Люди и боги. От Перикла до Еврипида. Третий классик афинской трагедии

Последний из классиков древнегреческой трагедии, непонятый современниками, и творчеством своим и личностью вызывавший нападки комедиографов, автор более чем 90 трагедий, при жизни побеждал в состязаниях драматургов только три или четыре раза да раз посмертно. Однако и слава его и влияние на последующую литературу значительно большие, нежели у Эсхила и Софокла. Так бывает с теми гениями, которые в своем искусстве уходят вперед современников, ощущая или понимая, что идеалы сегодняшнего дня уже озарены золотыми тенями заката. Так бывает и с теми гениями, которые слишком глубоко видят человека, а мы, смертные, не очень-то любим заглядывать сами в себя, тем более, не хотим, чтобы кто-то заглядывал в нас. Когда-то я слышал или читал большое стихотворение, принадлежащее явно перу нашего современника, в котором как раз и высмеивалось такое вот обывательское отношение к Еврипиду. К сожалению, ни самого стихотворения, ни имени автора вспомнить никак не могу, зато врезались в память две строчки, произносимые кем-то из афинян, строчки, которые, по-моему, стоит здесь привести, поскольку они говорят сами за себя:

... не в обиду: Еврипидудо Софокла далеко!..

Еврипид, уйдя далеко вперед своего века, тем не менее, отличался именно такой остротой зрения, за что и подвергался безжалостным насмешкам. Он показал человека не таким, каким он должен быть (по Софоклу), а таким, каким он является на самом деле. До Еврипида этого не делал никто, разве что философы. Но философы объясняют жизнь только тем избранным, кто хочет и может их услышать. Искусство открыто для всех, все и судят о нем, кто как умеет. В приведенном ниже маленьком анекдоте, кажется, сконцентрированы все эти мысли: "Каким-то образом заранее узнав содержание новой пьесы Еврипида, афиняне потребовали от автора выбросить из написанного целый кусок, который, якобы, не мог им понравиться. Перед началом представления Еврипид сам появился на сцене. Он сказал притихшим в ожидании зрителям: - Я пишу пьесы для того, чтобы учить вас, а не для того, чтобы у вас учиться!" (Античный анекдот. С. 141.)

Таких вот анекдотов в сохранившемся от античности "Жизнеописании Еврипида" содержится множество. Не будем их пересказывать. Реальный, а не анекдотический Еврипид родился около 484 г. до н.э. в богатой и знатной семье, был человеком замкнутым, склонным к созерцанию и размышлению, общался с философами Протагором, Анаксагором и Сократом, который ставил его выше других драматургов. Еврипид не был подобно Эсхилу воином, не был подобно Софоклу политиком, однако о реальной жизни он знал нисколько не меньше. Не зря же все литературоведы в один голос говорят о реализме в его творчестве. В самом деле, рассказывая о мифологических героях, Еврипид говорил о современных ему людях, меняя, когда это было ему необходимо, даже сам миф; говоря о троянской войне, он показывал реалии современной ему, Пелопоннесской, гражданской войны, ненавидя тиранию и прославляя демократию, он не забывал подчеркнуть и недостатки последней.

Все сохранившиеся от Еврипида 17 трагедий, одна сатировская драма и множество обширных фрагментов относятся к периоду между 438 и 406 гг. до н.э., т.е. к времени, когда наиболее активно работал и Софокл, старший Еврипида двенадцатью годами. Софокл был великим выразителем идеалов Периклова века, Еврипид ушел дальше. Конечно, в постоянном творческом споре гораздо чаще побеждал Софокл. Да что говорить, трудно найти более различных драматургов-современников! Одновременно жили, одновременно работали, одновременно умерли. Только вот судьбы и при жизни и после смерти разные. А в чем-то, впрочем, и одинаковые. В бессмертии, конечно. А еще - во втором рождении на русском языке.

В начале ХХ в. в Петербурге жили и работали два прекрасных человека. Оба они были педагогами, учеными, поэтами, оба страстно любили и знали античную культуру и древние языки. Имя одного из них - Иннокентий Федорович Анненский, другого - Фаддей Францевич Зелинский. Анненский перевел почти всего Еврипида, а когда скоропостижно умер, Зелинский отредактировал эти переводы и издал. А еще Зелинский, помимо множества книг и статей об античности, создал образцовый перевод почти всего Софокла. Мы не сможем здесь рассказать обо всех произведениях Еврипида, скажем о лучших, но перед тем процитируем краткую и авторитетную характеристику творчества великого драматурга, данную его безусловным знатоком, Ф.Ф. Зелинским. "Еврипид еще в молодые годы и с полным участием пережил то софистическое движение, которому не удалось поколебать уже сложившегося миросозерцания Софокла. Его трагедия - живой отголосок этого движения; к шкале цельных характеров, завершенной его предшественником, он прибавил характеры надломленные, нерешительные, томящиеся под гнетом неразрешимых проблем и собственной богоотчужденности. Он любил изображать нравственность в борьбе со страстью, особенно с греховной любовью; его современники были поражены преступными и все-таки непорочными образами его Федры, влюбленной в своего пасынка ("Ипполит"), Макарея, влюбленного в родную сестру ("Эол", не сохранилась). Они так убедительно отстаивали свою невиновность ("софистика страсти"); рука не поднималась на них, - а, между тем, нравственность требовала их осуждения. Особенно любил он изображать натиск страсти на женскую душу, будь то любовь, как у Федры, или ревность, как у Медеи". (Ф.Ф. Зелинский. История античной культуры. С. 173 - 174.)

Поступим так же, как в случае с Эсхилом и Софоклом: кратко обрисуем проблематику нескольких трагедий Еврипида и подробно остановимся на двух из них, исторически самых значительных. Начнем с сатировской драмы "Киклоп", пожалуй, единственного полностью сохранившегося образца этого жанра, невзирая на то, что сам Еврипид не считал себя мастером сатировской драмы. "Киклоп" вырос из IX песни "Одиссеи". Вы, конечно, помните, что испытал древнегреческий герой в пещере чудовища и как ему удалось освободиться. Здесь, на фоне известных событий, происходит словесная дуэль, в которой Киклоп пускается в софистические словопрения об относительности моральных норм, обосновывая свой эгоизм. Он говорит Одиссею:

Для мудрого, мой мальчик, бог один -Богатство. Да! а прочее - прикрасы,Слова пустые, вздор. что моему отцуПосвящены морские скалы, мнеДо этого нет никакого дела:В толк не возьму, при чем тут мой отец.А что до молний Зевса, то покудаЯ не считал, что Зевса мы слабей,Да и считать не буду. Объяснимся.Пока Кронид нам посылает дождь,Я здесь, в скале, под кровом, и, теленкаПоджаривши, а иногда и дичь,Съедаю за обедом; а потомРазляжешься, амфорой молокаЖелудок свой наполнишь - и какой тутПоднимется, скажу тебе я, громПод пеплосом, что впору бы и Зевсу.А если снег из Фракии нашлетС Бореем он, нам под звериной шкуройДа у огня - и холод нипочем.Ну, а земля сама собою кормитМои стада до тучности. Заметь,Что не богов я мясом угощаю,А сам себя. Утроба - вот наш бог,И главный бог при этом. Пища есть,И чем запить найдется на сегодня,Ничто не беспокоит - вот и ЗевсТебе, коль ты разумен. А людей,Которые изобрели закон,Чтоб нашу жизнь украсить, - к черту их!

(Здесь и далее переводы произведений Еврипида цитируются по изд.: Еврипид. Пьесы. Перевод с древнегреч. И.Ф. Анненского/ Серия: "Библиотека драматурга". - М.: Искусство, 1960.)

Отношение к богам показательно уже здесь, в комической вещи Еврипида. Тем более, в трагедиях, например, в "Геракле", сюжет которого вот каков. Геракл, возвратившись после совершения своих подвигов, находит свою семью униженной захватившим власть тираном Ликом. Лик вообще хочет расправиться не только с его земным отцом Амфитрионом, женой Меропой и двумя детьми, но и уничтожить все племя героя. Амфитрион тщетно взывает к небесному отцу Геракла о помощи, и только появление последнего восстанавливает справедивость. Лик убит, и, казалось бы, ничто больше не угрожает семье героя, но тут в события вмешивается ненавистница Геракла Гера, все еще ревнующая к его матери. Она насылает на героя безумие, в приступе которого он убивает только что спасенных жену и детей, воображая, что сводит счеты со своим преследователем Эврисфеем. Придя в себя, Геракл готов свести счеты с собственной жизнью, и только подоспевший Тезей уговаривает его жить, объясняя, что виновата во всем Гера. Здесь уже видны резкие различия с Софоклом, герои которого ищут себе оправдания в божественном вмешательстве. Еврипидов же Геракл приходит к выводу, что самоубийство недостойно настоящего героя, нет, он должен стойко переносить удары судьбы.

Увы, Фесей*, меня в моей печалиТеперь игра ума не веселит...К тому же я... не верил и не верю,Чтоб бог вкушал запретного плода,Чтоб на руках у бога были узы,И бог один повелевал другим.Нет, божество само себе довлеет:Все это бредни дерзкие певцов. Довольно... Я не скрою, что сомненьемТеперь охвачен я, не точно ль трусСамоубийца... Да, кто не умеетПротивостать несчастью, тот и стрел,Пожалуй, испугается врага...Я должен жить...

(Такова одна из транскрипций имени Тезея (Тесея).

Еще глубже разрывают с мифологической традицией трагедии "Электра" и "Орест". В первой Еврипид полностью переосмысливает правомерность убийства преступной матери Клитемнестры, во второй показана трагедия матереубийцы Ореста, который мучается бесцельностью совершенного им преступления и, обвиненный в нем аргосским народом, вынужден в поисках спасения совершать новые преступления. Еврипид, как мы помним, жил в период Пелопоннесской войны, поэтому многие его пьесы носят и антивоенный и антиспартанский дух. Таковы "Андромаха" и особенно "Молящие", в которой устами главного героя, легендарного царя и строителя Афин Тезея воспевается афинская демократия, одновременно критикуются военные авантюры и порождающая ее алчность богачей. Судьба женщины в античном мире волновала Еврипида, может быть, более всего. Этой теме посвящены его трагедии "Алкестида", "Елена", "Гекуба", "Троянки", "Ипполит" (более известный в традиции как "Федра" по имени главной героини пьесы), "Медея", "Ифигения в Тавриде".

Имеет смысл короткий пересказ "Елены" и "Ифигении...", поскольку обе они развивают занимательную интригу и так называемую "сцену узнавания", заложенную в драматургии еще Софоклом, и пригодившуюся как нельзя лучше не только последующей комедии, но и роману, особенно греческому же, в котором с калейдоскопической быстротой будут сменять друг друга "разлука и случайные встречи влюбленных, притязания варварских царей и цариц на их красоту, побег и погоня, кораблекрушения и плен" (История всемирной литературы. Т. 1. С. 368.).

Некогда поэт Стесихор поведал свою версию известного мифологического цикла, согласно которой и построил свою трагедию "Елена" Еврипид. Парис увез в Трою не саму красавицу, а ее призрак, настоящую же Елену боги перенесли в Египет, где она и должна была ждать окончания войны и встречи с Менелаем. По Еврипиду спокойная жизнь Елены длилась недолго. После смерти старого фараона молодой царь влюбляется в нее и принуждает к браку. Честь и добродетель Елены находятся под угрозой. Тут-то и появляется на сцене Менелай, обнимающий отвоеванный у Париса призрак. Настоящую же Елену он считает двойником и не проявляет к ней никакого интереса. Тогда боги растворяют призрак в воздухе. Супруги, спасаясь от фараона, бегут на его же корабле в Спарту, для чего Менелай притворяется простым моряком, а для похорон самого себя и испрашивает у фараона корабль. Таким образом, боги вмешиваются в действие пьесы только в завязке ее, а все остальные приключения приходятся на долю самих героев. "Ифигения в Тавриде" рассказывает о том, как гонимый Эриниями хорошо знакомый нам Орест вместе с Пиладом забредает в варварскую Тавриду (Как вы думаете, где это?), а там в жертву Артемиде приносят всех эллинов. Главной жрицей богини оказывается другая хорошо известная нам героиня, принесенная отцом перед троянским походом в жертву Артемиде, и ею же перенесенная в страну тавров, дочь Агамемнона, Ифигения. Брат и сестра сначала не узнают друг друга, затем следует трепетная сцена узнавания, после чего Ифигения, обманув местного царя, спасает брата и вместе с ним возвращается в Элладу.

Впоследствии Еврипид продолжил тему Ифигении, создав пьесу "Ифигения в Авлиде". Она возвращает нас назад во времени, к тому драматическому эпизоду, когда Агамемнон приносил дочь в жертву Артемиде перед троянским походом. Образ Ифигении, мужественной девушки, почти добровольно отдающей себя в жертву во имя победы цивилизации над варварством, вдохновил впоследствии не одного драматурга на создание собственных произведений. Среди них римлянин Энний, итальянец Руччелаи, француз Расин, немцы Гете и Шиллер.

Наш разговор подошел к рассказу о "Медее" и "Ипполите". Вообще, изображение страдающего человека - наиболее характерная черта творчества Еврипида. В отличие, например, от Эсхила он не видит для страдания отдельной личности объяснения в правящей миром разумной божественной воле, ибо, считает драматург, в самом человеке заложены силы, способные повергнуть его в пучину страданий. Таким человеком является нам Медея, героиня трагедии поставленной в 431 г. до н.э. Дочь колхидского царя, волшебница Медея, полюбив прибывшего в Колхиду на пути за золотым руном Ясона, оказала ему некогда неоценимую помощь, научив преодолеть все препятствия и добыть желанное руно. В жертву Ясону она принесла родину, девичью честь, доброе имя. Тем тяжелее переживает теперь, в начале пьесы и через несколько лет после брака, Медея измену Ясона, который собирается оставить ее с двумя сыновьями ради женитьбы на коринфской царевне. К тому же, и будущий тесть Ясона велит Медее вместе с детьми покинуть пределы его страны. Оскорбленная и покинутая женщина замышляет страшный план: не только погубить соперницу, но и убить собственных детей. Так она сможет отомстить изменнику-мужу. Страдания, ярость, муки обманутой женщины выражены в потрясающих монологах, фрагменты которых мы сейчас прочтем.

...На меня...Нежданное обрушилось несчастье.Раздавлена я им и умеретьХотела бы - дыханье мука мне!Всё, что имела я, слилось в одном,И это был мой муж; и я узнала,Что этот муж - последний из людей.Да, среди всех, кто дышит и кто мыслит,Нас, женщин, нет несчастней. За мужейМы платим, и недешево. А купишь -Так он тебе хозяин, а не раб;И первого второе горе больше.И главное - берешь ведь наобум:Порочен он иль честен, как узнаешь?А между тем уйди - тебе ж позор,И удалить супруга ты не смеешь.И вот жене, вступая в новый мир,Где чужды ей и нравы и законы,Приходится гадать, с каким онаПостель созданьем делит. И завиденУдел жены, коли супруг покорноСвое ярмо несет. ИначеВедь муж, когда очаг ему постыл,На стороне любовью сердце тешит.У них друзья и сверстники, а намВ глаза глядеть приходится постылым.Но говорят, что за мужьями мыКак за стеной, а им, мол, копья нужны.Какая ложь! Три раза под щитомОхотней бы стояла, чем хоть разРодить... О всех я женах говорю...Но вы и я - одно ли мы? У васИ город есть, и дом, и радость жизни...Печальны вы - вас утешает друг.А я одна на свете меж чужими,И изгнана, и брошена. РослаМеж варваров, вдали я; здесь ни дома,Ни матери, ни брата - никого...Хоть бы одна душа, чтоб к ней причалитьЛадье на время бури...... Робки мы,И вид один борьбы или железаЖену страшит. Но если брачных узКоснулася обида, кровожаднейНе сыщете вы сердца на земле.

После разговора с коринфским царем Креонтом, в котором он дает ей отсрочку от изгнания на один день, Медея произносит еще один монолог.

О да! Темно на небе... Но на этомНе кончилось! Не думайте: ещеИ молодым счастливцам будет худо,И свату их довольно горя... РазвеТы думала, что сладкий этот ядОн даром пил? Все взвешено заране...Он с этих губ ни слова, он рукиЕдиного движенья без расчетаНе получил бы, верьте... О слепец!..В руках держать решенье - и оставитьНам целый день... Довольно за глаза,Чтобы отца, и дочь, и мужа с неюМы в трупы обратили... ненавистных...Немало есть и способов... КакойЯ выберу, сама еще не знаю:Чертог поджечь невестин или медьИм острую должна вогнать я в печень,До ложа их добравшись?.. Тут однаСмущает вероятность. По дорогеДо спальни их или за делом яЗахвачена могу быть и злодеямДостаться на глумленье... Нет, уж лучшеНе изменять пути прямому нам,И, благо он испытан, - яд на сцену...Так, решено...Ну, я убила их... А дальше что ж?Где город тот и друг, который двериНам распахнет и, приютив, за насПоручится? Такого нет...ТерпеньемВооружись покамест. Если стенПередо мной откроется защита,На тайную стезю убийства молчаВступлю тотчас. Но если нам одноНесчастье безысходное на долюОстанется, я меч беру открытоИ дерзостно иду их убивать,Хотя бы смерть самой в глаза глядела.Владычицей, которую я чтуОсобенно, пособницей моею,Родной очаг хранящею, клянусьГекатою, что муками МедеиСебе никто души не усладит!Им горек пир покажется, а сватуЕго вино и слезы мук моих...За дело же, Медея! Все искусствоТы призови на помощь; каждый шагОбдумать ты должна до мелочей!.. И еще один, после надрывных сцен с мужем, страшный монолог. О Зевс! О правда Зевса, Солнца свет!Победой мы украсимся, подруги,Победою. Я знаю наконец,Куда мне плыть. И гавань перед намиЖеланная открылась. Стоит намТуда канат закинуть, и ПалладыНас примет славный город. А теперьРешение узнай мое... СюдаРабыня к нам потребует ЯсонаОт имени Медеи. Он найдетЗдесь ласковый прием и убедится,Что я на все согласна и что милНам приговор Креонта. Лишь о детяхЕго молить я буду, чтобы ихОставили в Коринфе. Не затемЯ этого хочу, чтоб меж врагамиОставить их. Но мне убить царевнуОни помогут хитростью, чрез нихЯ перешлю дары ей: пеплос дивныйИ золотую диадему. ТотЧарующий едва она наденетУбор, погибнет в муках; кто бы к нейПотом ни прикоснулся - тоже; ядомЯ напою дары свои, жена.Об этом слов довольно... Но, стеная,Я передам теперь, какое злоГлядит затем в глаза Медее... ЯДолжна убить детей. И их не вырветУ нас никто. Сама Ясонов с корнемЯ вырву дом. А там - пускай ярмоИзгнания, клеймо детоубийцы,Безбожия позор - все оскорбленья.Я знаю, что врага не насмешу,А дальше - всё погибни!.. Разве в жизниЧего жалеть бы стала я? Отчизны?Родительского крова? Ведь угла,Угла, где схоронить мои несчастья,Нет у меня на свете!..Ни слабою, ни жалкою, наверно,Не назовут меня уста людей,Не назовут и терпеливой; нраваИного я: на злобу я вдвойне,А на любовь двойной плачу любовью.Все в мире дети славы таковы!

Первая половина страшного плана Медеи осуществляется без особого труда. Вторая - убийство собственных детей - причиняет ей тяжкие мучения. Медея четырежды меняет решение, пока не появляется вестник с сообщением о смерти царевны и ее отца. Медея просит его рассказать все в подробностях, и вот что слышит.

Вестник

Когда твои, Медея, оба сынаИ их отец Ясон прошли к царевнеВ опочивальню, радость пробежалаПо всем сердцам - страдали за тебяМы, верные рабы... А тут рассказыПошли, что ссора кончилась у вас.Кто у детей целует руки, ктоИх волосы целует золотые;На радостях я до покоев женскихТогда проник, любуясь на детей...Там госпожа, которая теперьТебя, Медея, заменила, детокТвоих сперва, должно быть, не видала:Она Ясону только улыбнулась,Но тотчас же фатой себе глазаИ нежные ланиты закрывает;Приход детей смутил ее, а мужЕй говорит: "О, ты не будешь злоюС моими близкими, оставь свой гневИ посмотри на них; одни и те жеУ нас друзья, не правда ли? ДарыПриняв от них, ты у отца попросишьОсвободить их от изгнанья; яТого хочу". Царевна же, увидевВ руках детей убор, без дальних словВсе обещала мужу. А едваЯсон детей увел, она расшитыйНабросила уж пеплос и, волнуВолос златой прижавши диадемой,Пред зеркалом блестящим оправлятьИх стала; отраженью красотыСияющей царевна улыбалась,И, с кресла встав, потом она прошласьПо комнате и, белыми ногамиСтупая грациозно, восхищаласьСвоим убором дивным, и не раз,На цыпочки привстав, до самых пятокГлазам она давала добежать.Но зрелище прелестное сменилосьУжасною картиною. И видим -С ее ланит сбежала краска...Царевна зашаталась, задрожалиУ ней колени, и едва-едваДошла до кресла, чтобы не упасть...Тут старая рабыня, гнев ли ПанаЕй померещился, иного ль бога, -Ну голосить!.. Но... Ужас!.. Вот меж губЦаревниных комок пробился пены,Глаза навыкате, а на ланитахНе стало ни кровинки. Тут старухаИ причитать забыла, но, вскочив,Со стоном зарыдала. Вмиг рабыниОдна к отцу, другая к мужу с вестьюО бедствии, - и тотчас весь чертогИ топотом наполнился и криком...Атлет успел бы на бегах достичьМеты и, обогнув, вернуться к месту,Пока живое это изваянье,Незрячее, немое, ожило;Она со стоном возвратилась к жизниБолезненным. И два недуга разомНа бедную царевну ополчились:Венец на волосах ее златойБыл пламенем охвачен жадным, платье ж,Твоих детей подарок, тело ейТерзало белое, несчастной... Вижу: с местаВдруг сорвалась и, ужас! вся в огне,И силится стряхнуть она движеньемС волос венец, а он как бы прирос;Напрасны все попытки - пламя пущеРастет и блещет. Наконец она,Осилена мучением, упала...Отец и тот бы не узнал царевны:Ни глаз ее, ни черт лица прекрасныхНе различить уж было, только кровьС волос ее катилась и кипела,Мешаясь с пламенем, - так по кореТечет смола... А мясо от костей,Напоено отравою незримой,Отстав, сквозь кожу прорывалось. УжасНас охватил, и не дерзали мыК умершей прикоснуться. Мы угрозеСудьбы внимали молча. НичегоНе знал отец, когда входил, и сразуУвидел труп. Рыдая, он упалНа мертвую, и обнял, и целуетСвое дитя, и говорит: "О дочьНесчастная! Кто из богов позорнойТвоей желал кончины, и зачемОсиротил он старую могилу,Взяв у отца цветок его? С тобойПусть вместе бы убит я был!" Он кончилИ хочет встать, но тело, точно плющ,Которым лавр опутан, прирастаетК ее одежде легкой, и борьбаТут началась ужасная: он хочетПодняться на колени, а мертвецЕго к себе влечет. Усилья толькоУ старца клочья мяса отдирают...Попытки всё слабее, гаснет царьИ испускает дух, не властен большеСопротивляться муке. Там лежатСтарик и дочь, бок о бок, - их взялаОбоих смерть... Слезам как не пролиться?..А о тебе что я скажу? СамаПознаешь ты весь ужас дерзновенья...Да, наша жизнь лишь тень; не в первый разЯ в этом убеждаюсь. Не боюсьДобавить я еще, что, кто считаетИль мудрецом себя или глубокоПроникшим в тайну жизни, заслужилНазвание безумца. Счастлив смертныйНе может быть. Когда к нему плыветБогатство - он удачник, но и только...

Толпа разъяренных коринфян спешит к дому Медеи, чтобы расправиться с ней и с ее детьми. И Медея решается:

... Я сейчасУбью детей и удалюсь отсюда,Иначе то же совершит другая,Враждебная рука. Да, жребий ихТеперь - погибнуть. Так пускай же матьСама его и выполнит. Ты, сердце,Вооружись! Что медлить мне? Лишь трусПред неизбежным ужасом стоит,В раздумии колеблясь. Ты, рукаЗлосчастная, за нож берись!.. Медея,Вот тот барьер, откуда ты начнешьПечальный бег сейчас! О, не давайСебя сломить воспоминаньям, полнымТоски и неги; ведь сегодня тыНе мать им, нет, а завтра сердце плачемНасытишь ты. Ты убиваешь ихИ любишь. О, как я несчастна, жены!..

В финале перед возвращающимся в гневе и отчаянии Ясоном Медея появляется уже в как бы в ином бытии: на воздушной колеснице, держа на коленях трупы убитых ею детей. Конечно, здесь всё уже совсем не как у Софокла: его герои, раз выбрав свой путь, не колеблясь, идут по нему, безусловно правые в глазах автора и зрителя, а самое главное, в собственных глазах. Медея же многократно переходит от ярости к мольбам, от негодования к мнимому смирению. Именно эти мучения души, переданные в душераздирающих монологах, и составляют основу Еврипидова трагизма.

Так же нов и образ Ясона, этого знаменитого греческого предка-героя и первопроходца, здесь представленного в облике себялюбивого карьериста и софиста, чем угодно могущего оправдать собственную безнравственность. Из этого можно понять, почему в древности "Медею" ждал провал: слишком уж непривычны были для строгой античности, не любившей выходить за рамки собственных традиций и не позволявшей так легко низвергать собственные идеалы, эти слишком человеческие образы мифологических героев. Софокл был куда разумней. Почти полностью сам сочинив миф об Ифигении, он, однако, представил его героев именно такими, какими ожидала увидеть их афинская публика, т.е. "такими, какими они должны быть".

Реванш за провал "Медеи", пьесы, которая впоследствии стала символом трагического театра, Еврипид взял спустя несколько лет. Трагедия "Ипполит" афинянам понравилась. Давайте вспомним ее и подумаем, почему? В греческом мифе об Ипполите нашел отражение мотив, рапространенный в древнем Средизменоморье и лучше всего известный из библейской легенды о целомудрии Иосифа, (История всемирной литературы. Т.1. С. 365.) - говорит В.Н. Ярхо, а мы вспоминаем жену египетского вельможи Потифара и ее притязания на красивого и умного иудейского юношу.

Этот же мотив лежит в основе трагедии Еврипида "Ипполит". Сын афинского царя-героя Тезея Ипполит, чистый юноша, глубоко чтит вечную девственницу Артемиду и презирает дары и всевластие ее полной противоположности - Афродиты. Оскорбленная таким пренебрежением богиня разжигает преступную страсть к Ипполиту в сердце его мачехи Федры, которая, правда, сначала пытается бороться с охватившим ее чувством, но тщетно:

Несчастная! Что я? Что сделала я?Где разум? Где стыд мой? Увы мне! Проклятье!Злой демон меня поразил.... Вне себя яБыла... бесновалась... Увы мне! Увы!...Мне стыдно безумных речей......Слез не удержишь... бегут.И щеки горят от стыда... возвращатьсяК сознанью так больно, что, кажется, лучше,Когда б умереть я могла, не проснувшись......................................................................................... Когда любовьЯ в сердце ощутила, думать стала,Как мне перенести ее достойно,И начала с того, чтоб затаитьЕе как можно глубже. Проку малоДля нас в речах. Пусть иногда языкПоможет нам другого образумить,Но раны нет больней, чем от него.Я думала потом, что пыл безумныйОсилю добродетелью... И вотКогда ни тайна, ни борьба к победеНе привели меня, осталась смерть.И это лучший выход. Нет, не надоМне возражать. Для славы мы хотимСвидетелей... Для горя - только тайны...Я знала всё - недуг... его позор...И женскому я сердцу цену знала...Пускай для той проклятий будет малоСо всей земли, которая с другимВпервые обманула мужа, иС верхов должна была пойти зараза.Ведь если зло - игрушка знатных, развеВ толпе оно не станет божеством?Проклятие и вам, чьи скромны речи,Но чьи под кровом ночи черной дерзкиПреступные объятья... Как ониРешаются, о пеною богиняРожденная, потом смотреть в глазаОбманутым мужьям? Как им не страшно,Что самый мрак их выдаст, что стенаЗаговорит, внимавшая лобзаньям?Я от одной бы мысли умерла,Что мужа бы могла я обесчеститьИли детей...

Чувство Федры, однако, разрастается: она грезит то об охоте в заповедных рощах, то об отдыхе у прохладного ручья, где она могла бы находиться вблизи Ипполита. Вкрадчивое вмешательство старой няньки заставляет Федру открыть ей свою тайну, и нянька, связав Ипполита обетом молчания, передает ему приглашение на свидание с мачехой, чем вызывает бурное негодование юноши.

ИпполитВы, светлые лучи!.. И ты, земля!..И это было сказано?.. О ужас!..

Кормилица(бросаясь на колени).У ног твоих пощады я молю.

ИпполитКакой? Ведь ты себя считаешь правой.

КормилицаОгласки я боюсь. Пойми, огласки.

ИпполитПрекрасного молва не оскорбит.........................................................О Зевс! Зачем ты женщин создавал?И это зло с его фальшивым блескомПод небом светозарным поместил?... Хозяйка козни мастерит,А нянюшка их по свету разносит...... ОтцаСвященное она дерзнула ложеМне, сыну, предлагать. Да после словТаких - иди к источнику и ушиОмой священной влагой... Я благочестив,И это вас теперь спасает, жены,Поверьте, все бы ваши я открылДела отцу, когда бы, как ребенок,Сковать уста себе я клятвой не дал...

Для опозоренной Федры выход теперь один - смерть, но чувство, чувство ее ищет выхода. Он тоже один - месть.

...ЯЕще имею выход, как сберечьПотомству имя доброе. Да онИ для меня в моем несчастье лучше...... Мне горек былЛюбовный жребий, жены, но, страданьемВенчанная, я и другую смертьВ своей таю. Есть тот, кто из мученийМоих смиренья вынесет урок,Чтоб впредь не смел моим он горем силуВысокомерной чистоты питать.

Вернувшийся из похода Тезей находит дома повесившуюся Федру, а в руке ее - послание, в котором она обвиняет пасынка в посягательстве на ее честь. В объяснении с отцом связанный клятвой Ипполит не может открыть ему всей правды и только настаивает на своей невиновности. Тесей же возмущен коварством сына. Он приговаривает его к изгнанию и призывает на него проклятие богов, которое приводит к трагическому исходу. О нем, как обычно в древнегреческих трагедиях, рассказывает вестник:

Близ берега, где волны набегаютИ плещутся морские, лошадейМы чистили и плакали - узналиМы от людей, что Ипполита, царь,В изгнанье ты отсюда усылаешь,И здесь уже не жить ему. ПришелИ сам он следом. С нашими слезамиОн и свои соединяет слезы... Наконец, прервавСвой плач, он говорит нам: "Тщетны стоны,Словам отца повиноваться надо.Живей, рабы, живее запрягайте..."И загорелось дело: приказатьОн не успел - уж лошади готовы.Тут ловко он вскочил на передокИ с ободка схватил проворно вожжи,Но кобылиц сдержал и, к небесамВоздевши руки, стал тогда молиться:"О Зевс, с клеймом злодея жизни вовсеНе надо мне. Но дай когда-нибудь,Останусь я в живых иль не останусь,Чтобы отец мой понял, как он дурноСо мною поступил"...... Но вот когда мы выехали в полеПустынное, с которого холмыК Саронскому спускаются заливу,Какой-то гул подземный, точно гром,Послышался оттуда отдаленный,Вселяя страх, и кобылицы вмигНасторожились, вытянувши шеи,А мы вокруг пугливо озирались...И вот глаза открыли там, где берегУтесистый прибоем убелен,Огромную волну. Она вздымаласьГорою прямо дивной, постепенноЗастлав от нас Скирона побережье,И дальний Истм, и даже ЭпидавраОт глаз она закрыла скалы. ВотЕще она раздулась и, сверкая,Надвинулась и на берег метнулась,К четверке Ипполита. Перед нейОна на сушу выбросила с пенойИ тиною чудовищного видомБыка, и тотчас диким ревом всяНаполнилась кругом земля, и горы,Стеной отвесной голос отражая,Еще страшнее загремели. Вид жеЕго такой был, что с трудом глазаЕго сумели вынести. И тотчасБезумный страх объемлет кобылиц......Сталь закусив зубами, понесли...И ни рука возничего, ни дышло,И ни ярмо их бешеных скачковОстановить уж не могли. ПопыткуПоследнюю он сделал на песокПрибрежный их направить. Вдруг у самойЧудовище явилось колесницы,И четверня шарахнулась в смятеньеНазад, на скалы. Скачка началасьБезумная. Куда метнутся кони,Туда и бык - он больше не ревел,Лишь надвигался он все ближе, ближе...Вот наконец отвесная стена...Прижата колесница. КолесоТрещит - и вдребезги... и опрокинутЦаревич вместе с колесницей. ТутСмешалось все: летят колеса, спицы,Обломки оси, а возничий - он,Несчастный, в узах повалился тесныхСвоих вожжей - о камни головойОн бился, и от тела оставалисьНа остриях камней куски живые......Уж я не знаю как -Он путы сбил, но мы едва живогоЕго нашли на поле......Хоть я, конечно,В твоих чертогах царских только раб,Но я бы не поверил никогдаПро сына твоего дурному слову,Пускай бы, сколько есть на свете жен,Хоть все повесились и писем выше,Чем Ида, мне наоставляли гору,Я все ж скажу, что был он невиновен.

В финале пьесы является Артемида и раскрывает Тезею невиновность его сына. Предвидя недоумение всех заинтересованных лиц, отчего же она не содействовала раньше его спасению, Артемида отвечает:

Киприды здесь желания и гневСлились... А меж богов обычай:Наперекор друг другу не идти.

Послушаем теперь, что говорит о вершинных пьесах Еврипида В.Н. Ярхо. "Трагедия "Ипполит", как и "Медея", характерна во многих отношениях для творчества Еврипида. Прежде всего драматург выступает здесь как замечательный мастер психологической разработки образа: любовное томление Федры, приступы страсти, овладевающее ею отчаяние и сознание позора; грубое прямодушие няньки, умеющей выведать секрет своей мятущеся госпожи; чистота и цельность внутреннего мира Ипполита - все это изображено с глубоким проникновением в тайны человеческой души. Показательно также отношение Еврипида к богам: Афродита действует из таких мелких побуждений, как тщеславие и оскорбленное самолюбие, а Артемида, верным почитателем которой был Ипполит, отдает его на произвол низменных чувств Афродиты. Боги, по чьей воле люди без всякой вины терпят такие страдания, недостойны называться богами, - эта мысль, неоднократно высказываемая в различных трагедиях Еврипида, отражает его религиозные сомнения и скепсис. Выйдя за пределы героической нормативности, определявшей характер творчества его предшественников, Еврипид открыл для литературы послеренессансной Европы новые художественные возможности в изображении личности. Для Нового времени, отличающегося значительно более сложным уровнем общественных и межличностных связей, чем это было в древнегреческих полисах, еврипидовская трагедия оказалась особенно ценной благодаря ее интересу к человеку, вовлеченному в противоречивую борьбу страстей и находящемуся перед лицом нравственных требований, которые потеряли для него свою раз и навсегда заданную однозначность. (История всемирной литературы. Т. 1. С. 365, 370.)

В заключение разговора о трагедии и трагиках вспомним еще раз (а кое-что и добавим вновь) все, что мы усвоили. Итак, "отцом трагедии" считается Эсхил, создатель образов титанических героев, монументального и патетического стиля. Он ввел в театр второго актера, расширил диалог, увеличил число действующих лиц, т.е. привнес в древнегреческую трагедию драматический конфликт и динамичность. До него трагедия была по существу лиро-эпической кантатой хороводного театра. Партию хора Эсхил значительно уменьшил и сократил число его участников от 50 до 12 человек. Он же ввел в театр эффектный костюм и маски, которых насчитывали до 27 типов. Эсхил придумал и ряд сценических приспособлений, и сочинял танцы, словом, действительно создал такой театр, какого не знала ранее Греция и какой, в общем, дожил до наших дней. Нужно только не забывать принципиально разную роль, которую играл театр в Древней Греции и в наше время. Там он был подлинно сакральным действом. Персонажи греческой трагедии - это не условно-мифологические фигуры, характерные для новоевропейского театра и оперы, а как бы "воскрешенные" и явленные зрителю персонажи "священной истории" - почитаемые греками герои, боги и полубоги, разыгрывающие события, в реальность которых греки классической эпохи должны были свято верить... "Вымысел", на котором зиждется вся художественная литература нового времени, не свойствен греческой трагедии. Есть лишь элемент домысливания, интерпретации, необходимой для зрелищной, сюжетно- драматической транспонировки известных всем грекам мифологических (т.е. "священных" для них) событий.

А коль скоро древнегреческая трагедия - культовое действо, то, разумеется, тексты ее никоим образом не предназначены для чтения глазами наподобие многих современных драматических произведений. Соответственно, читая ее нынче, нам необходимо помнить об этом. Но, как мы видели, уже Еврипид во многом изменил театр. Еще больше сделает в этом направлении комедия, о которой чуть ниже. Заканчивая подведение итогов знакомства с творчеством Эсхила, скажем, что ему же принадлежит заслуга создания положительного героя, необходимого всякой культуре во все времена, поскольку он, как правило, выполняет воспитательную, патриотическую, объединяющую граждан функцию. Таким положительным героем у Эсхила является, разумеется, Прометей. Но даже и в "Персах", пьесе, где среди действующих лиц нет ни одного грека, Эсхил умеет вывести положительного героя. Здесь это - Дарий, отец опрометчиво нарушившего божественное мироустройство и пошедшего войной на греков, Ксеркса. Точнее, не Дарий, а тень Дария (хороший враг - мертвый враг). И это тоже было впервые: на сцену вышел мертвый герой. И это тоже впоследствии будет продолжено: Шекспир выведет на сцену призрак отца Гамлета.

Следующий классик древнегреческой трагедии, Софокл, отказался от трилогического принципа, и каждая трагедия его стала самостоятельным цельным произведением. "Антигона" и Царь Эдип" сделали его имя бессмертным. Образы эти, полные жизненности и реалий древности, стали излюбленными ролями всех трагиков мирового театра. Противостояние Антигоны и Креонта, двух правд, олицетворяет саму сущность трагизма. Софокл еще уменьшил роль хора, создавая для него, однако, замечательно поэтичные партии, ввел третьего актера и так называемую "перипетию", т.е. отклонение действия от основной линии, которое создает иллюзию благополучного разрешения конфликта и задерживает катастрофическую развязку. Рядом же с перипетией находится и "узнавание", привносящее интригующую неожиданность в театральное представление. Наконец Еврипид - создатель театра уже живого человека, с его личными страстями и столкновениями характеров. Театр Еврипида - театр интриги, контраста, сложной и часто запутанной фабулы произведения. Хор уже не помогает, а мешает ему, потому роль хора в трагедиях Еврипида, естественно, сведена почти до минимума. "Творчество Еврипида знаменует конец старой героической трагедии... Еврипид указал два направления, по которым и развивалась впоследствии серьезная греческая драма. Это, с одной стороны, - путь патетической драмы, сильных, иногда даже патологических страстей, а с другой стороны - приближение к бытовой драме. Снижения героических фигур Еврипид достигает не только трактовкой характеров, но и театральными средствами: на сцене появляются цари в виде нищих в лохмотьях (()), изувеченные герои, дряхлые старики, визжащие дети. "Всем даю слова, - говорит Еврипид в комедии Аристофана "Лягушки", - и женщинам, и слугам, и девушкам, и господам, старухам даже". Любители старой трагедии ставили это ему в упрек и не без основания утверждали, что трагедия Еврипида перестает быть "учительницей" гражданских доблестей полиса. В античном понимании трагедия неразрывно связана была с мифологическими сюжетами и фигурами. У Еврипида миф становится уже оболочкой, находящейся в резком противоречии с идеологической и художественной направленностью трагедии. Это тем более заметно, что Еврипид, инсценируя мифологический сюжет, одновременно с этим критикует его, вскрывает его безнравственность или бессмысленность. Он часто вносит существенные изменения в традиционный миф и далеко отходит от его привычной формы. Меняется и сам характер трагического. У Эсхила и Софокла трагедия была так или иначе оправданием благих сил, управляющих миром. Еврипид в благость этих сил уже не верит. Он потрясает зрителя изображением страдания, которое не может быть оправдано никаким высшим нравственным смыслом... Античные критики... отмечали как особенность Еврипида преобладание трагедий с печальными исходами. А когда в конце жизни Еврипид начинает увлекаться драмами интриги со счастливым исходом, трагическое становится чистой игрой случая. Страдание у Еврипида иррационально, как иррациональна и сама жизнь. Это восприятие мира отражается и в композиции трагедий. В отличие от четкой драматической композиции Софокла, Еврипид... любит изображать зигзаги судьбы, вторжение случайности в ход драмы. (И.М.Тронский. История античной литературы. 4 изд. - М.: Высшая шк., 1983. С. 150 - 151.)

Удивительная вещь! За одно столетие трагический театр Древней Греции прошел практически весь огромный путь от становления в лице Эсхила, тайных и явных перемен на пути творческих исканий и создания классических образцов в лице Софокла и до своего рода декаданса, таких решительных и формально и содержательно перемен, которые, возможно, и знаменуют собой закат, в лице Еврипида. Конечно, мы знаем только лучших трагиков. Кроме них, в афинском театре были многие другие - и до, и во время, и после этой божественной троицы - но со смертью Еврипида время высокой древнегреческой трагедии закончилось. Пришло время исторической и философской прозы. Но еще раньше, в одно время с трагедиями Еврипида, на афинской сцене царила аттическая комедия, к рассказу о которой мы теперь подошли вплотную. Завершить же разговор о Еврипиде и вообще о древнегреческой трагедии мне хотелось одним собственным стихотворением, которое так и называется "Время трагедии".

Распаляя хмельное веселье,устремляя толпу на Парнас,в козьей шкуре, усыпанной хмелем,о театр, твоя песнь родилась.Эти дикие вопли и визгив бочках с пенным вином повлеклипо торговым путям корабли,и соленые синие брызгипо форштевням, как слезы, текли.

Бог ли, гений ли создал кулисы -равнодушное время молчит.Но однажды в хмелю дионисийголос Федры воззвал: "Еврипид!.."

А столетья спустя из тумана,разрежая страстями эфир,на помост горбуна и тиранабросил новый твой гений - Шекспир.

Знал ли бог, что узрит воскресеньена плебейской расхристанной сцене,посреди полусгнивших лесин?..

О театр, неизбывное пеньевиноградного бога Афин!..

ВОПРОСЫ: 1. Сколько трагедий написал Еврипид и сколько из них дошло до наших дней? 2. С именами каких отечественных поэтов, переводчиков и ученых непосредственно связана "русская судьба" Еврипида? 3. Есть ли разница между изображением Киклопа Гомером и Еврипидом? Какова она? 4. Почему "Медея", не получившая признания в древности, оказалась столь любима зрителями и писателями Нового времени? 5. Какой мотив связывает греческий миф об Ипполите (и пьесу Еврипида) с литературой Древнего Востока? 6. Как выглядят боги в творчестве Еврипида? Что изменилось в их изображении в сравнении с Гомером, Эсхилом, Софоклом? 7. Каким образом изменился характер трагического у Еврипида в сравнении с Эсхилом и Софоклом?

Боги и люди (От Миноса до Эзопа). "Илиада"

Действие поэмы укладывается примерно в пятьдесят дней на исходе десятого года осады. Гибель Трои предрешена роком, которого боятся и боги и люди. Не только завязка, но и общее содержание "Илиады" определяется в первых же стихах поэмы:

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:Многие души могучие славных героев низринулВ мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотояднымПтицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля), -С оного дня, как воздвигшие спор, воспылали враждоюПастырь народов Атрид и герой Ахиллес благородный.

(Здесь и далее "Илиада" и "Одиссея" цитируются в переводах соответственно Н.И. Гнедича и В.А. Жуковского по изданию: Гомер. Илиада. Одиссея. - М., Худож. лит., 1967 ("Библиотека всемирной литературы"). Илиада, I, 1-7.) Это обращение к Музе со времен Гомера станет характернейшим средством зачина поэтических произведений у многих и многих авторов. Приведу здесь только один пример. Советский поэт Евгений Евтушенко начинает лучшую свою поэму "Братская ГЭС" с обращения, правда, не к самой Музе, но к великим ее русским избранникам:

Дай, Пушкин, мне свою певучесть,свою раскованную речь,свою пленительную участь -как бы шаля, глаголом жечь.

Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд,своей презрительности яди келью замкнутой души,где дышит, скрытая в тиши,недоброты твоей сестра -лампада тайного добра...

Но из-за чего же возникла ссора в стане ахейцев? Из-за пленницы, которую не поделили между собой Агамемнон и Ахиллес. В десятом году осады Трои, при разделе добычи с завоеванного ахейцами города, пленная дочь Аполлонова жреца Хриса, Хрисеида, была присуждена Агамемнону. Хрис пришел в ахейский стан, предлагая выкуп за дочь; Агамемнон отказал, но Аполлон заставил его уступить, наслав чуму на ахейское войско. Почувствовавший себя обесчещенным, Агамемнон на ахейском собрании потребовал себе возмещения за счет других богатырей - а вследствие гневного возражения Ахилла, именно за его счет, пригрозив отнять у него его пленницу Брисеиду... Тогда Ахилл объявил, что отказывается от дальнейшего участия в войне (земная мотивировка поражения ахейцев). Агамемнон отнял у него Брисеиду; он же через свою божественную мать Фетиду упросил Зевса даровать победу троянам впредь до получения им от Агамемнона удовлетворения (небесная мотивировка поражения ахейцев...) (Статья о Гомере Ф.Ф. Зелинского в кн: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Биографии. Т. 4. - М: Большая Российская Энциклопедия, 1993. С. 221.)

В первой песне, таким образом, дается завязка эпоса сразу и с точки зрения человеческой, земной, и с позиции небесной, олимпийской. "Ссора царей" не переросла в междоусобную войну только благодаря вмешательству Афины. Таково вкратце содержание первой песни поэмы. Кстати, разбивку на песни (или главы) обеих поэм осуществили все те же александрийские ученые еще в III в. до н.э., и с тех пор она повторяется во всех изданиях. Вторая песнь повествует о том, как Агамемнон, которому во сне явился Зевс и подтолкнул его к началу активных военных действий, решил сначала проверить настроение воинов и предложил им вернуться на родину. К его негодованию воины с радостью бросаются исполнять повеление начальника. Не забудем: осада Трои длится уже десять лет, и, конечно, походная, полная лишений жизнь, уже изрядно утомила осаждающих. Лишь мудрое вмешательство Одиссея заставляет ахейцев опомниться и вернуться к своим воинским обязанностям. Вторая песнь завершается описанием войска ахеян, тем самым списком кораблей, который О. Мандельштам "прочел до середины" и который Ф.Ф. Зелинский называет "золотой книгой греческой знати".

Ныне поведайте, Музы, живущие в сенях Олимпа:Вы, божества, - вездесущи и знаете всё в поднебесной;Мы ничего не знаем, молву мы единую слышим:Вы мне поведайте, кто и вожди и владыки данаев;Всех же бойцов рядовых не могу ни назвать, ни исчислить,Если бы десять имел языков я и десять гортаней,Если б имел неслабеющий голос и медные перси;Разве, небесные Музы, Кронида великого дщери,Вы бы напомнили всех, приходивших под Трою ахеян.Только вождей корабельных и все корабли я исчислю.(Илиада, II, 484 - 493.)

Объем этого "списка" занимает добрых полтора десятка страниц, поэтому цитировать его здесь не представляется возможным. В третьей песни троянцы выступают против греков под предводительством Гектора, но Парис предлагает заменить общее сражение единоборством. На время поединка между воюющими сторонами заключается перемирие. Против Париса выходит оскорбленный его вероломством Менелай и почти побеждает противника, однако Афродита спасает до смерти перепуганного Париса. Четвертая песнь рассказывает о том, как Зевс предлагает богам возвратить Елену Менелаю. Афина, желая гибели троянцам, побуждает Пандара пустить стрелу в Менелая. Тот наносит ему легкую рану, тем самым нарушая перемирие. Вновь вспыхивает сражение, в котором боги распаляют противников своим подстрекательством. Пятая песнь - апофеоз (Здесь - прославление, возвеличение воина.) греческого героя Диомеда, убивающего не только нарушителя перемирия Пандара, но и многих других троянских воинов. В их числе мог бы оказаться и Эней, если бы ему не оказала помощь мать - Афродита, которую в пылу ярости Диомед ранит в руку. Более того, он наносит ранение и самому богу войны Аресу. Шестая песнь посвящена Гектору, сильнейшему бойцу троянского стана. Понимая, что для дальнейшей борьбы одних человеческих сил недостаточно, он отправляется в город, чтобы просить мать помолиться Афине об отвращении гибели от родины, а попутно и пристыдить Париса за трусость и побудить его вернуться в ряды защитников Трои. В качестве эпизода в эпизоде здесь есть замечательная сцена побратимства двух соперников - троянца Главка с ахейцем Диомедом, прекращающих поединок сразу же после того, как они узнают, что их отцы связаны между собою узами гостеприимства.

Главк между тем, Гипполохид, и сын знаменитый ТидеяМежду фаланг на средину сходились, пылая сразиться.Чуть соступились герои, идущие друг против друга,Первый из них взговорил Диомед, воеватель могучий:"Кто ты, бестрепетный муж от земных обитателей смертных?Прежде не зрел я тебя на боях, прославляющих мужа;Но сегодня, как вижу, далёко ты мужеством дерзкимВсех превосходишь, когда моего копия нажидаешь.Дети одних злополучных встречаются с силой моею!Если бессмертный ты бог, от высокого неба нисшедший,Я никогда не дерзал с божествами Олимпа сражаться...Если же смертный ты муж и воскормлен плодами земными,Ближе предстань, да к пределу ты смерти скорее достигнешь".

Быстро ему отвечал воинственный сын Гипполохов:"Сын благородный Тидея, почто вопрошаешь о роде?Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;Так человеки: сии нарождаются, те погибают.Если ж ты хочешь, тебе и о том объявлю, чтобы знал тыНаших и предков и род; человекам он многим известен.Есть в конеславном Аргосе град знаменитый Эфира;В оном Сизиф обитал, препрославленный мудростью смертный,Тот Сизиф Эолид, от которого Главк породился.Главк даровал бытие непорочному Беллерофонту...

Рек, - и наполнился радостью сын благородный Тидеев;Медную пику свою водрузил в даровитую землюИ приветную речь устремил к предводителю Главку:"Сын Гипполохов! ты гость мне отеческий, гость стародавний!Некогда дед мой Иней знаменитого БеллерофонтаВ собственном доме двадцать дней угощал дружелюбно.Оба друг другу они превосходные дали гостинцы...Храбрый! отныне тебе я средь Аргоса гость и приятель.Ты же мне - в Ликии, если приду я к народам ликейским.С копьями ж нашими будем с тобой и в толпах расходиться.Множество здесь для меня и троян, и союзников славных;Буду разить, кого бог приведет и кого я постигну.Множество здесь для тебя аргивян, поражай кого можешь.Главк! обменяемся нашим оружием; пусть и другиеЗнают, что дружбою мы со времен праотцовских гордимся".

Так говорили они - и, с своих колесниц соскочивши,За руки оба взялись и на дружбу взаимно клялися. (Илиада, VI, 119-129, 142-155, 212-218, 224-233.)

Меж тем в этой же песни происходит еще одна сцена, которую следовало бы ожидать гораздо позднее, к моменту решительного поединка двух главных героев поэмы, - сцена прощания Гектора с женой его Андромахой. В общем ходе событий "Илиады" это пауза, передышка, - пишет М.Л. Гаспаров, - обо всем этом можно было бы и совсем не рассказывать, но Гомер вмещает сюда и трагический контраст грозной военной и мирной семейной жизни, и - в словах Андромахи - эпизод из начальных лет Троянской войны, и - в предвиденье Гектора - грядущий исход войны, и долг тех, кто со щитом, и долю тех, кто за щитом. (М.Л. Гаспаров. Занимательная Греция. С. 16.)

Вот эта прославленная в мировой литературе сцена.

Он (Гектор) приближался уже, протекая обширную Трою,К Скейским воротам (чрез них был выход из города в поле);Там Андромаха супруга, бегущая, в встречу предстала,Отрасль богатого дома, прекрасная дочь Этиона......За нею одна из прислужницСына у персей держала, бессловного вовсе, младенца,Плод их единый, прелестный, подобный звезде лучезарной.Гектор его называл Скамандрием; граждане Трои -Астианаксом: единый бо Гектор защитой был Трои.Тихо отец улыбнулся, безмолвно взирая на сына.Подле него Андромаха стояла, лиющая слезы;Руку пожала ему и такие слова говорила:"Муж удивительный, губит тебя твоя храбрость! ни сынаТы не жалеешь, младенца, ни бедной матери; скороБуду вдовой я, несчастная! скоро тебя аргивяне,Вместе напавши, убьют! а тобою покинутой, Гектор,Лучше мне в землю сойти: никакой мне не будет отрады,Если, постигнутый роком, меня ты оставишь: удел мой -Горести! Нет у меня ни отца, ни матери нежной!Старца отца моего умертвил Ахиллес быстроногий,В день, как и град разорил киликийских народов цветущий,Фивы высоковоротные. Сам он убил Этиона,Но не смел обнажить: устрашался несчастия сердцем;Старца он предал сожжению вместе с оружием пышным.Создал над прахом могилу; и окрест могилы той ульмыНимфы холмов насадили, Зевеса великого дщери.Братья мои однокровные - семь оставалось их в доме -Все и в единый день преселились в обитель Аида:Всех злополучных избил Ахиллес, быстроногий ристатель,В стаде застигнув тяжелых тельцов и овец белорунных.Матерь мою, при долинах дубравного Плака царицу,Пленницей в стан свой привлек он с другими добычами брани,Но даровал ей свободу, приняв неисчислимый выкуп;Феба ж и матерь мою поразила в отеческом доме!Гектор, ты всё мне теперь - и отец, и любезная матерь,Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный!Сжалься же ты надо мною и с нами останься на башне,Сына не сделай ты сирым, супруги не сделай вдовою;Воинство наше поставь у смоковницы: там наипачеГород приступен врагам и восход на твердыню удобен:Трижды туда приступая, на град покушались герои,Оба Аякса могучие, Идоменей знаменитый,Оба Атрея сыны и Тидид, дерзновеннейший воин.Верно, о том им сказал прорицатель какой-либо мудрый,Или, быть может, самих устремляло их вещее сердце".

Ей отвечал знаменитый, шеломом сверкающий Гектор:"Всё и меня то, супруга, не меньше тревожит; но страшныйСтыд мне пред каждым троянцем и длинноодежной троянкой,Если, как робкий, останусь я здесь, удаляясь от боя.Сердце мне то запретит; научился быть я бесстрашным,Храбро всегда меж троянами первыми биться на битвах,Славы доброй отцу и себе самому добывая!Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем,Будет некогда день, и погибнет священная Троя,С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.Но не столько меня сокрушает грядущее гореТрои, Приама родителя, матери дряхлой, Гекубы,Горе тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных,Сколько твое, о супруга! тебя меднолатный ахеец,Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу!И, невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке,Воду носить от ключей Мессеиса или Гиперея,С ропотом горьким в душе; но заставит жестокая нужда!Льющую слезы тебя кто-нибудь там увидит и скажет:Гектора это жена, превышавшего храбростью в битвахВсех конеборцев троян, как сражалися вкруг Илиона!Скажет - и в сердце твоем возбудит он новую горечь:Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства!Но да погибну и буду засыпан я перстью земноюПрежде, чем плен твой увижу и жалобный вопль твой услышу!"

Рек - и сына обнять устремился блистательный Гектор;Но младенец назад, пышноризой кормилицы к лонуС криком припал, устрашася любезного отчего вида,Яркою медью испуган и гребнем косматовласым,Видя ужасно его закачавшимся сверху шелома.Сладко любезный родитель и нежная мать улыбнулись.Шлем с головы немедля снимает божествен