Глава двадцать третья

Китти сидела с Арчи в кафе «Брик Эли» на Темпл-бар. Оба они молчали. Он подносил ко рту чашку с чаем, она — кружку кофе, сидели они напротив друг друга, но повернувшись боком к столу, чтобы не упускать из виду весь зал. Женщина-мышка пришла в самом начале девятого — точна, как всегда, — просидела ровно двадцать минут, выпила чайничек чая, закусывая фруктовым рогаликом с маслом и джемом, тоже как всегда, расплатилась и ушла. Китти первой соскочила со стула, Арчи немного помедлил.

— Пошли, — позвала Китти, и тот повиновался нехотя, как ребенок, которого против его воли тащит за собой мать. — Скорее! — И она выволокла Арчи из кафе на улицу, и он, шаркая, поплелся за ней. — Мы же ее упустим!

Пока они вышли — с этим невыносимо медлительным Арчи, — женщина уже скрылась из виду. В какую сторону она пошла?

— Ах, Арчи, мы ее упустили! Ты это сделал нарочно. Зря я не заставила тебя подойди к ней в зале.

— Заставить ты меня ничего сделать не можешь, — твердо возразил он. — И мы ее не упустили.

— Он сунул руки в карман и свернул налево, пошел не торопясь по дороге, как будто времени у него было хоть отбавляй.

— То есть как не упустили? Где же она? Почему ты еле ноги переставляешь? Арчи, поверь, мне и так в жизни хватает дерьма, еще и ты будешь морочить мне голову! — Китти еще что-то бормотала, но Арчи шел себе и в ус не дул, и она смолкла, плелась рядом с ним, перебирая мысленно все те дела, которые успела бы переделать за утро, если бы разумнее им распорядилась. Свернув направо и еще раз направо, к набережной, они увидели, как женщина-мышка переходит Полупенсовый мост.

— Вон она! — вскричала Китти, хватая Арчи за руку.

Арчи вовсе не удивился.

— Ты уже ходил за ней следом! — догадалась она и прищурилась, обвиняя.

Он не отвечал.

— Сколько раз?

— Один или два.

— Куда она идет?

— Сама увидишь.

Они перешли мост над рекой Лиффи и попали на набережную Холостяков. Женщина вошла в церковь. Арчи остановился.

— Пошли за ней.

— Нет. Я подожду здесь.

— Зачем же? Посмотрим, что она там делает.

— Что можно делать в церкви? Я туда не пойду и тебе не советую.

— Может, она исповедуется, может, передает конверт агенту иностранной разведки, может, плачет, поет, раздевается догола и кувыркается вокруг алтаря.

Арчи с удивлением покосился на нее:

— Интересные у тебя мысли.

— А у тебя? Что-то не пойму, если ты правда слышишь чужие молитвы, отчего же отказываешься войти в церковь? Там же много людей, которым ты мог бы помочь.

— Похоже, ты начала во мне сомневаться?

— Кажется, да, — не стала она лукавить.

Он поразмыслил и вошел в церковь вместе с Китти.

Она следила за выражением его лица. Они переступили порог, в церкви было тихо, человек десять, не больше, рассеянных по рядам. Где-то кашлянут или чихнут, но стоит непроизвольному звуку раздаться в одном приделе, как он приливной волной распространяется по небольшому собранию, — и вновь тишина. Арчи прикрыл глаза, склонил голову набок, ему, кажется, было не по себе. Потом он открыл глаза, оглядел прихожан. Его взгляд сосредоточился на женщине-мышке. Она зажгла свечу, вернулась в свой ряд, преклонила колени. Арчи медленно прошел вдоль рядов по левой стороне и осторожно пристроился в следующем ряду, позади женщины. Китти осталась стоять у двери — во-первых, чтобы не мешать Арчи, во-вторых, она отнюдь не чувствовала себя в церкви как дома, главное же, если Арчи и вправду слышит чужие молитвы, не хотелось бы, чтобы он подслушал ее.

Китти не солгала, когда сказала, что в Бога не верит. Ее крестили в младенчестве, но, как большинство ее знакомых-католиков, она не посещала церковь, разве что по случаю свадьбы или похорон. И не молилась — то есть не опускалась ежевечерне на колени у кровати, соблюдая предписанный ритуал. Но иногда, когда все шло из рук вон плохо, она молилась сама не зная кому, чтоб беда поскорее миновала, и так ни разу и не спросила себя, кому же адресует эти молитвы. Она верила Арчи: он действительно думает, что слышит чужие молитвы. Это понятно — после долгих страданий от того, что никто не услышал его молитвы о спасении дочери, ему пришлось убедить себя в том, что кто-то где-то его все же слышал. Пусть не Бог, пусть человек, — и в итоге таким человеком стал он сам. Ему становилось легче от мысли, что его молитвы не пропали зря, что они были услышаны, только не всемогущим божеством, а таким же, как он, слабым человеком. А может, Арчи просто рехнулся, вот и все. Китти старалась отвлечь себя такими мыслями, только бы не начать молиться, но отвлечься не получалось. Слишком многое угнетало ее, многое волновало, а здесь было так тихо, так мирно, тишина, словно на берегу моря, и эта тишина затягивала Китти в глубину ее собственной души.

Она переживала из-за Пита, из-за Ричи, корила себя за то, что вообразила, будто Стив бросил ее, а он-то ринулся на защиту ее чести, пыталась понять, какие чувства пробудил в ней его поступок, и как она в пятницу представит на редколлегии идею статьи, и как — если эту идею одобрят — успеет написать ее за выходные, и о том, что за две ближайшие недели нужно отыскать новое жилье и переехать, думала, что надо устраиваться на работу, что ей предстоит принять участие в угоне автобуса, принадлежащего дому престарелых. Более всего ее терзала мысль, как ей извиниться — как ей хоть когда-нибудь придумать способ попросить прощения у Колина Мерфи. В одном она была уверена: статья, задуманная Констанс, сложилась у нее в голове и, с согласия Пита или без оного, она эту статью напишет.

Минут через пятнадцать тихая женщина поднялась и вышла из церкви. На Китти она даже не глянула, вроде бы не узнала, хотя уже третий раз они завтракали в одном и том же кафе. Поднялся и Арчи, прошел мимо Китти, вышел на яркий уличный свет. Они стояли рядом и щурились от солнца.

— Куда она теперь идет? — спросила Китти.

— Не знаю, так далеко я ни разу не заходил. — Он вздохнул. Видимо, устал.

— Что ты почувствовал там? — мягко, настойчиво спросила Китти.

— Одно дело в толпе или в автобусе, слышишь какие-то случайные просьбы, когда люди молятся на ходу: только бы не опоздать, только бы получить хорошую отметку в школе или институте, чтобы на работе произошло то-то и то-то, чтобы дали кредит. Но там… — Он выдохнул через нос. — Там все обнажено.

— Что ты слышал?

Он поглядел на Китти, сомневаясь, как лучше ответить:

— Это же… личное, правда?

— Я должна знать, — не лукавя, напомнила ему Китти. — Иначе как же я напишу? И ты ведь не священник, обязанный блюсти тайну исповеди.

— И все же, — повел он плечами. — Лучше не стоит. Неприятно. Люди молятся, когда им плохо. Пока все в порядке, никто не спешит в церковь к девяти часам буднего дня.

Они остановились на променаде, нависавшем над Лиффи, — южный его край занимали кафе-террасы, где-то еще пили кофе, где-то уже завтракали. Женщина зашла в кофейню у моста О’Коннела и надела фартук, готовясь к смене.

— Чего ты хочешь от меня? — спросил Арчи.

— Постарайся помочь кому сумеешь. И это поможет тебе. Начни с нее, Арчи.

Они вместе смотрели на тихую женщину.

— Меня примут за сумасшедшего.

— Так ведь и сейчас люди о тебе не лучшего мнения, верно?

Он призадумался, кивнул, дождался просвета в потоке машин и двинулся через дорогу к кофейне.

 

— Дай ей еще один шанс, вот и все, о чем я прошу, — заявила Гэби, осушив второй эспрессо в отеле «Меррион» на Меррион-сквер. Место встречи выбрала Гэби, она же до сих пор и вела единолично разговор, а Китти лишь молилась про себя (Арчи рядом нет, никто не подслушает), чтобы Гэби оплатила счет за немыслимо дорогой кофе. Они устроились в саду отеля, вокруг них проходили такие же деловые встречи, и Гэби одним ухом прислушивалась к чужим разговорам, продолжая убеждать Китти. Прервала на мгновение монолог, закурила. Ее, видимо, тревожило, как бы Китти не вычеркнула Эву из своей статьи, и, чтобы закрепить для своей подопечной местечко в престижном журнале, Гэби расписывала карьеру Эвы, перечисляла знаменитостей, которых той довелось обслуживать, издания, в которых она упоминалась. Отчасти эти опасения не были напрасны: Китти не хотела тратить время на Эву, его и так не хватало, а Эва не шла на откровенный разговор, одно вранье насчет игрушечного пони чего стоило. Однако этим решением Китти пока что не делилась ни с Эвой, ни с Гэби. Правда, ни та ни другая отнюдь не были дурочками и могли кое о чем догадаться после того, как Китти дважды уклонилась от предложения встретиться. Эва — из тех людей, которые до конца будут противиться попыткам выведать у них что-то личное. Времени на общение с закрытой книгой у Китти не оставалось.

— «Вог» упоминал ее в списке новых знаменитостей, в «Космополитене» она попала в рубрику «молодых и многообещающих». Она невероятная! — Гэби на миг прикрыла глаза и заерзала, пытаясь придать эпитету выразительности. Затем открыла глаза и снова затянулась.

— Все так, но она — закрытая книга. Либо вовсе не отвечает на вопросы, либо сводит все к работе. Я знаю, как много для нее значит работа, дух созданной ею фирмы и так далее, но для статьи этого мало. Другие люди из моего списка — они более… — Китти поискала вежливую форму, чтобы выразить свою мысль, однако сообразила, что с Гэби можно и не миндальничать. — Они более глубокие. Они интересны. Мне хочется знать о них больше и больше, и чем дальше я копаю, тем больше нахожу. А Эва вовсе не хочет открываться, и я не могу заставить ее говорить о том, о чем она говорить не хочет. Это противоречит моим профессиональным принципам.

Гэби иронически приподняла бровь.

— Во всяком случае, моим нынешним принципам.

— С ней трудно иметь дело, это я понимаю. Беда в том, что Эва… — Гэби выдержала паузу, заставляя Китти вслушиваться в каждое слово. — Она творческий человек. — Эпитет она произнесла как ругательство и понизила голос, чтобы никто не подслушал грязный секрет: — Из тех, кто думает, что искусство все скажет за них. — Она закатила глаза. — Честное слово. Все мои писатели так себя ведут. Работа — это самовыражение, а специально стараться вроде и не надо. Они не понимают, что люди вроде нас с вами помогают им продавать это чертово искусство. Знаете, сколько времени я угрохала, пока уговорила Эву завести блог? Они думают, что все это чушь, мешает их истинному призванию. А ведь живи Джеймс Джойс сегодня, он мог бы писать в твиттер — и всем было бы куда легче разобраться в его писанине. Вы со мной согласны?

Теперь уж Китти молилась о том, чтобы этот дурацкий разговор не подслушали.

— Во всяком случае, — махнула рукой пиарщица, — Эва — интересный человек, прекрасной души человек, просто вам нужно провести с ней больше времени, чтобы она открылась вам, — тут-то вы все и поймете.

— Вы что-то о ней знаете?

— Знаю больше других, но это не много. Разок-другой мне удавалось заглянуть глубже. Она три года встречалась с моим братом. Он идиот, но симпатяга. С тех пор мы с ней дружим. Я поклялась себе, что помогу ей, и я ее не оставлю.

Китти хотела поговорить с Гэби на другую тему, не имевшую никакого отношения к Эве Ву, но, раз уж они сидели тут, попивая кофе, ей стоило узнать побольше об этой девушке, которая пока что не укладывалась в ее сюжет.

— Мне бы помогло, если б я поговорила с кем-то из ее клиентов, узнала, что она для них сделала, что изменила в их жизни. Однако она держит все в тайне.

— Не то чтобы в тайне, но она защищает своих клиентов. Тут необходима деликатность. Она говорит, что ее задача не сводится к подбору подарка, и это правда: она делает нечто необыкновенное, чего никто другой не сумеет.

Китти покачала головой, так ничего и не поняв.

— Вы сами увидите в Корке.

— Откуда вы знаете, что я еду в Корк?

— На свадьбу. Разве нет?

— На свадьбу в пятницу! — выдохнула Китти. — Ну конечно же!

Она так переживала из-за подготовки к побегу Берди, что забыла о свадьбе, на которой Эве предстояло вручать подарки семейству Уэббов.

— Эва едет на машине? — уточнила Китти.

— Да, а что?

— Спросите ее, не согласится ли она поехать в Корк вместе со мной — в четверг на автобусе. Мне кое-что предстоит там сделать, и Эве, я думаю, это будет интересно.

— Хорошо! — откликнулась Гэби, углядев через плечо Китти своего очередного клиента. — Вон идет Джулс Скотт, писатель. Пишет обалденно, а в разговоре двух слов связать не может. Если я ему хоть одно интервью организую, уже будет счастье, — уголком рта доложила она Китти, в то же время радостно махая рукой своему подопечному.

— Погодите, у меня есть к вам просьба. Конечно, с этим к вам часто обращаются, но, может быть, вы окажете мне огромную любезность. — Китти подобралась наконец к истинной цели этой встречи. Она выложила на стол потерянную Ричи флешку и одарила Гэби самой сладкой своей улыбкой.

 

К величайшему облегчению Китти, Гэби расплатилась по счету кредиткой своего издателя — решила-таки подкупить журналистку, чтобы та написала о Эве. Чувствуя себя в долгу перед Эвой — не за кофе, за то, что уклонялась от встреч, — Китти добралась до офиса Джорджа Уэбба и на входе набрала номер Найджела.

— Адвокатская контора «Моллой и Келли».

— Это Китти Логан. Стою у ваших дверей. Эва оберегает своих клиентов и ничем со мной не делится. Если вы хотите, чтобы я смогла написать о ней, поговорите со мной сами.

Он помолчал, потом ответил:

— Ладно.

Пять минут спустя он предстал перед Китти в очередном своем щегольском костюме. При виде ее велосипеда он презрительно скривил рот:

— Ну и ну. Давайте-ка отойдем в сторону, Джуди Блум [11]. Не хватало, чтоб меня увидели рядом с девицей в прошлогодних тапочках.

Китти усмехнулась и покорно направилась к памятнику Голоду. Остановилась там, глядя на мутноватую Лиффи.

— Прямо к делу: я гей. — Найджел покосился на Китти, но та, разумеется, не собиралась это комментировать. — Я родом из маленького прихода в Донегале, где все друг друга знают. Едва я научился говорить, как уже знал, что я — гей, а для моей семьи это нечто невообразимое. Мой отец держал молочную ферму, унаследованную от отца, деда, прадеда. Я был единственным сыном, и все думали, что я продолжу семейное дело. Но мне такая жизнь отнюдь не улыбалась. Мои родители — католики до мозга костей. Ад для них — вполне реальное место. Поймай они кого-то из моих сестер на добрачном блуде, они бы вытолкали ее из дома. Они жили в мире строгих правил и соблюдали их. Ничего за пределами своего мира не знали и знать не хотели. Гомосексуализм! — Он горько рассмеялся. — Можете себе представить, что они думали по этому поводу. Мой отец не мог взять в толк, как это я отказываюсь по гроб жизни разводить коров, а уж насчет любви к мужчинам — тут бы он вовсе выпал в осадок. Стоило мне заявить, что я не хочу быть фермером, он на год перестал со мной разговаривать. Теперь представьте, что он почувствовал, когда я сказал ему: я — гей. Не сказать я не мог: я встретил человека, который стал для меня всем, и умалчивать о нем, о нашей жизни в Дублине, не брать его с собой на семейные встречи — все это казалось бесконечной и бессмысленной ложью. И вот я признался им, и мама вроде бы сумела с этим справиться при условии, что мы никогда больше не будем возвращаться к этому вопросу.

Само собой, она каждый день молится о моем исцелении. Но отец — он не мог находиться в одном доме со мной. Не мог со мной говорить, даже смотреть на меня.

— Тяжело вам пришлось.

— Тяжело. — Он умолк на миг. — Так продолжалось пять лет. За пять лет — ни единого слова. Я пытался, но… а потом наступил его юбилей, шестьдесят лет, и я подумал: не могу же я не поздравить его. Я хотел найти ему такой подарок, чтобы он потом смотрел на него и думал, и понял, что я пытаюсь ему сказать. И я нанял Эву.

— Как вы на нее вышли?

— Она помогла одному моему другу, — улыбнулся Найджел. — Но это другая история. Она прожила неделю у нас в Донегале — она всегда настаивает на близком знакомстве. Нелегко ей было с нами, но она справилась фантастически, она словно родилась в нашей семье.

С мимикрией у Эвы все в порядке, это Китти уже успела заметить.

— Моя мама решила, что я нашел себе подружку. Исцелился. Она приняла Эву с распростертыми объятиями.

— А отец?

— На этот раз он хотя бы ночевал со мной под одной крышей, и то хлеб, но уходил на весь день и не садился с нами за стол. Сестры купили ему мотоцикл, он всю жизнь о таком мечтал, но я хотел, чтобы он получил от меня что-то более значимое. Правда, я думал, что даже этой девушке не придумать такого подарка, который сотворил бы чудо.

— Она придумала?

К удивлению Китти, Найджел покачал головой.

— Нет, не то, на что я надеялся. Нечто гораздо большее. Она сделала фотоальбом. Подобрала фотографии, где его дед и его отец работают на ферме, где его отец трудится рядом с ним, а потом — наши с ним фотографии с того дня, как я родился, и до того дня, как я уехал из дома. Мы с ним вместе на ферме, он качает меня на качелях — сам сделал, вместо сиденья шина, — и такие фотографии, которых я сам не помнил. То дерево, на котором отец повесил качели, — это был дуб, один из немногих дубов на ферме, мы все там играли в детстве, и отец, и его отец играли там детьми. Но в тот год случился сильный снегопад, корни дерева задохнулись под сугробом, и оно погибло. Дуб пришлось спилить. Отец горевал о нем, как о человеке. И вот Эва взяла доски от того дуба и из них заказала обложку для альбома. На передней доске вырезали его имя и мои поздравления. Работа по дереву обошлась мне в шестьдесят пять евро, и еще сорок — за распечатку фотографий и за сам альбом. Вот и вся цена подарка.

— Сработало?

— Мама говорила, что в ту ночь он плакал, листая альбом. Со мной он еще несколько недель не разговаривал, а потом вдруг позвонил мне.

— И что сказал?

Найджел засмеялся:

— Пустился рассказывать о проблемах на ферме, у какой-то коровы была течка или что там. Я так удивился, услышав его голос, что едва разбирал слова. О пяти годах, когда мы не разговаривали, он и словом не обмолвился. Начали с того места, на котором остановились.

— То есть Эва очень чуткая?

— Не просто чуткая. Она проникла в мысли моего отца, она знала, что его огорчает, что трогает, что может поколебать его убеждения. Она прожила с нами неделю и все время задавала вопросы и слушала и сумела решить нашу проблему. Мой отец — добрый, внимательный, но он закрытый человек, он не склонен выдавать свои чувства, а тем более выражать их. Но Эва нашла подарок, перед которым он не смог устоять.

Китти призадумалась:

— Ясно.

— Вы всё поняли?

— Поняла.

— Отлично. Тогда не отвлекайте меня больше от работы, — снахальничал Найджел и покинул ее на набережной Кастом-Хауз.