Хазимат

Вот и случилось: впервые не в кино увидела опухшую от голода бабушку, и никто теперь не сотрет эту картину из моей памяти. Это произошло почти год спустя после начала войны, в самом центре Чири-Юрта, среди пере­насыщенной людской массы, в бывшей школе № 3, во­семь месяцев назад спешно, по мере приближающихся бомбежек, прекратившей учебный процесс и превращен­ной в один из пяти беженских лагерей, существующих теперь только в этом населенном пункте.

Гравюра, как известно, пишется в один цвет. Такова и Хазимат Гамбиева: высохшая статичная старуха-беженка с раздутыми суставами, со вздутым животом — она вся будто выписана черным по пергаменту, без полутонов. Черный рисунок морщин на коже неестественного тона. Обтянутый нос — еще одна линия черноты. Темные об­воды обострившихся скул — тоже. Шея, как под верев­ку... Блокада Ленинграда в Миллениум. И опять — в Ев­ропе, которой сейчас куда больше дела до пышных тор­жеств в честь наступления нового века, чем до Чечни — одной из европейских территорий.

Хазимат очень больна. И в общем-то никакая не ста­руха. Ее младшей дочке только 13 лет, а самой — 51. Бо­лезнь же, превратившая Хазимат в гравюру наяву, назы­вается просто — дистрофия. Хронический голод.

Все, что перепадает семье Гамбиевых из 11 человек, самоотверженная Хазимат, мама и бабушка, отдает де­тям и внукам. Яблоки — четырем маленьким внукам, потому что от голода и холода у них открылся туберкулез. Муку на лепешки — дочкам-невестам.

Сначала, когда только прибежали в Чири-Юрт, деньги у Гамбиевых были: девочки по очереди носили на ба­зар свои сережки. Какое-то время семья держалась и на том, что старший сын Хазимат продал маленький теле­визор — единственную вещь, спасенную Гамбиевыми из своего сгоревшего дома. Но с продажей телевизора день­ги кончились.

—На что вы надеетесь дальше? — спрашиваю.

—Не надеюсь ни на что. День выжили, и слава Алла­ху, — отвечает Хазимат, держа правую руку у шеи, будто помогая себе продышаться. — Никакой помощи ниотку­да. Умираем потихоньку в нашем загончике. Мой стар­ший сын еле двигается — есть нечего. Моя младшая в голодный обморок вчера упала. А лагерные соседи сдела­ли вид, что не поняли, почему обморок... Хотя в этот день у них был хлеб и чай — я чувствовала запах... Люди одичали.

К исходу первого года войны один из главных ее ре­зультатов скрывать дальше невозможно. Под свирепству­ющим напором столь отчаянного голода и беспросветно­го туберкулеза, подобных которым не было даже минув­шей зимой в гигантских переселенческих анклавах Ингу­шетии, чеченцы стремительно утрачивают дух своего народа. Если еще зимой большинство беженцев твердо и зло кидали тебе в лицо: «Мы и это от вас переживем! Сколько бы вы на нас не давили! Потому что мы — вме­сте, и мы — сила». Теперь же в ходу совсем другие тексты. Где-нибудь в лагерном закоулке тебя кто-то обязательно хватает за руку, и ты слышишь тихое и подавленное: «Мы этого уже не вынесем. Мы — волки. Друг для друга тоже».

Дух народа не пережил учиненного над ним погрома и унижения. И именно поэтому — в лагерях, несмотря на лето, «блокадники»-2000. Опухшие от голода.