2015-10-22
270
ду историей и философией истории. И если бы значимое повествование рас-
* Город в Италии, на месте которого находился древний этрусский город-государство.
Необходимо заметить, что все объяснения, как отмечает далее и сам Данто, даны
неверно. — Прим. перев.
Глава VII. История и хроника 117
сматривалось как пример философии истории, упомянутое различие не было
бы различием в рамках истории. Это так, даже если спекулятивная философия
истории, например гегелевская, содержит фрагменты обычного историческо-
го повествования (а такие фрагменты могут быть обнаружены в философии
истории Гегеля). Не приходится сомневаться в том, что некоторые утвержде-
ния, которые встречаются в трудах по философии истории могут (а в действи-
тельности и должны) встречаться также и в исторических сочинениях, посколь-
ку философов истории интересует история в целом, включая и прошлое. Обра-
тим внимание на то, что в трудах по философии истории действительно делают-
ся попытки дать объяснения описываемым в них событиям, а также приписать
|
|
|
этим событиям некоторое значение. Таким образом, можно предположить, что
тип объяснений и значений, присущий значимым повествованиям (которые ос-
таются в рамках истории), должен отличаться от объяснений и значений, прису-
щих философии истории. Кстати, я вовсе не утверждаю, что историки не мо-
гут, беря на себя, так сказать, еще одну роль, заниматься спекулятивной фило-
софией истории. Я только хочу отметить, что когда это происходит, историки
действуют за пределами истории. Итак, если бы значимое повествование оп-
ределялось как спекулятивное философское повествование об истории в це-
лом, различие между простым и значимым повествованием превратилось бы в
различие между историей и другой дисциплиной и, таким образом, не было
бы различием в рамках истории.
Во-вторых, можно назвать ряд теоретических работ в области социальных
наук, которые содержат фрагменты обычного исторического повествования.
Книга, посвященная циклам в экономике, может содержать в качестве отступ-
ления фрагмент исторического повествования. Тем не менее, значимое пове-
ствование не может быть представлено такого рода фрагментом, взятым вмес-
те со всем другим материалом, содержащимся в книге, поскольку книга in
toto * не является повествованием какого бы то ни было рода, даже если в ней
встречаются фрагменты повествования. Однако, если бы мы отнесли такие
тексты к значимым повествованиям, мы допустили бы более грубую ошибку,
чем просто некорректное использование понятия повествования. Мы проти-
вопоставили бы простые повествования произведениям совершенно другого
|
|
|
жанра, противопоставив тем самым историю социальным наукам. И посколь-
ку такого рода различие не было бы различием в рамках истории, оно нас не
устраивает.
Имея в виду эти ограничения, обратимся теперь к нашему основному воп-
росу и попытаемся определить, по каким критериям можно провести различие
между типами повествований в рамках истории. Так, Уолш отмечает, что
один тип повествования содержит объяснение, тогда как другой — только
описание. Однако выдвинутые им положения не сводятся только к этому и
сами по себе представляют значительный интерес 6. Я намерен рассмотреть
* В целом, целиком (лат.). — Прим. перев.
118 Артур Данто. Аналитическая философия истории
его позицию (хотя в конце концов мне придется отказаться от предложенного
им различения), поскольку, я полагаю, мы можем многое узнать о специфике
истории, следуя за его рассуждениями. Во всяком случае узнать достаточно
для того, чтобы отказаться от различия между историей и хроникой, или про-
стым и значимым повествованием, или, что одно и то же, между объяснением и
описанием в историческом повествовании.
Уолш считает, что различие между простым и значимым повествовани-
ем соответствует (1) двум разным уровням понимания и (2) двум разным
типам знания. Мы только рассмотрим эти два положения по отдельности.
(1) В качестве примеров хроники и истории Уолш предлагает повество-
вания, которые мы могли бы создать на основе имеющихся у нас сведений,
соответственно, о древнегреческой живописи и о политических событиях
XIX в. Проиллюстрированное таким образом, это «разграничение действи-
тельно отражает реальные различия в историческом понимании» 7. После-
дние же «настолько глубоки, что эти повествования, можно сказать, обра-
зуют разные жанры». Так,
«о политической истории XIX в. мы можем создать повествование, ко-
торое будет полным и связным; события в нем будут излагаться таким
образом, что их развитие будет выглядеть последовательным и умопос-
тигаемым... По сравнению с этим повествованием история древнегре-
ческой живописи или то, что будет считаться таковой, окажется очень
жалкой на вид, она будет состоять лишь из имен и приб-лизительных
дат жизни нескольких знаменитых живописцев да названий их работ,
упоминаемых античными авторами (...) [это] по сути, неудовлетворитель-
ная хроника, всего лишь скелет истории» 8.
Если уровень нашего понимания древнегреческой живописи здесь пред-
ставлен верно, то, на мой взгляд, очевидно, что искомое различение не
может опираться на приведенные примеры. Если бы изложение истории
древнегреческой живописи было «голым перечислением разрозненных фак-
тов», то мы вообще не располагали бы повествованием о древнегреческой
живописи. Перечень не является повествованием: телефонный справочник
города Нью-Йорка — не историческое сочинение, хотя он мог бы приго-
диться, возьмись кто-нибудь написать историю Нью-Йорка. Вот еще один
подобный пример. Сравните перечень выдающихся мастеров и художни-
ков второго ряда итальянского Возрождения с подробной историей ита-
льянской живописи этого периода. В этом случае мы сравниваем не два
повествования, а перечень и повествование. Сходным оказалось бы срав-
нение перечня королей Англии с историей английского королевского дома.
Но предположим, что все дошедшие до нас сведения по итальянской жи-
Глава VII. История и хроника 119
вописи эпохи Возрождения сводятся к перечню имен и дат жизни худож-
ников, а также названий и дат написания их картин. Такое положение ве-
щей соответствовало бы нашему знанию о древнегреческой живописи. Если
бы дело обстояло таким образом (а это не совсем так даже в случае с древ-
|
|
|
негреческой живописью), из этого вряд ли следовало бы, что мы не в со-
стоянии создать повествование об итальянской живописи эпохи Возрож-
дения. Это означало бы лишь, что мы не всегда смогли бы должным обра-
зом подкрепить свидетельствами повествование, которое мы создали. При
своем анализе Уолш упускает из виду творческий потенциал того, что я
называю «историческим воображением».
Ссылка на воображение в философской дискуссии почти наверняка пока-
жется лицемерием и легкомыслием. Однако ссылка на воображение, по крайней
мере в данном случае, выявляет некоторый логический момент. Для начала не-
обходимо отметить, что у нас нет надобности de novo * создавать повествование
об истории XIX века. Этот век был пропитан историческим самосознанием; люди
записывали в форме повествований происходящие события; некоторые вели-
чайшие государственные деятели этого века были в числе его величайших исто-
риков. Мы унаследовали все это, и наша задача свелась к тому, чтобы развер-
нуть и видоизменить, внести поправки и расширить эти доставшиеся нам в на-
следство описания. Пожалуй, мы находимся к этому корпусу исторических по-
вествований в том же отношении, в каком Лагранж находится к Ньютону. Нам
предстояло не столько изобрести совершенно новую теорию, сколько внести
больше ясности и стройности в уже существующую.
В случае с древнегреческой живописью (или с нашим воображаемым при-
мером итальянской живописи) все обстоит иначе. Древние греки не считали
нужным создавать собственную историю искусства (что само по себе кое-что
говорит нам о греческой живописи), хотя отрывочные сведения об искусстве
проникали в исторические и другие сочинения древних авторов. Так что в этом
случае нам предстояло воссоздать прошлое с помощью воображения, изобрес-
ти, так сказать, теорию, а не просто представить в более стройном виде то, что
дошло до нас в готовом виде. Слишком часто, как мне кажется, философы, по-
свящавшие себя изучению науки, рассматривали ее как нечто законченное, как
|
|
|
данный в готовом виде набор положений, который теперь можно реконструиро-
вать или рационально переформулировать в некотором, более предпочтитель-
ном, с философской точки зрения, языке. Это, в свою очередь, влечет за собой
игнорирование философами так называемой логики научного открытия. Сход-
ная ситуация может быть прослежена и в отношении истории.
Позвольте мне еще раз воспользоваться аналогией между теорией и истори-
ческим повествованием, к которой мы уже прибегали в связи с рассмотрением
взглядов Бирда. Мы, я полагаю, имеем все основание считать, что теория в ло-
гическом плане не совпадает с подтверждающими ее данными. Но тогда мы
* Заново (лат.). - Прим. перев.
120 Артур Данто. Аналитическая философия истории
могли бы также сказать, что повествование в логическом плане не совпадает со
свидетельствами, на основании которых оно было создано: сноски в тексте не
являются частью самого рассказа, но, скорее, приводят подтверждающие его
достоверность свидетельства. Действительно, историк может не решиться опуб-
ликовать сочинение, каждое положение которого ему не удалось обосновать с
помощью источников. В каком-то месте своего рассказа историк может при-
знать, что прибегает к предположению, но это будет означать скорее отсутствие
соответствующей сноски, чем разрыв в повествовании. В любом случае, исто-
рическое повествование — это не просто компактное изложение научного аппа-
рата, которым оно снабжено. Напротив, повествование создается в качестве опи-
сания происшедших событий, и вряд ли можно отрицать, что такого рода описа-
ние, будучи гипотезой, может по мере развития предложить в свое подтвержде-
ние сведения, которыми изначально мы не располагали. Есть доля правды в упо-
минавшейся ранее идее о том, что утверждение относительно прошлого есть
скрытое предсказание результатов исторического исследования. Но отношение
между повествованием и материалом, который послужил основанием для его
создания, можно охарактеризовать как абдуктивное (в том смысле, в котором
употреблял этот термин Пирс) 9. И в определенном смысле мы действительно
не в состоянии придать исторический смысл тем разрозненным фактам, кото-
рые нам предлагает история-как-свидетельства, пока мы не найдем повествова-
ние, которому они служат подтверждением. Более того, до тех пор, пока мы не
располагаем таким повествованием, вообще неправильно будет называть их сви-
детельствами.
Есть множество источников, которые могут послужить подтверждени-
ем и подсказать идеи для рассказываемой истории. Можно с уверенностью
утверждать, что помимо дошедших до нас письменных свидетельств и до-
кументов, мы основываемся на источниках, которые можно назвать кон-
цептуальными. Так, например, уже тогда, когда мы просто называем кого-
то художником, мы уже подводим этого человека под определенное поня-
тие, что позволяет нам, с некоторой долей вероятности, высказать о нем
целый ряд различных и (в том значении, в котором этот термин употреб-
лялся в предыдущей главе) приемлемых, или возможных, утверждений. Мне
хотелось бы обратить внимание на то, что эти понятия выступают не про-
сто в роли критериев оценки правдоподобности уже созданных повество-
ваний, но также обеспечивают основание для создания новых повествова-
ний, в данном случае для создания истории жизни человека, которого мы
определили как художника. Это повествование окажется правдоподобным
в той мере, в какой оно рассказывает о типичных для жизни художника событи-
ях. Предположим, мы располагаем только следующей информацией: художник
Леонардо да Винчи в такие-то годы жил во Флоренции, а будучи в Милане со-
здал фреску «Тайная вечеря». Тот факт, что тогда велась запись имен художни-
ков, отражает определенное отношение к живописи — до нас редко доходят пе-
Глава VII. История и хроника 121
речни имен сапожников и трубочистов. Упоминание имени да Винчи в этом пе-
речне говорит о том, что он заслужил упоминания, поскольку не каждый худож-
ник удостаивается такой чести. Тот факт, что упоминания заслужила «Тайная
вечеря», указывает на то, что этой работе придавалось особое значение, поскольку
другие работы этого художника не упомянуты (мы вряд ли можем предполо-
жить, что он был автором единственной работы), и что ему приписывается ав-
торство этой фрески. Конечно, для нас остается не вполне проясненным, фор-
мулировался ли вопрос как «Что создал Леонардо?» или «Кто был автором «Тай-
ной вечери»?», но в любом случае мы можем предположить, что эта работа Ле-
онардо ценилась выше других* и что она была его шедевром. Это предположе-
ние, если нам известна дата создания фрески, может дать некоторое представле-
ние о периоде его зрелости как художника и о том, проявился ли его талант в
ранней молодости. Так, зная даты жизни Мазаччо * и дату создания фресок в
капелле Бранкаччи **, мы можем предположить, что талант этого художника
проявился рано. Располагая названием работы и зная данный сюжет, мы мо-
жем получить некоторое представление о том, что было на ней изображено 10, а
также сделать вывод, что если выдающийся художник создает шедевр и этот
шедевр написан на евангельский сюжет, то в данный период существуют более
или менее тесные взаимоотношения между религией и искусством. По крайней
мере, мы можем получить общее представление о том, кто выступал покровите-
лем искусства. Установив эти связи, мы можем продолжить поиск других, а так-
же поиск свидетельств, подтверждающих эти связи. Постепенно мы составили
бы правдоподобное повествование о жизни Леонардо. Конечно, это было бы
достаточно общее и схематическое изложение, и читателю никогда бы не уда-
лось вынести из него или хотя бы попытаться представить себе, каким был не-
повторимый гений Леонардо. Нельзя упускать из виду, что наше действитель-
ное знание о жизни Леонардо внесло большой вклад в наше представление о
том, что значит быть художником, так что довольно трудно сказать, каким было
бы наше представление о художнике, если бы до нас дошли о Леонардо только
несколько упомянутых мною фактов. Но я хотел показать этим примером, что
мы можем выходить за рамки имеющихся немногочисленных фактов и благода-
ря воображению и использованию понятий довольно быстро создавать пове-
ствование, которое затем послужит нам руководством в дальнейших изыскани-
ях и поисках других, независимых свидетельств, подтверждающих наше пове-
ствование.
Без этих дополнительных независимых свидетельств (а их наличие все-
цело определяется ресурсами «истории-как-свидетельств») наше повество-
вание было бы очень легковесным, и мы, скорее всего, назвали бы его вы-
мыслом. Но это, без сомнения, позволяет понять различие между повество-
ванием и свидетельствами, на которые оно опирается (для создания вымыш-
* 1401—1428. — Прим. перев.
** 1425—1428. — Прим. перев.
Артур Данто. Аналитическая философия истории
ленного повествования требуются только концептуальные источники). Можно
сказать, что различие между хроникой и собственно историческим сочинением
есть различие между хорошо подтвержденным и плохо подтвержденным пове-
ствованием. А это, в свою очередь, напоминает различие между хорошо и плохо
подтвержденными теориями. Но это не может служить основанием для разли-
чения типов или разновидностей теорий и по той же причине для различения
типов или разновидностей повествований. Это всего лишь количественное раз-
личие по степени подтверждения или по числу подт-верждающих данных.
В ходе своих рассуждений Уолш замечает, что помимо явно ограниченного
объема доступных сегодня сведений о древнегреческой живописи,
«дело состоит в том, что благодаря нашей близости к XIX веку мы можем
проникнуть в мысли и чувства людей этого века и, таким образом, ис-
пользовать доступные нам свидетельства более эффективно» и.
Это интересная точка зрения, поскольку в ней признается, что имеет зна-
чение не только количество доступных нам сведений, но и то, как мы их ис-
пользуем. Однако в этом утверждении неявно выражены в высшей степени
спорные представления. Во-первых, неявно предполагается, что нам следует
обратиться к мыслям и чувствам людей, чтобы понять их поступки. Это озна-
чает отрицание бихевиоризма. Во-вторых, подразумевается, что такое обра-
щение возможно, и, следовательно, наша способность понимать поступки
людей увеличивается обратно пропорционально разделяющей нас временной
дистанции. Я не буду рассматривать первое предположение. Оно спорно в той
же мере, в какой спорен сам философский бихевиоризм. Не выдвигая здесь
своей собственной позиции, я готов в ряде случаев принять антибихевиорист-
скую установку Уолша. Если бы я попытался обосновать свою позицию, мне
пришлось бы обсудить более крупные проблемы, нежели те, что ставит пони-
мание прошлого. Я имею в виду проблемы, связанные с пониманием дей-
ствий. И если бы философ стал утверждать в духе бихевиоризма, что нам нет
необходимости обращаться к мыслям и чувствам действующих субъектов, что-
бы понять их поступки, из этого следовало бы, что нам не нужно обращаться и
к мыслям и чувствам людей прошлого, чтобы понять их поступки, поскольку
этот принцип в равной мере применим и к настоящему, и к прошлому. Уолш,
конечно, ни в коей мере не ставит под сомнение ни нашу способность обра-
щаться к мыслям и чувствам людей, ни необходимость этого, но он, очевидно,
сомневается в том, возможно ли это в отношении людей прошлого, и его со-
мнения возрастают пропорционально удаленности прошлого. Так что далее
мы рассмотрим только это предположение.
Есть одно решающее возражение против тезиса о том, что по мере уве-
личения временной дистанции человеческие поступки становятся менее до-
ступными для понимания. Временная дистанция между нами и древними
Глава VII. История и хроника 123
греками должна была столь же затруднить наше описание, или же понимание,
политических событий III в. до н.э., как и создание истории живописи того же
периода. Но это, очевидно, совсем не так. «История» Фукидида почти образец
ясно написанной политической истории. По существу, его наблюдения столь про-
ницательны, что мы можем применять их к нашему времени и даже при жела-
нии утверждать, что люди очень мало изменились [за последние 25 веков]. Но
тогда получается, что дело не в том, что по времени мы дальше отстоим от гре-
ков III в до н.э., чем, например, от французов XIX в., а в том, что мы просто
лучше понимаем поведение в сфере политики, чем в сфере искусства. А это
означает, что для истолкований в политике, в отличие от искусства, мы распола-
гаем более обширным и, возможно, более надежным корпусом источников, ко-
торые я назвал концептуальными, противопоставив их документальным свиде-
тельствам. Отсюда можно предположить, что независимо от документальных
свидетельств концептуальные источники, которыми мы располагаем в случае
политики, позволяют создавать более сложные повествования, нежели соответ-
ствующие концептуальные источники в искусстве. Если это не устранило всех
сомнений, давайте представим, что мы пытаемся написать историю живописи
XIX в. только на основе перечня имен художников и названий их работ. Я берусь
утверждать, что относительная близость во времени поможет нам в этом случае
очень мало. И если бы нам было известно о XIX в. все, за исключением живопи-
си, мы вряд ли могли бы представить себе импрессионизм 12.
В связи с понятием концептуального источника возникают, по крайней мере,
два затруднения, о которых стоит сказать.
Первое состоит в том, что поведение, для понимания которого используют-
ся эти источники, предполагается неизменным во времени. И поскольку это не
так, эффективность использования концептуальных источников снижается не
столько в зависимости от времени, сколько в зависимости от количества и раз-
нообразия изменений, которые могли произойти 13. Точно так же, как научная
теория предполагает применение изолированной системы, так, я думаю, и пове-
ствование, основанное на концептуальных источниках, сходным образом пред-
полагает постоянство установлений и обычаев. Мы могли бы без ущерба пользо-
ваться концептуальными источниками, воссоздавая историю общества,
какой бы долгой она ни была, только при условии отсутствия каких бы то
ни было изменений в обычаях, охватываемых нашими понятиями. Если же это
условие не выполняется, историки сталкиваются с особыми трудностями, кото-
рые прекрасно охарактеризовал Ибн Хальдун *:
«Нынешняя династия будет соблюдать многие обычаи предыдущих ди-
настий, не забывая и о своих собственных, и таким образом в целом
возобладают обычаи, которые будут отличаться от обычаев предшеству-
* Ибн Хальдун (1332—1406), арабский историк и философ. - Прим. перев.
124 Артур Данто. Аналитическая философия истории
ющего поколения. Когда же на смену правящей династии придет дру-
гая, она также перемешает свои обычаи с существовавшими ранее; ус-
тановившийся новый порядок вещей будет отличаться от первого даже
больше, нежели от второго.
Постепенно эти перемены повлекут за собой все большие различия, ко-
торые в конце концов породят полное несходство...
Ныне живущие люди по природе склонны обо всем судить на основании
сравнения и сходства, но эти способы легко приводят к ошибкам. Если же
сюда добавляется невнимание и спешка, то все это может далеко увести
человека от предмета его поисков... Забывая о великих переменах и даже
потрясениях, происшедших с тех пор в условиях жизни и общественных
установлениях, [они] усматривают сходство между событиями прошлого
и тем, что происходит вокруг них, и судят о прошлом на основании того,
что они знают о настоящем. Тогда как разница между этими временами
может быть очень велика, и это ведет к большим ошибкам» 14.
Возможно, поведение в сфере политики обладает большим постоян-
ством, чем поведение в сфере искусства (примите во внимание, например,
различие между политической историей США и историей американского
искусства за последние 60 лет!), а это, в свою очередь, может объяснить раз-
личное использование свидетельств, о котором говорит Уолш. Это, одна-
ко, представляет для меня меньший интерес, чем те особые затруднения,
которые возникают в связи с понятием концептуальных источников. Пове-
ствование, в большей мере основанное на концептуальных, чем докумен-
тальных источниках, неизбежно оказывается в зависимости от общих пред-
ставлений, которых придерживаются (или считают истинными) в то время,
когда это повествование создается. Если бы все свидетельства принадлежа-
ли к этому разряду, всякая письменная история действительно была бы «со-
временной историей». Это явление мы будем называть временным провин-
циализмом. Без сомнения, это довольно известное явление. Достаточно
вспомнить о великих религиозных полотнах, на которых Рождество, По-
клонение волхвов, Благовещение, Страсти и Воскресение изображаются на
фоне умбрийских пейзажей, а свидетелями этих сцен являются донаторы * в
одеждах эпохи итальянского Ренессанса. Повествование, в значительной мере
опирающееся на концептуальные источники, несет на себе неизбежный отпеча-
ток современности или вневременности, как если бы оно было не о прошлом, а
о настоящем или не о каком-то конкретном времени, а о времени вообще.
Думаю, все мы подвержены временному провинциализму в отношении бу-
дущего. Это отчасти объясняется тем, что в отношении будущих событий мы
обладаем только концептуальными источниками и совершенно не располагаем
* В искусстве Средневековья и Возрождения донаторами (от лат. даритель) называли изображе-
ние заказчика произведения живописи или строителя храма. — Прим. перев.
Глава VII. История и хроника 125
документальными. Данное обстоятельство будет важно для нас в дальнейшем,
когда речь пойдет о том, можно ли написать историю событий до того, как они
произошли. Разумеется, можно. Но нам едва ли удастся подтвердить докумен-
тальными свидетельствами эту историю, как мы это делаем в случае повество-
ваний о прошлом. По этой причине наше представление о будущем отличается
удивительной абстрактностью и изменчивостью. Если ошибки, о которых упо-
минает Ибн Хальдун, можно совершать в утверждениях о прошлом, то их а
fortiori * можно совершать в утверждениях о будущем и именно по той причине,
что у нас нет «рычагов контроля» (которые вне всяких сомнений имел в виду
Ибн Хальдун) над повествованиями — рычагов в виде документальных свиде-
тельств. В этом и заключается, как я полагаю, важность истории-как-свиде-
тельств. Не будь этих свидетельств, мы жили бы всецело в настоящем и не име-
ли бы ни малейшего представления о том, что прошлое отличается или может
отличаться от настоящего. Это также имеет отношение к нашему временному
провинциализму в отношении будущего. Наши концептуальные источники при-
ходится изменять в свете документальных свидетельств, точнее говоря, в по-
вествования, созданные на основе концептуальных источников, необходимо
вносить изменения с учетом документов, которые могут быть обнаружены.
Однако это позволяет показать и, по сути, дает индуктивное обоснование тому,
что концептуальные источники не дадут ничего особенно нового. Если мы обя-
заны корректировать их с учетом документальных свидетельств и, стало быть,
можно говорить об изменении самих понятий, то вне всякого сомнения, этого
же следует ожидать и в будущем. Будущие понятия будут также отличаться от
наших, как наши понятия отличаются от прошлых. Мы можем предположить,
что будущее будет иным, нежели позволяют нам ожидать наши концептуаль-
ные источники. То, что оно будет другим, мы можем предположить. Но в ка-
ком отношении оно будет другим, сказать сложно — и не только из-за отсут-
ствия документальных свидетельств, ибо сами концептуальные источники, ко-
торыми мы располагаем, даже в общем не являются адекватными. Если они
неадекватны в отношении прошлого, почему они должны оказаться адекват-
ными в отношении будущего? Это ставит пределы использованию концепту-
альных источников. Если бы мы располагали только концептуальными источ-
никами, наше представление о будущем не отличалось бы от представления о
прошлом, и оба этих представления не отличались бы от представления о на-
стоящем. Другими словами, у нас не было бы исторического чувства в отно-
шении прошлого или будущего, и мы мыслили бы вневременными категория-
ми. Таким образом, повествования, основанные исключительно на концепту-
альных источниках, были бы внеисторичными и схематичными по сравнению
с реально существующими историями, например с историей политических
событий XIX в. Поэтому в итоге история древнегреческой живописи, сложен-
ная по крупицам на основе дошедших документальных свидетельств и кон-
* С тем большим основанием, тем более (лат.). — Прим. перев.
