Симптом «Г-4»

На заднем дворе бывшего Шалинского пищекомбината (райцентр Шали – в тридцати километрах от Чири – Юрта) жестоко дерутся и исступленно костерят друг друга сотни людей. Они пришли сюда с самого раннего утра, чтобы в обмен на «Г-4» — специальный росчерк в доку­ментах, свидетельствующий о том, что они — бездомные беженцы в пределах своей земли, — получить на каж­дую еще живую душу по три банки сгущенки и одну — тушенки.

«Г-4» — так тут официально называется гуманитар­ная помощь от имени российского правительства по­страдавшим от «антитеррористической операции».

Сейчас дают «Г-4», то есть четвертый номер — зна­чит, за год войны было четыре таких раздачи. В каждой порции — «трехдневка», запас еды на трое суток из рас­чета по 15 рублей в день. «Г-3» — третья раздача, имела место пару месяцев назад. Точно такие же порции в бли­жайшие дни привезут и чири-юртовским беженцам, се­мье Хазимат Гамбиевой... Под вопли из Кремля, что «бе­женцы обеспечены самым необходимым»... И гуманитар­ной катастрофы в связи с «антитеррористической опера­цией на Северном Кавказе», «конечно, нет»... Я стою на заднем дворе Шалинского пищекомбината среди оголо­давшей толпы, рвущейся к заветным контейнерам, и вспоминаю холеную внешность Сергея Ястржембского, президентского помощника и главного провозвестника отсутствия «гуманитарной катастрофы».

Айшат Джунаидова, руководитель миграционной служ­бы Шалинского района (здесь стоит на учете почти 60 тысяч беженцев), говорит так:

— Вы там доведите в Москве до сведения, что на эту государственную подачку выжить нельзя. Ни при каких условиях. Многие наши беженцы фактически приговоре­ны к голодной смерти.

Я, конечно, обещаю «довести». Но очень тихо обе­щаю. Даже совсем почти не обещаю, а просто так, ки­ваю, что-то пришепетывая... И ничего не объясняю — ну как можно сказать приговоренному что: во-первых, мои объяснения Кремлю до полнейшего фонаря, во-вто­рых, ситуация в Москве с идущей на Кавказе войной такая запутанная, и никто почти ничего не знает, пото­му что не хочет знать, в-третьих, даже близкие друзья не верят моим рассказам после командировок в Чечню, и я перестала что-либо объяснять, сижу да молчу в компа­ниях, когда приглашают, в-четвертых и в главных, далеко не всегда даже в моей газете, оппозиционной к нынешней «линии партии и правительства» — в том, что касается войны в Чечне, ждут моих репортажей из Чеч­ни и хотят их публиковать, а публикуя, иногда вырезают самые «жесткие» куски, мотивируя желанием не эпати­ровать публику, и внутриредакционная полемика на этот счет остра, как никогда, и приходится очень туго...

Но я молчу об этом. По одной простой причине: для людей вокруг, так много переживших и переживающих, я — первый гражданский человек оттуда, из другого, не-военного мира. Никакие журналисты сюда не ездят. Сказать о том, что творится, — некому...

Чтобы сказать про голодную смерть, Айшат перекри­кивает вопли женщин, забывших себя от голода и с ос­корблениями выдирающих друг у друга «трехдневку». Вижу, как в толпе одни плюют в других. Это туберкулез­ники. От бездонной своей озлобленности на мир они стре­мятся заразить тех, кто еще не кашляет кровью, или на­деются, что здоровые в страхе отпрянут в сторону и про­пустят к ящикам с банками.

Вокруг грузовиков с «Г-4» — кордон солдат. С автома­тами наперевес они пытаются навести хоть какой-то по­рядок среди измученных людей. Но и на их лицах — стран­ное выражение. Не сочувствие, но и не тупая жестокость. Скорее, ступор от того, в какой «войне» приходится уча­ствовать — против толпы голодных. Потом, месяц за ме­сяцем, я увижу это очень много раз: большинство сол­датских лиц на второй чеченской войне будут именно такими.

А другая голодная толпа тем временем штурмует за­пертые железные ворота пищекомбината. Они не подда­ются, и тогда гнев выливается вовнутрь. Люди вопят друг другу несусветное — как зарежут, вздернут, что отрубят и кому швырнут на съедение...

Но за что «вздернут» да «отрубят»? Да только за то, что тот, кто оказался чуть впереди, съест свою тушенку на полчаса раньше... Полная потерянность человеческих чувств. Сердечная разобщенность. Невозможно не заме­тить, насколько здесь оказался разрушенным исконно чеченский менталитет — люди растоптаны и развраще­ны войной и голодом. Видя их и общаясь с ними, совсем не находишь той легендарной стойкости народа, как за­лога особой его выживаемости на исторических извили­стых перекрестках. На горизонте — никаких чеченских бизнесменов, не самых бедных людей на свете, стремя­щихся отдать несчастным соплеменникам десятую часть своего богатства. И бедные чеченцы — а в лагерях оста­лись именно они — наедине со своей нищетой и бес­просветностью, а также с Г-1, Г-2, Г-3, Г-4...

Монолитная нация, встающая горой за «своего» только потому, что он «свой», — превратилась в миф?

За спинами вопящих под шалинским забором лю­дей — пустота. Там нет ни республики, ни власти. Ни чеченской, ни российской. Там — суррогат республики и власти. И суррогат страны. И суррогат народа?

Как это могло случиться? На глазах у всего мира. Под «присмотром» международных наблюдателей. Красного Креста. Врачей без границ. Врачей мира. Армий спасения. Правозащитников — своих и иностранных. При наличии даже путинского президентского спецуполномоченного по соблюдению прав человека в зоне проведения «анти­террористической операции». Парламентариев любой ори­ентации. Международных конвенций на все случаи жиз­ни и смерти.

Входишь в бывшее общежитие бывшего цементного завода в Чири-Юрте, которое теперь превратилось в ла­герное поселение, и тут же начинается вой. Именно вой, а не крик, не шум, не возгласы, не митинг. Полузвериный протяжно-однотонный звук, символизирующий крайнюю степень отчаяния. Это люди, узнав, что ты журналист, цепляются за твою одежду, руки, ноги, будто ты вол­шебник и от тебя зависит что-то принципиальное, вроде многотонного грузовика с мукой, которого обязательно хватит на всех, желающих выжить.

Кто виноват в этом национальном позоре? Ты не мо­жешь не думать об этом, потому что ты тоже человек и твоему сознанию тоже нужна опора в виде виноватого...

Конечно, вина № 1 — на президенте и правительстве, ведущем войну и не желающем помнить, что неизбеж­ным ее итогом являются толпы голодных, больных и без­домных людей.

А вина № 2? Тут все наоборот: невероятное преврати­лось в очевидное. Осенью 99-го и зимой 2000-го, несмот­ря на тяжелейшие бои, рядом с самыми бедными и за­битыми всегда находился добрый сосед. К лету все изме­нилось — те люди, которые в начале войны стоически помогали друг другу не умереть и видели смысл каждого наступающего дня в том, чтобы разломить хлеб с ближ­ним, которому хуже, чем тебе, — теперь поменяли свои принципы. «Гравюра» Хазимат Гамбиева, страдающая хро­ническим голодом, рассказывала страшные вещи об их лагерной жизни в Чири-Юрте, о том, как по вечерам под ногами хрустят использованные наркоманами шпри­цы, о размахе воровства и мародерства, к примеру, ку­хонной утвари, и без того принесенной большинством с помоек, о растущем в геометрической прогрессии числе чеченок-проституток, обслуживающих воинские части, о том, как беженские семьи продают в рабство своих подростков и тем выживают. Те из чири-юртовцев, кто брал зимой лагерных детей в свои дома подкормить — сейчас отказывают даже грудным младенцам и беременным-кормящим. Кто в первые месяцы исхода сочувство­вал ни в чем не провинившимся беженцам — теперь озлобился и считает их лишними ртами...

Так Чири-Юрт, еще совсем недавно, до войны, кра­сивый уютный поселок в кавказских предгорьях, гор­дость сельчан и всего Шалинского района — постепен­но превратился в холодный и неприятный населенный пункт, продуваемый обстрелами. Где ключевое слово — пункт. Пункт сна и приема пищи тысяч бездомных. Пункт круглосуточной боли... Всего, что угодно, но толь­ко не место, где живут.

— Мы не можем принять всех кто к нам пришел, — как требуют наши законы. Не в состоянии, — говорит руководитель миграционной службы Чири-Юрта Адам Шахгириев. — Мы задыхаемся Это- трагедия для наше­го поселка, когда на пять тысяч своих — одиннадцать тысяч перемещенных лиц. К нам спустился весь Дуба-Юрт — шесть тысяч!.. И все в тяжелейшем моральном состоянии. Этих людей трудно терпеть. Они все сума­сшедшие.