IV. Арабские государства

Аравийский полуостров — один из замечательнейших уголков земли; казалось, сама природа предназначила его для того, чтобы придать особый характер живущему здесь народу. Огромная пустыня, разделяющая

^8* Мы уже упоминали «Историю немецкой торговли» Фишера как собрание интересных исследований; эта работа и другие сочинения накапливают материал для такого труда, который, конечно, будет сильно отличаться от «Всеобщей истории торговли и мореплавания», изданной в 1754 г. в Бреслау, и от ценной «Истории торговли» Андерсона¹¹. Следовало бы пожелать также, чтобы была создана «История искусств, ремесел, цехов, городов и городского права в средние века».

563

Сирию и Египет, простирающаяся от Алеппо до Евфрата, давала простор кочевой и разбойничьей жизни, словно южная Татария; с незапамятных времен земля эта и была занята племенами арабов-кочевников. Самый образ жизни этого народа, для которого города были тюрьмами, который гордился своим древним происхождением, своим богом, своим разнообразным и поэтичным языком, благородным конем, мечом и луком и всеми своими святынями,— все это уже подготовляло арабов к тому, чтобы, когда время их пришло, они сыграли свою роль в трех частях света, сыграли ее совсем иначе, чем северное племя татар.

Уже во времена невежества — так называют они древний период своей истории — арабы распространились на север и основали небольшие государства в Ираке и Сирии; отдельные племена жили в Египте, от них произошли абиссинцы, и, казалось, вся африканская пустыня досталась им в удел. От всей Азии полуостров их был отделен пустыней, а потому путь завоевателям был сюда закрыт; арабы сохранили свою свободу, продолжали гордиться своим родом, благородством знати, непобедимой доблестью и чистым, несмешанным языком. Притом сами они жили вблизи от центра южной и восточной торговли, познакомились со всеми народами, да и сами могли и должны были торговать с ними, чему только способствовало выгодное географическое положение их страны. Итак, духовная культура рано сложилась здесь, та культура, которая не могла возникнуть на Урале или на Алтае; язык арабов развился и стал выражать тонкую проницательность образных и мудрых речений прежде, чем они научились писать. На Синае евреи приняли их закон, да и жили почти всегда среди них; как только появились христиане, начавшие преследовать друг друга, то и христианские секты пришли к ним. Как же не возникнуть было новому расцвету из такого смешения иудейских, христианских и собственных арабских представлений, если время было подходящим, а язык столь развит, а если наступил этот новый расцвет, разве не должно было распространиться цветение с этого заостренного, расположенного между тремя частями земли полуострова, разве не должны были разнести его как можно дальше и войны, и караваны, и торговля, и книги? Что на этой скудной почве вырос благоухающий побег арабской славы — это чудо самое естественное, и нужно было только, чтобы явился муж, который заставит растение цвести.

И этот муж явился в начале VII столетия, и он был странной смесью всего, что могли дать племя, нация, время, климат, он был купцом, пророком, оратором, поэтом, героем, законодателем — и все по-арабски. Мохаммед^9* был отпрыском благороднейшего арабского племени, хранившего чистейшее наречие языка и древнюю святыню народа — Каабу, он был небогат, но воспитывался в доме всеми уважаемого человека,

9* Помимо «Введения в Коран» Сейла, «Жизни Мохаммеда» Ганье и других писателей, пользовавшихся арабскими источниками, хорошо раскрывает жизненную ситуацию и призвание Мохаммеда Брекиньи в своей работе о нем, переведенной и изданной отдельно¹².

564

в детстве он был красив и строен. Уже в юности он был удостоен особой чести — от имени всего народа он должен был положить на прежнее место священный черный камень; благодаря стечению обстоятельств он во время своих торговых путешествий рано познакомился с нравами других народов, с их религией; позднее он составил себе значительное состояние. В его душу глубоко проникли похвалы, которые расточали одаренному юноше, он глубоко воспринял, достоинство племени и рода, из которого происходил, данное ему священное поручение; к этому прибавились еще впечатления его от христианского мира; перед его мысленным взором вставал Синай, увенчанный множеством древних сказаний; всем этим религиям присуща была вера в боговдохновение, в божественное призвание, эта вера была присуща и его народу, она льстила и собственному характеру Мохаммеда; быть может, за те пятнадцать лет, пока он вел созерцательную жизнь, все эти представления сильно воздействовали на его душу и он уверовал, что он сам, корейшит, сам необыкновенный человек, призван восстановить религию своих отцов, учение и обязанности веры, что он призван во всеуслышание заявить о себе как о рабе божием. Воображение его было возбуждено, воспламенено,— не только сновидение его, в котором он рассказывает о своем путешествии на небеса, не только вся жизнь его и Коран свидетельствуют об этом; чтобы возомнить себя пророком, ему не надо было обманывать или уславливаться об обмане. Мо-хаммед не был пылким юношей, ему шел тогда сороковой год жизни; сначала он пророчествовал в своем доме, открылся лишь немногим, за шесть лет обрел всего шесть сторонников, но потом, объявив о призвании своем на знаменитом пиру у Али, перед сорока мужами, он взял на себя все тяготы, которыми встречает недоверчивый народ своих пророков. Приверженцы его по праву исчисляют лета бегством Мохаммеда в Иатреб (Медину); несомненно, что в Мекке всем планам его или самой его жизни пришел бы конец.

Итак, если в основе его пророческого призвания лежала ненависть к мерзостям идолопоклонства, которые наблюдал он в своем племени и, как казалось ему, в самом христианстве, а также глубокое воодушевление учением о едином боге, о чистом, благочестивом служении ему, о совершении добрых дел, то, напротив, крыльями, которые сами по себе несли его и унесли далеко в сторону от цели, были искаженные традиции иудейства и христианства, поэтическое мышление арабского народа, племенное наречие и личные таланты Мохаммеда. Коран, это странное смешение поэзии, красноречия, невежества, ума и лжи,— зеркало души Мохаммеда; все достоинства его и недостатки, все склонности и заблуждения, самообман и те уловки, которыми затуманивал он взор свой и других,— все выступает здесь в более ясном свете, чем в каком-либо Коране любого из пророков. При удобных обстоятельствах или же возвращаясь на землю после созерцательного экстаза, Мохаммед декламировал части Корана, совсем не думая записывать его; речи его были излияниями фантазии, были речами пророка, в которых он обращался к народу с призывами или грозил ему карами, и речи эти были таковы, что в другие дни

565

он сам восторгался ими как чем-то заведомо превосходящим его способности, как неким божественным даром, которым был он наделен. Вот почему, как все сильные люди, обманутые самими собою, он требовал веры в свои слова и умел заставлять верить даже самых ожесточенных своих неприятелей. Едва стал он господином Аравии, и он разослал посланцев веры во все соседние империи, в Персию, Эфиопию, Йемен, даже ко двору греческого императора,— в своем вероучении, каким бы национальным оно ни было, он видел религию всех народов. Жестокие слова, которые вынудили у него ответы царей, привезенные вернувшимися на родину посланцами, и знаменитое место в Коране, в главе об искуплении^10*, в глазах преемников Мохаммеда послужили достаточным основанием исполнить то, чему помешала преждевременная смерть пророка,— обратить в веру все народы земли. К несчастью для них, и здесь их обошло христианство, первая религия, которая навязывала свою веру другим народам как необходимое условие спасения; но араб творил дело обращения не с помощью контрабандной торговли, женщин и монахов, а, как положено сыну пустыни, с мечом в руках, с восклицанием: «Дань или вера!»

Словно жгучий самум пустыни, войны, как только Мохаммед умер, объяли Вавилонию, Сирию, Персию, Египет. Арабы на битву шли словно на богослужение, вооруженные стихами Корана и надеждами на райскую жизнь; не было у них недостатка и в личном мужестве. Ведь и первые халифы из династии Мохаммеда, если отвлечься от их религиозного фанатизма, были справедливые, прекрасные люди, они вели умеренную жизнь, и войска их шли за храбрыми, мудрыми полководцами, среди которых Халед, Амру, Абу-Одейда и многие другие. Оказалось, что персидское и греческое государства так плохо управляются, что разные христианские секты так воюют между собой, что предательство, корыстные интересы, вероломство, сладострастие, роскошь, гордость, жестокость и угнетение воцарились повсюду,— вспоминаешь, читая страшную историю этих войн, басню о стаде львов, врывающихся в загон для овец и баранов, на двор, где гуляют сытые коровы, пышные павлины, беззащитные овцы. Жалким родом человеческим были в большинстве своем эти выродившиеся народы, заслуживавшие того, чтобы впредь ездить на ослах, потому что укротить боевых коней они не могли,— они не заслуживали креста на куполах своих церквей, коль скоро не способны были защитить его. Что за великолепие патриархов, священников, монахов в этих благословенных местах,— и все вдруг и сразу ушло в могилу!

А вместе с ними уничтожены были, словно землетрясением, пережитки древней греческой культуры, римского величия, которые не могло стереть с лица земли и христианство. Древнейшие города мира, неописуемые богатства, собранные в них,— все попало в руки храбрых разбойни-

^10* «Сражайтесь с тени, кто не верует в бога и не верует в день Страшного Суда, кто не считает непозволительным совершать запрещенное богом н апостолами его. И против иудеев и христиан сражайтесь, пока не согласятся покориться и платить дань».

ков, которые поначалу не знали даже денег. Прежде всего следует пожалеть о том, какая жестокая судьба постигла памятники человеческих знаний. Иоанн Грамматик выпросил себе Александрийскую библиотеку, о которой победитель, Амру, даже и не думал (и на что нужен был глупцу такой подарок?); запросили халифа Омара и в ответ получили то знаменитое умозаключение, которое заслуживает того, чтобы называть его умозаключением халифа^11*,— в результате книги были сожжены. Им» на протяжении шести месяцев топили печи,— так нелепая просьба грамматика и наивная набожность халифа погубили самые драгоценные мысли, самые необходимые сведения, все возведенное с таким трудом здание науки Древнего мира — вместе со всем, что могло пойти от него на протяжении тысячелетий. Как хотелось бы арабам вернуть назад это сокровище, когда, через сто лет после этого, они сумели оценить его!

Почти сразу же со смертью Мохаммеда начались междоусобицы, которые после смерти третьего халифа, Османа, должны были бы приостановить дальнейшие завоевания арабов, если бы только честный и мужественный Али, которого долгое время оттесняли на второй план, и сын его Хасан не уступили место династии Омейядов. Дом Омейядов взошел на престол верховных жрецов и, передавая власть по наследству, царил девяносто лет. Столицей халифов стал Дамаск; арабы стали морской державой, а при наследственном правлении простоту нравов заменила пышность придворной жизни. Правда, завоевания еще продолжались — в Сирии, Месопотамии, Малой Азии и в Африке, арабы не раз осаждали и Константинополь, хотя всякий раз безуспешно; при аль-Валиде занят был Туркестан, более того, арабы проникли даже в Индию; Тарик и Муса были необычайно удачливы, они завоевали Испанию, и у второго из них появился даже чудовищный замысел — завоевать Францию, Германию,. Венгрию, Константинополь и основать империю, которая была бы значительно больше того, что сумели завоевать римляне за столько веков своей истории. Но как же развеян был по ветру этот грандиозный план! Арабам никак не удавалось пробиться во Францию, и даже в Испании,, где пламя мятежа никогда не гасло, они теряли одну провинцию за другой. А время завоевывать Константинополь тоже еще не подошло, и, совеем напротив, при Омейядах пришли в волнение и турки, которым суждено было впоследствии покорить самих арабов. И вообще, неудержимый поток военного счастья иссяк за тридцать лет энтузиазма, пока на троне сидели потомки Мохаммеда; при Омейядах с их наследственной властью завоевания шли медленнее, прерывались, тут начались и внутренние размежевания.

Воцарился дом Аббасидов, которые сразу же перенесли столицу из Дамаска, — второй халиф, аль-Мансур, выстроил новую столицу, Багдад, и воссел в этом центре всех своих владений. Теперь величайший блеск

11* «В книгах, о которых ты говоришь, содержится или то же самое, что написано в книге бога, в Коране, или нечто противное Корану. Если то же самое, то достаточно и Корана, а если противное, то справедливо уничтожить все эти книги».

567

окружал двор халифа; науки и искусства приблизились ко двору,— навсегда прославились аль-Рашид и аль-Мамун; но меж тем прошло время не только завоеваний, но и единство монархии при этих халифах распалось. Уже при втором Аббасиде, аль-Мансуре, свергнутый с трона Абдаррахман из дома Омейядов основал особый, независимый халифат в Испании, который просуществовал почти триста лет, затем распался на десять царств, которые иногда еще сливались между собой, но никогда уже не объединялись с багдадским халифатом. На западном побережье диких африканских земель (Могреб) побочная линия потомков Али, Эдрисии, отторгли у халифата царство и заложили город Фес. При Гарун-аль-Ряшиде о своей независимости заявил африканский наместник в Кайрване (Кирена), сын его завоевал Сицилию; потомки его Аглабиты перенесли свою столицу в Тунис, где они построили громадный акведук; их государство существовало больше ста лет. В Египте стремления наместников к независимости поначалу лишены были почвы под ногами, но, наконец, один из родов, Фатимиты, поглотил и Эдрисиев и Аглабитов и основал третий халифат, простиравшийся от Феса до Азии через Тунис, Сицилию и Египет. Итак сложились три халифата — Багдадский, Кахирский и Кордовский. Но и царство Фатимитов погибло — курды и зеириты поделили его между собой, а храбрый Саладин (Салах-эд-дин), великий везирь халифа, сместил своего государя и основал царство курдов в Египте, которое впоследствии досталось придворной гвардии (мамелюкам, то есть рабам), а у нее это царство было отнято османами. Так происходило повсюду. В Африке на сцене появлялись зеириты, морабеты, муахедии, в Аравии, Персии, Сирии сменяли друг друга династии самых разных племен и народов, но, наконец, турки (сельджуки, курды, арабеки, турко-маны, мамелюки) овладели всем, а сам Багдад был сдан моголам. Сын последнего багдадского халифа бежал в Египет, мамелюки оставили за ним пустой титул, пока, наконец, этот, восемнадцатый в числе свергнутых с трона, халиф не был во время завоевания страны османами отправлен в Константинополь, а оттуда не был послан назад в Египет и здесь самым трагическим образом не завершил собою цепочку арабских императоров-пап. Блистательная империя арабов поделена была теперь между турками, персами, моголами; отдельные части оказались под властью христиан или обрели независимость; и так большая часть народов бывшего халифата продолжает жить в бесконечных круговращениях.

* * *

И причины быстрого падения этой громадной монархии и причины переворотов, которые беспрестанно разрушали и губили ее, заключены в самом существе дела — в происхождении, в строе этой империи.

1. Фанатический энтузиазм — вот какая доблесть привела к созданию могучего арабского государства; но только те же самые доблести и мвгли сохранить его: верность закону, храбрость — эти добродетели пустынь. Если бы халифы, правившие в Мекке, Куфе, Медине, оставались верны сурово-

568

му образу жизни, какой вели первые четыре их великих предшественника, если бы в руках их было волшебное средство, которое заставляло бы наместников и полководцев до конца исполнять свой долг,— какая бы власть на свете могла победить этот народ? А теперь столько прекрасных стран оказалось во владении арабов, распространившаяся по всему свету торговля принесла в страну и богатства, и пышность, и роскошь, а наследственный трон халифов в Дамаске и тем более в Багдаде блистал так, как будто действие проис ходит в сказке из «Тысячи и одной ночи»,— и вот повторилась сцена, которая уже тысячекратно разыгрывалась на арене истории,— роскошная жизнь повлекла за собой вялость, утонченная слабость уступила грубой силе. Первый Аббасид избрал себе великого везиря, и этот везирь при преемниках его приобрел такой вес, что всесилие эмира аль-Омраха (эмира эмиров) наводило на всех страх — веэирь повелевал самим халифом. Поскольку большинство везирей было турками, а стража халифа тоже состояла из турок, в сердце монархии заложен был порок, который вскоре мог поразить все тело монархии. Страны арабов расположены были вдоль возвышенности, на которой, словно хищные звери, неусыпно бдили воинственные народы, курды, турки, моголы, берберы, против воли покорные власти арабов и только ждавшие удобного случая, чтобы отомстить им. Произошло то же, что с римской империей,— веэиры и наемники превратились в государей и деспотов.

2. Строем государства объясняется то, что кругообращение совершалось у арабов быстрее, чем у римлян. Государство было халифатом, другими словами — деспотией: самым строжайшим образом в лице халифа соединялись папа и император. Верили в неотвратимую судьбу, в слово пророка, предписывавшее полнейшее послушание, а это требовало покорности слову его преемника и слову наместников преемника,— этот деспотизм, вязавший души, проникал в управление всем государством. Но как же легко было, особенно в более удаленных провинциях, переходить от деспотической власти, осуществляемой от имени другого, к деспотической власти, осуществляемой от своего собственного имени! Вот почему почти везде наместники становились властными господами, а самое тонкое дипломатическое искусство халифа состояло только в том, чтобы умело тасовать наместников, отзывать их, менять местами. Когда Мамун предоставил слишком много свободы в Хорасане своему смелому полководцу Тахеру. он тем самым передал ему бразды правления; земли по ту сторону Гихона¹³ отпали от трона халифа, а туркам был открыт путь в самое сердце империи. То же самое повторялось со всеми наместниками, и, наконец, обширное государство стало подобно архипелагу, состоящему из отдельных островков, которые едва-едва связывались еще общими языком и религией, но которые сами по себе пребывали в страшном волнении и угрожали Друг другу. Семь или восемь столетий кряду сменяли друг друга эти островные государства, их границы были неустойчивы, но, наконец, большинство из них, но не все, оказались под властью османов. Государство арабов не знало никакого строя — вот величайшее несчастье для деспота и

569

для рабов. Весь строй магометанских государств—в одном: в полной покорности воле бога и наместников его, в исламе.

3. Власть в арабском государстве была связана с правлением одного племени, вернее даже только одного рода этого племени, семьи Мохамме-да, а поскольку с самого начала законного наследника, Али, обошли, долгое время лишали власти и очень скоро прогнали совсем вместе с его родом, то возникли не только чудовищные распри между Омейядами и потомками Али, распрни которые спустя тысячу лет по-прежнему ожесточенно, питая религиозную вражду друг к другу, ведут турки и персы, но и кровавые бунты, которые не прекращались в различных провинциях арабского мира,— их пламя раздували то Омейяды, то наследники Али. В далеких землях появлялись обманщики, которые, выдавая себя за родственников Мохаммеда, навязывали свою волю народам, с мечом в руках или же своим ханжеским видом; даже более того, если Мохаммед основал государство, пророчествуя, то теперь то здесь, то там появлялись фанатики, которые, как и он, осмеливались говорить от лица бога. Уже сам пророк наблюдал подобные примеры, но подлинной ареной для таких обманщиков и безумцев стали Африка и Египет^12*. Можно было бы полагать, что все мерзости фанатизма и легковерия исчерпаны религией Мохаммеда,— если бы мы не замечали, к сожалению, что то же самое повторяется и в других религиях; однако деспотизм «старика гор»¹⁵ еще не был превзойден никем. Правитель собственного государства, ловкий, можно даже сказать, природный убийца, он мог каждому своему подданному повелеть: «Иди и убивай!» — и тот шел, хотя бы и рискуя жизнью; столетиями существовало это государство вероломных убийц.