрят на нас с вышины. Во тьме они освещают мне путь. А ты — ярчайшая из всех планет. Мое солнце…

Не дочитав письмо, У Со покачал головой, отбросил его в сторону и наугад взял еще несколько конвертов из внушительной стопки, что лежала перед ним на столе.

Моя возлюбленная Ми Ми!

Почему, когда тебя нет рядом, время останавливается? Дни тянутся бесконечно. Даже ночи сговорились против меня. Я не могу спать. Лежу с открытыми глазами и считаю часы. Мне кажется, я постепенно теряю искусство слышания. Теперь, когда я снова вижу, уши утрачивают прежнюю чуткость.

Неужели, чтобы обрести зрение, я должен расстаться с тем слухом, какой у меня был? Это пугает меня. Я и сейчас доверяю ушам сильнее всего. Глаза по-прежнему остаются мне чужими. Они приносят больше досады, нежели пользы. Не позволяют увидеть мир столь же ясно и живо, как я видел его с тобой. Когда смотрю сам, он теряет красоту и яркость. Для моих глаз полумесяц — всего лишь полумесяц, а не дыня, половину которой съела ты. И камень — всего лишь камень, а не заколдованная рыба. В небе я уже не вижу ни буйволов, ни сердец, ни цветов. Только облака.

Но не думай, будто я жалуюсь. У Со добр ко мне. Я старательно учусь и надеюсь к концу учебного года вернуться к тебе.

Не забудь передать мой самый нежный и искренний привет Су Кьи и поблагодарить ее за доброту. Крепко обнимаю и целую тебя.

Твой навеки, Тин Вин

Моя возлюбленная Ми Ми!

Вот уже семь месяцев прошло с тех пор, как У Со отправил меня учиться. Вчера меня в третий раз перевели в старший класс. Учителя говорят, что скоро я догоню своих сверстников. Никто из них не понимает, как слепой парень, учась в захолустной монастырской школе, мог так много узнать. К сожалению, им не довелось познакомиться с У Маем…

Моя возлюбленная Ми Ми!

Прости, если в письмах за последние недели ты почувствовала много тоски. Мне бы вовсе не хотелось обрушивать на твои плечи мою тоску по тебе. Пожалуйста, не тревожься. Если бы я точно знал, когда снова тебя увижу, — был бы образцом спокойствия. Но мне это неизвестно, и временами неопределенность становится тягостной. Однако, когда я думаю о тебе, мною движут не тоска и не страх. Вовсе нет! Только бесконечная благодарность. Ты открыла мне мир, стала частью меня. Я и сейчас вижу мир твоими глазами. Ты помогла победить страх. С твоей помощью я научился поворачиваться к нему лицом. Мои призраки более не властны надо мной. С каждым твоим прикосновением их становилось все меньше. Для них был губителен каждый час, в который я имел редкое счастье ощущать, как ты прижимаешься к моей спине, как упираются в нее твои прекрасные груди, а мой затылок согревает твое дыхание. И демонам не оставалось иного, как уменьшиться до размеров безобидных, дрессированных зверюшек. Я без страха смотрю им в глаза. Ты освободила меня. Я — твой.

С любовью и благодарностью, Тин Вин

У Со сложил письма. С него довольно. «Где начинается любовь, а где — безумие?» — спрашивал он себя, засовывая листки обратно в конверты. Да и есть ли между ними различие?

Почему Тин Вин до сих пор испытывает к этой женщине благодарность и восхищение и не устает об этом писать? У Со вдруг задумался: а есть ли хоть один человек, которым бы восхищался он сам? Да, несколько «рисовых баронов» вызывают у него уважение. Особенно те, кто богаче и успешнее. Уважает он и некоторых англичан, хотя в последнее время почтение к ним пошло на убыль. А благодарность? У Со не знал никого, к кому бы испытывал это чувство. Разве что к покойной жене, когда за обедом она не молола языком и не мешала ему спокойно поесть.

На столе перед У Со высилась внушительная кипа конвертов. Весь минувший год его племянник писал письма своей Ми Ми. Целый год! Каждый день! Ни одного не пропустил. А ведь Тин Вин не получил ни одного ответа. У Со обвел глазами нагромождение конвертов. Хорошо, что в нынешние трудные времена у него есть слуги, на которых можно положиться. Каждый вечер верный Хла То подавал ему письмо, которое он якобы отнес на почту и отправил в Кало.

С такой же регулярностью дневная почта приносила письма от Ми Ми. У Со аккуратно складывал их. Что же получалось? Эта парочка, ничего не зная друг о друге, упорно продолжала слать письма. Оставалось лишь похихикать над таким помрачением рассудка. У Со засмеялся, но вдруг поперхнулся слюной, закашлялся и некоторое время ловил воздух ртом, восстанавливая дыхание. Успокоившись, он убрал письма Тина в верхний ящик стола, затем открыл нижний, где лежали послания Ми Ми. У Со наугад взял несколько конвертов.

Мой малыш, мой возлюбленный Тин Вин!

Надеюсь, в доме твоего дяди найдется кто-нибудь, кто прочтет тебе мои письма. Вчера, когда я отдыхала на крыльце, мама села со мной рядом. Она взяла меня за руки и спросила, хорошо ли я себя чувствую. Вид у нее был такой, словно она пришла сообщить мне, что скоро умрет. Я успокоила ее, сказав, что чувствую себя превосходно. Она хотела знать, каково мне живется без тебя. Вот уже больше месяца, как ты уехал. Я пыталась ей объяснить, что вовсе не расставалась с тобой, что ты со мной постоянно — с той самой минуты, когда утром я открываю глаза, и до вечера, пока не наступает время ложиться спать. Когда дуновение ветра, ласкает мою кожу, я знаю, что это ты. В тишине слышу твой голос. Стоит закрыть глаза — и сразу же вижу тебя. А когда рядом никого нет, твое незримое присутствие заставляет меня петь и смеяться. Но мать и братья жалеют меня, хотя вслух и не говорят. Им не понять, насколько я счастлива. Я не пытаюсь их разубеждать, понимая всю бесполезность слов.

Но меня безмерно радует, с какой заботой они все ко мне относятся. Братья постоянно спрашивают, не хочу ли я где-нибудь побывать, и беспрекословно выполняют все мои просьбы. Сидя у них на спине, я думаю о тебе и тихонечко напеваю. Моя радость озадачивает их, а иногда и раздражает. Но как объяснить им простую вещь? Ведь то, что ты значишь для меня, любовь, которую даришь, не зависят от того, в каком уголке мира сейчас находишься. Чтобы чувствовать тебя, вовсе не обязательно держаться за руку.

Вчера мы ходили к Су Кьи. У нее все хорошо. Она была бы очень рада получить от тебя хотя бы короткую весточку. Я пообещала ей: как только получу твое письмо, обязательно сообщу. Но ты же знаешь Су Кьи: она вечно из-за чего-то волнуется.

Прости, дорогой. Я могла бы еще много тебе написать, но вынуждена заканчивать. Сейчас брат понесет письмо на почту. Большой привет тебе от Су Кьи, от моей мамы и братьев. И конечно же, от меня.

Скучающая по тебе и с каждым днем любящая тебя все сильнее, Ми Ми

Мой малыш, мой большой и сильный возлюбленный Тин Вин!

Вот уже почти месяц, как я занимаюсь скручиванием сигар. Мама решила, что мне нужно научиться какому-нибудь ремеслу, чтобы в дальнейшем было чем заработать себе на жизнь. Чувствую, она не верит, что ты вернешься. Правда, вслух об этом не говорит. Ее здоровье, да и здоровье отца, увы, становится хуже. У них обоих начали болеть ноги и спина. Вдобавок у папы обострилась болезнь легких. И слышит он теперь намного хуже. На поле почти не работает. Грустно видеть, как родители стареют. Ведь им обоим почти шестьдесят. В Кало мало кто доживает до такого возраста. Но моим родителям повезло: они даже старятся вместе. Какой это дар судьбы! Если у меня и есть желание, так только это — чтобы наша жизнь была такой же. Я хочу взрослеть и стариться вместе с тобой. Я мечтаю об этом, когда сижу и скручиваю сигары. О тебе и о нашей жизни.

Работа оказалась намного легче, чем я думала. Два-три раза в неделю из города приходит человек. Приносит мне высушенные листья таната, старые газеты, сухие кукурузные стебли (их я использую в качестве мундштуков для сигар), а также мешок со смесью табака разных сортов. Каждый день, обычно в полуденное время, сажусь на крыльце и часа два скручиваю сигары. Расскажу тебе, как это делается. Я беру лист, таната, насыпаю на него горстку табака, слегка уплотняю, а потом начинаю катать между ладонями, пока будущая сигара не станет твердой, но не слишком. Потом я приделываю мундштук, складываю лист и обрезаю конец. Этот человек говорит, что еще не видел женщины, которая бы с такой быстротой и легкостью скручивала сигары. Его покупатели очень довольны. Они утверждают, что мои сигары имеют особый аромат и отличаются от скрученных другими женщинами. Если продажа и дальше будет такой же успешной, как сейчас, мы можем быть спокойны за наше будущее.

Пока тебе писала, начался дождь. У меня от него теперь все тело почему-то покрывается гусиной кожей.

С любовью, Ми Ми.

Мой любимый маленький тигр!

Эту бабочку я нашла мертвой на крыльце нашего дома и решила засушить, чтобы послать тебе. Я помню, как тебе нравились мотыльки. Однажды ты сказал, что шелест их крыльев похож на биение моего сердца. Ничто не звучит сладостнее…

У Со швырнул письмо на стол. Встал, подошел к окну. Шел дождь. В лужах вздувались и лопались крупные пузыри.

Тин Вин и эта Ми Ми определенно выжили из ума. Какой еще вывод можно сделать из их переписки? Ни одного упрека, ни одного горького слова — и это после годичного молчания! Ни тени осуждения. Нормальный человек написал бы по-другому. Например: «Почему ты молчишь? Где ответы на мои письма? Я пишу тебе каждый день, а ты? Наверное, у тебя появилась другая и ты меня разлюбил».

Как хорошо, что любовь не относится к числу заразных болезней. В противном случае У Со пришлось бы уволит