Часть IV. Экономический порядок 22 страница

личие между органами советскими и кооперативными отпадает", так что "мы можем кооперацию считать чисто государственным аппаратом" [31]. В январе 1920 г., незадолго до того, как был преодолен кризис гражданской войны, фронт наступления был расширен, охватив менее значимые и влиятельные кредитные и производственные кооперативы. В результате фактического прекращения вкладов и займов, вызванного обесценением денег, кредитные кооперативы потеряли большую часть своих первоначальных функций и, похоже, выступали в некоторых случаях в качестве посредника, финансировавшего сделки по закупке и продаже товаров. Производственные кооперативы все еще выполняли полезную функцию, организуя выпуск сельскохозяйственной продукции и предметов сельского кустарного производства [32]. Однако в декрете, выпущенном в январе 1920 г., они были охарактеризованы как "лишенные всероссийского центра" и "весьма часто по своему составу и строению отражающие интересы не трудящихся, а их классовых врагов". Этим декретом их активы и имущество переводились в потребительские кооперативы, а сами они оказались под жестким контролем Центросоюза" [33]. Таким образом, кооперативы всех видов были сведены в единую сеть под начало общего центрального органа, который уже превратился в составную часть советской административной машины.

При достижении столь большого прогресса настало время для доведения этого процесса до логического завершения и формального превращения кооперативов в государственные органы. Этот курс нашел широкую поддержку на IX съезде партии в марте 1920 г. В секции съезда, рассматривавшей этот вопрос, основным защитником так называемого огосударствления кооперативов выступал Милютин, который обеспечил большинство голосов в поддержку резолюции, требовавшей, чтобы они стали "техническим аппаратом Наркомпрода". Но Милютин своим успехом был частично обязан тому факту, что противники "огосударствления" не были едины и выдвинули не менее трех альтернативных предложений о будущем статусе кооперативов. Когда же этот вопрос был вынесен на пленарное заседание, Ленин решительно выступил против Милютина и убедил съезд принять резолюцию, выдвинутую Крестинским [34]. Основным аргументом было все то же: необходимость умиротворения крестьянства, которое не было готово к такому шагу. "Мы имеем дело с классом, менее доступным нам и ни в коем случае не поддающимся национализации". В резолюции Крестинского, вновь подтвердившей два основных декрета – от 20 марта 1919 г. и 27 января 1920 г., – откровенно говорилось о потребительских кооперативах как находившихся под управлением Наркомпрода, а о производственных, сельскохозяйственных и промышленных кооперативах – под управлением Наркомзема и ВСНХ соответственно; причем подчинение производственных кооперативов Центросоюзу должно было носить "чисто администра-

тивно-политический характер". Таким образом, "огосударствление" кооперативов фактически имело место во всем, за исключением названия, и при режиме военного коммунизма не могло быть иначе. Но тот факт, что сохранилась их формальная независимость, в последующий период оказался имеющим определенное значение [35]. На IX съезде партии председатель Центрсоюза, старый меньшевик Хинчук, был принят в партию. В следующем месяце были арестованы и приговорены к различным срокам тюремного заключения несколько руководителей кооперативов, выступавших против новой организации [36].

Наиболее значимая часть истории внутренней торговли в период военного коммунизма не может быть, однако, написана языком официальных декретов и официальной политики. История этого периода располагает массой иллюстраций упорства и изобретательности людей в поисках путей и средств для обмена товарами, когда речь идет о выживании. Первоначальной и наиболее простой формой этих незаконных средств для достижения цели было мешочничество, которое являлось предметом всеобщих разговоров и больным вопросом для нового режима с самых первых дней революции [37]. Однако незаконная транспортировка продовольствия в города – продолжалась, несмотря на все преследования, включая декрет, предписывавший заградительным отрядам на железнодорожном и водном транспорте конфисковывать все продовольствие, перевозимое пассажирами сверх минимальной нормы [38]. В сентябре 1918 г. мешочничество получило молчаливое признание в приказах, разрешавших рабочим Москвы и Петрограда привозить продукты питания в городе количествах, не превышавших полтора пуда. Мешочники поспешно были переименованы в "полуторапудовиков", и, хотя срок этой уступки истекал номинально 1-го или, согласно последующей поправке, 10 октября [39], похоже, после этого разрешение на провоз такого количества продовольствия считалось само собой разумеющимся. В январе 1919 г. ВЦИК издал приказ, осуждавший железнодорожные заградительные отряды за грубое обращение с пассажирами и несправедливое изъятие продовольствия, предназначавшегося для личных нужд [40]. Начиная с зимы 1918/19 гг. этот контроль был несколько ослаблен за счет легализации методов коллективной взаимопомощи для фабрик, профсоюзов и других организаций [41]. Однако, если слова "мешочник" и "мешочничество" в основном исчезли из обращения, это объяснялось главным образом тем, что данное явление стало слишком обычным, чтобы о нем говорить, и власти относились к нему более или менее терпимо. Статистики того периода попытались подсчитать, в какой пропорции находились друг к другу продукты питания, потребляемые горожанами в 1919-1920 гг. за счет поставляемых по карточкам на основании твердых цен, с одной стороны, и добываемые по дополнительным каналам – с другой. Согласно одним подсче-

там, лишь 20-25 % приходилось на карточки [42], по другим подсчетам, которые делают различие между городами в "потребляющих" и "производящих" губерниях, по карточкам поступало от 25 до 40 % необходимых продуктов в первых и от 35 до 55 % – во вторых [43]. На IV съезде профсоюзов в апреле 1920 г. было заявлено, что необходимые расходы рабочего в два с половиной – три раза превышают его зарплату, получаемую либо в деньгах, либо в натуре [44]. Какую бы гипотезу мы ни взяли, становится ясным, что в течение всего периода военного коммунизма городское население либо голодало, либо более половины своих потребностей в продуктах питания удовлетворяло за счет номинально незаконной торговли. К моменту введения НЭПа рабочие, – получавшие пайки высшей категории, потребляли, согласно имевшимся данным, всего лишь 1200-1900 вместо 3000 калорий, которые считаются необходимым минимумом для рабочих физического труда [45]. Несколько недель спустя Пятаков утверждал, что "шахтер Донбасса... потребляет всего 50 процентов калорий, которые необходимы ему для полного восстановления сил"; а Рыков признавал, что "мало кто из рабочих не покупает продукты на свободном рынке" и что "в этом виде наша буржуазия произрастает в течение нескольких лет" [46].

В какой же форме производилась оплата за эти незаконные поставки? Вначале мешочники брали плату деньгами, хотя и по чрезвычайно высоким ценам. Позднее, по мере того как падала покупательная способность денег, значительная часть торговли производилась на бартерной основе. Только зажиточная часть населения обладала собственностью, которую можно было продать, да и та была вскоре исчерпана. Таким образом, незаконная торговля продовольственными товарами привела к возникновению незаконной торговли другими товарами. Вскоре после революции фабрики начали выдавать часть заработной платы натурой – в виде доли того, что на них производилось; и то, что поначалу, несомненно, предназначалось для личного пользования рабочих и их семей, очень быстро превратилось в предмет меновой торговли и продавалось по инфляционным ценам свободного рынка. Один из выступавших на I Всероссийском съезде Советов народного хозяйства в мае 1918 г. обратил внимание на эту практику, которая к тому времени получила название "кусочничество".

"Страшное зло – мешочничество, страшное зло – кусочничество, но еще большее зло, когда рабочим начинают выдавать плату натурой, продуктами... и когда они сами превращаются в кусочников" [47]. Однако эта практика продолжала существовать, и на II Всероссийском съезде Советов народного хозяйствав декабре 1918 г. была даже принята резолюция в пользу оплаты части заработка фабричным рабочим натурой [48]. Два года спустя эта порочная практика достигла скандальных масштабов, и IV съезд профсоюзов принял резолюцию, осуждающую торговлю приводными ремнями, инструментами и другим оборудованием

фабрик, на которых работали эти рабочие-торговцы [49]. Государственные учреждения и национализированные промышленные предприятия часто удовлетворяли свои потребности, прибегая к услугам свободного рынка, хотя эта практика и была формально запрещена.

Таким образом, в Советской России времен военного коммунизма бок о бок существовали две различные системы распределения – распределение государственными органами по твердым ценам (или впоследствии бесплатно) и распределение через частную торговлю. Согласно декретам от 2 апреля и 21 ноября 1918 г. [50], торговля продуктами питания, а фактически и всеми товарами широкого потребления стала государственной монополией. Имевшаяся в наличии масса таких товаров распределялась вначале правительственными органами (включая кооперативы) по твердым ценам. При этом предполагалось, что в основе такого распределения лежит пайковый принцип, хотя нормальные пайки так никогда и не были установлены, за исключением пайков на хлеб и некоторые фуражные изделия. Эти формы распределения были единственными, признанными законом [51]. Легальная внутренняя торговля, говорилось в авторитетном заявлении в апреле 1920 г., "почти не существует и заменена аппаратом государственного распределения" [52]. Но наряду с этой официальной системой распределения процветала, хотя и запрещенная законом, частная торговля всеми предметами первой необходимости по ценам, в 40-50 раз превышавшим установленные правительством цены. В Москве центром этой торговли был рынок на Сухаревской площади, на которой толпились подпольные торговцы и их клиенты. Время от времени милиция проводила рейды, но в общем и целом, похоже, смотрела сквозь пальцы на этот огромный "черный рынок". "Сухаревка" же стала жаргонным названием для этого "свободного" сектора советского хозяйства. Ленин не переставал осуждать его, заявляя, что "капитализм до сих пор тормозит начинания Советской власти, путем мешочничества, Сухаревки и т.п." [53]. Но не было сомнения в том, на чьей стороне победа. В начале 1920 г. официальный орган указывал на контраст между "зияющей пустотой советских магазинов и кипучей деятельностью ярмарочной торговли на Сухаревке, Смоленском рынке, Охотном ряду и других очагах спекулятивного рынка" [54]. На протяжении всего этого периода растущая часть внутреннего распределения товаров в Советской России проходила по неофициальным и в общей своей массе незаконным каналам; и власти, долгое время безрезультатно боровшиеся, чтобы закрыть эти каналы, в конечном счете вынуждены были смириться с этим, сначала как с неизбежным злом, а затем как с позитивным вкладом в народное хозяйство. В некотором отношении НЭП сделал немногим более того, что санкционировал методы торговли, которые зародились спонтанно вопреки правительственным декретам и несмотря на правительственные репрессии в период военного коммунизма.

Во времена военного коммунизма внешняя торговля фактически не играла никакой роли в советской экономике. Кольцо блокады, установленной союзниками в начале 1918 г., окончательно сомкнулось, когда в результате капитуляции Германии в ноябре того же года прекратились всякие отношения с континентальной Европой, а гражданская война разрушила последнее звено, связывавшее Россию с азиатскими рынками и источниками снабжения. Импорт и экспорт, – сократившиеся до незначительных размеров в 1918 г., достигли нулевой точки в 1919 г., и полнейшая экономическая изоляция Советской России в это время стала мощным побудительным фактором для экономических экспериментов, которые вряд ли были возможны и не проводились бы так настойчиво, если бы не закрытая экономическая система. Снятие блокады в январе 1920 г. и заключение мира с Эстонией две недели спустя открыли формальную возможность для международной торговли. Но отказ стран-союзниц принимать русское золото – так называемая золотая блокада – лишил Советскую власть одного средства платежа, которое она могла бы использовать для получения столь необходимого импорта. Первая советская торговая делегация под руководством Красина выехала в Копенгаген в марте 1920 г., и заключенное в результате соглашение с группой шведских фирм обеспечило Советской России хотя и ограниченное, но ценное количество железнодорожного оборудования и сельскохозяйственных машин. И хотя Красин проследовал в Лондон, война с Польшей вновь свела на нет перспективы далеко идущих переговоров, и в результате мало что было достигнуто в 1920 г. [55] Декретом от 11 июля 1920 г. практически не функционировавший народный комиссариат торговли и промышленности был преобразован в народный комиссариат внешней торговли во главе с Красиным [56]. Эта мера явилась скорее декларацией политики и подготовкой к будущему, чем ответом на потребности дня. Торговые статистические данные за 1920 г. показывают некоторый подъем по сравнению с нулевой отметкой 1919 г., но даже не достигают незначительной цифры, отмеченной в 1918 г. Оптимистические расчеты на увеличение экспорта древесины, зерна и льна не оправдались. Более реалистические оценки даются в статье "Наша внешняя торговля", опубликованной в официальной газете за сентябрь 1920 г.

"Придется вывозить то, в чем мы нуждаемся сами, просто для того, чтобы купить взамен то, в чем мы нуждаемся еще больше. За каждый локомотив, за каждый плуг мы будем вынуждены буквально вырывать куски из тела нашего народного хозяйства" [57].

Именно понимание этой жестокой необходимости заставило Совнарком осенью 1920 г. вновь обратиться к проекту, который обсуждался еще весной 1918 г., – к плану по привлечению иностранного капитала за счет концессий [58]. Но эта вдохновляющая идея, не принесшая быстрого или моментального успеха,

принадлежала не к теперь уже почти обанкротившейся концепции военного коммунизма, а к наступавшему периоду НЭПа.

[1] См. гл. 16.

[2] См. выше, с. 124.

[3] "Сборник декретов и постановлений по народному хозяйству", т. II, 1920, с. 52-53.

[4] Там же, т. II, с. 721; собственный отчет Красина о деятельности комиссии см.: "Груды II Всероссийского съезда Советов народного хозяйства" (б.д.), с. 78-80.

[5] "Сборник декретов и постановлений по народному хозяйству", т. II, 1920, с. 742-743; О Совете рабочей и крестьянской обороны (впоследствии Совете труда и обороны (СТО)) см.: т. 1, гл. 9.

[6] "Труды I Всероссийского съезда Советов народного хозяйства" (б.д.), с. 75.

[7] "Комиссия использования" за короткий срок превратилась в значительный орган; Я.С. Розенфельд в: Цит. соч., с. 125, – называет ее "венцом системы главков". О ее кратковременной роли в предплановый период см гл. 20.

[8] "Собрание узаконений, 1917-1918", № 83, ст. 879.

[9] "ВКП(б) в резолюциях...", т. I, с. 293.

[10] Декреты за 1918 г. могут быть найдены в: "Сборник декретов и постановлений по народному хозяйству", т. II, 1920, с. 473—656, а более поздние — в: "Производство, учет и распределение продуктов народного хозяйства" (б.д.), 1920, с. 231-239...

[11] Милютин объяснял на Всероссийском съезде заведующих финотделами в мае 1919 г., что, когда в октябре предыдущего года были повышены цены на хлеб, необходимо было поднять цены соответственно и на другие продукты, "перегнув палку в сторону городской промышленности". В январе 1919 г. в связи с 50-процентным повышением заработной платы цены на промышленные товары повысились в два с половиной раза по сравнению с осенью прошлого года, хотя цены на хлеб остались без изменения. Цены на промышленные товары, которые в 25 раз превышали в октябре 1918 г. уровень 1914 г., в январе 1919 г. уже в 60 раз превышали этот уровень ("Труды Всероссийского съезда заведующих финотделами", 1919, с. 50-51). Тот же процесс продолжался, правда, не такими быстрыми темпами, вплоть до введения НЭПа; аршин ткани, который стоил 1,3 фунта ржаного хлеба в марте 1919 г., два годя спустя стоил уже 2,2 фунта (Л. Крицман. Цит. соч., с. 212). Ленин вновь и вновь признавал, что крестьянин не получал справедливого вознаграждения за свою продукцию и его просили оказать "ссуду" или "доверие" городскому пролетариату в качестве вклада в победу революции (В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 39, с. 122-123,316).

[12] Л. Крицман. Цит. соч., с; 110.

[13] "Всероссийское совещание представителей распределительных продорганов", 1920, с. 13-16, 28, 51-52.

[14] "Съезды Советов РСФСР в резолюциях", 1939, с. 144.

[15] "Собрание узаконений...", № 34, ст. 165.

[16] Тем не менее об оплате труда в натуральном исчислении см. выше, с. 175.

[17] См. выше, с. 125.

[18] Ленин, защищая увеличение цен на хлеб как непременное условие декрета об обязательном обмене, предусмотрительно добавил, что цены на промышленные товары должны быть пропорционально (и даже больше, чем пропорционально) увеличены.

[19] "Собрание узаконений, 1919", № 41, ст. 387.

[20] Там же, № 58, ст. 638.

[21] Там же, № 83, ст. 879.

[22] Т. 1, гл. 7.

[23] В ответ на жалобы участников II Всероссийского съезда Советов народного хозяйства о том, что местные власти распустили или "национализировали" кооперативы, говорилось, что их руководители "бежали вместе с чехословаками и белогвардейцами в Уфу" и поэтому передача распределения кооперативам означала бы "передать всю работу тем элементам, с которыми вы боретесь" ("Труды II Всероссийского съезда Советов народного хозяйства" (б. д.), с.110,114).

[24] В.И. Ленин. Сочинения, 2-е изд., т. XII, с. 328.

[25] См. выше, с. 138.

[26] По словам Крестинского, "партия преуспела в получении большинства в ведущем центре идей рабочих кооперативов" ("Девятый съезд РКП(б)", 1934, с. 277); Е. Fuckner (Die Russische Genossenschaftsbewegung, 1865-1921, 1922, S. 116) обвиняет большевиков в том, что они обманом получили мандаты на съезд.

[27] "Девятый съезд ВКП(б)", 1934, С. 278.

[28] "ВКП(б) в резолюциях...", 1941, т. I, с. 293.

[29] "Собрание узаконений, 1919", № 17, ст. 191; три месяца спустя другой декрет (там же, № 34, ст. 339) заменил название "потребительские коммуны" на старое — "потребительские общества" — символ живучести кооперативных традиций.

[30] "Девятый съезд РКП(б), 1934, с. 280-281.

[31] "Всероссийское совещание представителей распределительных продорганов", 1920, с. 20.

[32] II Всероссийский съезд Советов народного хозяйства в декабре 1918 г. дал осторожное благословение сельскохозяйственным кооперативам при условии, что они будут включены "в общую систему государственного регулирования народного хозяйства", причем в перспективе предполагалось развить сельскохозяйственную кооперацию "вплоть до организации земледельческих производственных коммун" ("Труды II Всероссийского съезда Советов народного хозяйства" (б.д.), с. 395; а в Программе партии, принятой в марте 1919 г., провозглашалась "всемерная государственная поддержка сельскохозяйственной кооперации, занятой переработкой продуктов сельского хозяйства" ("ВКП(б) в резолюциях...", 1941. т. I, с. 292).

[33] "Собрание узаконений, 1920", №6, ст. 37; Е. Fuckner (Op. cit., S. 150) приводит список производственных кооперативов, ликвидированных на основании этого декрета путем перевода их в отделения либо Центросоюза, либо Наркомзема.

[34] Справедливо предположить, что Ленин в данном случае руководствовался соображениями главным образом внешнеполитического порядка. В январе 1920 г. была официально снята блокада, а в конце марта английское правительство выразило готовность принять делегацию Центросоюза для обсуждения вопроса о возобновлении торговли; при этом оно проводило четкое различие между переговорами с кооперативами и переговорами с Советским правительством. Поэтому в данный момент интерес Советов в поддержании этого различия имел существенное значение.

[35] Дискуссия на IX съезде партии, включая текст нескольких противостоящих друг другу проектов, приводится в: "Девятый съезд РКП(б)", 1934, с. 277-319, 381-400; речь Ленина на съезде: Полн. собр. соч., т. 40, с. 276—280; резолюция съезда: "ВКП(б) в резолюциях...", 1941, т. I, с. 340—342.

[36] "Современные записки". Париж, 1920, № 1, с. 155.

[37] См. гл. 16.

[38] "Собрание узаконений, 1917-1918", №71, ст. 775; Махно в своих мемуарах "Под ударами контрреволюции" (Париж,1936, с. 151) рассказывает о "множестве тысяч мешочников", пересекавших украинско-русскую границу летом 1918 г.

[39] Цит. по: В.И. Ленин. Соч., 2-е изд., т. XXIII, с. 590, прим. № 147.

[40] "Известия", 3 января 1919 г.

[41] См. выше, с. 131.

[42] О.V. Sokolnikov ect. Op. cit., p. 82. Эти расчеты относятся к осени 1919 г., и авторы утверждают, что в 1920 г. это соотношение увеличилось.

[43] "Народное хозяйство", 1920, № 9-10, с. 43-45; по тогдашней терминологии к "потребляющим" относились губернии, где продовольствия потреблялось больше, чем производилось, а к "производящим" — те, которые производили больше, чем потребляли.

[44] "Четвертый Всероссийский съезд профессиональных союзов", 1921, т. I (пленумы), с. 119.

[45] "Десятый съезд Российской коммунистической партии", 1921, с. 237.

[46] "Труды IV Всероссийского съезда Советов народного хозяйства", 1921, с.40, 57.

[47] "Труды I Всероссийского съезда Советов народного хозяйства", 1918, с. 434.

[48] "Труды II Всероссийского съезда Советов народного хозяйства" (б.д.), с. 393.

[49] "Четвертый Всероссийский съезд профессиональных союзов", 1921, т. I (пленумы), с. 66,119.

[50] См. гл. 16.

[51] По некоторым данным, зимой 1920/21 г. получали пайки в общей сложности 34 млн. человек, включая практически все городское население, и 2 млн. сельских кустарей ("Четыре года продовольственной политики", 1922, с. 61—62); правда, скорее всего эта цифра выдает желаемое за действительное.

[52] Ю. Ларин и Л. Крицман. Цит. соч., с. 133; первоначально эта брошюра предназначалась для информации находившейся с визитом в России делегации английских лейбористов.

[53] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 40, с. 320.

[54] "Экономическая жизнь" 18 февраля 1920 г.

[55] Этапы восстановления торговых отношений Советской России с Западной Европой будут прослежены в части V.

[56] "Собрание узаконений, 1920", № 53, ст.235.

[57] "Экономическая жизнь", 3 сентября 1920 г.

[58] "Собрание узаконений, 1920", № 91, ст. 481; обстоятельства возрождения этого проекта о концессиях будут описаны в части V.

д) Финансы

Когда летом 1918 г. была провозглашена политика военного коммунизма, первоначальный импульс финансовой программы большевиков уже потерял свою побудительную силу. Ее основной пункт – национализация банков – своевременно приобрел форму закона и в огромной мере претворен в жизнь; точно так же был осуществлен ее второй пункт – об аннулировании долгов предыдущего русского правительства. Однако национализация банков не оправдала смутных надежд социалистических теоретиков на то, что тем самым автоматически будет создан инструмент для контроля и финансирования промышленности. Равно как и аннулирование долгов не решило проблему финансирования государственных расходов; напротив, был закрыт один из каналов получения средств – за счет займов. Печатание банкнот оставалось единственным имеющимся в наличии серьезным источником получения денежных средств для покрытия текущих государственных расходов и для предоставления авансов промышленности. Непрестанное использование этого источника усиливало безудержное обесценение денег и в конечном счете отбило у торговцев всякое желание принимать теперь уже почти обесцененные банкноты в качестве платы за товары, а значит, привело к тому, что деньги потеряли свою функцию стимулирования нормального процесса торговли и обмена. Характерной чертой военного коммунизма с финансовой точки зрения явилось изъятие денег из экономики. Однако это ни в коей мере не является результатом доктрины или преднамеренного расчета. В августе 1918 г. на смену Гуковскому, который своим жестким, невообразимым финансовым пуризмом завоевал на посту народного комиссара финансов репутацию одного из представителей крайне правого крыла партии, пришел более гибкий и более интеллигентный Крестинский, занимавший с января того же года пост наркома Государственного банка, который по вопросу Брест-Литовска находился в рядах левой оппозиции, но отошел от нее во время последующих дебатов по экономическому вопросу. Но навряд ли целью этого изменения было возвестить начало новой финансовой политики. Не чем иным, как трудностями гражданской войны можно объяснить поведение народного комиссариата финансов, вынужденного пойти новым, совершенно неожиданным курсом.

Осенью 1918 г. иссякли обычные источники получения финансовых средств. 30 октября того же года ВЦИК издал два декрета, которые представляли собой скорее отчаянную, сиюминутную попытку использовать все возможные средства для вы-

хода из безнадежного положения, чем компромисс между двумя различными концепциями фискальной, или финансовой, политики. Первым декретом вводился "чрезвычайный революционный налог", рассчитанный на то, чтобы за счет прямого обложения получить общую сумму в 10 млрд. руб. Вторым – устанавливался "натуральный налог", в принципе представлявший собой обложение всех земледельцев, по которому они должны были сдавать государству все излишки свой продукции сверх установленных норм на личные и хозяйственные нужды [1]. Первый декрет являлся последней серьезной попыткой, предпринятой в ранний период советского режима, чтобы покрыть государственные расходы за счет прямого денежного налогообложения, а второй – первым экспериментом по обложению натуральным налогом, ставшим естественным следствием отказа от денег при военном коммунизме. Именно в этом смысле они были сопоставлены друг с другом Крестинским: "Налог чрезвычайный связывает нас с прошлым, налог натуральный – с будущим" [2].

Чрезвычайным революционным налогом облагались в соответствующих пропорциях, установленных в самом декрете, все губернии, которые к настоящему моменту находились в руках Советов: это означало исключение Украины и юго-восточных районов России, азиатских губерний и территорий и Архангельска на севере, то есть всех регионов, находившихся под иностранной или "белой" оккупацией. При этом на Москву и Петроград с их губерниями приходилась половина из 10 млрд. руб., а на остальные – в зависимости от количества населения и от их богатства – меньшие суммы. Например, беднейшая из них – Олонецкая губерния облагалась лишь 15 млн. руб. Распределение этих общих сумм на уезды и в конечном счете на индивидуальных налогоплательщиков возлагалось на губернские исполнительные комитеты. От налога освобождались лица, не имевшие собственности и зарабатывавшие не больше 1500 руб. в месяц, а также национализированные и муниципализированные предприятия. В отдельной статье декрета говорилось, что неимущие городские жители и крестьяне-бедняки налогом не облагаются, "средние слои" были обложены "небольшими ставками", а основная тяжесть налога должна падать на богатую часть городского населения и богатых крестьян.

Официально установленной датой уплаты налога было 15 декабря 1918 г. Однако на протяжении всей зимы в Наркомфин шел поток запросов и жалоб, ответы на которые в циркулярах и циркулярных телеграммах направлялись в адрес губернских властей. Большинство жалоб касалось несоблюдения положений декрета об освобождении от налога. Когда так много оставлялось на усмотрение местных властей, неизбежно возникала почва для различных интерпретаций. Пространный циркуляр от 15 января 1919 г. был посвящен тому, что закон преследовал не только финансовые, но и классовые цели.

"Если бы налог в фискальном отношении прошел блестяще, но в результате его неправильного проведения получилось сплочение беднейших и кулацких слоев деревенского и городского населения на почве общего недовольства налогом, то мы должны были бы констатировать неудачу" [3].

Объединить эти две цели и даже просто собрать этот налог оказалось исключительно трудным делом. Апрельским декретом 1919 г., начинавшимся проявлением заботы о среднем крестьянстве (это был момент, когда направление политики сильно изменилось в их пользу [4]), прекращались все невыплаченные суммы по низшим ставкам и облегчались – по средним. В то же время в нем содержалась прежняя оговорка, что "более высокие оклады общему уменьшению не подлежат" [5]. Как методы, так и результаты сбора налога чрезвычайно варьировались от губернии к губернии. В Москве и Петрограде, а также в их губерниях, на которые приходилась половина всего налога, сбор был незначительным. Некоторые губернии собрали всего 50 %, а другие – 25 % сумм, которыми они были обложены, а общий сбор в мае 1919 г. составил менее 10 % обложения, то есть не достиг и миллиарда рублей [6], и, похоже, вряд ли было собрано что-либо еще после этой даты. Вероятно, результат был не хуже, чем от другого прямого налогообложения того времени, однако вывод, сделанный Милютиным, казалось, был неизбежен: