2015-10-13
261
– Зачем вам это надо было? Червь-то сомнения что подсказывал?
– Да жил одним днем просто-напросто.
– После убийства вы еще работали в правоохранительной системе?
– Какое-то время работал, а потом уволился. Сел-то я уже не из-под погон.
– А почему уволился?
– За драку уволили. Меня задержали после драки в ресторане и предложили написать
рапорт о переводе на должность дежурного в ИВС. Я говорю, что нет, лучше я по собственному
желанию уволюсь. А мне отвечают: «По собственному желанию мы тебя не уволим. Уволим за
прогул».
– Прогул действительно был?
– Не было никакого прогула.
– Драка произошла в нерабочее время?
– Да… Просто на следующий день меня вызывают на ковер. Естественно, «на ковер» я
прихожу, но в смену я не выхожу. Перед этим я сказал командиру, что меня вызывают, он
ответил: «Раз вызывают, иди». И все, я пошел. А потом замначальника отдела так и сказал мне:
«Пиши рапорт о переводе», на что я ответил, мол, напишу лучше рапорт об увольнении по
собственному желанию. Но меня уволили без моего рапорта. За прогул.
– Если все было так, как вы рассказываете, то у вас в отделе была явно ненормальная
обстановка.
– А где сейчас нормальная обстановка, скажите мне. Нет, я не спорю, может быть, где-то
существуют коллективы, в которых нормальные отношения. Но я – лично я – таких не встречал.
– И все-таки, вы, сотрудник милиции, и вдруг – с пистолетом грабить ларек. Ведь по службе
наверняка приходилось выезжать против таких же налетчиков?
– Да, бывали такие случаи. В составе группы немедленного реагирования выезжал,
задерживал.
– Представим ситуацию: те двое кавказцев, которых вы грабили, успели бы нажать кнопку
тревожной сигнализации в киоске (если бы кнопка была). И к месту вызова приехали бы ваши
коллеги-милиционеры, они бы вас задерживали…
– Если бы даже приехали мои парни, с кем я работал, и встал бы вопрос, стрелять в них или
не стрелять, я бы стрелял.
– Зачем?
– Чтобы самому спастись.
– Значит, у вас такие отношения были на службе?
– Отношений никаких не было на службе. Отработали смену – и разбежались, каждый по
своим углам.
– Жуткие вещи говорите: на воле, как в зоне. Если в зоне – в спину нож, то на воле в лицо
бы стреляли. Своим же коллегам.
– Это коллега – он не близкий человек. А в зоне даже близкий, с кем ты долгое время, допустим, вместе ешь, кусок хлеба ломаешь, он в любой момент может тебя предать. На свободе
плохо, в зоне еще хуже. В этом вся разница. На свободе, да, плохо, но там еще остается что-то
святое: родители, жена, дети. Ну если бы меня приехал брать, допустим, отец, да разве бы я
стрелял в него? Никогда! Или в отца моей жены? Тоже нет.
– На свободе, как я понял из рассказа, вы не бедствовали.
– Ну как не бедствовал?
– Не бомжевали.
– Нет, конечно.
– На преступление-то все-таки что толкнуло? В самом деле, хотели дотянуться до жены?
Она пилила вас? Иди работай, больше зарабатывай.
– Да не пилила она. Я сам себя пилил! Она была из обеспеченной семьи, я жил в ее
квартире. Какой-то дискомфорт чувствовал. Ну и плюс ко всему нехватка адреналина, я уже об
этом говорил.
– Так надо было искать какую-нибудь экстремальную профессию. Пойти в каскадеры, что
ли.
– Перспектив нет в провинции.
– А сейчас у вас какая перспектива? Давайте проведем параллель: те, кто терпел, как вы
говорили, те, кого все устраивало, они на свободе, а вы – в колонии. О чем-нибудь жалеете?
– Отец в свое время мне предлагал – а я еще в милиции работал – он мне предлагал пойти
напарником к нему на машину. Он работает на промысле: у него специализированная машина –
выездная буровая установка. Там и зарплата хорошая, семью тянет. Что надо еще? Нормальная
мужская работа… И я уже сто раз пожалел, что не пошел к отцу напарником. И семью бы тянул.
А для адреналина можно и на охоту съездить.
– Дался вам этот адреналин. Мне кажется, тюрьма столько адреналина дает…
– Нет, не дает.
– Как не дает? Разве это не экстремальная ситуация, когда даже ближайший друг может
предать и продать? В зоне вы не живете, а выживаете.
– Скорее всего, так.
– Ну вот вам и острота ощущений, вы стремились к ней.
– Нет, это не мое, это… не знаю, меня бесит все это. Охота подойти и просто чисто по-
мужски дать в морду, а нельзя. Себе хуже сделаю. Потому что тогда я поеду в ШИЗО [6] и мне не
будет условно-досрочного освобождения. И вот поэтому драки в колонии бывают очень редко.
Приходится себя сдерживать. Я сам раза три-четыре был в таком состоянии, когда прямо волна в
голову шибает – так все кипит во мне, а приходится сдерживаться. Потому что я хочу
освободиться.
– Получается, что, попав в зону, человек начинает себя контролировать? Лишнего слова не
скажет, в действиях себя ограничивает? Хотя на воле он мог делать все, что хотел, жил без
тормозов.
– …Как я и делал.
– Проблема-то в чем: сдерживать себя нужно, прежде всего, на воле. Контролировать свои
поступки, а в первую очередь, наверное, свои мысли. Не доходить до совершения преступления.
– Каждый совершает преступление в силу своих каких-то мотивов. Кому-то нужно на дозу.
Кто-то в самом деле голодает. Потому что я сидел со многими людьми. И были такие, кого жена
толкала на преступление: «Иди, детям жрать нечего». Он – человек «золотые руки», у него куча
специальностей. Но вот нет для него работы на тот момент, в своем городе он оказывается
невостребованным. Он идет, гаражи вскрывает, лезет в погреба, чтобы детям что-то принести
поесть. Кто-то приехал из «горячей точки», реабилитацию еще не прошел… После войны он
привык все решать силой.
Автомата у него нет, он кулаками убивает. Масса примеров. Кого-то подставляют. Вот
касательно органов внутренних дел. Подставляют свои же коллеги. Приходит человек молодой в
отдел, пообжился, пообтерся. Видит, что вокруг творится. И его, допустим, это не устраивает. Он
прямо об этом и говорит. А его потом подставляют и сажают. За сто долларов восемь лет дают…
Правоохранительные органы, мягко говоря, сильно испорчены. По крайней мере, так было на
тот момент, когда я сам работал в этой системе. Зарплата маленькая, да и ее постоянно
задерживали. Пошел в отпуск – что-то выдадут. Такое же отношение было и к боевой подготовке.
Я хоть и в группе немедленного реагирования работал, но каких-то специальных тренировок у
нас не было. А нас, по идее, должны были готовить – специально обучать. Я бы на этих
тренировках получал свою долю адреналина – спускал жар. Ничего подобного не было! Те же
стрельбы устраивали один раз в пятилетку! Перед приездом какой-нибудь комиссии. Все делали
для галочки. Набрали в милицию людей, у которых когда-то были спортивные результаты. А есть
ли они сейчас? Нет? Ну и ладно, и так освоят работу. И ничего, что у такого работника уже пузо
выросло: пузо – черт с ним, а опыта наберется… Сейчас меня вызывают свидетелем по одному
уголовному делу. Пришла в колонию бумага, меня готовят на этап. Как было дело? Выбивали у
человека явку с повинной. Чтобы подтвердить эту явку… ну мало же для суда явки человека, потому что он скажет: «Меня били».
– Где били, в милиции?
– Он в зоне сидел. В зону приезжали к нему оперативники, в зоне его били, из него явку
выбивали. Чтобы закрепить эту явку, ему сказали: «Говори, что вот этот и вот такой-то были в
курсе всего». Чтобы, значит, и нас подтянуть… Потом меня вызвали, посадили, показали свои
бумаги, говорят: «Подтверждай». А это протокол допроса. Того человека, которого допрашивали
до меня. Он расписался, что, дескать, я тоже был в курсе его дел. Мне предлагают это
подтвердить, я говорю: «Не согласен, я тут совсем ни при чем. Делайте мне очную ставку с ним, там все выяснится».
– В какой зоне это происходило?
– Там у нас, в Омске.
– Вы сидели в Омске в зоне?
– Нет, не сидел. Просто другой человек, из моей компании, на свободе, он сел за дело
трехгодичной давности. Я тогда был еще на свободе, а он сел. И там, в зоне, его раскрутили еще
на одно дело. На заказное убийство. Выбили из него явку с повинной, он признался в этом
убийстве. После чего нужно было еще найти свидетелей. То есть когда его привезут в суд, там
можно будет смело сказать и доказать, что в курсе его криминальных планов были еще
несколько человек. И вот якобы он со мной в свое время поделился своими планами. Меня
пригласили и стали принуждать подписаться – подтвердить свою косвенную и его прямую вину.
Будто я был свидетелем – знал о готовящемся убийстве.
– Кто вас принуждал подписаться?
– Оперативники УБОПа.
– И что было дальше?
– Ну… я подтвердил. А на суде уже сказал, что из меня просто выбили эти показания, как и
из него выбили. Это я уже говорю о методах работы в правоохранительных органах. Из человека
можно выбить любые показания, в том числе против него самого. Я знаю, что мой приятель, который по заказному убийству написал признательные показания, просто оговорил себя. На
самом деле он никого не убивал. Я знаю это… с его слов. И я знаю, как его обрабатывали.
Потому что мне показывали видеозапись его допроса. Таким образом меня хотели запугать…
– Расскажите подробнее об этом.
– Я приехал, меня куда-то завели, посадили перед телевизором. Смотрю. Вижу, как
проводился допрос. Рядом с подозреваемым стоит оперативник с резиновой дубинкой. И
спрашивает: «Куда стрелял? Сюда?» И бьет его по затылку. «Или сюда?» – и бьет его по лицу.
Этой дубинкой. А потом, когда его уже выводили, он сказал: «Мне нужен доктор». – «Ах, тебе
еще доктор нужен?» Его закрывают в ШИЗО на пятнадцать суток. Время проходит, опять
выводят и говорят: подписывай так и так. Потом мне показали другую видеозапись, где он уже
кричал: «Да! Я!.. Стрелял!..»
– Вас допрашивали тоже с дубинкой?
– Нет, меня били учебником. Если точнее сказать, Уголовным кодексом. По голове. Плюс
применяли всякие психологические трюки. Говорили, что увезут в тюрьму и бросят в камеру к
обиженным. Это, считайте, вся лагерная жизнь будет сломана. А мне сидеть всю жизнь…
– Выходит, вы сразу подписали всё, что от вас требовали?
– Подписал. А на суде обратил внимание судьи, что под давлением подписался под фактами,
которые не соответствуют действительности. Сказал, что меня вынудили.
– Когда это было?
– Прошлой зимой. Я сидел в этой зоне, меня этапом возили в Омск. Суд прошел, меня
увезли обратно.
– Вы сами служили в милиции. Бывали случаи, когда приходилось применять силу?
– Да. Но я считал, что мы применяли силу оправданно. Потому что неизвестно, чего
ожидать от человека, которого задерживаешь. Лучше сразу его обезвредить – плотно, хорошо.
Потом, если что, извиниться.
– Рядом с вами работали коллеги – оперативники, следователи. Они могли применять
какие-то недозволенные методы ведения следствия?
– Конечно. Я знал об этом.
– И не возмущались?
– Нет, потому что считал: так проще работать. Правильнее сказать, тогда я был по другую
сторону баррикад. Попав в зону, я в чем-то прозрел. Однако не считаю, что все методы
милицейской работы плохие. Ведь оперативная работа – она тоже не чистая и не благородная. В
дерьме по уши. И я теперь понимаю, что с нами, зэками, по-другому никак нельзя. Оставаясь
чистеньким, незамаранным, от нас ничего не добьешься. Все равно потребуются какие-то
действия. Допустим, оперативник не может ничего от меня добиться, он подсылает агента… И
по воле, и здесь, в зоне.
– В колонии среди осужденных есть иерархия? Есть «авторитеты», с которыми обязательно
нужно делить посылки?
– Нет, здесь многие живут просто «в одного». Мало с кем общаются. Получают посылку –
ни с кем не делятся. Сами по себе. Просто многие разочаровались… Приходит такой в зону, его к
себе уже подтягивают: «Ну, ты чего, братик, мы с тобой на одной тюрьме сидели». Учат его, что
можно делать в зоне и чего нельзя. Он получает посылку, говорит, дескать, пацаны, спасибо за
науку, вот держите – делится с ними. Посылка кончается – этим людям он уже не нужен.
Человек понимает, что его просто выдоили. Он тогда к другим пытается примкнуть. Они тоже
говорят свое: «Мы не такие, как вон те, гады, они постоянно доят кого-нибудь». Он вроде к ним
приклеился, а потом точно такая же ерунда происходит. И человек уже думает, что лучше
оставаться «в одного». По крайней мере, сам себя не обманешь. Некоторые в колонии живут так
называемыми семейками, то есть по двое-трое. Какие-то проблемы возникают – решают втроем.
Например, кого-то из них закрывают в ШИЗО, значит, двое других пытаются как-то ему помочь.
Получает один посылку – тоже делят на троих. Но все это продолжается только до тех пор, пока
у всех троих интересы совпадают. Чуть что не так – эта семейка разваливается. Потом, смотришь, каждый из них нашел себе новую семейку, полгода проходит, и эта семейка
разваливается… У нас тут воруют друг у друга! На моей памяти, двое попались на этом.
– Как с ними поступили?
– В обиженные перевели… Там не происходило физического насилия. Просто им
предложили переехать жить к обиженным. А если они с такими живут, значит, к ним самим
будет такое же отношение, как к обиженным.
– Воровать друг у друга плохо, это понятно. Есть в колонии другие негласные законы?
– Я вам скажу, эта зона отличается от бытовой колонии. Здесь нет блатного мира.
Администрации здесь даже проще, колония управляемая. Про бытовые зоны я много знаю, потому что сидел с теми, кто прошел бытовые зоны. Одно время я даже писал конспекты, как
себя вести в бытовой зоне. Я думал, что мне придется всю жизнь сидеть. Я же не знал, что
выйдет амнистия.
– Эти конспекты сохранились?
– Нет, я их выкинул. Они здесь неприемлемы. Это совсем другое…
– К чему в колонии труднее всего привыкнуть?
– Самое трудное воспитывать в себе недоверие. К каждому. Зачем это нужно делать? Чтобы
не попасться. Не попасться на зуб другому зэку, чтобы он меня не обманул, чтобы он чего-то с
меня не поимел. Хоть на две сигаретки, но обманет! Пытаются, по крайней мере, обманывать.
Но мне помогают, со стороны, в том плане, что я собираюсь жениться. Я знал ее еще по свободе.
Потом долгое время переписывались. Ну вот, мне скинули срок, появился шанс досрочного
освобождения. Приезжала она ко мне, решили расписаться. То есть только с ней я именно такой, какой я есть, и мало того, я пытаюсь еще сам себя в чем-то воспитать. Поэтому я говорю, что эта
девушка мне сильно помогает. Я же выйду на свободу, да? У меня будет нормальная семья, где
будут нормальные человеческие отношения. Это здесь – да!.. – нацепил на себя маску недоверия.
– Отбывая наказание, вы чувствуете себя виноватым за преступление?
– Вы знаете, я, наверное, многое чего не понял в жизни. Я бы все равно когда-нибудь в
какую-нибудь прожарку да попал бы, в конце концов. Потому что жил одним днем. Не было у
меня никакой цели.
– Что повлияло на ваше прозрение? Приговор? Потеря любимой женщины? Или реакция
родственников?
– Реакции с их стороны как таковой не было. Скорее, была моя реакция. После суда мне
вдруг стало очень стыдно. Я подумал: они-то, родственники, почему должны страдать? Меня
родители вообще никогда ни в чем особенно не ограничивали. Не давили на меня. Один раз
только, когда я после срочной службы приехал домой всего на несколько дней и собирался опять
уехать – уже по-настоящему воевать, мать пыталась меня удержать. Я тогда уже завербовался, прошел переподготовку. Нас распустили на десять дней в отпуск. Через два дня я дома сказал, что приехал не насовсем, что еще поеду, за границу, денежку зарабатывать. Немая сцена сначала, а потом… Потом были проводы, друзья-приятели приехали, мать подходит к ним и говорит:
«Ребята, я тут наручники принесла, вы его пристегните куда-нибудь, чтобы он свой самолет
проспал». Они подошли ко мне и рассказали… Допустим, про мою преступную деятельность
мама даже не догадывалась. Когда из милиции уволился, она спросила, чем я занимаюсь.
Ответил, что куплей-продажей. Она посоветовала быть осмотрительнее. Возможно, догадалась, что мне могут хорошенько мозги накрутить, что, впрочем, в последующем и сделали. После того
как меня посадили, наше первое свидание состоялось, наверное, года через полтора. Во время
встречи о моем преступлении не говорили, потому что я все, что хотел сказать о преступлении, сказал уже в своих письмах.
Тот, который задушил
За убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах, бывшего милиционера Е.
приговорили к двадцати годам заключения. Лишенным каких-либо эмоций голосом он поясняет,
что сначала пытался найти компромисс со своей жертвой:
– Я сказал ей: «Оксана, ты же понимаешь, что после всего того, о чем мы с тобой сейчас
говорили, я вынужден буду тебя убить?»
– Она испугалась?
– Не думаю. Скорее, она не восприняла мои слова всерьез.
– Что было дальше?
Будничным голосом осужденный Е. поясняет:
– Через три дня ее труп нашли в лесу грибники.
– Как вы ее убили?
– Задушил удавкой.
Осужденный Е.
– Я уроженец города Ангарска. Семьдесят второго года рождения. В колонии сижу за
убийство.
– Кого вы убили?
– Это был тоже сотрудник милиции. Точнее, сотрудница.
– В какой правоохранительной структуре вы работали?
– В Управлении по борьбе с организованной преступностью.
– В Ангарске?
– Наш отдел был ангарским, а Управление находилось в Иркутске.
– В какой должности вы работали?
– Старшего оперуполномоченного спецотряда быстрого реагирования – СОБРа. Имел
офицерское звание старшего лейтенанта милиции.
– Что входило в круг ваших обязанностей?
– Я обеспечивал силовое прикрытие при оперативных мероприятиях.
– Вы сказали, что убили сотрудницу милиции…
– Я убил ее на почве личных неприязненных взаимоотношений. И не более того. То есть
убийство не было связано со служебной деятельностью. Это был всплеск эмоций. При нашей
последней встрече я не собирался ее убивать. Мне просто нужны были от нее определенные
действия…
– В каком смысле действия?
– Даже не знаю, как будет правильнее сказать… ну, определенная услуга нужна была мне от
нее.
– С чем была связана эта услуга?
– С ее связями. Но она отказалась мне помочь.
– И вы, не раздумывая, решили ее убить?
– Конечно.
– Как вы ее убили?
– Задушил удавкой.
– Где вы этому научились?
– Нас специально тренировали. Для «горячих точек». Меня научили убивать. Я владею
различными способами убивать людей с помощью подручных средств.
– И что же, у вас не было ни капли жалости, когда вы убивали женщину?
– Если бы я не убил ее, то убили бы меня.
– Погодите, с чего бы вас убили? И кто убил бы? Какой-то детектив получается…
– А в этой зоне все истории детективные.
– Так кто же все-таки мог убить вас?
– Скажем так: эта женщина была связана с определенными кругами, которые были не в ладу
с законом. Она отказалась мне помогать в одном деле. После этого я сказал ей: «Оксана, ты же
понимаешь, что после всего того, о чем мы с тобой сейчас говорили, я вынужден буду тебя
убить?»
– Она испугалась?
– Не думаю. Скорее, она не восприняла мои слова всерьез.
– Что было дальше?
– Через три дня ее труп нашли в лесу грибники. Началось расследование. Оказалось, были
свидетели, которые видели, что я с ней приезжал в лес. Кто-то запомнил, на какой машине мы
приезжали. Так следствие вышло на меня, и я был арестован.
– Вы помните свой первый день, проведенный в следственном изоляторе?
– Конечно, я испытывал ужас. Панику. Давление стен, давление закрытого помещения.
Такое состояние длилось первые сутки-двое-трое. А потом немножко успокоился. Там ведь как
все происходит? Когда прибываешь в СИЗО, тебя сначала помещают в карантин. Для сбора
всяких анализов, медицинских осмотров. Потом тебя переводят в следственную камеру. Сидят
такие же люди, как ты. Но они сидят уже давно, а ты вот только что зашел. И ты еще не
понимаешь, как тут жить. Народу много, мест спальных мало. Тогда в тюрьме было около
восьми тысяч при лимите в пять тысяч человек.
– Чего больше всего человек пугается в тюрьме?
– Неизвестности. Потому что до того, как попасть в тюрьму, никто из нас там не был.
Никто не знает, как положено себя вести в тюрьме. Что можно делать, а чего нельзя. Это все
узнается от тех людей, кто уже какое-то время там побыл. Тюрьма – это совсем другой мир, диаметрально противоположный вольной жизни, которая в тюрьме просто перевернута с ног на
голову.
– В тюрьме есть свои законы?
– Конечно. Есть вещи, которые категорически нельзя делать. И есть вещи, которые не
рекомендуется делать.
– Например?
– Не рекомендуется ругаться матом.
– Почему?
– Ну… не принято.
– Все делают вид, что они культурные люди?
– Стараются быть такими.
– Еще что нельзя делать в тюрьме?
– Нельзя портить книги. За порчу книг могут наказать. Нельзя сушить белье над столом, за
которым едят. Нельзя на пол плевать. В тюрьме вообще не плюются. Такое правило. В камере
должно быть чисто. Потому что это дом, который нельзя проветрить. В котором нельзя сделать
ремонт, когда захотел.
– Как в камере строятся отношения между людьми?
– Смотря в какой камере. Есть общеуголовные, а есть для бывших сотрудников. В
общеуголовных камерах человек, взявший в руки тряпку, уже никогда не поднимется в уголовной
иерархии. Такие же там строятся и отношения между людьми. А в камере для бывших
сотрудников отношения строятся сразу как между равными. И делать уборку в камере, мыть пол
не считается зазорным. Это наш общий дом.
– Находящихся в камере интересует, за что каждый из сокамерников попал в СИЗО?
– Как правило, подробности не интересуют. Интересует только статья. Если же кто-то
начинает интересоваться подробностями, это настораживает. То, что совершил я, – это мое
личное дело, которое никого не касается.
– Сколько времени вас продержали в СИЗО?
– Один год десять месяцев. А потом я попал в лагерь. Когда меня привезли в карантин, я
вышел на свежий воздух, во двор карантина, подышал, постоял померз, потому что я приехал в
январе. Здесь было минус сорок два. Я замерз и зашел опять в тепло. Испытал удовольствие! А
вообще лагерь – это тот же СИЗО, только масштаб другой, побольше. Пространство все равно
ограничено. Ограничено именно забором. Есть четыре стены забора, за которые выйти нельзя. В
тюрьме ты был в маленькой камере, а в колонии оказался в большой камере. И здесь все зависит
от состояния психики человека. Есть люди, которые ломаются. Бывает, опускаются, перестают
за собой следить. В колонии люди самых разных возрастов. Есть совсем молодые, они буквально
прибыли сюда из армии. А есть такие, кто проработал в милиции лет двадцать. Представляете, он сорок лет прожил на свободе, привык к определенным условиям, определенному укладу.
Привык к своим же, пусть маленьким, традициям. И вдруг он попадает в такую среду, где надо
самому себя обслуживать. Во-первых, надо обстирывать себя. Во-вторых, ремонтировать для
себя, то есть постоянно владеть иголкой, ниткой. А в жилых секциях у нас вообще течет только
холодная вода. Это не всем приемлемо. Ладно, я приспособился мыться холодной водой, а другие
– страдают.
– Неужели в колонии так много не приспособленных к бытовым трудностям?
– Здесь сейчас находится около тысячи двухсот человек, из них… ну, в процентном
отношении я вам, конечно, не скажу. Но очень многие неприспособленные. Ведь колония сама
по себе практически прозрачная. Сделать что-то тайно здесь невозможно. Все равно другие зэки
об этом узнают. А узнают потому, что здесь практически невозможно уединиться. Хотя желание
уединиться периодически появляется. Возникает желание привести свои мысли в порядок.
Построить план на неделю: что надо сделать, и наоборот, чего больше не надо делать. Часто
бывает, что человек здесь попадает в какую-то ситуацию и не может сориентироваться, что же
ему надо сделать, чтобы проблема у него прекратилась. А все потому, что он не может
уединиться. Он повернулся сюда – здесь кто-то стоит, повернулся туда – и там тоже кто-то есть.
И он уже думает: «Господи, да куда же здесь спрятаться-то?»
– Возникает вопрос: если в лагере все регламентировано, начиная с подъема и заканчивая
отбоем, то зачем еще осужденному что-то планировать для себя?
– Существует такое понятие, как свободное время. Помимо подъема, просчета, приема пищи
по расписанию и опять просчета у нас есть свободное время, когда можно посмотреть телевизор
или написать письмо. Да и письмо написать ведь тоже не так просто. Нужно сесть и
сосредоточиться. А если человек не может уединиться, он иногда не может сосредоточиться. Он
и так пишет, прыгая с одной мысли на другую. Потом, когда его письмо дома читают, они просто
не понимают, о чем он написал. А все потому, что его отвлекали. Но это наш «дом», наши
условия, в которых мы живем.
– К колонии можно привыкнуть?
– Можно. Человек – такое существо, привыкает ко всему. Адаптация происходит в любом
случае. И вот это-то очень плохо. Здесь содержатся не уголовники по своему мышлению. Они не
преступники. Это люди, которые не захотели жить так, как живут все. Чего скрывать, работа в
милиции сопряжена с практически полным отсутствием свободного времени. С маленькой
зарплатой… и образ жизни… Меня лично милиция еще научила употреблять спиртное. Потому
что там есть свои традиции, которые преступать нельзя. Иначе ты не будешь полноправным
членом коллектива. Просто тогда будут относиться с опаской. И вот я начал пить водку, хотя до
милиции я не пил. Я с 1980 года активно занимался спортом. Именно поэтому я хорошо
отслужил в армии. Именно поэтому я попал в милицию, сразу после армии. То есть до двадцати
лет я практически не употреблял спиртное. И я считаю недостатком то, что научился в милиции
пить.
– Вы сказали, что в колонии есть люди, которые не являются закоренелыми преступниками.
– Да, есть такие.
– А себя вы считаете преступником?
– Нет. Я не стал преступником. То есть если сейчас меня освободить, прежде всего я пойду
устраиваться на работу.
Меня не интересуют преступные мысли – разбои, налеты – то, что приносит быструю
наживу.
– Чем бы вы могли заняться на свободе?
– У меня есть гражданская специальность: слесарь по ремонту электровозов. Я работал в
свое время в локомотивном депо станции Иркутск-Сортировочный. Правда, недолго, три месяца.
Но я отработал. И после зоны я бы в первую очередь пошел бы трудоустраиваться туда.
– Сколько лет вам остается еще отсидеть?
– По амнистии 2000 года мне сократили срок с двадцати лет до четырнадцати лет двадцати
двух дней. Шесть лет я уже отсидел, остается восемь.
– За что вам сократили срок?
– За участие в боевых действиях.
– Где и когда вы участвовали в боевых действиях?
– В последний раз в городе Грозном. В 1996 году. Я был в командировке в составе сводного
отряда иркутской милиции. После той командировки мне вручили государственную награду.
– Какую?
– Орден Мужества.
– За что вам его вручили?
– За наведение конституционного порядка в Чечне.
– Чем конкретно приходилось там заниматься?
– Ликвидацией вооруженных формирований в черте города.
– Какой-нибудь эпизод боевых действий запомнился больше всего?
– Помнится все… Дело в том, что до Чечни я ведь был еще во Владикавказе в 1992 году.
Тогда там тоже была объявлена война. То есть опыт воевать у меня уже был. В Грозном мне
приходилось стрелять по людям. По живым целям. Для нас они были враги. Их надо было либо
задержать, либо уничтожить. На войне психика у бойцов не такая, как у обыкновенных людей.
Есть только черное и белое. Есть свой, и есть враг. Есть люди, которых надо сберечь, – это свои, и есть люди, которых в принципе можно уничтожить, – это враги.
– Непосредственно лицом к лицу приходилось сталкиваться с врагами?
