2015-10-13
2006
(М., 2007. - 80 с.)
| В науке нет такого запретного соседнего или дальнего участка, где висела бы надпись: «Посторонним вход запрещен». Ученому все дозволено - все перепроверить, все испробовать, все продумать, не действительны ни барьеры дипломов, ни размежевание дисциплин. Запрещено ему только одно: быть не осведомленным о том, что сделано до него в том или ином вопросе, за который он взялся. |
| Б.Ф. Поршнев |
Проблема происхождения языка издавна занимает умы людей, тем не менее до недавних времен она считалась (а многими и поныне считается) неразрешимой. Общеизвестен запрет, наложенный на рассмотрение работ в этой области Парижским лингвистическим обществом в 1866 г. Однако в последние десятилетия исследования, посвященные происхождению человеческого языка, возвращаются в научный обиход. Уже к 1977 г. насчитывалось не менее 23 основополагающих теорий происхождения языка [Hewes, 1977]. В настоящее время не будет преувеличением сказать, что глоттогенетическая проблематика вошла в моду и стала необычайно популярна. Только в каталоге ИНИОН (начиная с 1999 г.) под рубрикой «Происхождение языка» упомянуто несколько десятков работ, число книг о происхождении языка, вышедших за рубежом за последние десять лет, превышает два десятка, количество же статей, разделов в книгах, докладов на конференциях и симпозиумах не поддается исчислению.
Уже стало общим местом утверждение о том, что эта проблема лежит на стыке многих наук (см., например [Барулин, 2002; Deacon, 1997; Language evolution, 2003, p. VIII]). В книге Дж. Этчисон [Aitchison, 1996, p. 10] она графически представлена в виде мозаики-«паззла», где отдельные фрагменты соответствуют разным наукам. В любом исследовании, претендующем на научность, независимо от специализации его автора, непременно значительная часть бывает посвящена подробному разбору (или, в крайнем случае, обстоятельному обзору) результатов смежных дисциплин. Так, в книге нейрофизиолога Т. Дикона [Deacon, 1997] вся первая часть (почти треть всего объема книги) посвящена языку, в книге лингвиста Э. Карстейрса-Маккарти [Carstairs-McCarthy, 1999] одна из семи глав представляет собой анализ данных эволюционной антропологии, нейрофизиологии и исследований коммуникации высших приматов. Появляются многочисленные сборники, в которых под одной обложкой собраны работы представителей разных областей знания, посвященные тем или иным аспектам происхождения языка (см., например [The evolutionary emergence..., 2000; The evolution..., 2002; Language evolution, 2003; Language origins..., 2005]), проводятся симпозиумы, собирающие вместе представителей разных наук, осуществляются мультидисциплинарные исследования (см., например [Hauser, Chomsky, Fitch, 2002]). Наконец, публикуются обзорные работы, ставящие своей целью обрисовать общую картину исследований по происхождению языка, осмыслить и расклассифицировать различные теории (см., например [Козинцев, 2004; Newmeyer, 2003]).
К началу нового тысячелетия обсуждение проблемы происхождения человеческого языка вышло на вполне научный уровень [1]. На смену философским размышлениям о том, как мог бы возникнуть язык (в англоязычной литературе такие гипотезы получили презрительное наименование just so stories - «вот такие истории»), пришел углубленный анализ данных этологии, нейрофизиологии, генетики, психолингвистики, археологии, антропологии и других наук, что позволяет реконструировать картину становления человеческого языка - хотя и не во всех подробностях, но зато с достаточно высокой степенью обоснованности. Речь идет не о том, что могло бы быть, а о том, что точно было, и о том, что - в соответствии с установленными к настоящему времени законами - не могло из этого не воспоследовать.
Разумеется, и в более ранних работах имеется немало ценных идей, выдающихся догадок и гениальных прозрений, однако рассмотрение их всех увело бы нас далеко за рамки разумного объема, поэтому мы ограничимся анализом только книг и статей последних лет, привлекая остальные лишь эпизодически. Итоги исследований предшествующего периода подводятся в работах [Aitchison, 1996; Николаева, 1996; Шер и др., 2004, с. 70-86] и др.
Повышение в последнее время интереса к происхождению человеческого языка связано прежде всего с накоплением значительного количества данных разных наук, так или иначе проливающих свет на эту проблему.
Прежде всего, существенно пополнились знания об ископаемых гоминидах. Только за последние несколько лет были открыты такие новые виды, как Ardipitheсus kadabba [Haile-Selassie, 2001], Kenianthropus platyops [New hominin genus..., 2001], Orrorin tugenensis [First hominid..., 2001], Sahelanthropus tchadensis [A new hominid..., 2002], Homo georgicus [A new skull..., 2002], Homo floresiensis [A new small-bodied hominin..., 2004]; пересмотрена классификация уже известных видов [2]. Кстати, последнее из перечисленных открытий окончательно ставит крест на гипотезе «мозгового рубикона», согласно которой достижение «подлинно человеческого» культурного уровня вида и даже, возможно, появление речи (см., например [Яблоков, Юсуфов, 1998, с. 266]) определяется тем, достиг ли объем мозга цифры 750 см: по уровню культуры, как и по анатомическим характеристикам, Homo floresiensis - типичные архантропы, тогда как их мозг уменьшен пропорционально уменьшению тела (ростом эти гоминиды были около метра) и составляет менее 400 см. Впрочем, обоснованная критика этой гипотезы высказывалась и ранее (см., например [Deacon, 1997, p. 145-153]).
Теперь уже несомненно, что эволюция человека не может быть описана как простая линейная последовательность - разные виды сосуществовали и даже, возможно, конкурировали друг с другом. Например, современниками человека разумного, появившегося более 100 тыс. лет назад, были неандертальцы (последние находки датируются временем 28 тыс. лет назад), Homo erectus (некоторые находки с о. Ява имеют возраст 50 тыс. лет), а также Homo floresiensis (живший 38-18 тыс. лет назад) [Происхождение..., 2005]. Было даже высказано мнение, что «наша состоявшаяся эволюционная история - это только один из многих потенциально существовавших ее сценариев, который, в отличие от других, не остался запасным лишь в силу во многом случайного стечения мало связанных между собой обстоятельств» [Вишняцкий, 2004, с. 7].
Картина анатомического строения предков человека пополнилась новыми деталями (см., например [Дерягина, 2003, с. 54-69]). Так, например, больше стало известно о походке различных Homo и австралопитековых (см., например [Леонард, 2003; Хрисанфова, Перевозчиков, 1999; White et al., 1994]); обсуждаются различные гипотезы о причинах перехода к двуногой локомоции (см. ниже). Получены данные об устройстве внутреннего уха неандертальца (см. [Spoor et al., 1994]), - оно оказалось отличным от уха неоантропа, которое благодаря расположению слуховых косточек позволяет эффективно слышать собственные звуки по двум каналам - внутреннему (звук проводят кости) и внешнему (звук проводит воздух) [Daniel, 1989, p. 260].
В числе анатомических признаков, наиболее важных при исследовании происхождения языка, фигурирует обычно положение гортани: если гортань расположена высоко, так, как у современных шимпанзе и у маленьких детей [3], это позволяет есть и дышать практически одновременно, низкое же положение гортани создает риск
подавиться, но вместе с тем открывает возможности для членораздельной звучащей речи.
Поскольку мягкие ткани не сохраняются, все имеющиеся в науке сведения о положении гортани у того или иного вида гоминид - это реконструкции, выполненные на основании предположения, что положение гортани связано со степенью изогнутости основания черепа. Однако недавние исследования показали отсутствие (у современных людей) надежной корреляции между величиной изгиба базикраниума и положением гортани [Lieberman, McCarthy, 1999].
О том, для чего нужно низкое положение гортани, существует по меньшей мере две гипотезы. Согласно одной точке зрения, оно необходимо только для членораздельной звучащей речи (см., например [Lieberman, 2002, p. 137; Вишняцкий, 2004, с. 96]), согласно другой, главная его роль - это обеспечение возможности издавать более низкие звуки и тем самым создавать у слушателей впечатление, что «говорящий» имеет бóльшие размеры, чем на самом деле [Hauser et al., 2002, p. 1574]. На наш взгляд, вторая точка зрения в корне неверна. Дело не только в том, что преувеличение собственного размера - слишком ничтожное приобретение для такой огромной «цены», как риск подавиться [4]. Главное, как кажется, то, что приматы (а значит, по-видимому, и ранние гоминиды) - групповые животные с достаточно высоким уровнем интеллекта. Они долгие годы живут вместе, часто встречаются и хорошо знают друг друга «в лицо» - как показывают наблюдения, роль межличностных контактов в обезьяньем сообществе весьма велика (см., например [Бутовская, Файнберг, 1993 с лит.]). В такой ситуации пытаться создавать ложное впечатление о размере (который виден невооруженным глазом и всей группе давно известен) просто бесполезно (показательно, что М. Хаузер и его соавторы в подтверждение своей точки зрения ссылаются на лягушек и птиц, которые производят коммуникативные действия на таких расстояниях и в такой среде, что размер того, кто издает звук, слушающему не виден). Таким образом, остается лишь одна возможность: низкое положение гортани как видовой признак - это одно из приспособлений для членораздельной звучащей речи.
Следует уточнить, что для членораздельной речи важно не положение гортани само по себе, а соотношение длины ротовой полости и длины глотки: то, что у современного человека эти длины приблизительно одинаковы, так что части языка, расположенные во рту и в глотке, примерно уравниваются, дает возможность четко различать в произношении все звуки, включая «крайние» гласные - [i], [u] и [a] [Lieberman, 2002, 139-140]. У других видов гоминид таких возможностей, видимо, не было, поскольку они, как видно по сохранившимся черепам, обладали сильно выступавшими вперед челюстями и, соответственно, длинной ротовой полостью. Чтобы уравновесить такую длину рта соответствующей длиной глотки, гортань должна была бы располагаться где-то в груди, что крайне маловероятно (ср. [там же]). Впрочем, невозможность произнесения «крайних» гласных сама по себе не может свидетельствовать ни об отсутствии языка (язык мог в принципе быть и жестовым), ни даже об отсутствии членораздельной звучащей речи - просто, если таковая была, она должна была в большей степени полагаться на различия согласных [Deacon, 1997, p. 253, 358].
Отметим также, что положение гортани не остается неизменным в течение жизни не только у человека: по данным группы японских ученых, некоторое опускание гортани наблюдается и у шимпанзе [Descent..., 2003].
Большое значение для звучащей речи имеет точное управление мышцами языка. Движения всех этих мышц, кроме одной, обеспечиваются подъязычным нервом, канал которого расположен в толще затылочной кости между яремным отростком и мыщелком. Чем толще этот канал, тем больше, как считается, нейронов задействованы в управлении языком, поэтому на основании этого признака делаются предположения о наличии у того или иного вида гоминид звучащей речи [Kay et al., 1998]. Однако данные других исследователей показывают, что, с учетом различий в размере языка, толщина канала подъязычного нерва варьирует практически в
одних и тех же пределах даже у человека и шимпанзе [Fitch, 2000, p. 262; Lieberman, 2002, p. 177]; кроме того, отсутствует корреляция между толщиной канала подъязычного нерва и числом аксонов, из которых этот нерв состоит [DeGusta et al., 1999].
Не менее важен для использования звучащей речи тонкий контроль дыхания: дело в том, что «речевой режим дыхания управляется довольно сложными операциями по модулированию подачи воздуха к голосовым связкам, для этого требуется достаточно сложная система управления легкими, что сказывается на диаметре позвоночного канала и конфигурации позвонков» [Барулин, 2002, с. 132]. То, что воздух подается на голосовые связки не сразу, а небольшими порциями, позволяет строить длинные, многосложные высказывания: каждый слог - это один «квант» выдоха. Более того, поскольку «каждый элемент, входящий в слог и слово, обладает
разной громкостью или, лучше сказать, разной акустической мощностью» [Жинкин, 1998, с. 83], «задача речевого дыхания состоит в том, чтобы компрессировать слоговую динамику в обозримые для слуха рамки, ослабить большие мощности и усилить малые. Это... делается при участии парадоксальных движений диафрагмы» [там же], состоящих в том, что «дыхательный аппарат на выдохе производит вдыхательные движения, разные в разных случаях» [там же, с. 82].
Таким образом, ширина позвоночного канала может свидетельствовать о том, была ли у рассматриваемого вида способность произносить длинные высказывания, - без этой способности невозможен, например, синтаксис. По имеющимся данным, у неандертальца этот канал был примерно таким же широким, как у неоантропа, тогда как, например, у архантропа - значительно ýже, [MacLarnon, Hewitt, 1999; Walker, Shipman, 1996]. Вероятно, увеличение ширины позвоночного канала было связано именно с освоением звучащей речи; во всяком случае, оно точно не является простым следствием прямохождения: об этом свидетельствует тот факт, что вполне прямоходящие архантропы имели позвоночный канал примерно такой же ширины, как у других приматов [Pinker, Jackendoff, 2005, сн. 6].
Обсуждение релевантности различных анатомических характеристик для изучения глоттогенеза см. в работе [Davidson, 2003, p. 145 с лит.].
Ценные данные о строении мозга ископаемых гоминид были получены путем анализа эндокранов - отпечатков мозга на внутренней поверхности черепа (см. прежде всего работы В.И. Кочетковой и Р. Холлоуэя, в частности [Holloway, 1983; Кочеткова, 1973]). По ним можно увидеть, какие зоны мозга существовали у различных видов предков человека, установить их форму, а также узнать, какие зоны мозга увеличены у исследуемого вида по сравнению с его предком. Так, например, установлено [Tobias, 1995], что у Homo habilis по сравнению с австралопитековыми значительно расширяется теменная область, появляется подобный человеческому узор борозд, а также возникают хорошо выраженные специфические выпуклости «в областях, где у людей находятся речевые центры (поле Брокá и поле Вернике)» [Вишняцкий, 2004, с. 76]. У неандертальца развиваются латеральный край лобной доли (поля, связанные с торможением эмоций и зрительным контролем за движениями руки), теменно-височно-затылочная подобласть, у неоантропа сильно увеличиваются зоны синтеза сигналов, абстрактного мышления (подробнее см. [Дерягина, 2003, с. 159-165]).
Наличие зон Брока и Вернике в мозге тех или иных ископаемых гоминид нередко считается одним из наиболее надежных свидетельств наличия у них языка (см., например [Wilkins, Wakefield, 1995], где на этом основании появление языка относится ко времени архантропов, а возможно, даже Homo habilis). Однако следует отметить, что гомологи этих зон (соответствующие человеческим «по своему расположению, входящим и исходящим нейронным связям и клеточному составу» [Пинкер, 2004, с. 332]), а также соединяющий их пучок волокон имеются и у человекообразных обезьян, - это было показано как отечественными (см., например [Кочеткова, 1973]), так и зарубежными исследователями (см. [Galaburda, Pandya, 1982; Deacon, 1997]). Однако «эти области не задействованы... при продуцировании обезьяньих криков... Похоже, что они используют области, соответствующие зоне Вернике и соседним с ней для того, чтобы распознавать последовательности звуков и отличать крики других обезьян от своих собственных. Гомолог зоны Брока вовлечен в контроль над мышцами лица, рта, языка и гортани [5], а различные подобласти этих гомологов получают данные от всех частей мозга, задействованных при слушании, ощущении прикосновения во рту, языке и гортани и областях, где сливаются потоки информации от всех органов чувств» [Пинкер, 2004, с. 332-333].
Необходимо иметь в виду, что эндокран показывает лишь форму того или иного участка мозга, но не его функцию; функция же может меняться не только в ходе эволюции, но и в течение жизни индивида: так, например, у грамотных людей в мозгу имеется зона визуального распознавания написанных слов (она формируется в левом полушарии из участка затылочной доли мозга, обеспечивающей распознавание зрительных образов) [Givón, 2002, p. 19 с лит.]. Так что утверждения о том, что наличие на эндокране отпечатков тех или иных зон неопровержимо свидетельствует о наличии у соответствующего вида языка, представляются недостаточно обоснованными. Кроме того, как пишет Р. Холлоуэй, границы зон Брока и Вернике бывают не вполне очевидны даже при изучении мозга живых людей [Holloway, 1995, p. 191].
За последние десятилетия знания об устройстве мозга сильно расширились и углубились [6]. Исследования, проведенные на живом бодрствующем мозге, дали возможность установить, что при порождении и распознавании речи активируется огромное количество нейронов из различных участков коры больших полушарий (как левого, так и правого), а также других отделов мозга, вплоть до мозжечка и базальных ганглиев (см., например [Deacon, 1997; Lieberman, 2002], а также разделы, написанные У. Кэлвином, в книге [Calvin, Bickerton, 2000]). Имеется несколько зон, связанных с семантической и событийной памятью, многие связанные и взаимодействующие друг с другом отделы мозга (не только зона Брока) задействованы в работе грамматики [Givón, 202, с лит.].
Вообще, мозг не делится на «логические модули» - скорее, его структура ситуативна: так, например, в предлобной коре на двух соседних участках расположен центр, управляющий движением глаза, и центр, управляющий вниманием глаза [Deacon, 1997, p. 258]; у макаков приблизительно одно и то же поле «ведает» зрительным распознаванием мелких объектов, движущихся около лица, и регистрирует прикосновения к лицу [Lieberman, 2002, p. 33-34 с лит.].
Нейронные структуры, расположенные около сильвиевой борозды, связаны в первую очередь с сенсомоторной функцией языка и участвуют в распознавании минимальных фонетических единиц [7], от них сигнал поступает в несколько более отдаленные, которые анализируют более крупные отрезки речи, и так далее, - чем дальше отстоит участок мозга от непосредственного приемника сигналов, чем больше времени идет к нему нейронный сигнал, тем большего объема языковые единства он будет анализировать, вплоть до текста в целом [Deacon, 1997, p. 291-292].
Стало известно, что «в процессе онтогенеза (не только у детей, но и у взрослых) язык как бы блуждает по коре, выбирая в зависимости от обстоятельств, где ему “угнездиться”» [Козинцев, 2004], что «два разных языка предпочитают не пересекаться в коре, а выбирать либо разные участки одного полушария, либо разные полушария» [Козинцев, 2004; Deacon, 1997, p. 114]. В левом полушарии локализуется тот язык, который является для данного человека основным языком общения на протяжении последнего времени (которое в разных случаях может определяться по-разному), в правом - тот, что используется реже (если оба языка используются человеком в равной мере, они размещаются в одних и тех же нейронах). Структуры мозга, «ответственные» за одни и те же элементы языка, у разных людей, как оказалось, могут быть расположены в разных областях [Deacon, 1997, p. 286; Пинкер, 2004, с. 298-301 с лит.]. Соответственно, стало вполне очевидно отсутствие постулировавшегося ранее «языкового органа» - такого участка мозга, который бы один выполнял все задачи, связанные с языком, и не выполнял бы других задач. Можно говорить лишь о том, что некоторые зоны мозга предпочтительны для определенных речевых функций, контролируют эти функции (выполняемые самыми разными структурами) в большей степени, чем другие.
Нередко считается, что большое значение для появления человеческого языка имеет асимметрия мозга (см., например [Crow, 2000; Corballis, 2002]). Однако, как справедливо замечает Т. Дикон, если бы оба полушария мозга были равноправными и выполняли одни и те же функции, это привело бы к неразберихе: не существовало бы возможности выбрать, какое из полушарий должно произвести соответствующее действие в данный конкретный момент. И естественный отбор благоприятствует тем особям, в чьем мозге одни функции сосредоточены в одной части, а другие - в другой: такие особи выдают более быструю и точную реакцию на внешние события [Deacon, 1997, p. 313-318]. Действительно, асимметрия мозга обнаружена у самых разных животных [Бианки, 1985, 1989] - не только у млекопитающих, но даже у птиц [8] и земноводных, мозг которых сильно отличается по своему строению от человеческого (например, там отсутствует новая кора больших полушарий - носитель той самой асимметрии, которая считается едва ли не определяющей для языка). Асимметрия же, присущая человеческому мозгу, вполне вероятно, является, скорее, следствием, чем причиной возникновения языка [Deacon, 1997, p. 309]; связь с доминированием правой руки, вопреки распространенному мнению, не прямая, а опосредованная (ср. [там же, p. 317]).
Для полноценной работы языкового механизма необходимы оба полушария: левое занимается анализом фонем, слов, синтаксических структур предложений, правое же следит за общей логикой текста, а также за его просодическим оформлением [Deacon, 1997, p. 311-316].
Языковой знак хранится в мозгу как система связей между представлениями об артикуляторных жестах (внешней форме знака) и представлениями о том или ином элементе окружающей действительности (смысле знака). Как пишет У. Кэлвин, в коре больших полушарий связаны внешний вид предмета, ощущение этого предмета в руке, звуки, называющие этот предмет, звуки, производимые этим предметом, представление о манипуляциях с этим предметом, цепочки действий, соответствующие произнесению и написанию его названия и т.д. [Calvin, Bickerton, 2000, p. 93]. Акустическое представление внешней формы знака представляет собой проекцию на представление артикуляторное: для распознаваемого звука подбирается комбинация артикуляторных движений, которая могла бы его произвести [Lieberman, 2002, p. 50], причем эти комбинации у разных людей могут различаться [там же].
О том, как устроено представление в мозге грамматики, известно меньше. В этом направлении в настоящее время ведутся активные исследования, см., например [Brain..., 2006].
Огромное значение для понимания происхождения языка имеет обнаружение Дж. Риццолатти и М. Арбибом в мозгу обезьян так называемых «зеркальных нейронов» [Rizzolatti, Arbib, 1998]. Эти нейроны участвуют в координировании движений руки при помощи зрения, а кроме того, возбуждаются, когда обезьяна видит какие-либо манипуляции сородичей (не объекты этих манипуляций, а именно сами действия). У человека зеркальные системы есть во многих отделах мозга и «активируются, в том числе, при предвидении действия, при сопереживании эмоций или воспоминании о них и т.д.» [Черниговская, 2006, с лит.]. Есть зеркальные нейроны и в зоне Брока, которая, в числе прочего, распознает движение, что позволяет ей обеспечивать, в частности, синтаксис [Givón, 2002, p. 24]. По-видимому, зеркальные системы сыграли важную роль в формировании поведенческого подражания, что впоследствии помогло сформироваться звуковому подражанию, необходимому для возникновения человеческого языка (см. ниже), но роль этих систем звукоподражанием не ограничивается. Так, «только у человека имеется “комплексное подражание”, способность воспроизводить цепочки поведенческих актов и усматривать в новых действиях, виденных всего пару раз, варианты действий уже известных» [Arbib et al., 2006]. Такое «комплексное подражание» необходимо не только при усвоении слов - сложных цепочек артикуляторных движений. Не менее важно оно для того, чтобы обобщать грамматические, в особенности, синтаксические правила с первых нескольких предъявлений. Стадии развития подражания как базис для развития языка выделены в работе [Arbib, 2003].
Была обнаружена в мозге и система, обеспечивающая столь важный для лингвистов элемент языка (см., например [Carstairs-McCarthy, 1999]), как различие между референцией и предикацией. Дело в том, что существует два канала обработки визуальной информации - дорсальный и вентральный: первый «отвечает» за восприятие объектов и отнесение их к тому или иному классу, ведет к тем структурам мозга, которые обеспечивают «семантическую память» (это обеспечивает возможность создания ментального словаря); второй ведет к тем отделам мозга, которые обеспечивают внимание, определение пространственных отношений, регистрируют движение, он также ведет в гиппокамп, место событийной памяти (на этой базе строятся высказывания) [Givón, 2002 с лит.]. Таким образом, синтаксическое противопоставление именной группы и предложения оказывается просто языковым отражением разницы между воспринимаемым объектом и воспринимаемым событием.
Сильно возрос за последнее время объем археологических данных о культурах и технологиях эпохи палеолита, - а по мнению некоторых исследователей, например, археолога И. Дэвидсона, это едва ли не единственное, что может пролить свет не происхождение языка.
Нередко считается, что сами по себе орудия являются свидетельством «обратного моделирования»: ментальный образ объекта предшествует его появлению в реальном мире [Mellars, 1989; Барулин, 2002, с. 239-240]. Однако это верно далеко не во всех случаях, поскольку многие формы древних орудий могли возникать неосознанно; «то, что многие формы олдувайских орудий не обязательно связаны с “мысленными моделями”, подтвердили эксперименты, в которых изготовлением каменных орудий занимались неподготовленные люди» [Тот, 1987]. По-видимому, «бесспорными свидетельствами вполне осознанных действий при обработке камня можно признать только такие предметы, для изготовления которых требовалось не меньше двух последовательных, технологически разных процедур» [Шер и др., 2004, с. 172]; «другое, еще более веское доказательство сознательной деятельности - изготовление составных орудий, невозможное без предварительной мысленной модели» [там же, с. 173]. По мнению И. Дэвидсона, об обратном моделировании могут свидетельствовать также геометрические микролиты, найденные на стоянках среднего каменного века в Южной и Восточной Африке, поскольку внешний вид их «не зависит от каких-либо аспектов их производства или применения, измененный край не использовался, а формы были стандартизованы в очень узком диапазоне» [Davidson, 2003, p. 148]. Впрочем, эксперименты, проведенные с шимпанзе, а также наблюдения за этими животными в природных условиях выявили, что некоторое предварительное представление о необходимой форме орудия может существовать и при отсутствии языка. Например, в экспериментах А.И. Счастного шимпанзе изменяли форму ключа в зависимости от того, хотелось ли им открыть ящик с пищей или с игрушкой [Зорина, Смирнова, 2006, с. 123-125], в природе «большинство орудий, изготовленных из растений, шимпанзе подвергают предварительной обработке» [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 174], а орангутанг в опытах В. Райта за десять занятий научился откалывать от камня отщепы (одно из важнейших орудий первобытных людей), чтобы перерезать ими веревки, мешающие добраться до пищи [Wright, 1972].
Не является непременным свидетельством языка и культурная преемственность - передача поведенческих навыков внегенетическим путем была показана даже для макаков (см., например [Бутовская, Файнберг, 1993 с лит.]). Шимпанзе способны к передаче опыта не только путем подражания, но и путем направленного обучения детенышей взрослыми особями [Boesch, Boesch-Achermann, 2000]. В одной из недавних работ были проанализированы различия в поведенческом репертуаре семи групп шимпанзе; выяснилось, что «39 различных моделей поведения, включая использование орудий, груминг и ухаживание являются обычными в
одних группах, но отсутствуют в других, причем в тех случаях, когда экологические объяснения исключаются» [Cultures in chimpanzees, 1999, p. 682]. Появился даже термин «культурная пантропология» - изучение культур шимпанзе (Pan), подобное изучению культур различных народов в рамках культурной антропологии. Отмечается, что «социальная организация групп у обезьян позволяет передавать навык по разным каналам, не ограничиваясь направлением от матери к детенышам» [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 173].
Археологи установили, что тип орудий не имеет жесткой связи с видом. Так, олдувайские орудия делали как Homo habilis, так и Homo ergaster и Homo erectus [Davidson, 2003, p. 146] [9], а «учитывая тот факт, что возраст древнейших каменных изделий несколько превосходит возраст костных останков первых представителей рода Homo, можно думать, что их творцами были австралопитеки» [Шер и др., 2004, с. 51]. Ашельские орудия делали не только архантропы, но и более «прогрессивный» Homo heidelbergensis [Davidson, 2003, p. 146]. Следовательно, в рамках жизни одного вида (не только современного человека, но и ископаемых гоминид) возможна эволюция техники производства орудий, переход от более простых технологий к более развитым, но в то же время, «биологическое развитие гоминид не влекло за собой автоматически развитие их культуры» [Шер и др., 2004, с. 51]. Поскольку язык, как и производство орудий, представляет собой культурный феномен, можно, по-видимому, утверждать, что стадии его развития так же не имели жесткой связи с возникновением новых видов.
Для некоторых технологий показано независимое возникновение в нескольких местах. Так, рубила, подобные ашельским, изготавливавшимся архантропами, были найдены в Австралии, заселенной людьми современного типа, причем пришедшими с тех территорий, где ашельские технологии были неизвестны [Davidson, 2003, p. 150]. Переход от среднего палеолита к верхнему происходил приблизительно в одно и то же время на территориях, столь сильно удаленных друг от друга, что какое-либо культурное влияние исключается [Vishnyatsky, 2005 с лит.]. Это заставляет с повышенным вниманием отнестись к вопросу о возможности зарождения языка в нескольких местах независимо [10].
Орудия, очевидно, говорят, скорее, не о языке, а о когнитивных возможностях изготавливавших их видов. Так, комбинированные орудия (имевшиеся, заметим, не только у кроманьонцев, но и у неандертальцев) свидетельствуют о возможности мыслить целое составленным из частей, - это могло отразиться и в коммуникативной системе, в построении знаков из знаков, а также знаков из незначащих элементов. Изготовление орудий для производства орудий [11] свидетельствует о возможности долговременного планирования: индивид, идя за сырьем для таких орудий (а «на ряде памятников зафиксировано использование таких пород камня, которые не встречаются в их окрестностях, что свидетельствует о намеренной транспортировке сырья, причем иногда на десятки километров» [Шер и др., 2004, с. 52]), должен предвидеть достаточно длинную цепочку событий: добычу сырья, принесение его на стоянку, где можно заниматься его обработкой, изготовление орудия, изготовление с его помощью другого орудия, использование этого последнего орудия для тех или иных целей. Соответственно, это должно коррелировать со способностью мозга составлять поведенческие программы. Эта способность могла быть впоследствии распространена и на коммуникативное поведение, составив основу синтаксиса (см. [Kien, 1994]). Погребения свидетельствуют о том, что коммуникативная система соответствующего вида [12] обладала свойством перемещаемости: она должна была давать возможность говорить о вымышленной (т.е. в любом случае недоступной наблюдению «здесь и сейчас») реальности - потустороннем мире.
Однако, как справедливо замечает Л.Б. Вишняцкий, «появление способности к изготовлению тех или иных орудий, а также предметов неутилитарного назначения не приводит автоматически к началу их изготовления: иногда между первым и вторым пролегает промежуток в десятки тысяч лет. Объяснить, почему на палеолитических стоянках стали появляться предметы определенного типа, значит объяснить не то, почему их появление стало возможным, а то, почему оно стало необходимым, почему люди оказались вынуждены заменить старую, хорошо освоенную технологию на новую, более сложную и трудоемкую» [Vishnyatsky, 2005, p. 151-152].
Существует гипотеза, связывающая возникновение человеческого языка с верхнепалеолитической революцией (см., например [Corballis, 2003; Noble, Davidson, 1996]). Действительно, в это время (около 40 тыс. лет назад) наблюдается качественный скачок в области технологий, появляется пещерная живопись [13]. Однако следует заметить, что этот период не является временем появления человека разумного - первые находки костей неоантропов датируются временем не позднее 100 тыс. лет назад [14]. Таким образом, данная гипотеза имеет право на существование лишь в предположении об отсутствии прямой связи между видом и коммуникативной системой; кроме того, она оставляет без объяснения тот факт, что анатомические характеристики, единственная польза которых состоит в обеспечении членораздельной звучащей речи (см. выше), не менее 60 тыс. лет оставались «невостребованными».
Впрочем, возможно, зарождение искусства следует относить к более раннему времени - об этом свидетельствует недавняя находка бус, сделанных из раковин ранними Homo sapiens, жившими в пещере Схул около 100 тыс. лет тому назад; несколько более поздние (75 тыс. лет назад) бусы из раковин, а также орудия с выцарапанным на них геометрическим орнаментом, были обнаружены на юге Африки [Middle Paleolithic shell beads..., 2006].
Анализ орудийной деятельности гоминид интересен для проблемы происхождения языка, скорее, постольку, поскольку изготовление орудий связано с социальностью. Действительно, для того, чтобы делать орудия, необходимо, во-первых, время, которое вместо этого могло бы быть потрачено на поиски пищи, выяснение иерархических отношений и т.п., во-вторых, сосредоточенность на этом процессе. Таким образом, делать орудия может только тот, кто уверен, что с ним, в случае надобности, поделятся пищей, его предупредят об опасности, сородичи не станут за его спиной претендовать на его самку или его место в иерархии и т.д. Столь доверительные отношения могут существовать лишь при наличии развитой коммуникативной системы. С эволюцией гоминид их орудия совершенствуются: если олдувайское рубило можно сделать всего за 3-10 ударов, то для ашельского требуется уже более 60 и, наконец, для орудий, изготавливаемых неоантропами, - более двух сотен ударов, разделенных на 10-11 различных операций [Дерягина, 2003, 159-161]. Следовательно, доверие в сообществах гоминид росло - и это, на наш взгляд, является весомым свидетельством поступательного развития коммуникативной системы.
Изучение происхождения человеческого языка на современном этапе невозможно без учета данных генетики. Прежде всего, молекулярно-генетические исследования сильно изменили представления о родословном древе человека. В частности, было установлено, что неандерталец не является предком человека разумного - время разделения предков человека разумного и неандертальца оценивается по данным митохондриальной ДНК примерно в пятьсот тысяч лет [Krings et al., 1999]; соответственно, неандертальская система коммуникации не является системой, непосредственно предшествующей человеческому языку. На роль непосредственного предка нашего вида претендуют в настоящее время Homo erectus (это приближение, не учитывающее промежуточных звеньев), Homo ergaster (в этом случае Homo erectus считается боковой ветвью), Homo heidelbergensis (промежуточное звено между архантропами и неандертальцами / кроманьонцами), Homo helmei (его иногда рассматривают как отдельный от Homo heidelbergensis вид, см. [Вишняцкий, 2004, с. 120]) и Homo antecessor (по мнению авторов находки, см. [A hominid..., 1997], он был общим предком Homo heidelbergensis и человека разумного; для Homo heidelbergensis отводится роль предка неандертальца); см. подробный анализ этого вопроса в статье [Stringer, 2002].
Несколько более интересен вопрос о том, могли ли другие представители рода Homo внести свой вклад в образование вида Homo sapiens, - если да, то, может быть, человеческий язык хранит следы влияния коммуникативных систем других гоминид. О возможности метисации между разными представителями рода Homo в литературе идут жаркие дискуссии. Археологи и антропологи усматривают у многих останков переходные черты (прежде всего между неоантропами и неандертальцами) и на этом основании делают вывод о возможности метисации (см., например [Зубов, 1995; Козинцев, 2003, с. 59; Дерягина, 2000, с. 139-144]). Генетики же, напротив, уверены, что метисации не было и не могло быть, поскольку неандертальские последовательности нуклеотидов отсутствуют в митохондриальной ДНК населения Европы - единственного региона, где обитали неандертальцы (см., например [Currat, Excoffier, 2004]). Впрочем, в недавней статье, написанной генетиком А. Темплтоном [Templeton, 2005], утверждается, что данные митохондриальной ДНК не могут являться однозначным свидетельством; разные участки разных молекул ДНК хранят следы разных событий в истории человечества: и следы заселения Евразии архантропами около 1,9 млн лет назад, и следы более поздней ашельской экспансии (650 тыс. лет назад), и следы миграции из Африки человека разумного около 100 тыс. лет назад. Вероятность того, что смешения между различными представителями рода Homo не было, составляет, по его подсчетам, 10-17. В пользу метисации свидетельствуют и данные приматологов: многие виды обезьян «живут в тесном контакте друг с другом, обитают в сходных биотопах и зачастую образуют смешанные группы или стада» [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 100], в таких группах появляются межвидовые гибриды (засвидетельствованы гибриды павианов анубисов и павианов гамадрилов, многих видов макаков), практически все из которых плодовиты [там же, с. 100-102 с лит.]. Любопытно, что существование в составе смешанных стад может способствовать «значительному расширению коммуникативного репертуара», по крайней мере, у одного из видов [там же, с. 100].
Весомым вкладом в понимание глоттогенеза явилось открытие в начале этого века генов, играющих значительную роль в обеспечении функционирования языка, прежде всего - гена FOXP2 на седьмой хромосоме [A forkhead-domain gene..., 2001]. Повреждение этого гена приводит к так называемому «специфическому нарушению речи» (англ. SLI, см. [Gopnik, 1997; A genomewide scan..., 2002]): расстройству артикуляции, проблемам в области грамматики (и, кроме того, нарушению моторного контроля за мышцами рта [Pinker, 2003, p. 34]). Как показывают исследования, этот ген подвергся мутации в ходе эволюции человека: две из трех замен, происшедших в этом гене со времени существования общего предка человека и мыши, произошли после разделения гоминид и человекообразных обезьян [Molecular..., 2002].
Означает ли это, что причиной возникновения человеческого языка послужила одна-единственная макромутация, сформировавшая речевой аппарат, изменившая форму черепа, перестроившая мозг и «вложившая» в него языковую способность, как утверждали авторы некоторых работ (см., например [Bickerton, 1990; Crow, 2000 [15]; Hurford, 2002; Hauser et al., 2002; Corballis, 2003])? По-видимому, нет [16]. И дело не только в том, что появление столь многочисленных, сложно устроенных и хорошо сбалансированных приспособлений в результате случайной мены нуклеотидов в молекуле ДНК не более вероятно, чем сборка самолета смерчем, пронесшимся по свалке [Пинкер, 2004, с. 343]. И не только в том, что свою роль в обеспечении языковой способности играет не только FOXP2, но и другие гены (см. [A genomewide scan..., 2002]), в том числе, например, ген альфа-текторин, играющий жизненно важную роль для мембраны внутреннего уха, - он тоже, как и ген FOXP2, подвергся изменениям в ходе эволюции человека, см. [Inferring..., 2003]. И даже не в том, что ген может кодировать только белок [17], но никак не грамматическую структуру - поскольку соотношение между генами и поведенческими, психическими и т.п. чертами «не прямое, а дважды опосредованное» [Пинкер, 2004, с. 308]. И даже не в том, что результаты такой мутации очень быстро сошли бы на нет при скрещивании особи-мутанта с «нормальными» особями (так называемый «кошмар Дженкина»): первое поколение потомков мутанта несло бы лишь половину необходимого генетического материала, второе - четверть, третье - одну восьмую и т.д.
Вопрос о том, может ли быть язык генетически закодирован, или - в другой формулировке - какие элементы языка могут передаваться генетическим путем, связан с проблематикой так называемой «Универсальной Грамматики». В рамках теории Н. Хомского и его последователей предполагается, что существует некоторый набор грамматических сведений, являющийся врожденным для всех людей, разные же языки выбирают из этого набора определенные фрагменты (см. [Пинкер, 2004, с. 100 с лит.]). Аргументом в пользу этой гипотезы служит прежде всего быстрое усвоение языка ребенком (в особенности - быстрое усвоение грамматики на третьем году жизни, называемое иногда «грамматическим взрывом»). Любой нормальный ребенок способен выучить человеческий язык, причем овладеть им в совершенстве, несмотря на то, что ему удается услышать сравнительно небольшое количество «первичного языкового материала» (англ. PLD, «Primary Linguistic Data»), его не обучают специально грамматическим правилам и даже далеко не всегда поправляют. Дети способны овладеть грамматикой даже в том случае, когда в языке взрослых она отсутствует: так, пиджин, не имеющий каких-либо жестких обязательных правил, превращается в креольский язык, обладающий полноценной грамматической системой, практически за одно поколение. Для одного из наиболее последовательных нативистов (сторонников врожденности языка), Д. Бикертона, именно возникновение грамматики «из ничего» при креолизации пиджинов служит наиболее весомым указанием на врожденный характер Универсальной Грамматики человеческого языка. В книге Р. Джакендоффа [Jackendoff, 2002] предпринимается попытка совместить идею врожденности Универсальной Грамматики с уже не подлежащим сомнению фактом отсутствия специального «языкового органа» (который должен был бы, согласно гипотезе Н. Хомского, ее содержать). Универсальная Грамматика в интерпретации Р. Джакендоффа не является «монолитной способностью», а состоит из нескольких автономных слоев [Jackendoff, 2002, p. 92] и наследуется так же, как наследуется поведение.
Принципиальное значение, на наш взгляд, имеет тот факт, что у человека, как и у других позвоночных, онтогенез является регуляционным. Это означает, что характеристики особи определяются не только ее генами, но и воздействиями окружающей среды (в частности, попадание некоторых веществ в организм вполне генетически нормальной беременной женщины может повлечь развитие у плода врожденных уродств, см. например [Татаринов, 1987, с. 127-129 с лит.]), причем роль этих воздействий не сводится к нарушению генетически заданной цепочки событий или изменению их скорости - «оказывается, внешние воздействия могут создавать систему ориентиров, позволяющих уточнить цель» [М.В. Фридман, В.С. Фридман, 2005]. Под действием факторов внешней среды может изменяться в том числе устройство мозга: например, у кошки, выращенной в темноте, многие нейроны зрительных участков коры (т.е. те, которые в мозгу отвечают за распознавание зрительных образов) «перепрофилируются» в осязательные или слуховые [Rauschecker, Korte, 1993]; об эффекте «замещения» (англ. displacement), т.е. изменения размера мозговых структур под влиянием внешних воздействий, см., например, [Хьюбел, 1990, Deacon, 1997, p. 207-214]; см. тж. выше о развитии у человека «зоны письма».
Для регуляционного онтогенеза характерно наличие «чувствительных периодов», когда развивающийся организм наиболее восприимчив к воздействиям определенного типа. Есть «чувствительный период» и в усвоении языка - «нормальное овладение языком гарантировано детям до шестилетнего возраста, и с этого
момента оно все больше и больше ставится под угрозу до достижения пубертатного периода» [Пинкер, 2004, с. 279], если же человек не овладел языком в этот период, он, скорее всего, уже не сможет стать полноценным носителем; «вероятные причины этого - возрастные изменения в мозге, такие как уменьшение уровня метаболизма и количества нейронов на протяжении младшего школьного возраста и достижение наименьшего количества синапсов и уровня метаболизма примерно в пубертатном возрасте» [там же].
При регуляционном онтогенезе передаваться генетически может лишь предрасположенность к тому или иному поведению (в том числе коммуникативному), к тем или иным реакциям индивида на явления окружающей действительности - т.е. в конечном счете к тому, чтобы некоторые связи между нейронами устанавливались быстрее и были более прочными, чем другие (ср. [Calvin, Bickerton, 2000, p. 182]).
И действительно, предрасположенность к овладению языком развита у человека в сильнейшей степени. Прежде всего, у человека имеется желание слышать понимаемую речь, - и оно столь велико, что подчас заставляет обнаруживать слова в шумах природы (например, песня чечевицы обычно описывается как вопрос «Витю видел?», героиня повести Серой Совы «Саджо и ее бобры» слышит в шуме реки «Саджо, Саджо, иди, иди, Саджо, Саджо, в город пойди!», - подобные примеры легко умножить) и даже в синусоидной волне, генерируемой компьютером [Пинкер, 2004, с. 149-150]. Даже новорожденные младенцы предпочитают звуки речи (включая такие, которые они не могли различать в утробе) неречевым звукам, похожим на речевые по тембральным и темпоральным характеристикам [Vouloumanos, Werker, 2004a, 2004b]. Желание понимать речь развито у человека настолько сильно, что он способен игнорировать нечеткости произношения, отклонения от грамматической нормы, неточные и даже неверные словоупотребления, - последнее, впрочем, может вызвать комментарий, что говорящий «сказал А вместо Б» (свидетельствующий о том, что, хотя сказано было А, слушающий тем не менее понял, что от него хотели, чтобы он понял Б).
Кроме того, как показали исследования, дети имплицитно предполагают, что люди говорят на одном и том же языке (т.е., если один знает, что некий объект называется неким словом, то и другие должны это знать, относительно же знания фактов такой презумпции нет) [Diesendruck, Markson, 2001]. У человека отчетливо выражено представление о том, что все предметы имеют названия, а также желание (которое проявляется начиная с очень раннего возраста, нередко до овладения речью) эти названия узнавать (в англоязычной литературе это называется naming insight, см., например [Aitchison, 1996, p. 104]). Свойство это, вероятно, присуще всем человеческим детям и является либо врожденным, либо легко формируемым на базе врожденных предпосылок.
Однако, видимо, не следует думать, что существует некий особый врожденный «язык мозга», «мыслекод» [Пинкер, 2004, с. 69-70], который одинаков у всех людей, так что конкретные языки представляют собой лишь «переводы с мыслекода». То, что С. Пинкер приводит в качестве доказательств существования мыслекода [Пинкер, 2004, с. 45-69] - отсутствие однозначного соответствия между словами и мыслительными образами, - реально, но доказательством существования универсального, единого для всех людей «мыслекода» не является. Дело в том, что у каждого человека в голове есть перцептивные образы известных ему объектов и действий (см. выше), не все из них имеют словесные названия (так, например, для многих, в том числе женщин, носящих серьги, не имеет названия та часть серьги, которая останется, если потеряется то, что к ней подвешивается [18]), и наоборот, для одного и того же образа может существовать несколько наименований (синонимия). Иногда слово не может быть припомнено, но перцептивный образ (как некий комплекс активированных нейронов, см. выше) остается - в этом случае человек говорит что-нибудь вроде «эта штука». Реплики типа «я не то хотел сказать» тоже не являются свидетельством существования «мыслекода»: они представляют собой случаи, когда человек вызвал в памяти перцептивный образ, при помощи нейронных связей это соотнеслось с некоторой звуковой цепочкой, эта звуковая цепочка вызвала возбуждение нейронов, хранящих образ другого понятия, - и человек заметил, что этот образ отличается от того, который он хотел назвать. Такие образы различаются у разных людей, поскольку они приобретаются как следствие различного жизненного опыта, но могут быть и сходны, если жизненный опыт сходен.
Усвоение грамматики, скорее всего, обусловлено действием сформулированного У. Кэлвином «эпигенетического правила “ищи структуру в хаосе!”» [Calvin, Bickerton, 2000, p. 33]. Сам У. Кэлвин не разрабатывает этой идеи, согласившись с возражением Д. Бикертона, что обобщение грамматических правил не может являться движущей силой овладения грамматикой, поскольку грамматика может быть создана при креолизации пиджина, т.е. в случае, где заведомо нет никаких правил, доступных обобщению [там же]. Однако, как нам кажется, мысль, высказанная У. Кэлвином, заслуживает более серьезного подхода. Дело в том, что человеку в высшей степени свойственно везде улавливать структурные закономерности. Об этом говорит, в частности, большая популярность логических заданий типа «продолжите ряд» или «заполните пустые клетки в таблице». Люди могут усматривать структуру даже там, где ее нет, например при запоминании случайного ряда цифр (так нередко запоминают номера телефонов). Вероятно, то, что имеет структуру, легче запоминается (кстати, многие мнемотехнические приемы основаны именно на том, что запоминаемому искусственно присваивается некая структура, в частности, изоморфность чему-то хорошо известному или легко представимому). По всей видимости, эта же закономерность работает и при креолизации пиджина: дети, усваивая пиджин, «ищут структуру в хаосе», т.е. там, где никакой структуры нет, и «находят» (ср. [Deacon, 1997, p. 139]) - так же, как при запоминании случайного ряда цифр. Взрослые носители пиджина просто бессильны помешать им в этом, поскольку каких-либо строгих правил в пиджине нет и невозможно сказать, что дети говорят «неправильно». Как пишет В.И. Беликов, при креолизации пиджина «постоянная коррекция со стороны старшего поколения отсутствует» [Беликов, 1998, с. 95]. Более того, «в результате формируется новая креольская норма, к которой предыдущие поколения относятся уважительно» [там же с лит.].
Таким образом, «врожденная языковая способность» предстает не как набор предзаданных правил Универсальной Грамматики, а как стремление искать структуру и «заполнять пустые клетки» в логически - по презумпции - организованной «таблице» коммуникативной системы. Авторы многих работ признают, что врожденными являются не свойства грамматики языка, а свойства механизма овладения языком [Briscoe, 2003], не детали коммуникативной системы, а «механизмы их выведения из поведения окружающих» [Kirby, Christiansen, 2003]. В ряде работ (см., например [Jackendoff, 2002]) Универсальная Грамматика предстает как «Language Acquisition Device» («устройство для овладения языком»).
Наличие универсальных закономерностей (как в области грамматики, так и в области «универсального словаря» - «мыслекода») объясняется тем фактом, что у всех людей много общих перцептивных, поведенческих, эмоциональных предрасположенностей [Deacon, 1997, p. 121], а даже слабые предрасположенности, если они есть всегда, ведут к значительным последствиям (там же, p. 120).
«Врожденная языковая способность» сформировалась, видимо, уже в момент возникновения человека разумного (по крайней мере, до разделения первой человеческой популяции), поскольку любой нормальный ребенок способен (при соответствующих условиях) выучить любой язык (см., например [Lieberman, 2002, p. 148]).
Эта предрасположенность к усвоению языка закрепилась в генах путем естественного отбора: как пишет Т. Дикон, когда то или иное поведение оказывается полезным, выигрыш получают те особи, которые быстрее, лучше и надежнее ему обучаются - т.е., те, кто предрасположен ему научиться ([Deacon, 1997, p. 326] со ссылкой на [Dennett, 1995]). Именно таким способом поведение может наследоваться без прямого закрепления конкретных поведенческих моделей в генах.
Предрасположенность к поиску структуры, желание слышать понимаемую речь и знать имена всего сущего - далеко не единственные когнитивные свойства, необходимые для того, чтобы коммуникативная система превратилась в настоящий человеческий язык. Среди других подобных предпосылок чаще всего, пожалуй, называют «теорию ума» (англ. theory of mind) - способность к пониманию ментального состояния другой особи. Действительно, при отсутствии «теории ума» появление языка было бы просто невозможным: так или иначе, язык предназначен для коммуникативного воздействия на других, причем воздействия подчас очень изощренного. Создать коммуникативную систему столь высокого уровня сложности без использования обратной связи, видимо, невозможно. Такую обратную связь и дает «теория ума»: вступающий в коммуникацию индивид имеет некоторое представление о ментальном состоянии собеседника и в соответствии с этим может захотеть это ментальное состояние изменить, при этом он оказывается в состоянии проконтролировать, произошло ли желаемое изменение. «Теория ума» появилась задолго до человека - так, она имеется у шимпанзе (см., например [Зорина, Смирнова, 2006]); существование ее, по-видимому, обеспечивается зеркальными нейронами.
Развитием систем зеркальных нейронов обусловливается и свойственная человеку способность к звуковому подражанию, без которой было бы невозможно овладеть звучащей речью (см. [Arbib, 2005]). У обезьян (в том числе у антропоидов), как всегда считалось, эта способность полностью отсутствует, поскольку их вокализации являются врожденными [Фирсов, Плотников, 1981; Hauser, 1996]. Однако недавние результаты наблюдений за бонобо (карликовым шимпанзе, Pan paniscus) Канзи, который воспитывался в языковой среде, формируя навыки понимания устной речи, ставят категоричность этого утверждения под сомнение: в его коммуникативном репертуаре отмечено появление новых звуков, не встречающихся у других бонобо; по мнению тренера Канзи, Сью Сэвидж-Рамбо, эти звуки представляют собой попытки имитации человеческой речи [Зорина, Смирнова, 2006, с. 261 с лит.]. Мнение о сходстве вокализаций Канзи с английскими словами легко может быть оспорено [там же, с. 262], но его способность к созданию новых, не являющихся врожденными, звуковых сигналов несомненна.
Отметим также, что способность к звуковому подражанию у человека используется практически только при овладении родным языком: большинство людей не очень хорошо подражает звукам природы, многие не могут точно воспроизвести даже несложную музыкальную фразу, лишь немногие из овладевших вторым языком во взрослом возрасте способны с успехом имитировать его фонетику [Pinker, Jackendoff, 2005].
Не менее необходима для успешного становления человеческого языка и способность подавлять лишние эмоции, а также сосредоточивать внимание на важном, отвлекаясь при этом от несущественных деталей (в противном случае люди никогда не смогли бы распознать, например, какие элементы фонетической реализации звука несут смыслоразличительную нагрузку, а какие - нет). Большую роль в этом играют лобные доли мозга (см., например [Дерягина, 2003, с. 160]). Эволюция гоминид сопровождается увеличением лобных долей [там же, с. 159-165], и это коррелирует с появлением у более прогрессивных видов орудий, требующих большего времени и большей сосредоточенности (см. выше).
Важно для нормального функционирования человеческого языка и умение составлять и доводить до автоматизма поведенческие программы. Именно это позволяет человеку говорить, не задумываясь всякий раз о необходимых движениях органов артикуляции, о морфемном составе слов, о тонкостях выражения синтаксических связей. Выученная поведенческая (в том числе речевая) программа не анализируется [Deacon, 1997, p. 237] - это обеспечивает быстроту, легкость и бесперебойность ее выполнения (сравнимую с тем, что имеется у врожденных программ). Поведенческая программа может быть приостановлена (для какого-то промежуточного действия), а потом возобновлена; впрочем, чем более длинным оказывается перерыв, тем труднее возобновить первоначальное действие [Bybee, 2002].
В некоторых работах упоминаются и другие когнитивные и поведенческие способности, без которых невозможно функционирование языка. Так, по мнению М.В. и В.С. Фридманов [М.В. Фридман, В.С. Фридман, 2005], очень важным является умение делать одинаковые действия стандартным образом. Действительно, для успешного функционирования языка совершенно необходимо, чтобы более или менее одинаково реализовывались в речи фонемы, из одних и тех же (или стандартным образом связанных друг с другом) фонем состояли морфемы, одинаково кодировались тождественные синтаксические конструкции и т.д. Совершенно очевидно, что все эти элементы могут видоизменяться, - но только под воздействием определенных условий, и человек умеет делать на это поправку. Но если бы все это делалось вообще без какого-либо порядка, сегодня так, а завтра - иначе, пользоваться такой коммуникативной системой было бы невозможно. У антропоидов можно усмотреть лишь отдельные элементы стандартизации: например, в двухэлементных «высказываниях» бонобо Канзи, обученного языку «йеркиш» (см. ниже) зафиксировано выраженное преобладание определенных типов порядка слов [Зорина, Смирнова, 2006, с. 233].
С. Пинкер и Р. Джакендофф [Pinker, Jackendoff, 2005] придают большое значение способности чувствовать ритм и действовать ритмично - она проявляется прежде всего в фонологии (чередовании тонов в тоновых языках, построении интонационного контура фразы и т.п.). Уникальность этой способности для человека обосновывается тем, что никаких других приматов невозможно научить двигаться под акустически задаваемый ритм - маршировать, топать ногами или бить в ладоши [Brown et al., 2000].
Для Т. Дикона [Deacon, 1997] наиболее важным свойством человеческого мышления, без которого невозможно существование языка, является способность к символизации [19]. Под этим понимается возможность оперировать знаками с произвольной связью между формой и смыслом (т.е. символами, по Пирсу), возможность употреблять знаки в новых контекстах, в том числе в отсутствие обозначаемых предметов и замещать в мыслительных операциях предметы их обозначениями, а также установление ассоциативных связей между знаками. Однако эта способность, по-видимому, не является уникальной для человека. Эксперименты по обучению антропоидов языкам-посредникам (так называемые «языковые проекты», см. подробную сводку с указанием литературы в книге [Зорина, Смирнова, 2006]) продемонстрировали, что, с когнитивной точки зрения, все эти возможности для антропоидов вполне доступны. Так, внешний вид лексиграмм, которые набирают на клавиатуре компьютера обезьяны, обученные языку «йеркиш», не имеет ничего общего с обозначаемыми объектами, свойствами и действиями [Savage-Rumbaugh, Lewin, 1994]; см. тж. [Зорина, Смирнова, 2006, с. 231]. Возможность употребления знаков в новых контекстах, в том числе при отсутствии обозначаемых предметов, также отмечалась экспериментаторами неоднократно - так, например, Канзи мог планировать маршруты прогулок, набирая на клавиатуре названия лесных прогулочных мест, в его словарь входили лексиграммы «ПОТОМ» и «СЕЙЧАС» [там же]. Наличие некоторых элементов символизации, продемонстрированных в эксперименте шимпанзе Шерманом и Остином, признает и сам Т. Дикон [Deacon, 1997, p. 84]. Он же описывает эксперимент, в котором шимпанзе демонстрировали способность оперировать цифрами в отсутствии соответствующих пищевых объектов (со ссылкой на [Boysen, Bernston, 1995; Quantity-based..., 1996]). Отметим также, что способность оперировать цифрами (символическими обозначениями чисел [20]) доступна не только шимпанзе, но и обычным серым воронам (по крайней мере, в диапазоне от 1 до 4, см. [Зорина, Смирнова, 2006, с. 86-90 с лит.]) и попугаям [Pepperberg, Gordon, 2005]; последним доступны и другие связанные с символизацией возможности, см. [Pepperberg, 1999]. До некоторой степени способностью к символизации обладают даже морские львы [Schusterman, Krieger, 1984] и дельфины [Schusterman, Gisiner, 1988].
Что же касается образования связей между знаками, то это, по-видимому, эффект, с необходимостью возникающий при достаточно большом количестве знаков. Поскольку нейронные связи не изолированы друг от друга непроницаемыми перегородками, оказывается, что при активации комплекса нейронов, соответствующих некоторому одному знаку, активируются также нейроны, соответствующие некоторым другим, «соседствующим» с ним, знакам, - подобно тому, как пишет нейрофизиолог У. Кэлвин, «как толстые пальцы могут нажать две фортепианных клавиши одновременно или попасть на соседнюю клавишу» [Calvin, Bickerton, 2000, p. 84]. Как показывают эксперименты, реакцию, сходную с вызываемой, например, словом cat («кошка»), можно вызвать также словами dog («собака»), meow («мяу») или mat («коврик, мат» - ассоциация по созвучию) [Deacon, 1997, p. 97]. Чем больше знаков используется, тем больше возникает ассоциаций (например, для
человека, знающего некоторое количество кошачьих кличек, число слов, способных вызвать в эксперименте соответствующую реакцию, сильно возрастет), - поэтому неудивительно, что у животных, овладевших в условиях эксперимента незначительным числом знаков, ассоциативные возможности достаточно ограничены.
Кроме того, при активации комплекса нейронов, связанных с названием, например, предмета, активируются нейроны, связанные с восприятием его цвета, запаха, действий с ним (ср. выше), - а эти комплексы тоже могут быть связаны с соответствующими названиями. Возникновение ассоциаций чрезвычайно важно для функционирования языка, поскольку возможность связывать знаки со знаками в отсутствие обозначаемых предметов обеспечивает языку свойство перемещаемости (т.е. возможность говорить о вещах, удаленных в пространстве и/или во времени).
Н. Хомский и его последователи в качестве наиболее важной для языка когнитивной способностью называют способность к рекурсии (см. тж. [Corballis, 2002]). Такой взгляд обусловлен тем, что, по их мнению, язык - это прежде всего грамматика, а грамматика - это прежде всего синтаксис, синтаксис же, в свою очередь, - это прежде всего возможность вставления одних составляющих в другие. «Языковая способность в узком смысле» (так Хомский и его соавторы называют ту часть языковой способности, которая присуща только человеку, см. [Hauser et al., 2002]) «включаеттолькорекурсию» [Hauser et al., 2002, p. 1569].
Для того, чтобы доказать уникальность человеческой способности вставлять одни синтаксические составляющие в другие, специалисты по коммуникации животных Т. Фитч и М. Хаузер провели эксперимент, в ходе которого южноамериканским широконосым обезьянам тамаринам предлагалось освоить искусственный язык с рекурсивным вставлением составляющих [Fitch, Hauser, 2004]. Как и ожидалось, обезьяны, в отличие от контрольной группы людей, даже очень примитивную рекурсивную грамматику освоить не смогли. Впрочем, результаты этого эксперимента были немедленно оспорены, критике подверглись не только процедура опыта, но и полученные выводы [Perruchet, Rey, 2005]. Было указано, что результаты эксперимента могут быть интерпретированы и другим способом, не подразумевающим обращение к рекурсивным грамматикам [Kochanski, 2004] кроме того, даже для людей, которым помогают семантика и морфология, анализ структур с несколькими (более двух) вложенными составляющими представляет значительные трудности [там же].
Да и сам тезис о том, что главной частью уникальной для человека языковой способности является рекурсия, подвергается сомнению: С. Пинкер и Р. Джакендофф в своей работе [Pinker, Jackendoff, 2005] приводят целый ряд черт, имеющихся у человека, но не у других животных (по крайней мере, не у других приматов), которые касаются распознавания и производства речи, фонологии, слов и т.д. (см. ниже). Все эти черты не рекурсивны. Оспаривается и необходимость рекурсии для возникновения синтаксической структуры составляющих - показано, как такая структура может возникнуть на базе линейной последовательности слов в речи [Bybee, 2002]; см. ниже.
Исследование происхождения человеческого языка невозможно без изучения коммуникативных систем животных, поскольку язык - это коммуникативная система, и возникновение его - этап эволюции коммуникативных систем. Исследования этологов показывают, что вектор развития коммуникативных систем животных, на продолжении которого лежит современный человеческий язык, устроен как уменьшение степени врожденности. У низших животных, обладающих коммуникативной системой
