Глава 14. Конституция СССР

10 января 1923 г. Президиум нового ВЦИКа, избранного I Всероссийским съездом Советов, назначил комиссию из 13 человек для составления проекта Конституции. Вскоре комиссия была увеличена до 25 человек: 14 человек – от РСФСР, 5 – от Украинской ССР и по 3 человека – от Закавказья и Белоруссии [1]. Поскольку 5 из 14 делегатов от РСФСР были из автономных республик, это означало, что лишь 9 членов комиссии были великороссами – этот момент Енукидзе подчеркивал в своем докладе во ВЦИКе. В действительности, как показали последующие события, главные решения, касавшиеся Конституции, не зависели ни от комиссии, ни от какого бы то ни было государственного органа, а зависели скорее от Политбюро или от некоей неформальной группы руководителей внутри партии.

Проект Конституции, согласно которому РСФСР лишалась своего исключительного положения, попадала в подчинение, наряду с другими ее равноправными партнерами, общей центральной власти СССР, был весьма лестным для самолюбия этих партнеров, особенно для Украинской ССР, самой крупной из них и наиболее чувствительной к неравенству. Однако Фрунзе уже выразил опасения республик, и постепенное осознание того, что у нового СССР могут оказаться более значительные, чем у прежней РСФСР, полномочия, более высокий престиж и более широкая власть, вызвало резкую реакцию. Контрпроекты, представленные в проектную комиссию ВЦИКа Украинским и Белорусским центральными исполнительными комитетами и затем обнародованные, были, в сущности, направлены вообще против принципа централизованной власти, и их едва ли можно было согласовывать с принципами союза, принятыми в декабре предыдущего года [2]. Совет Национальностей, прикрепленный к Наркомнацу, послужил в качестве псевдопредставительного органа, через который могли быть выражены взгляды разных национальностей РСФСР. В феврале 1923 г. в проектной комиссии было выдвинуто предложение преобразовать Совет Национальностей в орган СССР, превратив его, в соответствии с другими федеральными конституциями, во вторую палату ВЦИКа. Некоторые российские делегаты резко возражали против этого предложения [3], и казалось, что комиссия зашла в тупик.

Как и в большинстве затруднительных случаев, решение предоставили принимать партии. XII партийный съезд, состоявшийся в апреле 1923 г., когда полемика была в полном разгаре, с исключительным вниманием отнесся к критике со стороны республик. Сталин, которого Ленин незадолго до этого резко критиковал за его чрезмерную непримиримость при решении грузинского вопроса, особенно старался сгладить впечатление и готов был в большой мере пойти навстречу требованиям наций. Съезд резко выступил против возможных проявлений "великорусского шовинизма". Не обращая пока внимания на тот пункт партийной Программы, где указывалось на "федеративное объединение государств, организованных по советскому типу", как на "одну из переходных форм на пути к полному единству", съезд решительно осудил тех, кто придерживался этих взглядов теперь, в ходе создания СССР:

"Союз Республик расценивается значительной частью советских чиновников в центре и на местах не как союз равных государственных единиц, призванный обеспечить свободное развитие национальных республик, а как шаг к ликвидации этих республик, как начало образования так называемого "единого-неделимого".

За такое поведение в дальнейшем грозило наказание, и оно клеймилось как "антипролетарское и реакционное" [4]. Съезд особо рекомендовал проект, который предусматривал наличие "специального органа представительства всех без исключения национальных республик и национальных областей на началах равенства" [5]. Оставался, однако, открытым вопрос: равенство с кем?

В соответствии с официальным планом, Совет Национальностей должен был состоять из представителей всех республик, будь то федеративных или автономных, и автономных областей. В другом плане предусматривалось, что он должен состоять исключительно из представителей четырех федеративных республик [6]. Раковский, делегат от Украины, сетовал, что, согласно официальному плану, РСФСР имела в три раза больше представителей, чем три остальные федеративные республики вместе взятые, и предлагал новое усовершенствование, заимствованное из Веймарской конституции германского государства, в соответствии с которой никакая отдельная "государственная единица" не могла иметь свыше двух пятых от общего представительства. Сталин отклонил все эти проекты на том основании, что новый орган должен быть советом не государств, а национальностей [7].

В результате окончательной реорганизации Всесоюзный Центральный Исполнительный Комитет (ВЦИК) подразделялся на две палаты. Одна – Совет Союза – состояла из 371 депутата, которые избирались Всероссийским съездом из представителей участвующих в нем республик пропорционально численности их населения [8]. В другую палату – Совет Национальностей – входил

131 депутат, по пять от каждой союзной или автономной республики и по одному от каждой автономной области, которые избирались исполнительным комитетом республики или области. Совет Национальностей олицетворял, таким образом, формальное признание равенства не только государств, но и народов, составлявших Союз, независимо от количества населения. Две палаты делили на равной основе права и функции ВЦИКа, который существенно не отличался – ни теоретически, ни практически – от своего предшественника, ВЦИКа РСФСР. Каждый законодательный акт ВЦИКа должен был утверждаться обеими палатами, голосующими раздельно. Расхождения в мнениях между ними, если их нельзя было согласовать на совместном заседании [9], должны были передаваться на рассмотрение очередного или чрезвычайного Всесоюзного съезда Советов.

Резолюция съезда партии являлась директивой для проектной комиссии, которая должна была действовать соответственно разработанным указаниям. Направляемая таким образом комиссия осуществила свою задачу, передав на утверждение ВЦИКа согласованный проект в начале июля. Кроме новшества, касавшегося Совета Национальностей в качестве второй палаты, "Основной закон (Конституция) Союза Советских Социалистических Республик" [10] сравнительно мало чем отличался от Конституции РСФСР. Это была прямая попытка применить испытанные принципы Конституции РСФСР в устройстве союза более крупного масштаба.

Высшая власть передавалась новому Всесоюзному съезду Советов, а Всероссийский съезд Советов оставался высшим органом РСФСР, которая выступала теперь уже в новом качестве подчиненного члена Союза. К Всесоюзному Центральному Исполнительному Комитету переходили функции и известное сокращенное название Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (ВЦИК), а последний переходил на положение подчиненного органа. Бывший Совнарком РСФСР становился Совнаркомом СССР [11], как РСФСР, как и в других составлявших Союз республиках, имелся свой собственный подчиненный Совнарком. Таким образом, центральные учреждения РСФСР были превращены в центральные учреждения СССР, с некоторым увеличением числа сотрудников, но в сущности без изменений. Подлинная преемственность наблюдалась между РСФСР в ее прежнем качестве и СССР, а не между РСФСР в его прежнем качестве и новой подчиненной РСФСР.

За те четыре года, которые прошли со времени выработки Конституции РСФСР, произошли серьезные изменения в конституционной структуре, особенно создание в пределах РСФСР ряда автономных республик и автономных областей. Конституция вступила в силу в июле 1918 г., как раз перед тем как гражданская война обрушилась на большую часть территорий с преимущественно нерусским населением, где могли бы возник-

нуть автономные федеративные единицы; и вскоре все внимание было отдано фронту. Однако после 18 месяцев сражений, после поражения Деникина и Колчака, прежний вопрос снова возник. В результате назначения ВЦИКом в феврале 1920 г. комиссии "для разработки вопросов федеративного устройства РСФСР" [12] стандартная форма Конституции была разработана и применена в следующие два года, с учетом местных особенностей, в автономных республиках Поволжья (Башкирская и Татарская республики), на Кавказе (Дагенстан и Горская республика, Абхазия и Аджария), в Средней Азии (Казахстан и Туркестан) и в Крыму. Каждая из автономных республик не только имела свой собственный съезд Советов и свой исполнительный комитет, но и собственные народные комиссариаты, составлявшие республиканский Совнарком [13].

Наибольший интерес в области конституционных отношений представлял собой именно опыт разделения полномочий между этими комиссариатами и центральными властями. Во всех случаях была установлена классификация, состоявшая из трех частей. Внешние отношения и внешняя торговля полностью осуществлялись центральной властью. То же относилось к военным делам и к "ведению борьбы с контрреволюцией" Всероссийской Чрезвычайной Комиссией (а впоследствии ГПУ); при этом иногда практиковались консультации с местными властями. Далее следовали функции второй категории, за осуществление которых народные комиссариаты республик непосредственно несли ответственность перед соответствующими органами РСФСР; в число этих органов, как правило, входили основные комиссариаты, ведавшие экономикой страны. Остальные комиссариаты автономных республик были самостоятельными, подлежали общему контролю ВЦИКа, который иногда был ограниченным, а иногда лишь подразумевался.

Эти конституционные преобразования внутри РСФСР уже послужили образцом, на основе которого формулировались отношения между РСФСР и другими социалистическими Советскими республиками [14]. А теперь они служили основой структуры СССР. Согласно Конституции 1924 г. народные комиссариаты СССР и союзных республик подразделялись на уже известные три категории. Первая категория включала пять общесоюзных комиссариатов, не имевших дублёров в республиках, так что дела, которыми они ведали – международные отношения, оборона, внешняя торговля, пути сообщения, почта и телеграф, – оказались исключительно в ведении СССР. Здесь центральная власть полностью контролировала как принятие, так и выполнение решений.

Ко второй категории "объединенных комиссариатов" – новым было только название – относились Высший совет народного хозяйства и комиссариаты труда, продовольствия, финансов и рабоче-крестьянской инспекции [15]. Такие комиссариаты имелись и в СССР и в республике, причем республиканский

комиссариат представлял собой местное отделение соответствующего комиссариата Союза ССР и осуществлял на территории республики его задания. Республиканский комиссариат нес ответственность за выполнение на территории союзной республики решений, принимаемых центральной властью [16].

В ту же категорию попало и Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ), учрежденное, как указывалось в короткой главе Конституции, специально ему посвященной, в целях "объединения революционных усилий союзных республик по борьбе с политической и экономической контрреволюцией, шпионажем и бандитизмом". Заменившее ГПУ РСФСР ОГПУ учреждалось "при Совете Народных Комиссаров Союза Советских Социалистических Республик", но действовало через "своих уполномоченных при советах народных комиссаров союзных республик". Оно, таким образом, являлось по форме объединенным комиссариатом.

Наконец, шесть комиссариатов: внутренних дел, юстиции, просвещения, здравоохранения, социального обеспечения и по делам национальностей – составляли третью категорию. Это были республиканские органы, не имевшие двойников союзного значения, хотя в Конституции предусматривалось, что ведению союзных органов подлежит установление "основ судоустройства и судопроизводства, а также гражданского и уголовного законодательства Союза", "основных законов о труде", "общих начал в области народного просвещения" и "общих мер в области охраны народного здравия".

Каждая входившая в Союз ССР республика имела собственный Совнарком, который состоял из комиссаров несоюзных комиссариатов и "объединенных" комиссариатов; а всесоюзные комиссариаты имели право назначать уполномоченных во все республиканские Совнаркомы. Таким образом, республиканские Совнаркомы, в той мере, в какой они эффективно действовали в качестве составной части определенного корпоративного института, проявляли тенденцию к превращению в местные исполнительные органы центральной власти. Центральные исполнительные комитеты республик также не имели достаточно власти, чтобы противостоять Совнаркому СССР. Согласно Конституции, они имели право обжаловать его декреты и постановления, обратившись во ВЦИК, но "не приостанавливая их исполнения".

Еще одно новшество по сравнению с Конституцией РСФСР 1918 г. было зафиксировано в главе, посвященной организации судопроизводства. В Конституции СССР 1924 г. предусматривалось учреждение Верховного суда "при Центральном Исполнительном Комитете Союза Советских Социалистических Республик" в целях "утверждения революционной законности на территории Союза Советских Социалистических Республик". Однако, хотя судопроизводство приобретало таким образом определенную формальную независимость, его роль в качестве

подчиненного органа по отношению к исполнительной власти обеспечивалась постановлением о том, что прокурор Верховного суда, назначаемый Президиумом ВЦИКа, имел право опротестовать" в Президиуме решения суда. Это полностью соответствовало марксистской теории, согласно которой закон есть орудие государственнной власти. Именно в связи с этим в Конституции РСФСР 1918 г. не содержалось какого-либо юридического истолкования Конституции.

Согласно Конституции СССР 1924 г., Верховному суду разрешалась "дача заключений по требованию Центрального Исполнительного Комитета Союза Советских Социалистических Республик о законности тех или иных постановлений союзных республик с точки зрения Конституции". Однако не предлагалось никакого способа проверки законности постановлений общесоюзных органов; а отношения между общесоюзными и республиканскими органами определялись статьей, где говорилось, что "Союз Советских Социалистических Республик охраняет суверенные права союзных республик". Высшими полномочиями был облечен Всесоюзный съезд Советов, или, более конкретно, ВЦИК. Никакое постановление этих органов, как и никакие постановления британского парламента, не могло быть ultra vires [*[17]].

Именно вследствие этих усовершенствований право вносить поправки в Конституцию было предоставлено не входящим в Союз ССР республикам, а исключительно центральной власти [18]. Единственное специальное положение Конституции 1924 г., касающееся внесения в нее поправок, относилось к вопросу о распределении власти между Всесоюзным съездом Советов и ВЦИКом. Согласно статье 2, Всесоюзный съезд Советов имел исключительное право на "утверждение и изменение основных начал" Конституции. Это неясное определение функции подразумевало признание права ВЦИКа или его Президиума вносить в Конституцию изменения, не затрагивающие "основные начала"; и со временем это право стало свободно осуществляться. Например, декрет от 9 мая 1924 г., упразднивший "объединенные" комиссариаты внутренней торговли, был принят Президиумом ВЦИКа; декрет от 18 ноября 1925 г. о слиянии комиссариатов внутренней и внешней торговли в единый комиссариат торговли – декрет, повлекший за собой ряд конституционных поправок, – был принят совместно ВЦИКом и Совнаркомом. С другой стороны, IV Всесоюзный съезд Советов сам внес поправку в статью 11 Конституции, установив, что заседания Съезда проводятся не раз в год, а раз в два года.

Общий вывод таков, что процесс внесения в Конституцию поправок происходил под влиянием тех же соображений удобства и при той же неопределенности компетенции, как и обычный процесс выработки законодательства. С точки зрения конститу-

ционного закона противоречие снималось благодаря тому, что ВЦИК был обязан представлять все декреты и в том числе поправки к Конституции на ратификацию очередному Съезду Советов. Однако эта обязанность ВЦИКа не задерживала вступление декретов в силу и на деле была лишь формальностью.

Суммировать изменения, которые произошли в советской системе в результате принятия Конституции 1924 г., – задача трудная. Изучая их, сталкиваешься с самого начала с одним любопытным парадоксом. В названии РСФСР было слово "федеративная", и к этой республике всегда относились как к федеративной. Между тем с точки зрения строго конституционных терминов она была унитарным государством, включавшим в себя ряд подчиненных, хотя и отчасти автономных, единиц. В Конституции СССР и в относящихся к ней официальных документах слов "федеративный" и "федерация" избегали. Тем не менее Советский Союз был по существу федерацией. Он был создан на основе соглашений между формально равноправными суверенными государствами, и Конституция официально признавала дальнейший суверенитет федеративных единиц, который был "ограничен лишь в пределах, указанных в настоящей Конституции". Конституция предусматривала на строго федеративных принципах распределение полномочий между органами власти СССР и органами власти союзных республик, а в определенных случаях совместную юрисдикцию ("объединенные комиссариаты"). В ней даже признавалось право, которое обычно не предоставляется членам федерации – право на отделение, – и четко предусматривалось, что это право не может быть отменено без согласия всех республик. Двухпалатный законодательный орган был обычным средством обеспечения прав государств – членов федерации. Все это в большой мере отвечало требованиям Советских республик, которые составляли СССР.

И все же не менее вероятно и то, что выпадение термина "федеративный" из названия СССР значило больше, чем утверждение этих федеральных форм. В документах того периода часто подчеркивалось, что СССР представляет собой "одно союзное государство". Конституция СССР, принятая в 1924 г., рассматривалась по сравнению с Конституцией РСФСР, принятой в 1918 г., как шаг вперед в направлении централизации как благодаря увеличению числа вопросов, входящих в компетенцию центрального правительства, так и благодаря его более сильной верховной власти. Это был дальнейший шаг по пути концентрации власти, которая неуклонно происходила с начала существования нового строя. Никакие конституционные гарантии прав республик не были в силах противостоять этой тенденции к централизации. Степень единообразия, на практике установленного Конституцией, можно, конечно, легко преувеличить. Составные части, из которых был образован СССР, особенно если к ним причислить автономные республики и

области, обнаруживали гораздо большее разнообразие в своем экономическом, политическом и культурном развитии, чем это когда-либо наблюдалось в истории любой другой федерации. И один этот факт говорит о том, что мерить по единой мерке здесь трудно и неуместно. Пусть даже Совет Национальностей, берущий свое начало от института, возникшего под эгидой Наркомнаца, совершенно очевидно, не смог удовлетворить стремлений украинских националистов, но тем не менее в свете пробуждавшейся политической сознательности степных казахов или горцев Кавказа он был огромным достижением. В конституционном плане постановление о двухпалатном представительном съезде оказалось не более чем попыткой пересадить на неподходящую для этого почву Советского Союза конституционные обычаи и средства буржуазного мира. Никаких придирчивых споров по жизненно важным вопросам никогда ни в одной палате не происходило, и никогда не отразилась в протоколах разница в мнениях между ними. ВЦИК продолжал принимать декреты и издавал их от своего имени, но ни одна из двух палат ВЦИКа, ни его объединенный Президиум не принимали основных решений; их конституционная власть была не более действенной, чем у проектного комитета. Короче говоря, на Конституцию 1924 г. распространялось то, что неизбежно должно было восприниматься как нереальность всех конституционных форм при советской системе правления, если критиковать систему с точки зрения западных конституционных законов. Эти формы играли свою роль в управлении, центральном и местном, в формировании и выражении мнений. Однако принятие главных политических решений и споры, которые предшествовали их принятию, происходили за пределами конституционной системы.

Растущее сосредоточение власти, выраженное в следовавших одна за другой Конституциях РСФСР и СССР, тенденция к замене федеральных форм реальностью унитарного государства и неэффективность конституционного контроля были в определенном смысле уступкой затянувшемуся чрезвычайному положению в стране. Борьба за существование, исход которой всегда под вопросом, никогда не создает атмосферы, благоприятной для децентрализации власти или для смягчения ее суровости. Более того, в этот период еще жила в сознании многих большевиков идея государственной власти как временного орудия, которым безжалостно владеют, пока длится борьба, но которому суждено отмереть, когда будет одержана победа в борьбе за социализм. А эта идея оправдывала любые меры, которые, казалось, нуждались в оправдании. К тому же сильная тенденция к централизации наблюдалась не только в Советском Союзе. Действительно, советский опыт подтверждает вывод, сделанный в типичном современном трактате по поводу федеральной формы правления:

"Война и экономический кризис, если они часто повторяются, почти наверняка превратят федеральные правительства в

правительства унитарные....Рост социальных служб может, хотя и не обязательно, вести к тому же результату" [19].

Концентрация власти в центре была характерна скорее для периода, чем для институтов любой отдельной страны. В Советском Союзе корни ее были в первую очередь экономическими. Знаменательный абзац в статье 1 Конституции возлагал на верховные органы Союза ССР "установление основ и общего плана всего народного хозяйства". Кроме того, четыре из шести "объединенных" комиссариатов ведали экономическими делами.

Конституция СССР, в том виде, в каком она была составлена проектной комиссией на основе указаний XII съезда партии, была принята на заседании ВЦИКа б июля 1923 г. и немедленно вступила в силу. Требовалось еще, чтобы ее официально утвердил II Всесоюзный съезд Советов, и это было сделано 31 января 1924 г., через 10 дней после смерти Ленина [20].

[1] «Вторая сессия Центрального Исполнительного Комитета Союза Советских Социалистических Республик». М., 1923, с. 11-12.

[2] Отвергнутые проекты см. в: В.И. Игнатьев. Советский строй. М., 1928, с. 123-137.

[3] Сталин впоследствии, вспоминая об этом случае, отметил, что "раздавались речи, не соответствующие коммунизму, - речи, не имеющие ничего общего с интернационализмом» (И. В. Сталин. Соч., т. 5, с. 244-245).

[4] «КПСС в резолюциях...», т. 3, с. 85.

[5] Там же, с. 86.

[6] «Двенадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет», с. 652-653.

[7] ИВ. Сталин. Соч., т. 5, с. 277-278.

[8] II Всесоюзный съезд Советов увеличил эту цифру до 414.

[9] Даже на «объединенных» заседаниях палаты ВЦИКа голосовали раздельно, и для каждого согласованного решения требовалось большинство голосов каждой из палат. Было также принято постановление о «пленарных» заседаниях для проведения выборов на посты, связанные с выполнением различных обязанностей, и для решения процедурных вопросов; при этом обе палаты голосовали вместе, и требовалось только большинство голосов этого общего органа. Это, однако, было отменено на основании поправки, принятой II Всесоюзным съездом Советов.

[10] Текст Конституции, окончательно утвержденный ВЦИКом б июля 1923 г., см. в: «История Советской Конституции в декретах...», с. 244-250, 255-267; английский перевод см. в: «British and Foreign State Papers», 1924, CXX, p. 889-902.

[11] Различные органы, ранее прикрепленные к Совнаркому РСФСР, из которых наиболее важными были Совет Труда и Обороны и Государственная плановая комиссия, теперь были прикреплены к Совнаркому СССР. В Конституции о них не упоминалось, и, по-видимому, никакого официального постановления об их переводе, который сам собой разумелся, не было принято. Это было одной из нескольких аномалий, наблюдавшихся при переходе.

[12] См. главу 13.

[13] «Автономные области» таких органов не имели, и они не представляют интереса в конституционном отношении. У них были те же статус и структура, что и у других областей, согласно Конституции.

[14] См. главу 13.

[15] Конституция СССР возложила на высшие союзные органы ответственность за «установление основ и общего плана всего народного хозяйства». Растущее сосредоточение экономической политики являлось одной из действующих централизующих сил в Конституции СССР.

[16] Осторожно сформулированный отрывок из резолюции XII съезда партии, принятой в апреле 1923 г., заставляет предположить, что это распределение власти вызывало в республиках опасения: «Слияние комиссариатов есть экзамен советскому аппарату: если бы этот опыт получил на практике великодержавническое направление, то партия была бы вынуждена принять против такого извращения самые решительные меры, вплоть до постановки вопроса о пересмотре слияния некоторых комиссариатов» («КПСС в резолюциях...», т. 3, с. 85).

[17] Здесь — "невыполнимо" (лат). – Прим. ред.

[18] Конституция допускала одно исключение из этого общего правила: право на отделение, предоставленное входящим в Союз ССР республикам, не могло быть отменено; границы республик также не могли быть изменены без согласия этих республик (статья 6).

[19] К.С. Wheare. Federal Government, 1946, p. 255.

[20] «Второй съезд Советов Союза Советских Социалистических Республик». М., 1924, с. 129-136. При этом были приняты две небольшие поправки, о которых упоминалось выше (глава 14, прим. 8 и 9).

ПРИЛОЖЕНИЕ Б. БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ТЕОРИЯ САМООПРЕДЕЛЕНИЯ НАЦИЙ
а) Предпосылки: XIX век

Великая французская революция отбросила понятие государства как личного владения монарха, заменив его идеей национального или народного суверенитета. Идея личного права, которым облечен монарх, была связана с феодальной системой землевладения и была несовместима с новыми социальными и экономическими условиями, создавшимися в результате роста промышленности и торговли и возникновения новой нефеодальной интеллигенции. Таким образом, средние классы стали наследниками монархии, исповедующими новую веру – национализм.

"В аристократических государствах, – говорил Робеспьер, – слово "patrie"[*][1] имеет значение только для патрицианских семейств, которые захватили власть. Лишь при демократии государство – это действительно patrie для всех составляющих его людей" [2].

Определение нации или народа как носителя власти, которое было приведено в систему и приобрело популярность благодаря Французской революции, оставалось, однако, чисто буржуазным. Бабеф сетовал, что многие "видят в обществе только врага и теряют даже возможность иметь отечество". Вейтлинг связывал понятие отечества с понятием собственности:

"Лишь у того есть отечество, кто владеет собственностью или, хотя бы, имеет свободу и возможность ее приобрести. Тот, кто этого не имеет, лишен отечества".

"Нация" или "народ", образующие государство, – это победоносная буржуазия. Трудящиеся имели так же мало значения, как и во времена монархии; они по-прежнему, говоря современным языком, "не заинтересованы в отечестве".

Такова была картина, на фоне которой сложилось отношение Маркса к национальному вопросу и возникло изречение, включенное в "Манифест Коммунистической партии": "Рабочие не имеют отечества". Эти знаменитые слова не были, как иногда думают, бахвальством или программой. Это был протест против лишения пролетариата привилегии быть полноправным членом страны. Поэтому прежде всего в "Коммунистическом манифесте" говорилось о том, что пролетариат каждой страны

должен "сперва покончить со своей собственной буржуазией". Таким образом: "Если не по содержанию, то по форме борьба пролетариата против буржуазии является сначала борьбой национальной". И далее:

"Так как пролетариат должен прежде всего завоевать политическое господство, подняться до положения национального класса [*[3]], конституироваться как нация, он сам пока еще национален, хотя совсем не в том смысле, как понимает это буржуазия".

Все это могло происходить в рамках буржуазной демократии, заслуга которой состояла в том, что она должна была обеспечить пролетариат инструментом для уничтожения господства буржуазии.

Вместе с тем действовали другие, надолго рассчитанные силы. Маркса, в отличие от Лассаля, не смутил национальный социализм. Он отмечал, что техническое развитие производства глубоко влияет на государство-нацию независимо от того, буржуазия или пролетариат является господствующим классом.

"Национальная обособленность и противоположности народов все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием промышленного производства и соответствующих ему условий жизни.

Господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение. Соединение усилий, по крайней мере цивилизованных стран, есть одно из первых условий освобождения пролетариата.

В той же мере, в какой будет уничтожена эксплуатация одного индивидуума другим, уничтожена будет и эксплуатация одной нации другой.

Вместе с антагонизмом классов внутри наций падут и враждебные отношения наций между собой".

Пролетариат этот процесс ускорит. Это тот класс, как в самом начале своей научной деятельности мимоходом отметил Маркс, "у которого уже уничтожена национальная обособленность", который "является уже выражением разложения всех классов, национальностей и т.д. в теперешнем обществе" [4]. Конечно, этот процесс завершится лишь после свержения буржуазии и перехода к социализму. И тем не менее не было никакой непоследовательности в том, чтобы призывать пролетариат всех стран прогнать свою буржуазию и стать национальным классом, но в то же время верить, что конечная цель революции заключается в единстве трудящихся в обществе без классов и наций. Большинство мыслителей XIX века, начиная с Мадзини, рассматривали национализм не как противоположность интернационализма, а как естественную ступеньку на пути к нему [5].

Таким же образом можно было предположить, что национализм буржуазного этапа революции перерастет в интернационализм пролетарского этапа.

Идея народной власти, по сути, подразумевала также принцип национального самоопределения, казавшийся логическим и неизбежным следствием демократии. Однако принцип самоопределения, провозглашенный Французской революцией, прежде всего подразумевал право народов создавать национальные государства вопреки династическому принципу, и это был в такой же мере внутренний, как и международный вопрос. Он, конечно, не предполагал повсеместного процесса отделения и распада. Во Франции революция оказалась объединяющей силой, уничтожившей последние традиционные остатки бретонского, нормандского и провансальского сепаратизма. Повсюду в остальных местах народы, в защиту которых этот принцип выступал наиболее часто в последующие 50 лет – поляки, итальянцы и немцы, – были разрознены и стремились к воссоединению и объединению в единое целое со своими соотечественниками.

У Маркса, по-видимому, не было повода рассматривать вопрос о национальном самоопределении до 1848 г., но он бы наверняка не увидел в нем ничего противоречащего постепенному процессу объединения, которого, с его точки зрения, требовали современные условия производства.

1848 год был поворотным пунктом в вопросе о национализме и самоопределении наций. Династический принцип, уничтоженный во Франции в 1789 г., был расшатан во всей Центральной Европе, и теперь, когда повсюду призывали к народной власти как основе государства, новые нации стали подавать голос. Поощрялись не только устремления немцев, поляков и итальянцев к национальному единству, но стали обсуждаться национальные требования шлезвигских датчан, многочисленных народов империи Габсбургов и даже ирландцев. Эти требования повлекли за собой некоторые совершенно новые проблемы. Все требования немцев, поляков, итальянцев (и в связи с этим венгров) угрожали целостности империи Габсбургов. Эта империя, основа гнусного Священного союза, была с 1815 г. объектом нападок всех прогрессивных мыслителей. Таким образом, создание германского, польского, итальянского и венгерского государств, скорее всего, могло представляться событием прогрессивным и конструктивным. Однако теперь уже германскому единству угрожали датчане и чехи, польскому – русины, венгерскому – словаки и хорваты, итальянскому – словенцы, а британскому единству – ирландцы. Национализм и национальное самоопределение впервые использовались как силы разрушительные, разобщающие и реакционные [6].

Маркс и Энгельс не пытались ни в то время, ни в какое-либо иное сформулировать полностью теорию национализма.

Когда их просили высказать свои мысли о событиях 1848 г., их отношение к национальному вопросу было обусловлено обстановкой, на фоне которой разразилась буржуазная революция, и оно не слишком ощутимо отличалось от того отношения, которое в большинстве случаев проявляли либералы и демократы. Для каждого было очевидно, что где-то должна быть подведена черта. Требования национальной независимости не могли множиться до бесконечности. На этом сходились мыслители всех школ. Дело было в критериях, которые при этом применялись.

Во-первых, Маркс и Энгельс были склонны признать требования, которые привели бы к созданию крупных, мощных государств, и отвергнуть такие требования, которые привели бы к расколу крупных государств ради образования мелких. Это совпадало и с либеральными взглядами того времени [7], и с выраженной в "Коммунистическом манифесте" мыслью о том, что современное экономическое развитие требовало создания более крупных государственных единиц. В статье, датированной 1866 г., Энгельс указал на ясное различие между отношением к тем "большим и четко определенным историческим нациям Европы" (он особо назвал Италию, Польшу, Германию и Венгрию [8]), чьи национальные устремления поддерживали все европейские демократы, и отношением к национальному самоопределению "многочисленных мелких остатков тех народов, которые фигурировали более или менее продолжительное время на арене истории, но затем были превращены в составную часть той или иной более мощной нации". Эти более мелкие "национальности" – "сербы, хорваты, русины, словаки, чехи и другие остатки былых славянских народов в Турции, Венгрии и Германии" – были выдумкой или орудием российских панславистов, и их требования ни в коем случае не стоило поощрять [9]. Наступившая позднее либеральная идеализация малых национальностей еще не началась и не могла воздействовать на отношение к ним Маркса и Энгельса.

Во-вторых, Маркс и Энгельс были склонны поддерживать те требования, реализация которых, как можно было предполагать, способствовала бы осуществлению мировой революции, о которой говорилось в "Коммунистическом манифесте", то есть поддерживать требования стран с достаточно высоким уровнем буржуазного развития и, значит, перспективных с точки зрения возможностей для борьбы пролетариата. Требования Польши – единственной страны, упоминавшейся в "Коммунистическом манифесте", в которой буржуазная революция должна была носить скорее аграрный, чем индустриальный характер, – были включены в эту категорию в виде исключения [10] и последовательно поддерживались Марксом в его статьях 1848 г. о Франкфуртском национальном собрании. В остальных случаях крестьянский национализм рассматривался как реакционный по своей природе.

На том же именно основании Энгельс отвергал претензии датчан на Шлезвиг – датчане были лишь "полуцивилизованной нацией". А право немцев на княжества представляло собой "право цивилизации по отношению к варварству, прогресса по отношению к застою" [11]. Обычно принято относить это за счет немецкой предубежденности Энгельса. Однако Маркс, которого нельзя обвинить в пристрастном отношении к Англии, также не поддерживал в то время требований ирландцев [12]. Требования славянских народов империи Габсбургов, кроме польских требований, были отвергнуты с таким же возмущением в двух часто цитировавшихся статьях, направленных против Бакунина, которые Энгельс написал в 1849 г. [13] Все эти народы (кроме чехов, чью революционную борьбу в 1848 г. Маркс и Энгельс не раз хвалили [14]) были отсталыми, крестьянскими. Их победа означала бы подчинение цивилизованного Запада варварскому Востоку, города – деревне, торговли, производства, интеллекта – примитивному земледелию славянских рабов.

В-третьих, для всех прогрессивных мыслителей XIX века было аксиомой, что Россия – это самый мощный поборник европейской реакции, и поэтому враждебное отношение к России служило показателем искренней революционности. То, что Маркс и Энгельс отвергли требования малых национальностей империи Габсбургов, Ленин в первую очередь объяснил именно этими причинами. Он писал, что "в 1848 г. были исторические и политические основания различать "реакционные" и революционно-демократические нации. Маркс был прав, осуждая первые и стоя за вторые. Право на самоопределение есть одно из требований демократии, которое, естественно, должно быть подчинено общим интересам демократии. В 1848 и следующих гг. эти общие интересы состояли в первую голову в борьбе с царизмом" [15].

По этому признаку требования Польши, которые можно было использовать против России, одобрялись, а требования малых славянских народов, склонных обращаться за поддержкой к Российской державе, – осуждались.

Наконец, в оценках Маркса и Энгельса был элемент явного эмпиризма, и глупо было бы все относить за счет последовательно разработанной теории. Например, большинство крестьян славянского происхождения, проживавших в Австрии, считали Габсбургов более отдаленными и поэтому менее неприятными хозяевами, чем своих польских и венгерских помещиков. В 1848 г. они помогали Габсбургам противостоять тем самым национальным требованиям, которые стремились поддержать Маркс и Энгельс совместно с большинством либералов. Именно это так называемое "предательство" национального дела в такой же степени, как и любая теория о реакционном характере крестьянских наций или их предполагаемое пристрастие к России, вызывало резкое осуждение со стороны Энгельса. На отношение Маркса и Энгельса к Польше повлияли также прак-

тические трудности в деле согласования германских и польских требований. То ли по причине национального предубеждения, то ли потому, что Германия с точки зрения революционности представлялась более передовой и поэтому более заслуживающей поддержки, чем Польша, но Маркс и Энгельс всегда были склонны удовлетворить германские, а не польские территориальные требования и в то же время были готовы предоставить Польше компенсацию за счет России или малых национальностей, которые населяли пограничные между Россией и Польшей территории. Было бы опасно извлекать теоретические выводы из этих эмпирических заявлений.

До 1850 г., таким образом, Маркс и Энгельс не разрабатывали особой теории национального самоопределения и удовлетворялись тем, что либо следовали общим демократическим принципам, либо принимали эмпирические решения в особых случаях. В более поздние годы непосредственная связь с рабочим движением заставила Маркса уделять несколько больше внимания национальному вопросу. Польское восстание 1863 г. послужило поводом для первоначальной встречи британских и французских рабочих, которая положила начало Первому Интернационалу, и сочувствие к Польше еще сохранилось в радикальных кругах к тому времени, когда в следующем году Интернационал был фактически создан. Благодаря этим обстоятельствам вопрос о национальном самоопределении был включен в связи с польскими событиями в Программу Интернационала, принятую Генеральным советом 27 сентября 1865 г. "Признается настоятельно необходимым, – говорилось в одном из ее пунктов, – уничтожить захватническое влияние России в Европе, применив к Польше "право каждого народа на самоопределение" и восстановив эту страну на социальной и демократической основе".

Однако несмотря на то, что национальное самоопределение явно было призвано специально для того, чтобы нанести удар по России, трудно было ограничить его применение одной Польшей. Энгельс в свое время был вынужден пересмотреть свое отношение к требованиям, которые датчане предъявляли Шлезвигу [16], а Маркс признал, что его точка зрения по поводу Ирландии изменилась:

"Прежде я считал отделение Ирландии от Англии невозможным, хотя бы после отделения дело и пришло к федерации".

Он окончательно пришел к выводу, что "прямой абсолютный интерес английского рабочего класса требует разрыва его теперешней связи с Ирландией" [17], и настаивал на этом в Генеральном совете Интернационала.

Вопрос о принципе, очевидно, возник лишь однажды. Французы – члены Интернационала почти все до единого были прудонистами и вслед за своим руководителем отвергали националистические требования. "Прудоновская клика", сообщал

Маркс Энгельсу, когда в июне 1866 г. разразилась австро-прусская война, начала проповедовать мир, объявляя "войну устаревшей, национальности – бессмыслицей" [18]. Когда несколько недель спустя Лафарг, придерживавшийся этой точки зрения, говорил в Генеральном совете, что нации – это "устарелые предрассудки", Маркс напал на него, доказывая, что Лафарг "под отрицанием национальностей понимает, кажется, их поглощение образцовой французской нацией" [19]. Этот довод Ленину предстояло однажды использовать против польских и австрийских социалистов и "великорусских шовинистов", которые, отрицая принцип самоопределения наций, косвенным образом утверждали собственное национальное превосходство.

Второй Интернационал со времени своего основания в 1889 г. вплоть до 1914 г. еще меньше, чем его предшественник, занимался принципом самоопределения наций. После 1870 г. интерес к этому вопросу упал. Ни в Польше, ни в других местах на Европейском континенте не было таких волнений, которые бы обострили этот интерес, а голоса угнетенных народов других континентов еще только-только становились слышны всему миру. Наиболее полное заявление по этому вопросу содержалось в резолюции Лондонского конгресса Второго Интернационала, который состоялся в 1896 г.:

"Конгресс выступает за полную автономию всех национальностей и заявляет о своем сочувствии рабочим любой страны, в настоящее время страдающей под ярмом военного, национального или какого-либо иного деспотизма; Конгресс призывает рабочих всех этих стран стать в строй бок о бок с классово-сознательными рабочими всего мира, чтобы добиться свержения всемирного капитализма и установления всемирной социал-демократии" [20].

Таким образом, в первой половине резолюции говорилось о заинтересованности пролетариата в осуществлении буржуазного принципа национальной автономии или самоопределения, а во второй половине выражалась его вера в конечную международную солидарность пролетариата. Однако интерес оказался поверхностным. Не делалось никаких попыток вернуться к этому вопросу на последующих конгрессах Интернационала до 1914 г. [21]
б) Большевистская теория самоопределения наций: до 1917 г.

Право на национальное самоопределение было провозглашено в "Манифесте Российской социал-демократической рабочей партии", принятом на учредительном съезде партии в 1898 г. Партийная Программа, принятая на II партийном съезде в 1903 г., содержала признание "права на самоопределение за всеми нациями, входящими в состав государства". Стиль фразы

и включение этого пункта в число других, относящихся к внутренней российской политике, показывали, что речь шла о национальностях Российского государства [22]. Вопрос о международном значении этой формулировки не поднимался ни тогда, ни когда-либо в дальнейшем до 1914 г. Однако по поводу вытекавших из нее выводов в области партийных и национальных проблем все это время шли споры. Они еще больше обострились после революции 1905 г.; да и сам Ленин, по-видимому, стал придавать большее значение национальному вопросу, после того как он переехал в австрийскую часть Польши летом 1912 г. В следующем году Ленин отмечал, что "национальный вопрос выдвинулся в настоящее время на видное место среди вопросов общественной жизни России" [23]. К этому периоду и относятся главные заявления большевиков по национальному вопросу, сделанные до революции.

Первая из двух главных ересей, которые в то время бросали вызов партийной ортодоксальности, была австрийского происхождения. Незадолго до начала нового столетия ведущие австрийские марксисты, стремясь противодействовать разрушительным тенденциям национализма, который угрожал ветхому зданию двуединой монархии, выдвинули проект замены самоопределения наций, признанного социал-демократией, вне территориальной культурной автономией, которой могли пользоваться национальные группы всей империи, не разрушая ее политического и территориального единства [24]. Первым и наиболее наглядным естественным результатом этого проекта явилось его применение к самой партии. На своем съезде в 1897 г. австрийская социал-демократическая партия приняла решение провести внутрипартийную реорганизацию и образовать федерацию из шести автономных национальных партий – немецкой, чешской, польской, русинской, итальянской и югославской. Следующий съезд партии, состоявшийся в Брюнне (ныне Брно. – Ред.) в 1899 г., принял неясно сформулированную резолюцию, в которой приветствовалось преобразование Австрии в "федерацию народов". За этим последовала кампания борьбы под руководством Карла Реннера (подписывавшего свои работы псевдонимом Рудольф Шпрингер) и Отто Бауэра за оригинальную систему национальной культурной автономии на личностной основе. Лица различной национальности, независимо от места жительства, должны были организовываться под руководством национальных советов для осуществления задач в области образования и других культурных целей. При этом политическое и экономическое единство монархии и ее управления оставалось неизменным.

В России эти идеи в применении к партийной и государственной организации охотно подхватил Общееврейский рабочий союз в России и Польше, обычно называемый Бундом. Бунд, старейшая социал-демократическая организация России, был принят в Российскую социал-демократическую рабочую партию

на ее учредительном съезде в 1898 г. Бунд был принят как "автономная организация, самостоятельная лишь в вопросах, касающихся специально еврейского пролетариата" [25]. На II съезде партии в 1903 г. делегаты Бунда отстаивали исключительное право этой организации "быть единственным представителем еврейского пролетариата, в какой бы части российского государства он (еврейский пролетариат) ни жил и на каком бы языке ни говорил" [26]. Потерпев сокрушительное поражение при голосовании, бундовцы ушли со съезда, а также вышли из партии. Они вновь были приняты в партию на IV съезде в 1906 г. с уклончивой формулировкой, которая не разрешила вопроса [27]. К этому времени латышская и кавказская социал-демократические партии выдвигали те же требования, что и Бунд. По мере того как обострялся национальный вопрос в России, дискуссии в партии становились все более частыми и острыми. Причем против политики автономии национальных секций выступали только Ленин и немногие стойкие большевики.

В ходе дискуссий, по-видимому, со всех сторон было высказано предположение, что национальная автономия в партии и культурная автономия для национальностей в государстве являются или становятся принципами одного порядка [28]. Будучи убежденным в том, что партия станет слабее, если будет разделена по национальному признаку, Ленин был в равной мере убежден в том, что это относится и к государству; и он боролся против устройства по этому принципу как партии, так и государства. В начале 1903 г., накануне II съезда партии, он осуждал армянскую социал-демократическую группу за ее требование "федеративной республики" для России в целом и "автономии относительно культурной жизни" – для кавказских народов. Пролетариат, утверждал Ленин, не нуждается в "национальной автономии". Он заинтересован только в двух вещах: с одной стороны, в "политической и гражданской свободе и полной равноправности", с другой – в "праве на самоопределение для каждой национальности" (что означало право отделения) [29].

Таким образом, Ленин вскоре занял бескомпромиссную позицию – "все или ничего" – в вопросе национального самоопределения, что было совсем не так странно, как это может показаться на первый взгляд. Нация имела право на отделение; если она предпочитала не использовать это право, тогда у нее как у нации никакого другого права не оставалось, хотя при этом каждый представитель этой нации естественно пользовался наравне с другими гражданами одинаковыми правами в отношении языка, образования и культуры, какими пользуются даже в такой буржуазно-демократической стране, как Швейцария [30].

Таким образом, отношение Ленина к этому вопросу определилось уже в начале 1903 г. А 10 лет спустя, когда национальный вопрос обострился, он поручил Сталину, молодому грузин-

скому большевику, который навестил его в то время в Галиции, разить австрийскую концепцию. Работа Сталина под названием "Национальный вопрос и социал-демократия" была опубликована в партийном органе весной 1913 г. – Внутренние и внешние признаки говорят о том, что она была написана под влиянием Ленина, и в партийной литературе по этому вопросу она оставалась образцом. [31]

Во вступительной части работы выражалось сожаление по поводу того, что "надвигалась волна национализма, и социал-демократов призывали "оградить массы от общего поветрия. противопоставив национализму испытанное оружие интернационализма, единство и нераздельность классовой борьбы. Затем Сталин переходил к определению нации, указывая, что это "исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры". Австрийские определения нации как "культурной общности группы современных людей, не связанной с "землей" (Шпрингер), или "совокупности людей, связанных в общность характера на почве общности судьбы» (Бауэр), осуждались, поскольку в них игнорировались объективные свойства нации, а также меняющиеся исторические и экономические условия, которые способствуют их возникновению. Фактически нация является не просто исторической категорией, а исторической категорией определенной эпохи, эпохи подымающегося капитализма". В процессе создания нации "буржуазия – главное действующее лицо", а "рынок – первая школа, где буржуазия учится национализму". Отсюда следует, что: "Национальная борьба в условиях подымающегося капитализма является борьбой буржуазных классов между собой". "В существе своем она всегда остается буржуазной, выгодной и угодной главным образом буржуазии" [32].

Модели были разными для Западной и Восточной Европы где, благодаря более длительному сохранению феодальной власти, возникали скорее многонациональные, - чем национальные государства. Тем не менее эти широкие обобщения о возникновении наций применимы были всюду. Нация, созданная таким образом, должна была рассматриваться как объективная и независимая реальность. "Нация суверенна, и все нации равноправны".

Выразители этих взглядов, подразумевавших право нации на полное самоопределение и отделение, атаковали австрийский тезис по двум направлениям. С одной стороны, в соответствии с австрийским тезисом, права наций ограничивались тем, что делался упор на сохранение многонациональных государств вопреки праву на самоопределение, и тем, что право на политическую независимость пытались заменить равенством прав в области культуры. С другой стороны, австрийский тезис способствовал национализму не только потому, что он увековечивал

национальные предрассудки [33], но и потому, что в нем нация рассматривалась как неизменная, постоянная категория; так что на основе этой гипотезы даже будущий социалистический строй будет "расчленять человечество на национально-отграниченные общества".

Именно против этой двойной "ереси" Сталин выдвинул двустороннюю характеристику нации, которая заняла свое место среди принципов большевизма. С одной стороны, нация являлась исторически сложившейся формой государственной организации в период буржуазной революции и как таковая пользовалась неотъемлемым правом на самоопределение в виде отделения от существующего многонационального государства. С другой стороны, конечная цель социализма состояла в том, чтобы вместо деления мира на "национально-отграниченные общества" установить "принцип интернационального сплочения рабочих". Различие между национализмом буржуазной революции и интернационализмом социалистической революции, здесь лишь слегка очерченное, имело важные последствия, которые выявятся в дальнейшем.

Вторая ересь, вызвавшая возражения большевиков, была в то время главным образом связана с польской социал-демократией [34]. В начале 90-х годов прошлого века между двумя группами польских социал-демократов произошел раскол на почве национального вопроса. На базе одной из этих групп возникла "патриотическая" Польская социалистическая партия Пилсудского. Другая группа, выражавшая взгляды Розы Люксембург, заявляла, что "требование восстановления польского государства – это утопия", и в конце концов эта группа стала секцией российской партии [35]. Эти разногласия были отражены в острой статье Розы Люксембург, опубликованной в социал-демократическом журнале "Нойе цайт" [36], в которой утверждалось, что национальная независимость заботит буржуазию, а пролетариат по сути своей интернационален, и его это не интересует. Довод Розы Люксембург был затем опровергнут на страницах этого же журнала Каутским. В своей статье под названием "Finis Poloniae?" [*[37]] он поддерживал те идеи, которых в дальнейшем придерживались большевики [38].

Это любопытный признак, показывающий зависимость от России всех слоев населения той части Польши, которая входила в состав Российской империи до 1914 г. В то время как класс землевладельцев и купечество, боясь революционных волнений среди польского крестьянства или польского пролетариата, искали поддержку у русских представителей своего класса, польские революционеры также отвергали идею о создании самостоятельной польской революционной партии, которая была бы слишком слабой, чтобы своими силами добиться успеха в борьбе против польского господствующего класса. Длинная

статья Розы Люксембург, опубликованная в польском журнале в 1907-1908 г г., дала Ленину материал для его наиболее детально разработанного опровержения польского тезиса [39].

Ответ большевиков на польский тезис касался трех основных моментов. Во-первых, "образование самостоятельных национальных государств есть тенденция всех буржуазно-демократических переворотов". [40] Так что признание на этом этапе права на отделение есть следствие принципа поддержки пролетариатом буржуазной революции. На этом этапе пролетариат не мог отвергать или ограничивать право на самоопределение, даже если оно соответствовало буржуазным принципам и практике: Ленин часто упоминал отделение Норвегии от Швеции в 1905 г. как яркий пример буржуазного самоопределения [41].

Во-вторых, отрицание господствующей нацией права других наций на самоопределение было насмешкой над принципом равенства наций; пролетариат господствующей нации не мог, строго говоря, в этом участвовать. Как в свое время Маркс добивался того, чтобы английские рабочие поддержали борьбу ирландцев за свою независимость, и осуждал Лафарга за его идею отречения от нации как замаскированную попытку утвердить господство французской нации, так теперь Ленин доказывал, что отказ российских социал-демократов от принципа национального самоопределения означает "приспособление к интересам крепостников и к худшим националистическим предрассудкам господствующей нации" [42]. Что касается польских демократов, то они имели право отвергать для Польши политику отделения, но это нисколько не делало менее необходимым для партии в целом, и особенно для русских членов партии, провозглашение права Польши на отделение.

Этот довод подводил к третьему моменту, на котором Ленин всегда настаивал: речь идет о различии между правом на самоопределение наций (включая отделение) и решением отделиться. Защищать право на развод, замечал Ленин, означает поддерживать развод в особых случаях [43]. Те, чье право на отделение признано, должны еще принять решение, отделяться или нет. Это различие в дальнейшем приобрело большое значение.

Первое обстоятельное заявление партии по вопросу о национализме содержалось в резолюции, принятой на совещании Центрального Комитета партии, состоявшемся в Поронино, в Галиции – где тогда жил Ленин, – осенью 1913 г. Резолюция подразделялась на пять пунктов, из которых первые три были посвящены австрийской и последние два – польской "ереси". Вот главные пункты этой резолюции:

1)В капиталистических условиях национальный мир был бы возможен при полном равноправии всех наций и языков, отсутствии обязательного государственного языка, при обеспечении населения школами с преподаванием на всех местных

языках и при широкой областной автономии и местном самоуправлении.

2) Принцип культурно-национальной автономии и разделение по национальностям школьного дела в пределах одного государства отвергается как безусловно вредный с точки зрения демократии вообще и интересов классовой борьбы пролетариата в особенности.

3) Интересы рабочего класса требовали слияния всех рабочих данного государства, независимо от их национальностей, в единых пролетарских организациях.

4) Партия поддерживает право угнетенных царской монархией наций на самоопределение, то есть на отделение и образование самостоятельного государства.

5) Вопрос о целесообразности осуществления этого права в каждом отдельном случае партия будет решать совершенно самостоятельно "с точки зрения интересов всего общественного развития и интересов классовой борьбы пролетариата за социализм" [44].

Резолюция 1913 г. не покончила с разногласиями. В связи с войной повсюду шли споры о национальном самоопределении, тем более в социал-демократических кругах. В сентябре 1915 г. Циммервальдская конференция партий, выступавших против войны, опубликовала манифест, в котором содержалось обычное признание "права наций на самоопределение". В ответ на манифест в шведской газете была опубликована резкая статья польского социал-демократа Радека, который объявлял "иллюзорной" "борьбу за несуществующее право на самоопределение" [45]. Весной следующего года дискуссия была перенесена на страницы журнала "Форботе", издаваемого Циммервальдской левой. Здесь в апреле 1916 г. появились две группы тезисов – за самоопределение, написанные Лениным, и против, написанные Радеком.

Радек утверждал, что социал-демократия "никоим образом не выступает за установление новых пограничных столбов в Европе, за восстановление снесенных империализмом"; что поддерживать самоопределение наций – верный путь к "социал-патриотизму" и что единственный приемлемый для социал-демократов лозунг – "Долой границы!" [46]. Через несколько недель в другом издании Радек осудил восстание, которое произошло в Дублине в пасхальные дни 1916 г., как "путч" [47].

Результаты дискуссии изложил Ленин в другой длинной статье под названием "Итоги дискуссии о самоопределении". Даже Радек выступал против "аннексий", а отвергать самоопределение – значило поддерживать присоединение. Если бы Германия присоединила Бельгию, разве Бельгия не была бы права, требуя независимости во имя самоопределения? Разве не было "аннексией" само по себе разрушение независимой Польши? Единственной альтернативой примирению с национальным угнетением было признание права наций на самоопределение [48].

В резолюции 1913 г. особо отмечались "капиталистические" условия буржуазного периода; именно это обстоятельство являлось подоплекой всего спора. Поэтому мало значения придавалось моменту, который тем не менее был необходим для ясного понимания доктрины большевиков. Ленин никогда не уклонялся от марксистского понимания того, что "национальная обособленность и противоположности народов" "все более и более исчезают" при приближении к социализму. Он поэтому никогда не считал их существование долгосрочным или абсолютным. Еще в 1903 г. он противопоставлял условное признание национального самоопределения социал-демократией безоговорочному его признанию буржуазной демократией.

"Буржуазный демократ (а также идущий по его стопам современный социалистический оппортунист) воображает, что демократия устраняет классовую борьбу, и потому ставит все свои политические требования абстрактно, огульно, "безусловно", с точки зрения интересов "всего народа" или даже с точки зрения вечного нравственного принципа-абсолюта. Социал-демократ беспощадно разоблачает эту буржуазную иллюзию везде и всегда, выражается ли она в отвлеченной идеалистической философии или в постановке безусловного требования национальной независимости" [49].

А 10 лет спустя, в тот год, когда была принята резолюция в Поронино, Ленин с максимальной ясностью размежевал две стадии в марксистском подходе к национальному вопросу и соответственно два этапа революции:

"Развивающийся капитализм знает две исторические тенденции в национальном вопросе. Первая: пробуждение национальной жизни и национальных движений, борьба против всякого национального гнета, создание национальных государств. Вторая: развитие и учащение всяческих сношений между нациями, ломка национальных перегородок, создание интернационального единства капитала, экономической жизни вообще, политики, науки и т.д.

Обе тенденции суть мировой закон капитализма. Первая преобладает в начале его развития, вторая характеризует зрелый и идущий к своему превращению в социалистическое общество капитализм. С обеими тенденциями считается национальная программа марксистов, отстаивая, во-первых, равноправие наций и языков, недопустимость каких бы то ни было привилегий в этом отношении (а также право наций на самоопределение...), а во-вторых, принцип интернационализма" [50].

Здесь было показано различие между тем периодом, когда буржуазия еще борется за свои права против феодального строя, и периодом, наступающим после того, как буржуазная революция уже завершена. Во время первого периода национальная борьба была по преимуществу буржуазной, и ее целью было создание национального государства. Это не означало, что рабочие в ней не заинтересованы и не должны ее поддерживать:

"Ограничение свободного передвижения, лишение избирательных прав, стеснение языка, сокращение школ и прочие репрессии задевают рабочих не в меньшей степени, если не в большей, чем буржуазию" [51]. Они тем не менее не станут считать абсолютными требования национального самоопределения. Требование самоопределения никогда не могло выдвигаться вопреки требованиям всемирного социализма. По мнению Ленина,

"рабочий, ставящий политическое единение с буржуазией "своей" нации выше полного единства с пролетариями всех наций, поступает вопреки своим интересам, вопреки интересам социализма и интересам демократии" [52].

И далее:

"Марксизм непримирим с национализмом, будь он самый "справедливый", "чистенький", тонкий и цивилизованный. Марксизм выдвигает на место всякого национализма – интернационализм, слияние всех наций в высшем единстве" [53].

Цель социализма, писал Сталин в своей знаменитой работе, – сломать национальные барьеры и объединить людей, "чтобы открыть дорогу для межевания другого рода, межевания по классам" [54]. Пока на пути стоит национальный вопрос, он отвлекает внимание "широких слоев" от классовой борьбы к