2015-10-22
439
буют, например если они не ссылаются на определенный момент времени.
Конечно, даже и здесь нужны определенные уточнения, поскольку было
показано, что иногда важно связать данную теорию с некоторой датой. Напри-
* К человеку (лат.). — Прим. перев.
мер, Эрнст Нагель показал, что без такого ограничения нельзя 15 говорить о
сводимости термодинамики к механике. Если мы имеем в виду механику во вре-
мена Ньютона, такое сведение было невозможным. Поэтому мы должны гово-
рить о теориях механики в тот или иной период времени. Тем не менее то, что
одна теория механики была принята в XVII столетии, а другая — в XIX столе-
тии, является лишь некоторой случайностью. Логика редукции не требует ссыл-
ки на время, однако в истории дело обстоит не так. К этому я обращусь позже, а
сейчас я хочу рассмотреть важнейшую ошибку, скрытую в анализе Бирда.
Между историей и наукой существуют весьма серьезные различия, однако
уже в первой стычке с Бирдом" мы смогли убедиться в том, что он абсолютно
не способен увидеть их. Эту поразительную слепоту я объясняю тем, что у
Бирда было совершенно извращенное представление о науке. Опираясь на оши-
бочное понимание науки, он противопоставляет ее истории — той дисципли-
не, которую он сам разрабатывал с большим мастерством. Обнаруживая рас-
хождения между историей и своим извращенным представлением о науке, он
пришел к выводу о том, что истории присущи недостатки, которых лишена
наука. В действительности эти «недостатки» свойственны всей науке, и как
только мы это осознаем, мы сразу же можем увидеть источник заблуждений
Бирда и избавиться от того противопоставления истории и науки, которое он
проводит. Однако дело не в том, что так называемые «недостатки» истории
можно обнаружить также и у науки. Они являются sine qua поп * всякого эмпи-
рического исследования, включая историю.
Бирда беспокоило не столько то, что гипотезы историков причинно обус-
ловлены, сколько то, что историки вообще вынуждены прибегать к гипоте-
зам. Как если бы использование гипотез faute de mieux ** неизбежно иска-
жало историческое исследование, будучи само следствием нашей неспособнос-
ти видеть и наблюдать то, что нас интересует. Как раз здесь мы начинаем осоз-
навать ошибочность используемой аналогии или метафоры: «видеть» прошлое
(историю-как-реальность) через посредство документов (истории-как-свиде-
тельств). В ней скрыт предрассудок, который можно выразить следующим об-
разом: мы знаем то и только то, что можем видеть. В таком случае, если мы
можем знать прошлое, мы должны быть способны как-то видеть его, а иначе
(эта проблема мучила Льюиса) как мы вообще можем знать прошлое? Хотя вряд
ли можно сомневаться в том, что наблюдение составляет важнейшую и, по сути,
неустранимую черту эмпирического знания, последнее никоим образом им не
исчерпывается. Однако это довольно поразительная черта научного исследова-
ния, и если отождествить знание с наблюдением, то легко понять стремление
эмпиризма к полному переводу языка науки в словарь наблюдения. Бирд смутно
ощущал привлекательность прагматизма и феноменализма как вариантов осу-
ществления радикальной эмпиристской программы и был убежден в том, что
* Необходимым условием (лат.). — Прим. перев.
** За неимением лучшего (франц.). — Прим. перев.
100 Артур Данто. Аналитическая философия истории
основным источником искажений являются большие посылки силлогизмов или,
во всяком случае, использование силлогизмов в историческом иссдедовании. Про-
шлое доступно только благодаря выводу, а такие выводы — явно или неявно —
опираются на определенные теоретические предложения, связывающие налич-
ные свидетельства с фактами прошлого. Однако в основном Бирда интересуют
не эти предложения. В большей мере, я полагаю, его беспокоит то, что мы тем
или иным образом используем теории для организации тех событий, сведения о
которых обнаруживаем в истории-как-свидетельствах. У Бирда было странное
убеждение, что с этой целью теории не используются в науке, что наука видит
вещи такими, какие они есть. Если бы мы могли видеть события, интересующие
нас как историков, это был бы идеал. Однако мы не можем их видеть. Поэтому
прибегаем к гипотезам, а это так или иначе очень плохо.
Бирд пишет:
«Любые общие гипотезы или концепции, используемые для того, чтобы
дать последовательное и связное изложение прошлых событий в напи-
санной истории, представляют собой некоторую интерпретацию, нечто
трансцендентное» 16.
Я считаю, что историки, пишущие историю, должны пользоваться такими
«общими гипотезами», и позднее попытаюсь подробно обосновать это. Здесь
же меня интересуют два вопроса. Во-первых, это вопрос о том, подкрепляет ли
это обстоятельство то различие между историей и наукой, на котором настаива-
ет Бирд. И, во-вторых, могут ли существовать различия в самой истории — между
разделами письменной истории, использующими и неиспользующими та-
кие общие гипотезы? Даже если бы оказалось, что вся письменная история
использует такие концепции, то не можем ли мы, по крайней мере в идеале,
представить себе такую ее часть, которая этого не делает и которая удовлетво-
рила бы Бирда как та объективная история, которой до сих пор не удавалось
написать? На что она была бы похожа?
Установим сначала, что позволяет утверждать наш аргумент: (а) тео-
рия может быть верной или неверной независимо оттого, по каким причи-
нам кто-то ее поддерживает; (б) согласно общему правилу, справедливость
теории мы устанавливаем посредством наблюдения; наконец, (в) нет на-
блюдений, независимых от какой-либо теории. Затем отбросим образ ис-
торика, стремящегося проникнуть сквозь завесу документов и дать очерк
прошлых событий. Будем видеть в нем человека, пытающегося проверить
или подтвердить некоторое понимание прошлых событий с помощью «ис-
тории-как-свидетельств». Это придало бы дополнительный смысл моему
утверждению о том, что история-как-свидетельство становится таковой в
наших глазах только в том случае, если мы подразумеваем историю-как-
реальность. Пусть кто-то хотел бы знать, является ли правильным некото-
Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 101
рое описание прошлого. Тогда он осуществляет то, что можно назвать истори-
ческим наблюдением. Грубо говоря, он проверяет письменные свидетельства.
Однако заметим, мимоходом, что предикат «быть письменным свидетельством»
выражает отношение. Мы говорим о письменных свидетельствах чего-то. По-
этому если мы вправе назвать что-то письменным свидетельством, то оно уже
находится в определенном отношении к чему-то еще. Я хочу сказать, однако,
что никто не ходит в архивы полностью разоруженным, как никто не ходит в
лабораторию без какого-либо научного багажа. «Нельзя, — пишет Дюгем, —
оставить за пределами лаборатории ту теорию, которую хотят проверить, ибо
без теории невозможно работать ни с одним прибором и невозможно интерпре-
тировать его показания» 17. Без теории «эти показания были бы лишены смыс-
ла». Мои симпатии целиком на стороне Дюгема, подход которого, хотя и ле-
жит в сфере философии науки, заслуживал бы гораздо более внимательного
анализа. Однако в данном случае я цитирую его для того, чтобы показать, как
сильно он расходится с тем представлением о науке, которого неявно придер-
живается Бирд.
Мне кажется, что в философском отношении Бирд был, по сути дела, бэко-
нианцем, и в его мышлении проявились типично бэконовские ошибки. Бэкон
совершенно справедливо указывал на то, что люди подвержены искажающему
влиянию самых разнообразных предрассудков, которые он называл «идолами
человеческого ума». Если мы хотим продвинуться в нашем познании окружа-
ющего мира, мы должны освободиться от этих идолов и взглянуть на природу
чистым непредубежденным взглядом. Однако затем, как если бы он пленился
игрой слов, Бэкон переходит от этого в общем-то здравого совета к совершен-
но вредному требованию, гласящему, что к изучению природы следует подхо-
дить без каких-либо теорий. Он полагал, что его метод «истинной индукции»,
применяемый непредубежденными людьми, позволит им посредством слож-
ной совокупности таблиц установить «форму» явлений без всяких теорий. Те-
перь нам известно, что систему Бэкона невозможно реализовать *8, и если бы
наука следовала рекомендациям Бэкона, она бы тотчас умерла. Поэтому Бэ-
кон не стал вдохновителем той научной революции, которую он так ждал, ибо
эта революция опиралась на использование гипотетико-дедуктивного мето-
да, который сам бы он осудил. Бирд был бэконианцем в том смысле, что он
тоже считал, что наука не только может обойтись, но и действительно обхо-
дится без гипотез и что гипотезы подобны идолам человеческого ума.
Вопрос «Может ли физика быть объективной?» звучит, я думаю, странно,
однако не более странно, чем следующее основание для отрицательного ответа:
физика необъективна, поскольку пользуется теориями и гипотезами. Странность
такого ответа заключена в том, что если не учитывать теорий и гипотез, их про-
верки и оценки, то трудно понять, что же такое физика. Конечно, физики в той
или иной степени могут позволять своим личным или философским соображе-
ниям влиять на их истолкование явлений, однако все это не имело бы никакого
102 Артур Данто. Аналитическая философия истории Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 103
значения, если бы их объективность была поставлена под сомнение просто по-
тому, что они используют теории. Если бы физик всерьез принял мысль о том,
что его стремление к объективности и использование им теорий несовместимы,
и при этом не поменял свой род занятий, то он не смог бы считать себя объек-
тивным ученым. Он ничего бы не выиграл, если бы стал историком — конечно,
если Бирд прав в своем понимании истории. И я утверждал, что в отношении
истории он прав. Он ошибается лишь в отношении науки и вообще в отношении
всей структуры эмпирического знания. Критерий, который он с отчаянием и за-
вистью пытается использовать для проведения различия между историей и нау-
кой, оказывается выражением их важной общей черты. Замечательно, однако,
то, что он совершенно прав в отношении истории. В его время было отнюдь не
тривиальностью утверждать, что история пользуется теориями и концепциями.
Обычно различие между историей и наукой видели в обратном и противопос-
тавляли их приблизительно так, как противопоставляют факт и теорию.
В этом месте я хотел бы рассмотреть один из вариантов позиции Бирда, за-
щищаемый профессором У. Г. Уолшем. Анализ этого варианта, я надеюсь, помо-
жет нам прояснить некоторые дополнительные философские особенности реля-
тивистской позиции. Уолш, без сомнения, весьма критически относится к тези-
сам Бирда, тем не менее он понимает, что их можно защищать. Он указывает на
то, что у историков часто имеются определенные теоретические установки, и
хотя одни историки, например марксисты, выражают их с большим драматиз-
мом, чем другие, некоторое множество таких установок разделяется всеми ис-
ториками. Некоторых схем интерпретации, полагает он, историки склонны при-
держиваться даже перед лицом свидетельств, которые, по мнению других, в боль-
шинстве своем этим схемам противоречат. Некоторые теории «вызывают гораз-
до большее доверие.... чем если бы они были простыми эмпирическими гипоте-
зами» I9. Если такие теории существуют, то как можно понять упорство, с кото-
рым их придерживаются? Уолш объясняет это «различными философскими со-
ображениями... нравственными и метафизическими убеждениями... общими фи-
лософскими представлениями, находящими подтверждение во многих облас-
тях» 20. При этом каждый историк «подходит к прошлому со своими собствен-
ными философскими идеями..., и это оказывает решающее влияние на интер-
претацию им прошлого». При этом трудно понять, утверждает он, как историк
мог бы действовать иначе: мы не могли бы «даже начать понимать что-либо,
если бы не опирались на некоторые суждения о природе человека и не имели
предварительного представления о том, что считать нормальным или разумным
в человеческом поведении» 21. Если так, то интерпретация прошлого историком
будет в определенной степени зависеть от множества допущений относительно
человеческого поведения, которые он принимает. Историки, придерживающие-
ся разных философских воззрений, будут давать различные интерпретации про-
шлого. Уолш приходит к мысли о том, что здесь на человеческое поведение про-
сто распространяется тот ход рассуждений, которому следовал Юм в своем из-
вестном отрицании чудес. Юм настаивал на том, что «мы не можем верить, буд-
то в прошлом происходили события, нарушающие законы физической приро-
ды» 22. Его позиция объясняется тем, что он принимал определенные философ-
ские допущения относительно того, что считать «нормальным или разумным» в
природе, и его интерпретация библейских событий должна была значительно
отличаться от той, к которой пришел бы, скажем, более благочестивый или бо-
лее склонный к компромиссам человек.
Конечно, не имеет смысла отрицать очевидное. Историки действительно
явно или неявно принимают разные допущения относительно человеческого
поведения. Согласимся, что, когда они имеют дело с поведением людей, они
даже вынуждены принимать некоторые допущения такого рода. Вопрос в том,
характерно ли это только для истории. Мне кажется очевидным, что это не
так. В любой сфере исследования у нас имеются критерии нормального пове-
дения изучаемых объектов, и мы с неприязнью или подозрением относимся к
сообщениям об объектах, которые не удовлетворяют этим критериям. В этом
случае мы часто склонны в течение длительного времени настаивать на своих
критериях, пока, наконец, не будем вынуждены признать, что столкнулись с
реальным противоречащим свидетельством. В науке дело обстоит точно так
же, как в истории. Возвращаясь к аргументу Юма, можно сказать, что сообще-
ния о чудесах столь же несовместимы с критериями признаваемого физичес-
кого поведения тел, как они несовместимы с нашими критериями нормально-
го человеческого поведения. И вследствие очевидного конфликта между сооб-
щениями о чудесах и физическими теориями Юм был вынужден из рацио-
нальных соображений отвергнуть первые.
Однако это еще не все. То, на чем настаивают Бирд и Уолш, помогает вы-
явить одну важную особенность истории. Кто-то мог бы сказать, что довольно
легко установить, что тот или иной историк является сторонником Маркса или
Фрейда и принимает соответствующие допущения. В этих случаях нетрудно
выявить теоретические предпосылки. Однако Уолш стремится подчеркнуть,
что не только сторонники Маркса или Фрейда принимают определенные до-
пущения. Мы все их принимаем, только наши допущения являются иными, и
если мы отвергаем чьи-то допущения, то только потому, что сохраняем вер-
ность своим собственным. Причем эти допущения могут быть так глубоко скры-
ты в нашей общей концептуальной схеме, что нам порой даже трудно осознать
их наличие. Действительно, то, что считается «здравым смыслом», вполне
может быть множеством таких допущений. Быть может, эти допущения труд-
но сформулировать в явном виде. Тем не менее в любой данный момент мы
приблизительно можем сказать, что какое-то поведение не соответствует тому,
что мы считаем нормальным и разумным. Мы испытываем определенное по-
трясение или удивление, когда слышим сообщение о таком поведении, и это
удивление показывает, что были задеты воззрения нашего здравого смысла.
Если потрясение достаточно серьезно, то мы склонны просто отвергнуть та-
104 Артур Данто. Аналитическая философия истории
кое сообщение как неправдоподобное. Должно быть, именно это имеет в виду
Уолш, когда пишет: •.
«Если я придаю какой-то смысл исследуемому материалу, я не могу из-
бежать общих суждений о природе человека, в которых постоянно про-
являются мои собственные воззрения. Я испытаю непроизвольное по-
трясение от одних событий и удовлетворение от других, бессознательно
рассматривая их как разумные и неразумные» 23.
Я думаю, эта позиция является гораздо более умеренной, нежели позиция
Юма. Здесь не предполагается, что испытываемое нами потрясение является
критерием того, что должно было произойти на самом деле или не должно
было произойти. Здравый смысл совместим с предположением о том, что стран-
ные и концептуально необычные вещи действительно происходят, не говоря
уже о вещах, необычных в нравственном отношении. Описание dolce vita *
императора Нерона Светонием я могу считать шокирующим с точки зрения
нравственности, а вы можете относиться к нему спокойно: мне может нра-
виться то, что его убили, а вы принимаете это просто как факт. Вы не разделя-
ете ни моего возмущения, ни моего ликования. Однако в этом может заклю-
чаться единственное расхождение между нами. В самом деле, пока мы не при-
дем к согласию относительно фактов, нет почвы для расхождения в мораль-
ных оценках. Однако расхождение в моральных оценках не мешает нам рас-
сматривать такие описания как истинные или ложные. Поэтому факторы, к
которым здесь привлекает наше внимание Уолш, могут влиять на наши мо-
ральные оценки событий, но никак не затрагивают нашей деятельности как
историков. Если он хочет связать свои воззрения с идеями Юма, то он, должно
быть, здесь имел в виду нечто более важное. Я буду считать, что он хотел ска-
зать приблизительно следующее. Учитывая, что здравый смысл допускает по-
явление некоторых неожиданных и шокирующих вещей — неожиданных по
отношению к данному множеству предположений (если бы таких предполо-
жений не было, нельзя было бы вообще говорить об удивлении или потрясе-
нии) 24, то это означает, что имеются такие описания, которые мы просто не
признали бы истинными независимо оттого, какие «свидетельства» их подтвер-
ждают. Например, если бы кто-то сказал, что Платон написал свои «Законы»
в возрасте трех дней, используя выражение «в возрасте трех дней» в обычном
смысле и под «Законами» понимая известное сочинение, я думаю, мы вообще
не стали бы рассматривать тех свидетельств, с помощью которых нас хотели
бы заставить поверить в это утверждение 25. Поэтому можно сказать, что су-
ществуют определенные предположения, такие, что любое описание, несов-
местимое с ними, отвергается как неприемлемое с точки зрения истории. Это
более или менее соответствует позиции Юма в отношении чудес. Приблизи-
* Сладкая жизнь (лат.). — Прим, перев.
Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 105
тельно то же самое говорил Брэдли, как признает сам Уолш, когда в работе
«Предпосылки критической истории» утверждал, что мы считаем правдопо-
добными (или допустимым) лишь такие описания событий, которые имеют
что-то аналогичное в наличном опыте 2б.
Критерий допустимости исторических описаний очень немного, конечно,
вносит в деятельность историка. В лучшем случае он говорит нам о том, какие
описания являются правдоподобными, но он не заставляет нас верить в правдо-
подобные описания. Сообщение о том, что философ Кант взял свою домохозяй-
ку на Крит, правдоподобно. В наличном опыте имеются аналогии: некоторые
люди берут своих домохозяек на Крит. От нас не требуется верить в данное
утверждение, достаточно того, что оно не устраняется нашими предположения-
ми. Брэдли стремился найти критерий, который позволил бы нам устранять не-
которые описания как невозможные. Описания чудес не противоречат никаким
логическим критериям: они, по общему признанию, логически возможны. Но
Брэдли было нужно понятие эмпирической невозможности, и он полагал, что
согласие с наличным опытом можно использовать в качестве критерия эмпири-
ческой возможности. Но не каждое возможное описание является истинным и
не каждое возможное событие реально.
Однако едва ли можно ожидать, что историки будут заметно расходиться
между собой относительно критериев невозможных описаний. Действительно,
мы могли бы обратиться к критерию Брэдли и устранить возможность су-
ществования такого историка, у которого критерии возможности значи-
тельно отличаются от наших: в наличном опыте нет никого аналогичного
такой личности. В таких случаях можно было бы даже обратиться к крите-
рию достоверности Юма и поставить вопрос: разве не более вероятно то,
что такой человек занимается художественной литературой, нежели то, что
описываемые им события действительно когда-то происходили? Скорее
всего, опираясь на наши критерии, мы не признали бы такого человека ис-
ториком, какими бы «свидетельствами» он ни подтверждал свою профес-
сиональную принадлежность. Тем не менее все это дает очень мало. Исто-
рики, разделяющие общие критерии приемлемости, могут приходить к про-
тивоположным описаниям, и эти общие критерии позволяют нам только
сказать, что эти описания правдоподобны. Если одно из этих описаний воз-
можно, то отсюда не следует, что другое описание невозможно. Каждое из
двух конфликтующих описаний может иметь аналоги в наличном опыте.
Однако теперь у нас есть возможность сформулировать ту разновидность
исторического релятивизма, к которой приводят высказанные выше соображе-
ния. Этот релятивизм утверждает, что описания истолковываются как возмож-
ные относительно некоторого множества предположений и что любое опи-
сание, несовместимое с этими предположениями, отвергается историками,
принимающими эти предположения. Однако возможны разные множества
предположений. Соответственно, некоторое данное описание А может быть
106 Артур Данто. Аналитическая философия истории
возможным относительно одного множества и невозможным относительно дру-
гого множества предположений. Заметим, между прочим, что если А невозмож-
но относительно множества предположений Р, то Р не стали бы отстаивать пе-
ред лицом противоречащего ему свидетельства, т. е. свидетельства в пользу А.
Если А невозможно в свете Л то с точки зрения тех, кто придерживается Р, не
может быть свидетельств, подтверждающих А. Можно допускать существова-
ние подтверждающих свидетельств лишь для таких описаний, которые возмож-
ны с точки зрения принимаемых предположений. При объяснении изменений в
предположениях людей это могло бы привести к некоторым затруднениям, од-
нако вполне возможно, что такие изменения не связаны с появлением свиде-
тельств, противоречащих нашим предположениям. Во всяком случае, я хотел
бы кратко проанализировать этот вариант релятивизма — вариант, который, как
мне представляется, не связан с каким бы то ни было различием между истори-
ей и наукой.
Возьмем тот идеальный случай, когда два историка высказывают два проти-
воположных исторических предложения S\ и S2. Допустим, кроме того, что пер-
вый историк придерживается множества предположений Р{, относительно кото-
рого iS1, допустимо, a S2 — недопустимо; в то же время второй историк придержи-
вается множества предположений Р2, относительно которого допустимо S2, но не
St. Важно осознавать, что «допустимый» и «невозможный» сами по себе не явля-
ются просто свойствами предложений: лучше говорить «допустимый относитель-
но» или «невозможный относительно», показывая тем самым, что речь идет о до-
пустимости или невозможности относительно определенного множества предпо-
ложений. Посмотрим теперь на следствия такой релятивизации.
Первым из них будет то, что как только мы релятивизировали наши предло-
жения, логическая противоположность между полученными результатами ока-
зывается невозможной. Несмотря на то, что 5^ и S2 логически противоположны,
предложения «5", допустимо относительно Р^» и «S2 допустимо относительно
Р2» не только не противоположны, но даже оба истинны. Это похоже на ситуа-
цию, в которой предложения релятивизируются относительно говорящего: два
противоположных предложения р и q, будучи релятивизированы, становятся
совместимыми. Предложения «А говорит, что/w и «В говорит, что q» не просто
совместимы, но оба истинны.
Во-вторых, между историками не может существовать серьезных расхожде-
ний по поводу допустимости или невозможности исторических предложений.
Либо они придерживаются одного и того же множества предположений и по-
этому не могут по-настоящему расходиться во мнениях, либо они придержива-
ются разных множеств предположений, но и в этом случае между ними не
может возникнуть расхождений. В последнем случае они просто согласятся
с тем, что предложение, вызывающее разногласия, допустимо относитель-
но предположений одного и невозможно относительно предположений другого.
Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 107
Конечно, можно пойти дальше и сказать, что возможен подлинный конфликт
между самими множествами предположений. Это требует дальнейшей реляти-
визации. Например, историки могут придерживаться разных критериев прием-
лемости самих предположений, но в этом случае нет расхождения по поводу
предположений, речь идет о расхождении относительно критериев. Я считаю,
что подлинные разногласия возможны лишь там, где есть некоторая общая ос-
нова и предложения находятся в логическом противоречии. В противном случае
разногласия устраняются посредством релятивизации.
Теперь мы можем, наконец, оценить один из главных аргументов, иногда
приводимых в защиту исторического релятивизма. Уолш пишет: «Без сомнения,
существует довод prima facie * в пользу исторического скептицизма, в значи-
тельной мере подтверждаемый фактом реального расхождения среди истори-
ков» 27. Однако, наоборот, если разногласия среди историков являются подлин-
ными и относятся к правильному типу, то это ослабляет данный довод в пользу
исторического релятивизма. Я считаю, что существуют определенные уровни
разногласий. Допустим, для простоты, что имеются три уровня разногласий: раз-
ногласия относительно исторических утверждений, относительно предположе-
ний и относительно критериев для данного множества предположений. Мне пред-
ставляется, что основная масса разногласий среди историков возникает на пер-
вом уровне и касается утверждений, которые в равной мере приемлемы. Вопрос
заключается лишь в том, какие из них истинны. Например, историки расходятся
во мнениях относительно вопроса о том, был или не был Цезарь в Британии.
Однако это расхождение никоим образом не свидетельствует в пользу истори-
ческого скептицизма, ибо утверждение о том, что Цезарь был в Британии, безус-
ловно приемлемо для большинства историков, и невозможным его считают лишь
очень немногие из них. А из того обстоятельства, что оно приемлемо для боль-
шинства историков, следует, что все эти историки опираются на одно и то же
множество предположений, иначе разногласия между ними не были бы подлин-
ными. Поэтому целый класс разногласий мы можем не принимать в расчет.
Однако могут существовать разногласия относительно предположе-
ний — предположений, связанных с пониманием нормального или разум-
ного человеческого поведения, если воспользоваться примером Уолша.
Такие разногласия, безусловно, существуют. Тем не менее каждое из раз-
ных множеств предположений, в свою очередь, может быть приемлемо для
