Наука как средство взаимного понимания народов

Часто говорят, что наука является средством связи между народами и служит их взаимопониманию. Вполне справедливо всегда подчеркивается, что наука интернациональна и что она направляет мышление человека на вопросы, которые близки многим народам и в решении которых могут в равной мере принимать участие ученые самых различных наций, рас и религий. Однако, говоря сейчас об этой важной роли науки, нельзя слишком уп­рощать данный вопрос. Мы должны обсудить и противо­положное утверждение, которое еще свежо в нашей па­мяти, — утверждение, что наука национальна, что мыш­ление разных рас существенно различно, следовательно, различна и их наука. Далее, считалось, что наука должна была, прежде всего, служить своему собственному наро­ду и способствовать укреплению его политической вла­сти. Во-первых, говорили сторонники этого взгляда, наука образует основу техники, а следовательно, основу вся­кого прогресса и военной мощи; во-вторых, задача чистой науки состоит в том, чтобы поддерживать то мировоззре­ние и ту веру, которые рассматривались как основа по­литической власти своего собственного народа. Какая же из этих точек зрения правильна и насколько убедитель­ны аргументы, приводимые в пользу каждой из них?

1. Чтобы выяснить этот вопрос, нужно, прежде всего, знать, как собственно развивается наука, каким образом у человека возникает интерес к той или иной научной проблеме и как он сталкивается с людьми, которые, как и он, заинтересовались ею. Так как я хорошо знаю только свою специальную науку, то будет простительно, если я буду, прежде всего, говорить об атомной физике и расскажу вам о моих занятиях в этой области в сту­денческие годы.

Когда я в 1920 г. окончил школу и поступил в Мюн­хенский университет, положение молодежи в то время очень напоминало настоящее. Поражение в Первой миро­вой войне вызвало глубокое разочарование в тех идеа­лах, во имя которых велась проигранная война. Идеалы эти стали казаться бессодержательными, и мы сочли себя вправе самостоятельно искать ответ на вопрос о том, что в этом мире ценно и что не имеет никакой цены, не спра­шивая об этом наших родителей и учителей. При этом наряду со многими другими ценностями мы как бы зано­во открыли науку. Изучив несколько популярных книг, я заинтересовался вопросом о природе атомов и захотел разобраться в тех необычайных утверждениях о простран­стве и времени, которые выдвигались тогда теорией от­носительности. Я начал посещать лекции Зоммерфельда, впоследствии ставшего моим учителем, который еще боль­ше усилил во мне этот интерес и от которого в течение семестра я узнал о новом, более глубоком понимании ато­мов, развитом благодаря исследованиям Рентгена и Планка, Резерфорда и Бора. Я узнал, что датчанин Нильс Бор и англичанин Резерфорд представляли себе строение атома в виде миниатюрной планетарной системы и пред­полагали, что все химические свойства элементов когда-нибудь удастся вывести с помощью теории Бора из пла­нетарных орбит электронов, чего, однако, в то время достигнуть еще не удавалось. Этот последний пункт, есте­ственно, заинтересовал меня больше всего, и каждая новая работа Бора придирчиво и страстно обсуждалась на семинарах в Мюнхене. Можете себе представить, что для меня значило приглашение Зоммерфельда поехать летом 1921 г. вместе с ним в Геттинген слушать цикл лек­ций Нильса Бора о его атомной теории, которые он соби­рался прочесть в этом самом университетском здании. Цикл лекций в Геттингене, названный впоследствии «Фестивалем Бора», во многом определил мое отноше­ние к науке и особенно к атомной физике.

Прежде всего, мы могли почувствовать в лекциях Бо­ра всю силу мысли человека, который действительно глу­боко овладел этими проблемами и понимал их так, как никто другой во всем мире. По некоторым пунктам я уже и раньше, в Мюнхене, имел определенное мнение, отлич­ное от того, что говорил по этому поводу Бор в своих докладах. Эти вопросы были основательно обсуждены с ним во время совместных прогулок в окрестностях Рона и Гейнберга.

Эти беседы произвели на меня сильное впечатление. Я тогда понял, что если кто-либо пытается выяснит строение атома, то совершенно безразлично, кто он — не­мец, датчанин или англичанин. Я усвоил также и нечто, быть может, еще более важное: в науке всегда можно, в конце концов, решить, что правильно и что ложно; она имеет дело не с верой, мировоззрением или гипотезой, но, в конечном счете, с теми или иными определенными утверждениями, из которых одни правильны, другие не­правильны, причем вопрос о том, что правильно и что неправильно, решают не вера, не происхождение, не ра­совая принадлежность, а сама природа или, если хотите, Бог, но во всяком случае не люди.

Обогащенный всем этим, я вернулся в Мюнхен и под руководством Зоммерфельда продолжал заниматься сво­ими экспериментами по исследованию строения атома. Сдав экзамен на ученую степень доктора, я поехал осенью 1924 г. в Копенгаген для того, чтобы на сред­ства так называемого рокфеллеровского фонда работать у Бора. Здесь я вошел в круг молодежи самых различ­ных национальностей — англичан, американцев, шведов, норвежцев, датчан и японцев. Все они хотели работать над одной и той же проблемой — атомной теорией Бора. Они почти всегда собирались вместе, подобно большой семье, чтобы отправиться на экскурсию, организовать иг­ры, товарищеские беседы или заняться спортом. В кругу этих физиков-атомников я имел возможность по-настоя­щему узнать людей других национальностей и их образ мышления. Необходимость изучать иностранные языки и разговаривать на них послужила толчком для знаком­ства с другим образом жизни, с иностранной литературой и искусством, благодаря чему я стал лучше понимать и отношения внутри своей страны. Для меня становилось все яснее, как мало значат национальные и расовые различия, когда общие усилия сосредоточиваются на трудной научной проблеме. Различие в образе мышле­ния, которое так ясно сказывается в искусстве, казалось мне фактором, скорее обогащающим наши возможности, чем ослабляющим их.

Летом 1925 г. я поехал в Кембридж и там в коллед­же, в лаборатории русского физика Капицы, сделал сообщение о своей тогдашней работе небольшому кружку теоретиков. Среди присутствующих находился необычай­но талантливый, едва достигший 23 лет, студент, кото­рый взялся за мою проблему и в течение нескольких месяцев разработал законченную квантовую теорию атом­ной оболочки. Это был Дирак — человек с выдающимися математическими способностями. Его образ мышления значительно отличался от моего, его математические ме­тоды были изящнее и оригинальнее по сравнению с теми, которыми мы пользовались в Геттингене. Однако, в ко­нечном счете, он пришел в самых существенных пунктах к тем же результатам, к каким пришли здесь, в Геттин­гене, Бор, Иордан и я; или, иначе говоря, наши резуль­таты взаимно дополняли друг друга самым превосходным образом. Этот факт служит новым доказательством «объ­ективности» науки и ее независимости от языка, расы или веры ученого.

Геттинген, наряду с Копенгагеном и Кембриджем, ос­тавался центром этой интернациональной семьи физиков-атомников, работавших здесь под руководством Франка, Борна, Паули. В то время в Геттингене учились многие из тех ученых, о которых вы теперь читаете в газетах в связи с атомной бомбой, например Оппенгеймер, Блэккет и Ферми.

Гейзенберг В. Шаги за горизонт. – М., 1977.- С. 23-26.