2017-11-30
221Джо Грэм
«Чёрные корабли»
Моему отцу, Гленну Уайрику, вручившему мне «Последние капли вина», когда мне было одиннадцать с половиной лет.
В Пилосе среди прочего есть записи о женщинах, занятых подсобным трудом — перемалыванием зерна, обработкой льна, прядением. По количеству выделяемых им продуктов можно предположить, что их насчитывались сотни… В Пилосе встречается даже загадочная To-ro-ja (женщина из Трои), «служительница бога».
Майкл Вуд, «В поисках Троянской войны»
Моему читателю
Когда-то в давние-давние времена на морском мысе стоял город. Хотя он был невелик, история его гибели и связанных с ней событий будоражит человеческие умы почти три тысячи лет. С изгнанниками из Трои я впервые столкнулась в старших классах, когда на уроках латыни мы читали «Энеиду» Вергилия, и уже тогда меня поразили испытания и подвиги, выпавшие на долю героев. Каково им было покинуть родину и пуститься в неведомые странствия через огромный сумрачный океан? Что их вело — вера или отчаяние?
|
|
|
Годы спустя, обращаясь уже не к литературе, а к археологии, я встретила их вновь — на этот раз в Египте, где на стенах храма в Мединет-Абу фараон Рамсес III запечатлел свою победу над загадочными «народами моря», захватчиками с севера, чье появление возвестило о конце бронзового века и начале упадка. Там высечены их лица, увенчанные шлемом, как короной. Те, кого египтяне называли именами, смутно похожими на привычные нам, — не ахейцы ли они? Не дарданцы, не исчезнувшие ли троянцы, служащие наемниками Египту? Не их ли черные корабли различаем мы на стенах храма, выстроенного в пустыне за сотни миль от моря?
Или, быть может, след троянцев отыщется в греческом городе Пилосе — на расколотых табличках, переживших его гибель? Среди фрагментов, оставшихся от тех последних дней, когда Пилос еще не был предан огню, сохранились приказы местным новобранцам — воинам и гребцам — сражаться с неким врагом. Записи удручающе обрывочны: глиняным табличкам не дано было уцелеть в пылающей от пожара гончарне.
Среди разрозненных черепков в огромной груде нашлись и такие, где вместе с расчетом количества продуктов сохранился перечень рабынь, растивших лен на полях: женщины и дети с побережья Малой Азии, женщины и дети из окрестностей Трои и среди них «…женщина из Трои, служительница бога».
Эта интригующая надпись станет для нас последним из исторических фактов.
А я поведаю вам сказание. Когда-то в давние времена жила-была в Пилосе девочка-рабыня, дочь женщины из Трои, посвященная Владычице Мертвых: воплощение богини, ее орудие и голос. И жил-был царевич, с жалкой горсткой соплеменников вручивший себя воле ветров в поисках новой земли за морем. И жил-был корабельный кормчий, в грезах о дальних горизонтах движимый верностью и волей судьбы.
|
|
|
Моя история — о них. Взойдите со мной на черный корабль, нас ждет путешествие по суше и морю: от обреченного острова Мертвых к стенам города пиратов, от храмов Библа до египетских дворцов и затем до самых врат подземного мира. Надеюсь, приключение будет увлекательным!
С любовью, Джо Грэм.
Пифия
Знайте, что кем бы я ни была — прежде всего я дочь своего народа Мой дед занимался корабельным ремеслом в нижнем городе. Мать говорила, он делал рыбацкие лодки и однажды работал на постройке большого корабля — одного из тех, что ходят вдоль берега и дальше к островам. Моя мать была его единственной дочерью. Когда город пал, ей едва сравнялось четырнадцать, ее только что сговорили замуж.
Тело моего деда, брошенное на улице, еще не остыло, когда солдаты выволокли мать в переднюю комнату. Натешившись, они отогнали ее к кораблям, вытащенным на берег у гавани, и ахейцы метали жребий, определяя ей судьбу наравне с прочими женщинами побежденного города.
Она досталась старому пилосскому царю, и ее погрузили на корабль, спешно отчаливший в преддверии зимних штормов. Во время пути ее не отпускала дурнота — мать думала, что от качки. Но к прибытию в Пилос стало ясно, что есть и другая причина.
Царю Нестору, уже тогда старцу, служили рабынями дочери знатных домов Вилусы: они пряли шерсть и мололи зерно, готовили еду и ткали одежды. Для дочери корабельщика с округлившимся от неизвестно чьего семени чревом нашлось место лишь на полях — с другими рабынями возделывать лен, растущий вдоль реки.
Я родилась в разгар лета, когда земля погружена в сон и великая Владычица спускается править подземным царством, оставляя наш мир палящему солнцу. Я родилась в ночь, когда впервые восходит Сотис, однако о значении этого не подозревала еще многие годы.
Моя мать, дочь корабельного мастера, всю жизнь прожила вблизи моря. Сейчас ей хватило бы утра, чтобы дойти до побережья, вот только рабыням не позволено отлучаться. Снедала ли ее тоска по дому, или мой младенческий крик напомнил ей давние знакомые звуки, но мать назвала меня Чайкой — именем чернокрылой птицы из тех, что носились над нижним городом.
Ко времени осенних дождей я подросла, и мать, работая в поле, привязывала меня за спиной.
Самое раннее, что я помню, — как лучи зеленого света пробиваются сквозь склоненные над рекой деревья, как журчит вода по каменистой отмели, как поют за работой женщины из Вилусы и Лидии. Их песни учили меня первому языку — языку моего народа, принесенному в изгнание.
Среди детей, рожденных рабынями из Вилусы, я была старшей. До меня здесь родились только дети лидийских женщин с южного побережья и Кила, светловолосая девочка из Иллирии, лежащей к северо-западу от Пилоса. Кила стала первой моей подружкой; с ней вдвоем мы плескались в реке, пока матери трудились на полях. Потом Килу приставили к работе. Я знала, что такой будет и моя жизнь — в мерном ритме трепания льна, сбора урожая и разливов реки. Ничего другого я вообразить не могла. Даже мой прибрежный мирок оставался еще во многом неизведанным.
В лето, когда мне исполнилось четыре, появился Триот — сын царской сестры, высокий и светловолосый, прекрасный, как летнее солнце. Он остановился напоить коней и заговорил с моей матерью. Что-то в этом меня насторожило.
Через несколько дней он приехал снова. Помню, как разглядывала его, пока они говорили: Триот стоял по щиколотку в реке, рядом со склоненными головами коней. Мне снова почудилось что-то странное, ведь обычно мать не улыбается.
После того он приезжал чаще, и меня порой отправляли спать к Киле и ее матери.
|
|
|
В пятое мое лето родился брат, мягковолосый и светлый, с ясными глазами цвета серо-голубого моря. Я смотрела на свое отражение в реке — на волосы, черные, как у матери, и глаза, как ночные омуты — и раздумывала о чем-то незнакомом. Брат не такой, как я.
Триот подкидывал его высоко в воздух, чтобы заставить рассмеяться, и показывал его друзьям, когда те проезжали на колесницах по нашей дороге. Сам Триот лишь недавно стал взрослым, и у него еще не было сыновей, даже от рабынь. Он привозил матери подарки.
Однажды ночью я услышала их разговор. Триот обещал, что моего брата, лишь только он подрастет, возьмут в пилосский дворец, научат подавать винные кубки царским сыновьям и покажут, как владеть мечом. Сыну Триота пристало жить как сыну Триота.
Позже, когда он уехал, я потихоньку подползла к матери и некоторое время смотрела, как Арен, мой брат, сосет грудь. Потом я легла и пристроила голову на ее ровный гладкий живот.
— Что с тобой, моя Чайка? — спросила мать.
— Никакой отец не зовет меня дочерью, — сказала я.
Она, наверное, не ожидала. На миг ее дыхание сбилось.
— Ты дочь своего народа. Ты дочь Вилусы. Я родилась там, куда отбрасывает тень главная башня и где нижняя гавань выходит к дороге. Всю жизнь я провела вблизи моря. Твой дед занимался корабельным ремеслом в нижнем городе. Ты — дочь Вилусы. — Мать погладила меня по голове, одной рукой поддерживая Арена. — Ты родилась бы там, если бы не вмешались боги.
— Тогда, может, боги снова вмешаются и вернут нас обратно?
Мать грустно улыбнулась:
— Боюсь, боги на такое не способны.
И я вернулась к жизни реки. Я уже достаточно подросла и помогала женщинам обрабатывать лен в зеленых сумерках, полных речной прохлады. Я знала, что моя жизнь пройдет здесь. Мне не запомнился случай, который все изменил.
Вдоль реки шла дорога, где мы часто играли, — обычная проселочная дорога, укатанная колесницами и повозками. Помню колесницу, пламенно-гнедых коней, сверкание бронзы. Помню, что глядела как зачарованная. Помню крик матери — резкий и пронзительный, как у чайки. Мне повезло: за время дождей дорога раскисла. Правая нога чуть выше щиколотки хрустнула под колесом, но стопа уцелела — потом в жизни я видела многих, кому так отрезало ногу напрочь. Но тогда дорога была вязкой, земля подалась.
|
|
|
Ту зиму я провела на тюфяке в углу, где мать родила Арена. В памяти не осталось почти ничего — то ли из-за детской невосприимчивости, то ли из-за маковой настойки, которой меня поили старшие из рабынь, чтобы я не чувствовала боли. Смутно помню, как теребила повязку на ноге и как мне запретили это делать. И все.
Зато я помню праздник Сошествия, когда Владычица нисходит в нижний мир к своему возлюбленному. Наступает время засухи, на полях осыпается мак, река замедляет течение и становится мелкой.
Правая нога над щиколоткой сделалась вдвое тоньше левой, стопу развернуло пальцами внутрь и пяткой наружу. И все же я могла стоять. Всю долгую весну я заново училась ходить и к середине лета могла неуверенно передвигаться, на что-нибудь опираясь. Но было ясно, что ни бегать, ни танцевать я уже не смогу.
А главное — не смогу целыми днями работать на речной отмели.
Я не знала, почему мать оставила спящего Арена с матерью Килы и повела меня прочь от реки по длинной пыльной тропе, уда мы еще никогда не ходили. На мои вопросы она не отвечала, хотя часть пути, когда подъем стал слишком крут, несла меня на руках. Я была легкой ношей, несмотря на свои шесть лет.
У изгиба дороги мы присели отдохнуть и напиться воды. Я взглянула вокруг — мир внизу и вдали казался огромным. Река зеленой змейкой вилась по желтым и коричневым полям, гряды зубчатых скал за спиной поднимались к острым вершинам, темным и незнакомым, как облака.
— Смотри, Чайка. Видишь? — Мать указала на серебристо поблескивающее пятно в конце реки. — Так пыльно, что и не разглядеть… Там море!
Я посмотрела. Мир кончался, за ним разливалось серебристое сияние.
— А чайки там есть?
— Да, — сказала мать. — Для чаек там родной дом.
— А нам туда можно?
— Нет.
Мы уложили бурдюк с водой и пошли дальше в гору. Оставалось недолго.
Дорога привела к прогалине среди огромных таинственных кипарисов, теснящихся между камнями на склоне. Место выглядело пустынным. Потом до меня донеслись жужжание пчел и запах козьего навоза, и в стороне я заметила хижину — к ней спускалась крутая тропинка. Другая тропинка шла между кипарисами в гору. Мы повернули туда.
Теперь мы шли медленно. Ноги тонули в мягкой земле, влажный воздух скрадывал звуки.
Впереди показался вход в пещеру — высотой чуть больше роста матери и довольно узкий. Перед ним стоял гладкий и округлый черный камень.
Мать, возвысив голос, произнесла приветствие, в лесной тишине ее слова прозвучали криком.
Из пещеры вышла женщина. Я ожидала чего-то страшного, но ее лицо, красное и лоснящееся от жаркой работы, и простой штопаный хитон выдавали в ней обычную служанку.
— Чего ты хочешь? — спросила она.
— Поговорить с пифией, — сказала мать, распрямляя плечи.
Женщина взглянула оценивающе.
— У пифии много дел. Ты явилась без приношений? При тебе нет ни птиц, ни ягненка.
— Я привела свою дочь. Ее зовут Чайка.
Мне показалось, нас отошлют обратно. Но у расщелины послышался шаркающий звук — и мои глаза, должно быть, округлились. То, что стояло в проходе, не походило на женщину.
Черные как ночь волосы, подобранные кверху и навитые на медные булавки искусной работы. Длинные черные одежды. Белое, как луна, лицо с черным ртом и черным контуром глаз — как череп, пролежавший в поле и выбеленный временем. Прекрасный, но ужасающий облик.
Она медленно подошла. Длинная белая рука простерлась ко мне, почти тронув волосы. Мне было страшно, но я не шевельнулась. Пусть все идет как идет.
— Когда-то нам отдавали царевен и Владычице Мертвых служили дочери правителей. Теперь нам достаются дочери рабынь, из-за увечья непригодные к делу… В твоем приношении мало чести.
Мать не отвела взгляда.
— Дочь — единственное, что у меня есть.
Пифия оглядела меня. Вид изуродованной ноги заставил ее нахмуриться, и под палящим солнцем краска между бровями треснула — я поняла, что лицо у нее нарисованное.
— Если она не сможет трудиться, тебе не позволят ее кормить и держать при себе.
— Чайка не боится работы, — сказала мать. — Она приветлива и умеет угодить. Из нее выйдет хорошая прислуга.
— Святилище не так велико, чтобы держать служанок-бездельниц, как в храмах. Мне нужен козопас, а не калека, едва стоящая на ногах.
— Она могла бы ткать.
Рука с длинными ногтями поддела мой подбородок, заставив меня взглянуть в глаза пифии — такие же черные, как мои.
Не знаю, что она увидела в моем взгляде, хотя сейчас, много лет спустя, я догадываюсь. Пифия что-то пробормотала и отвернулась — чуть ли не пожав плечами.
— Пусть останется на ночь. Посмотрим. Вернешься за ней завтра.
Лицо матери смягчилось.
— Хорошо. Чайка, будь умницей, делай, что скажет могущественная пифия.
Я обняла ее, но не цеплялась и не просилась обратно. Я все понимала: рабов, неспособных трудиться, не кормят, и мать решила найти мне другое служение.
По крайней мере здесь можно было поесть. Долкида, краснолицая служанка, принесла мне миску жидкой каши, какую ели они с пифией. Такую же кашу давали у нас рабыням. Я сказала об этом вслух.
Старица бросила на меня пронзительный взгляд:
— Были времена, когда нас почитали цари. Сюда несли тучных коз, и свежую рыбу, и первые грозди винограда. А сейчас мы радуемся даже яблокам или грубой муке — благодарственным жертвам крестьян.
— Почему так? — спросила я.
— Люди сделались нечестивы. Боги тельцов и бурь или светлоокая Афина — вот кого они чтут, обходя дарами Владычицу Мертвых. — Пифия отхлебнула еще каши. — Кому приносила жертвы ты сама?
Я толком не делала приношений, лишь иногда возливала немного воды или разбавленного, почти бесцветного молодого вина, которое получали рабы.
— Владычице Моря, — ответила я.
Пифия кивнула:
— Сестре Владычицы Мертвых. Временами, как свойственно сестрам, они враждуют, однако всегда примиряются. Хорошо.
После еды Долкида убрала миски, и пифия села напротив меня у жаровни. На стенах пещеры плясали тени.
— Ты боишься темноты? — спросила пифия.
— Нет.
— Славно, — кивнула она, присыпая огонь золой, чтобы оставить лишь несколько горящих углей. Сделалось темно; прежде я никогда не бывала в такой тьме, где нет даже звездного света. Я услышала шаги пифии, зашуршала ткань.
— Сядь сюда. — Она подложила снизу высокую подушку, я села. Теперь я глядела на жаровню сверху, почти наклоняясь над ней. Другую подушку пифия сунула мне за спину, чтоб я могла прислониться к стене.
Снова шуршание, и до меня донесся острый запах трав, брошенных на угли. Розмарин, лавр… И еще какой-то густой аромат — как от смолы или сосновых ветвей под ногами, дурманящий, как воскурения.
— Ну вот, — сказала пифия. — Теперь смотри в огонь и рассказывай все, что увидишь.
Глаза резало, они начали слезиться, веки отяжелели. Тонкие огненные дорожки, пробегающие по углям, расплывались в колыхании дыма. Я не понимала, о чем надо рассказывать.
Пифия еще говорила, но я ничего не слышала. Я вглядывалась в черноту среди огненных дорожек — во тьму, что таится внутри огня.
— Черные корабли, — проговорила я и не узнала своего голоса.
— Где?
— Черные корабли. — Я видела их во тьме углей. — Черные корабли и горящий город. Большой город на мысе. Есть корабли поменьше, на них один парус или несколько гребцов. Есть огромные. Черные. Они идут прочь от земли, от горящего города. А есть еще другие, между морем и черными кораблями.
Голос прервался от волнения, меня захватило увиденное.
— Их так мало!.. Вижу, как они подходят, гребцы стараются вовсю. На первом нарисовано семь звезд — он зовется «Семь сестер», как созвездие. В него стреляют лучники с других кораблей.
Какого-то моряка стрела ударила в глаз; моряк вскрикнул и упал за борт. На другом корабле мальчик, раненный в ногу, с пронзительным воплем рухнул на палубу.
Одну из лодок развернуло и опрокинуло от удара.
— В воде барахтаются люди. Не воины — на маленьких лодках нет воинов. Там дети. И женщины.
Я видела, как они пытаются спастись, но лучники расстреливают их прямо в воде.
— Большой корабль разворачивается. — На носу его я разглядела нарисованного дельфина, красно-белого на черном.
Хрупкая девичья фигурка, по-дельфиньи быстро и ловко скользя через волны, подплыла к кораблю. Один из гребцов выставил весло, девочка уцепилась за него руками и, опершись ногой на лопасть, наполовину высунулась из воды. Сверху уже тянулись чьи-то руки, ее вытащили на палубу.
— «Семь сестер» повернулся. Он идет напрямик к тому судну, где лучники, и там налегли на весла, чтобы свернуть с пути.
«Семь сестер» прошел рядом, я разглядела кормчего — совсем молодой, светлые волосы откинуты со лба и перехвачены кожаным шнуром, губы сосредоточенно сжаты, морской ветер овевает лицо любовно и нежно.
— Горящие стрелы! — У меня перехватило дыхание. — Те, что идут наперерез, зажигают стрелы!
Одна с шипением упала в море. Еще одна вонзилась в переднюю палубу «Дельфина», ее загасили водой. Молодой мужчина с длинными черными волосами поднимал на борт ребенка из ближайшей рыбацкой лодки.
Другие лодки затонули или вышли в море, ловя расправленным парусом береговой ветер.
Я слышала, что кричат друг другу моряки, видела, как кормчий «Семи сестер» машет рукой, подавая команду.
Кормчему «Дельфина» огненная стрела ударила в грудь, прошла насквозь, подожгла бороду. Он упал с разорванной грудной клеткой, с горящим лицом. Черноволосый, оставив ребенка под поручнем у гребцов, метнулся к кормилу. «Семь сестер» проскользнул дальше, между «Дельфином» и ближайшим противником.
Белый парус с красной фигуркой дельфина раскрылся, его тут же наполнил береговой ветер. Через миг развернулся парус «Семи сестер» — семь черных на белом звезд. Позади лежал пылающий город. Впереди ждало лишь открытое море.
Я вдруг услышала странный звук — и поняла, что это мой собственный всхлип.
Пифия приподняла меня бережно, как мать.
— Довольно, детка, довольно. Для первого раза хватит, даже с избытком.
Она уложила меня на тюфяк и укрыла своим плащом.
— Спи, детка. Отдыхай.
Я спала и в ту ночь не видела никаких снов. Я знала, что останусь здесь.
Прорицательница
Жизнь в святилище не была такой уж уединенной. Каждые два-три дня кто-то приходил — по большей части крестьяне с их насущными нуждами. Нам приносили прошлогодние яблоки, мешки с зерном и оливки в собственном масле. Раньше я мало задумывалась, куда деваются приношения. Отдаешь их богам, а потом? Неужели растворяются в воздухе?
Приношения шли нам в пищу, вместе с козьим молоком и пахучим сыром, который делала Долкида. Пять наших коз паслись ниже по склону, за ними присматривал мальчишка, приходивший из селения под горой. Он был вдвое старше меня и считал недостойным со мной разговаривать.
Иногда появлялись и знатные гости — в колесницах, запряженных великолепными конями, с блистающими на солнце бронзовыми пиками. Они привозили соленую рыбу в больших широкогорлых кувшинах и амфоры с красным вином, а однажды в то лето нам дали десять мер тонкого льна, черного как ночь. Я осторожно касалась его пальцами и раздумывала, не тот ли это лен, что я собирала с матерью и женщинами Вилусы.
— Эй ты, не трожь! — окрикнул кто-то из слуг, увидев, как я прикасаюсь к подарку его господина.
Пифия усмехнулась:
— Оставь, это всего лишь Линнея, тонкая ткань ей в новинку.
Прозвище, данное мне пифией, прижилось: Линнея — «льняная», девочка с льняной реки. Чайкой, на языке моей матери, меня здесь не звали.
В то первое лето мать часто поднималась к нам на гору; потом начались дожди, лен отнимал больше сил, и она стала приходить реже. За Ареном, который подрос и начал бегать, нужен был глаз да глаз — чтоб не забрался в реку, где мог утонуть.
Когда пришло время дождей, за пифией прислали царскую колесницу — отвезти ее на Фесмофории, недельные торжества в честь великой Владычицы, праздник Возвращения. Она отправилась одна, без меня: я, по ее словам, еще не научилась держать себя так, чтобы меня не зазорно было показывать публике. Я не обиделась: я понимала, что слишком неловка для того, чтобы прислуживать во время действа.
Меня взяли с собой на следующий год. Мне только что исполнилось восемь, я выросла из старой одежды, и мне готовили новую — черную, без каймы, просто подшитую снизу. Пифия ворчала, пока Долкида заканчивала работу, и было ясно, что меня возьмут на мистерии.
Хитон оказался длинным, почти до пола.
— Подвяжи шнуром, — велела пифия, — иначе она не сможет ходить.
Долкида извлекла откуда-то тонкий черный шнур и опоясала меня, подобрав лишнюю длину в напуск и уложив его красивыми складками.
— Вот и славно, на вырост, — промолвила она. — Ей еще расти и расти.
— Вряд ли, — ответила пифия. — Она останется невысокой, ниже меня.
Пифия не казалась мне рослой, но она была выше моей матери, я так и сказала.
— Да, — кивнула пифия, — в ней течет кровь народа, что жил здесь прежде, пока не пришли мои предки с их конями и бронзой. Кровь людей невысоких и черноволосых, как те, что живут на островах. Народ моря, не знавший колесниц.
Она приподняла мои волосы, густые и тяжелые.
— Когда придет твой черед, сможешь обойтись без парика. Я-то носила его всегда — смолоду была рыжей. Но в парике тяжело и колко, а у тебя волосы черные как вороново крыло и густые. Тебе парик не понадобится.
— Мой черед для чего?.. — с запинкой произнесла я.
Она обратила на меня голубые глаза. Не знаю, почему в первую встречу они показались мне черными.
— Когда будешь пифией после меня.
— Я? Пифией?
Она легко коснулась рукой моей щеки, навила на палец тонкую прядь черных волос.
— Мы ведь не вечны, дитя. Святилища появились еще до начала времен, и в каждом из них, просторном или тесном, была своя пифия — орудие и голос Владычицы Мертвых. Владычица всегда живет в пифии, хотя та может состариться и умереть. Пифия — Ее вместилище, Ее уста и руки. Как иначе говорить Ей с живущими, как нести свою волю в наш мир? И когда не станет меня, пифией будешь ты.
— А Долкида?
Она пожала плечами:
— Долкида не способна видеть. Владычица дала тебе знак, отметила, чтобы ты попала в Ее святилище, потому что предназначена к служению, а не к вечному рабству.
— Я теперь не рабыня?
— Не больше, чем все мы — Ее рабы.
— Но…
— Даже цари склоняются перед Смертью, — сказала пифия. — Даже они, с их богатыми колесницами и блестящим оружием, сходят в подземный мир, дабы предстать перед троном, где восседает Она рядом с супругом, Владыкой Теней. И юные воины, что хвастают ныне псами и луками, тоже когда-то сойдут в Царство Мертвых, и лишь Ей вольно будет решать, достойны ли они пощады. И коль Она станет молить о милости, Владыка склонит слух к просьбам, как тогда, с кифаредом. Помнишь?
Я кивнула: мне была памятна история Орфея, что сошел в мир теней молить Владычицу о возлюбленной.
— Она тебя выбрала, — повторила пифия. — Назначила быть Ее голосом и Ее рукой. Ты примешь посвящение на Фесмофориях, как положено. С тех пор тебе нельзя будет жить как все, как живые. Нельзя совершать и видеть кровопролитие, нельзя рассекать ножом плоть и носить одежды цветов солнца. Ты принадлежишь Владычице и подземному миру.
— Но Долкида убивает голубей, — сказала я. — И недавно зарезала козу.
— Долкида не пифия и никогда ею не будет. Запреты касаются только тебя, не ее. Ты будешь следовать им с восьми лет, как и я.
Не задумываясь я спросила то, что пришло в голову:
— Мне нельзя иметь мужа и детей?
Лицо пифии посуровело.
— Ты принадлежишь Владычице, и никакой мужчина не может считать тебя своей. Когда жрица, вместилище Владычицы, принадлежит мужчине — это тягчайшее святотатство. Царям случалось нарушать запрет, но проклятие, павшее на их дома, приносит плоды и сейчас.
Долкида в страхе взглянула на пифию, удивившись такой откровенности, однако я не понимала, о чем речь. Я не знала о святотатствах, в которых был бы виновен царь Нестор: пилосский дворец жил в благополучии.
Пифия продолжала:
— Запрета брать себе мужчину нет — сама Владычица тоже не весь год пребывает в девстве, — но тебе не позволено быть женой и иметь другой дом, кроме святилища.
— А дети? — спросила я. Для меня одно не исключало другого: у рабынь, что выращивали лен, дети рождались, хотя о мужьях не было и речи.
— Твои дочери будут принадлежать святилищу. Или, если рука Владычицы их не коснется, они могут выйти замуж. Но сыновьям не позволено пребывать под Ее кровом после третьего года жизни.
— И что тогда?
— Тогда их забирают отцы. — Она резко отвернулась. — Иди, Линнея. У меня много дел.
В ту ночь мне приснился светловолосый мальчик у груди пифии, похожий на моего брата. Потом его увозила колесница, которой правил высокий мужчина с волосами цвета бронзы, и мальчик, перегибаясь через край, плакал и тянул руки к пифии. Я умолчала о том сне, хотя обычно рассказывала ей все видения.
Вскоре я сама стояла рядом с ней в колеснице и поддерживала пифию на изгибах дороги, опираясь о жилистую ногу возничего. Я никогда еще не ездила на колесницах, и мир с такой высоты выглядел непривычным.
Позднее я повидала много больших городов, и Пилос не идет с ними ни в какое сравнение, однако когда я увидела его после часа езды в колеснице, он показался мне огромным. Там, где льняная река впадает в море, вокруг естественной гавани теснились дома в несколько этажей, с сужающимися черно-красными колоннами — такие дома издавна строили на островах. На самом берегу стоял дворец, здание с одной-единственной стеной, скорее, символической: она не давала домашнему скоту забредать в главный двор. Из храмов же выделялся красотой один, открытый, с широким светлым бассейном — храм Владычицы Моря. Там мы и остановились.
Храмовые жрицы встретили нас вином и тонкими медовыми лепешками, принесли табурет для моей госпожи и уселись с ней под льняным пологом, защищавшим двор от солнца. Одна из них, ровесница моей матери, чем-то походила на пифию: голубые глаза, тонкий нос, рыжие, с терракотовым оттенком, волосы. Не дочь ли? — поедая лепешку, раздумывала я, пока жрица не назвала пифию тетей.
Они говорили до вечера, и из беседы я узнала многое, о чем раньше не слышала. Пифия приходилась сестрой самому царю Нестору — сводной, рожденной от более позднего брака. В восемь лет ее с соблюдением всех обрядов посвятили Владычице: в те благочестивые времена цари еще отдавали дочерей в служение богам. Матерью же Киферы — так звали жрицу — была сестра пифии, посвященная Владычице Моря.
Слизывая остатки меда с пальцев, я взглянула на мозаичный пол, и мне вдруг почудилось, будто он колыхнулся: осьминожьи щупальца дрогнули как живые поверх нарисованных волн. Пол словно подернулся рябью. Или сполохами огня.
— Огонь, — прошептала я. — Они будут здесь.
Кифера вскрикнула, раскололась упавшая из ее рук чаша.
— Тихо, — сказала пифия. — Так иногда прикасается к ней Владычица.
Она опустилась на колени рядом, чтобы не заслонить мне пространство.
— Что ты видишь, Линнея?
— Черные корабли и огонь. — Мой голос вдруг сделался звучным и низким, зрелым. — Давний мой путь лежит прочь от островов и дальних земель, что скрыты волнами моря. Мне не остаться в этом краю, ибо он объят тьмой и отца обличает кровь юной лани, пролитая им ради попутного ветра!
Я качнулась вперед и упала, ударившись о холодную мозаику.
Пифия подняла меня с помощью Киферы.
— Прости, госпожа, — проговорила я. — От долгого сидения я задремала.
— У нее кровь на руке, — заметила Кифера.
Я оцепенело перевела взгляд на руку: из длинного пореза обильно сочилась кровь.
— Она поранилась осколком твоей чаши, — ответила пифия. — Пойдем, Линнея, я перевяжу рану, и ты ляжешь отдохнуть. Путешествие тебя утомило, а сон детям нужен больше, чем взрослым.
Я лежала в дальней нише, выходящей во внутренний двор. На осеннем небе появились первые звезды, взошел величавый Сотис.
— Откуда она узнала? — спросила Кифера. — Закланье несчастной Ифигении теперь почти и не упоминают. И не говорят о проклятии, которое ее смерть принесла семье, где убивают одного за другим. Неужели гнев падет и на нас?
— Смерть ожидает всех, — сказала пифия. — Иных как охотник, иных как мать. Все мы в Ее руках.
В тот год мое участие в Фесмофориях ограничилось тем, что я просто стояла и смотрела и еще помогала пифии приготовиться к обряду. Я гордо носила на поясе ее черный льняной мешочек, где лежали кисти из тонкого конского волоса, маленькое серебряное зеркало и два одинаковых алебастровых горшочка с черной и белой краской — чтобы в перерывах между частями действа пифия могла подкрасить лицо.
Священные обряды в тот раз занимали меня меньше, чем новые ощущения — толпа, город, незнакомые люди… Я ела лепешки из миндальной муки с медом, которыми угощали меня храмовые прислужницы, смотрела на торжественное шествие и даже побывала во дворце, когда царь Нестор отворил двери, чтобы встретить Владычицу. Я шла вместе с другими детьми и пела «Anados Kore» — гимн восстающей деве:
— Она восстает, прекрасная. Она восходит, радуя нас. О златая дева! О златая!
Вместе с шествием мы прошли во внутренний двор, где огромный очаг окружили воины в доспехах, словно сошедшие со стенных фресок. Сквозь круглое отверстие в потолке, расположенное прямо над очагом, проглядывало небо.
Рост у меня небольшой, и за спинами тех, кто стоял впереди, я не увидела царя. Зато слышала голос, явно старческий, но твердый. После него ясным и высоким голосом говорил кто-то другой — видимо, царский сын, Иденей:
— Возвеселимся же! Придите к трапезе, и разделим радость Великой Матери!
Рабы внесли огромные блюда — мясо разных видов, оливки, жаренная на ароматных дровах рыба, запеченные с розмарином головки молодого лука, свежая зелень… Вместе с остальными детьми я набивала живот как могла.
Позже в изобилии хлынуло годовалое вино, и вовсе не такое разбавленное, как я привыкла. Чуть погодя я отправилась искать отхожее место.
Позади дворца рядами шли вместительные кладовые с огромными, в половину человеческого роста, глиняными горшками, вкопанными в землю — чтобы лучше сохранить зерно и бобы. Я обратилась к какой-то женщине, и она ответила мне на языке Вилусы.
Я остановилась.
— Мама?
Увы, это была не мать.
— Нет, детка, — ответила она. Незнакомое лицо, светло-каштановые волосы, голубые глаза. Грубый хитон, обычный для рабынь, и покрасневшие от кухонной работы руки. Миндальные лепешки у меня в желудке вдруг ощутились как неимоверная тяжесть. — Тебе туда.
Потом я не стала возвращаться во дворец и пошла бродить там, где еще не бывала.
В домах, что стояли вдоль гавани, горел яркий свет, и танцующие тени мелькали поодиночке и парами, сливаясь в ночной тьме. Здесь скорее славили красоту не Владычицы, а Ее дочерей.
Я скользнула за какой-то навес и огляделась.
Луна вставала над морем, подернутым легкой зыбью, и волны, гладкие как зеркало, ласково касались берега.
Я сделала несколько шагов. Мягкий песок стелился под ногами; вода, разбиваясь у ног, брызги долетали почти до пояса. Через все море протянулась лунная дорожка.
Что-то неназываемое переполнило мое сердце.
— Великая Владычица, — прошептала я, не зная, о чем молить. И почувствовала ответный отклик, словно нечто было предложено — и принято. — Пусть этот танец будет не для меня. Я останусь в стороне от круговерти. Пусть никто не зовет меня красавицей и любимой.
Впрочем, такое никому и в голову не придет, нелепая смуглая хромоножка.
— Пусть меня ведут пути тьмы. Пусть мои заботы будут о мертвых.
Легкий ветер коснулся моих волос нежно, будто материнская рука.
Я вернулась в храм и спокойно проспала всю ночь.
На следующий день я приняла посвящение. Мне почти ничего не запомнилось: обряд недолог и служит лишь завершением праздника. Но пифия одобрительно кивнула и, видимо, осталась довольна тем, что все сделано как подобает.
После этого мое учение началось всерьез. Все обряды нужно было затвердить наизусть, ибо они нигде не записаны. Когда я спросила почему, пифия ужаснулась:
— Знаки, что в ходу на островах, годны лишь на то, чтобы вести счет зерну или маслу! Они не для священных слов! Если тексты обрядов писать словами, их сможет узнать каждый, достоин он или нет!
— А мне можно выучиться такому письму? — спросила я.
— Тебе-то уж точно незачем. Пусть его учат писцы и те, кто подсчитывает урожай и взимает долги. Ты должна упражнять память, и тогда она сохранит все, что нужно. А письмо — это для ленивых!
Поэтому вместо письма я училась запоминать. Я с удовольствием произносила тексты вновь и вновь — мне нравилось открывать красоту слов и делать их выразительнее. Мне нравились и сами сказания, и каждое следующее я начинала учить с радостью.
Я узнавала, как делать краски — как растапливать жир и смешивать его с оливковым маслом, углем и мелом. Я училась изготовлять фимиам, что курится в жаровне; для него надобны драгоценные смолы из-за морей.
— Здесь не растут нужные деревья, — говорила пифия. — При крайней нужде подойдет смола кипариса или сосны, но мирра намного лучше.
Я вглядывалась в людей, что приходили искать совета пифии, и училась их понимать.
Однажды пришел тучный владелец богатых масличных садов. Сыновей у него не было, и поместье, процветающее и обильное, назначалось в приданое дочери — девочке чуть старше меня; она сопровождала отца. Он хотел знать, стоит ли сватать дочь за парня, что в последнее время помогал с урожаем, — за сына давнего друга.
Долкида ввела их в пещеру и стала болтать с толстяком о погоде и оливах, пока я прислуживала пифии. Подводя краской глаза госпожи, я слушала разговоры об отжиме масла и о том, как бережлив парень. Дочь не проронила ни слова. Мы вошли, и Долкида, приготовив угли и бросив на них фимиам, удалилась. Толстяк с дочерью преклонили колени. Я взглянула на девочку: золотые, как солнце, волосы и застывшее в страдании лицо… Когда отец начал говорить, она закусила нижнюю губу.
— Эла! Скажи, почтенная пифия, отдать ли мне дочь в жены тому человеку, Элоту?
Пифия наклонилась над углями и долго молчала, хотя я не чувствовала того едва уловимого озноба, которым обычно отзывалось присутствие Владычицы. Наконец длинная белая рука пифии простерлась к вопрошающему.
— Львица добывает оленя, но лев пожирает труп дочиста, и львята скулят от голода, не имея даже крох его трапезы.
Толстяк побледнел.
— Более ничего не видно, — сказала пифия.
Долкида вошла и занялась двумя кувшинами отборного оливкового масла, что принесли гости.
Толстяк посмотрел на дочь, затем перевел взгляд на пифию:
— Верно ли я понимаю? Моя дочь принесет в брак богатство, и все же ей с детьми грозит нужда, а муж будет благоденствовать?
— Ее пути неведомы, — ответила пифия. — Я видела то, что видела: льва, пожирающего добычу, и голодную львицу с детенышами.
Уходя, он клятвенно пообещал, что обручению не быть, и девочка улыбнулась; ее чистый голос звенел в вечернем воздухе, когда они сворачивали к дороге.
Я проводила их взглядом и вернулась в пещеру. Пифия снимала с лица краску.
— С тобой вправду говорила Она?
Пифия взглянула на меня пристально:
— Владычица Мертвых дала нам глаза: чтобы разбираться в обыденных нуждах, достаточно простого зрения. Сама Она обращается к нам лишь в крайней надобности, давая ответ отнюдь не на все вопросы. Девочка не хотела этого брака — она знает парня несколько месяцев и отчего-то его страшится. Замужество было бы нерадостным, и чем раньше отец перестанет о нем думать, тем лучше.
Пифия приобняла меня за плечи.
— Владычица дала тебе дар истинного видения. Но мудрость нельзя получить как дар, она приходит лишь с опытом. Порой ты становишься Ее вместилищем, однако в прочих случаях тебе предстоит полагаться на собственный разум, а не на знамения Владычицы.
И все же оставались запреты. В дальнем углу пещеры открывался проход, ведущий вниз; пифия задернула его черной тканью, и Долкида обходила его стороной. Когда я однажды подошла и откинула полог, пифия меня остановила.
— Не сейчас, — сказала она мягко.
В ту весну, когда мне еще не исполнилось двенадцать, в ночь после нашего возвращения с праздника Сошествия меня разбудила Кила.
С тех пор как я перешла в святилище, мы виделись редко: и у нее, и у меня были свои обязанности, и мы встречались, только когда пифия отпускала меня навестить мать.
Сейчас, среди ночи, Кила прибежала в слезах: моя мать наступила в придорожной траве на гадюку, и та ужалила ее в пятку. Я спешно засобиралась, но было уже поздно: мать умерла прежде, чем Кила успела добежать до святилища. Когда мы пришли на рассвете, мать уже обрядили и гладко расчесали ее длинные волосы; женщины Вилусы и Лидии произносили над ней слова погребального плача. Мать показалась мне красивее, чем всегда, хотя ей было уже чуть ли не тридцать.
Погребальный костер сложили в полдень, когда приехал Триот. Он сжал руку матери и заплакал и, отрезав от своих волос светлую прядь, смешал ее с волосами матери — словно прощался с любимой женой, а не с рабыней.
Я стояла у костра в своем черном хитоне и смотрела, как колышется над огнем жар. Сердце полнилось чувствами, плакать я не могла. И не знала, с кем говорить и о чем. Напротив меня стоял Триот, обнимая за плечи моего шестилетнего брата, маленького и шустрого, как чиж.
Когда погребальный плач закончился и остатки углей раскидали, Триот велел Арену собрать вещи — второй хитон и остальное, что захочет.
— Я сдержу обещание, данное твоей матери. Ты будешь жить в моем доме, и через год-другой я приставлю тебя к кому-нибудь из друзей, кто научит тебя быть ахейцем и воином.
Я промолчала, да и что мне было говорить? С самого его рождения я знала, что брат не такой, как я. Пифия наверняка сказала бы, что предложение Триота справедливо. Он верен слову, и Арен будет жить как сын Триота, а не как раб.
Я не осталась с ними; ночью, под холодным и ясным светом звезд, я вернулась в святилище. С искалеченной ногой идти в гору было трудно, однако дорога казалась легче, чем раньше. Нога за это время окрепла: я хоть и хромала, но все же на крутых подъемах, где мать когда-то несла меня на руках, мне теперь не требовалась помощь.
На изгибе дороги, откуда я впервые увидела море, я остановилась и заплакала.
К рассвету я добралась до святилища, легла и уснула.
Я пробудилась вечером. Долкида спросила, буду ли я тушеную чечевицу, и я поняла, что сильно проголодалась.
Пока я ужинала, пифия жевала хлеб и следила за мной взглядом. После еды она взяла меня за руку.
— Теперь пора, — сказала она и подвела меня к занавесу в дальнем углу. Мне не хотелось идти, но она, не отпуская меня, откинула полог.
— Что там? — спросила я.
— Увидишь. — Когда мы прошли, пифия снова завесила проход. Здесь царила тьма, какой под открытым небом не бывает даже в бурю, — тьма земного чрева, вовек не видавшая звезд.
Стало холодно. Пифия приложила мою левую руку к стене.
— Считай шаги, чтобы не сбиться, — сказала она. — Тебе нужно запомнить все пещеры и повороты, а их здесь много. Ты не зря упражняла память.
И мы стали считать. Ходы вели нас все дальше в глубину. Я по-прежнему пыталась хоть что-то разглядеть во тьме, и мои глаза, должно быть, все больше расширялись.
— Это вход в Аид? — спросила я.
— Это лоно, — отозвалась пифия. — Врата. Склеп. Между ними нет разницы. Мы уходим и возвращаемся, мы пересекаем Реку снова и снова. Ты ведь знаешь.
Я зачем-то кивнула в темноте и потом ответила:
— С уходом Владычицы земля иссыхает. А когда Она возвращается — снова цветет.
— Тебе здесь ничего не грозит, — сказала пифия. — Тебе, единственной из смертных. Ты — Ее служительница, твои пути в Ее власти.
Пол под ногами выровнялся, откуда-то повеяло воздухом, будто мы вступили в высокое помещение. Босые ноги наткнулись на мех, я от неожиданности ахнула: неужели падаль? Но это оказалась волчья шкура, расстеленная на полу пещеры. Я наклонилась ее потрогать и обнаружила еще одну, тоже мягкую и хорошо выделанную, — их явно положили сюда не просто так.
— Побудь здесь, — промолвила пифия. — Тут можно видеть сны. Я за тобой вернусь.
И она ушла.
Тьма словно обступила меня плотнее, я ощущала ее, как дыхание огромного зверя — так мог бы подкрадываться Кербер, готовый схватить и разорвать меня тяжелыми челюстями.
Когда шаги пифии окончательно затихли и со лба исчезли остатки холодного пота, тьма будто бы ослабла. Я закрыла глаза.
Я помнила весь путь — сколько поворотов и сколько шагов между ними. При желании я легко найду дорогу из бездны и вернусь к своей привычной постели.
Я легла на волчьи шкуры, на мягкий мех, еще источавший чуть слышный запах пифии: она тоже когда-то лежала здесь, наверное не однажды, и ожидала Ее повеления. Как прислужница, спящая ночью в передней комнате и готовая откликнуться на зов госпожи.
Я ждала во тьме, пока не уснула. Не знаю, приходили ли ко мне сны той ночью.
Воплощение Смерти
Старый царь Нестор умер в самый разгар дождей в зиму после того, как мне исполнилось шестнадцать. Мое тело оформилось, но ростом я едва доходила до груди обычному воину. Волосы, которые я не стригла с тех пор, как пришла в святилище, отросли до середины бедра: если их поднять и заколоть, прическа выйдет почти такой же пышной, как парик. Пифия оказалась права: парик мне не понадобится.
Во дворце все плакали и раздирали на себе одежды, как велит обычай. Укутанная черным покрывалом и с черным мешочком на поясе, я следовала за госпожой, неся в руках ее облачение и необходимые травы, а потом, когда дождь немного стих и все вышли во внутренний двор, я стояла позади нее при совершении обряда.
Дрова для погребального костра хранили под навесом, и теперь пламя взметнулось стремительно и высоко, от мокрой земли валил пар. Я незаметно оглядывала присутствующих, тщетно надеясь увидеть Арена.
Верховный царь из Микен не приехал — во время дождей дороги отвратительны. Воздать почести Нестору он прислал своего родича, Неоптолема, что приходился сыном их герою Ахиллу. В этом рыжеволосом юнце, облаченном в великолепные одежды и серебряный панцирь, чувствовался горячий нрав; сам он был чуть старше меня и, казалось, еще толком не привык управляться со своими юношески длинными руками и ногами. В самых торжественных местах его тянуло вертеться по сторонам и перешептываться с приятелями, — я думала, сыновья знаменитых героев ведут себя приличнее.
Позже, уже к концу пира, я шла по переходу дворца в комнату, где пифия беседовала с молодым царем Иденеем, своим племянником. По пути я заметила Неоптолема и двух его приятелей и молча прошла бы мимо, но один из них схватил меня за руку:
— Постой, милашка!
Когда я рванулась в сторону, Неоптолем преградил мне путь.
— А ну-ка стань на свет поглядеть на тебя.
— Дай пройти. — Будь я постарше, я бы сообразила сказать, кто я.
Один из его приятелей толкнул меня к стене:
— Не так чтоб красотка, но сгодится.
— Точно, сгодится. — Неоптолем, повернув меня лицом к свету, откровенно ухмылялся.
Я отбросила его руку, и его взгляд потемнел.
— Считай за честь, дура!
Кто-то из них схватил меня за локти. Я не подумала закричать — во мне оставалось еще слишком много от рабыни.
— Я бы на твоем месте поостерегся, — раздался вдруг спокойный голос. Позади них стоял Триот, бывший возлюбленный моей матери — воин в расцвете сил, отнюдь не мальчик. — Она посвящена Владычице Мертвых. Хочешь, чтоб твой корень отсох навсегда? Ей это запросто.
Один из приятелей сразу же отпустил меня. Неоптолем упорствовал:
— Я не боюсь Смерти.
Триот шагнул между нами.
— Не зарекайся, — негромко сказал он. — Когда раз-другой повидаешь, как Она за тобой приходит, станешь относиться к Смерти уважительнее. — Он взглянул на меня. — Ступай.
Натянув на плечо сбившийся хитон, я ушла; не знаю, что еще он говорил.
Потом, в храме, я никому не обмолвилась о случившемся. Да и что было рассказывать?
Вскоре на меня навалились другие заботы. Пифия во время обряда простудилась и слегла. Пока она не выздоровела, мы оставались в храме. Даже после возвращения в святилище ее не покидала слабость, на исхудавших руках выступили вены, ногти сделались голубоватыми. Она была лишь немногим младше царя Нестора, своего брата, а тот умер совсем уже старцем.
Через несколько дней после возвращения я спросила ее, не сойдет ли она со мной в пещеры.
Пифия, сидевшая по обыкновению у огня, скользнула по мне взглядом.
— Наверное, нет. — Взгляд ее сделался пристальнее. — Или сама, если слышишь зов.
— Я…
— Иди. Ты найдешь путь и без меня.
Так я впервые сошла одна в глубокую тьму пещер, где можно отмерять расстояние только вдохами и шагами. Но я не боялась, меня ведь этому выучили.
Вернувшись, я присела рядом с пифией у жаровни. От огня шло тепло, но она все равно куталась в плащ.
— Госпожа, — проговорила я, — я не хочу, чтобы ты умирала.
Она положила руку мне на голову:
— Там, во тьме, ты увидела мою смерть?
— Нет, — сказала я. — И да. Я стояла на палубе корабля с выбеленным и начерненным лицом, и ветер развевал покрывало за спиной. Я была пифией — и это значило, что тебя нет.
Она улыбнулась.
— Вот этого мне и хотелось: знать, что ты станешь пифией после меня. Что ты сбережешь святилище и будешь верно служить Владычице. Я боялась… — Она запнулась и расцепила руки, чтобы погреть их над огнем.
— Боялась чего?
Ее ярко-голубые глаза неотрывно смотрели в огонь.
— Что Она нас оставит. Что Она больше не благоволит к нашему краю.
Мне сделалось страшно.
— Почему? Что Ей за причина?
— Я тебе расскажу, — ответила пифия, — ты должна знать. Но это дела царей, а они не любят, когда мы о них говорим.
Она протянула руки к огню.
— Я родилась в пилосском дворце и приняла посвящение в восемь лет. Это тебе известно. В те времена цари искали Ее благосклонности и отдавали Ей лучшее из того, что имели, вплоть до дочерей. Ей служили немало царевен, и среди них даже дочь верховного царя Ифигения. — Госпожа вздохнула. — Я ее знала. Хотя она была младше меня, мы вместе участвовали в празднествах, ведь мы обе служили Владычице в равном жреческом сане. Однажды верховный царь, ее отец, решил повести ахейское воинство на Илион, что вы зовете Вилусой. Собрались воины, корабли приготовились к походу, но море и ветер не давали им отплыть: городу покровительствовала Афродита, Владычица Моря, и вся мощь морей была против них. Тогда верховный царь созвал прорицателей и жрецов, служивших Афине и Владыке Бурь, и просил их помощи. Ответ был ужасен.
Пифия взглянула мне в глаза.
— Он послал гонцов в Додону, где его дочь служила Владычице, и велел взять ее из святилища. Сказал, что отдаст ее в жены великому герою якобы для скрепления воинского союза. В Авлиду, где ждал флот, ее привезли убранную цветами — как невесту, как деву на празднике Сошествия. И там он заклал ее на алтаре, а ее жертвенную плоть отдал в пищу присутствующим, словно мясо молодого козленка.
Я чуть не вскрикнула и уцепилась за руку пифии.
— Да. Владычица Мертвых наслала тогда великое проклятие на весь его род — оно действует и ныне, когда безумие пожирает последнего из царевичей. И все разделившие страшную трапезу тоже подверглись Ее проклятию — ведь они убили Ее деву и вкусили плоть Ее жрицы. Все герои, все цари и вожди. Многие не вернулись после той долгой осады: Владычица с сестрой действовали сообща. Из тех же, кто возвратился, иные впали в безумие, иным пришлось видеть, как сыновья рвут царство в куски…
— А царь Нестор?
Пифия сжала мою руку.
— Мой брат всегда чтил богов. Когда кричащую Ифигению волокли к алтарю, он отвернулся и ушел. Он не участвовал в убийстве, не вкусил ее плоти — и потому избежал проклятия. Его царство сохранилось.
— Но он не предотвратил святотатства, — прошептала я.
Она вздохнула:
— Верно. Я спрашивала себя, много ли он мог сделать в одиночку — правитель небольшого города, не сильно жалуемый верховным царем… Да, он не участвовал в убийстве, но ведь он не пытался его предотвратить. И хотя Она его не прокляла, Она отвернулась от него и ушла. Это справедливо.
— Да. Ведь он отвернулся от Ее жрицы.
— Именно так, — подтвердила пифия. — С тех пор начался постепенный спад. Ты знаешь пилосские дворцы и храмы, знаешь о богатствах моего брата и многочисленных кораблях. Но ты не видела их тридцать лет назад, в дни моей молодости. Сейчас брат оставил Иденею шесть боевых кораблей, а в Авлиду когда-то были снаряжены двадцать. Иденей пересчитывает в кладовых кувшины масла и амфоры с вином — но ведь они не больше чем десятая доля того изобилия, что я видела в юности. Брат привез множество рабынь, чтобы они ткали одежды и выращивали лен на реке — тебе ли, моя Линнея, об этом не знать. Однако рабынями не заменить мужчин, что ушли к Илиону и не вернулись: поля, порастающие молодыми деревьями, уже никто не засеет. В дни мира, бывало, мы отправляли корабли с льняными тканями на острова и даже на Крит, и в Миллаванду, и на побережье Лидии. Теперь моря полнятся пиратами — рисковыми людьми, что нападают на купцов и отбирают товар, а их самих продают в рабство в дальних городах.
— Что мы должны делать? — спросила я.
Она похлопала меня по руке:
— Вот он, молодой задор — лишь бы действовать, даже перед лицом божественной немилости!.. На что мы годны? Мне ли избавлять моря от пиратов, в моей ли власти поднять мертвых, чтобы было кому вспахать невозделанные поля?
Я промолчала: раньше мне такое не приходило в голову.
— Вот так-то, — проговорила пифия. — Теперь тебе предстоит задуматься и об этом. О причинах событий, об устройстве мира — даже если ты всю жизнь проведешь, не выходя из святилища. Ты должна разбираться во всем, ведь к твоему совету будут прибегать и цари, и земледельцы.
— Вряд ли я здесь останусь. Я видела, как плыву на корабле.
Она нахмурилась:
— Иногда нас призывают к царю — туда, где ему требуется паше присутствие. Наверное, такой случай тебе и привиделся. Ведь пифии не позволено надолго удаляться из святилища. Ты же не хочешь уйти?
— Нет, — ответила я. — Мне хорошо с тобой и Долкидой, здесь мой дом. Мне нет причин желать иного.
И в тот же миг я вдруг почувствовала внутренний зов, будто тоску по никогда не виданным дальним берегам, по песням детства, по родному языку. По кому-то похожему на меня… Наверное, подумала я, время от времени такое случается с каждым — и все равно мы остаемся одиноки.
— Бывает, мы слышим зов того, что нам созвучно, — проговорила пифия. — А в твоих жилах шумит море и течет кровь морского народа. Возможно, тебе лучше было стать прислужницей Киферы. Но мы лишь следуем воле Владычицы, приведшей тебя ко мне, а не к ней.
— Моя жизнь здесь ничем не омрачалась, госпожа, — молвила я. Ведь и правда я ее любила, почти как вторую мать или как бабушку, которой у меня не было. — Я не захотела бы жить в Пилосе у Киферы, даже если бы ты предложила.
Она поцеловала меня в лоб.
— Ты хорошая девочка. Моя Линнея. Перед смертью мне радостно знать, что после меня пифией станешь ты.
— Ты проживешь еще не один год, госпожа, — ответила я, зная, что это неправда.
Она умерла годом позже. Осенью, в начале времени сева, сразу после Каллигении, она вдруг упала — ей парализовало правую руку и ногу; правый угол рта оттянулся книзу, и мы с Долкидой не понимали почти ничего из того, что она пыталась сказать. Ей было трудно есть, и я кормила ее с ложки хлебными зернами, вываренными в козьем молоке.
— Это Ее рука, — прошептала она однажды. Я едва могла различить слова.
Четыре месяца спустя я как-то проснулась среди ночи — и застала ее уже мертвой. Рука Владычицы снова коснулась ее, на этот раз во сне.
Я знала, что нужно делать. Я послала за Киферой и ее прислужницами — ведь Долкиде нельзя ступать за полог, а сама я не донесу пифию туда, где ей предстоит остаться одной. Мы завернули ее в черное, и Кифера держала передо мной серебряное зеркало, пока я впервые накладывала на лицо краску.
Белая как кость. Черная как ночь. Волосы, тщательно уложенные в пряди и локоны, я заколола медными булавками — как на парике пифии и на рисунках с островов, давно канувших в море. При моих черных волосах, густых и не тронутых сединой, парик и вправду оказался не нужен.
Когда я взглянула в зеркало, оттуда на меня смотрела Она.
Кифера и две ее прислужницы ступали за мной, неся ту, что была пифией. Мы спускались все глубже во тьму — через большой зал с волчьими шкурами, через сырой узкий проход, где стены сочились влагой. Журчала где-то вода, отзываясь во тьме дальним эхом, слышалось испуганное дыхание одной из прислужниц, несшей мертвое тело в самый что ни на есть подземный мир.
Тело пифии нельзя предавать огню, как тела недавно пришедших в этот край ахейцев. Ее тело должно быть возвращено Ей.
Запаха в пещере не было. Та, что родилась сестрой царя Нестора, пробыла пифией тридцать лет, за это время тело ее предшественницы высохло до костей. Не знаю, сколько всего их было — я насчитала двадцать семь черепов, а сколько еще рассыпалось в прах… Двадцать семь жизней. Четыре сотни лет? Больше? Тогда еще не пришел с материка светловолосый народ, знавший коней и бронзу, еще не горела пожаром Вилуса, не строился пилосский дворец, еще не появились верховные цари в Микенах…
Моему черепу тоже лежать здесь в темноте.
Мы положили ту, что была пифией, с остальными, и во мраке я произнесла слова, призывающие Владычицу, — чтобы я стала Ее воплощением и голосом, как мне предназначено. Выйдя из той, что была пифией, Она теперь поселилась во мне.
Следующая зима осталась в памяти словно сон — как если бы я затихла в безмолвии и покое посреди растущего переменчивого мира. Я предстала перед Владычицей, но Она хранила молчание. Оставалось ждать.
Я много бродила без огня в подземных пещерах, открывая для себя новые переходы; аккуратно считала шаги, чтобы не заблудиться, и не отрывала ладонь от ледяной каменной стены, чуть скользкой и влажной от дождевых капель, что просачивались с поверхности земли.
Капли брали начало от дождей прежних лет — в прошлом ли году, в моем ли детстве они пролились в горах и с тех пор медленно, бесконечно долго сочились сквозь толщу пород, стекая в пещеры. Я успею состариться, прежде чем они попадут в реку и заплещутся наконец на округлых камнях в зеленоватых лучах солнца. А может, меня уже вовсе не будет.
Я чувствовала себя старой, как горы. И такой же безмолвной.
Долкида, наверное, за меня волновалась. Я почти не раскрывала рта, а если и говорила, то что-нибудь малозначащее. Задолго до праздника Сошествия она, осторожно кашлянув, предложила перебраться в Пилос и пожить в храме Владычицы Моря.
— Нас примут с радостью, — сказала Долкида. — Та, что была пифией, порой туда удалялась. Там есть с кем поговорить, а если ты кому-то понадобишься, всем известно, где нас найти.
Я взглянула на нее поверх огня.
— Не знаю. Может, позже.
Я вновь сошла вниз, вновь спала на волчьих шкурах в огромной пустой пещере. Снова ни тени Ее присутствия, ни намека на повеление. И я, как малоумная прислужница, не получившая распоряжений от госпожи, просто бездействовала. Ждала.
Наступила весна. Земледельцы искали у пифии знамений о детях, браках и урожае. Каждому я говорила то, что считала правильным по своему разумению, и надеялась, что не ошибусь.
К празднику Сошествия мы с Долкидой приехали в Пилос. От долгого пребывания в пещерах я сделалась так бледна, что Кифера при виде меня ахнула и теперь уговаривала поесть.
— Ты, должно быть, больна, — сказала она.
На деле мне просто не удавалось сбросить с себя безмолвие и ощущение призрачности — будто я прошла половину дороги по эту сторону Реки, но никак не могу перебраться на другой берег. В надежде, что церемония поможет мне обрести недостающее, я тщательно наложила на лицо краску; Долкида заколола мне волосы и опустила на них тонкое покрывало. Я сидела, ни на что не глядя, ожидая своего часа, ожидая знакомого холодка по спине, ожидая Ее прикосновения. Тщетно.
В должное время я произнесла положенные речи ясно и четко, как меня учила та, что была пифией, однако не почувствовала Ее присутствия. Я была одна, без Владычицы.
Через некоторое время Кифера вновь сидела со мной в храме и уговаривала поесть миндальных лепешек.
— Ты так давно не бывала в городе. Останься, побудь с нами.
— Нет, — покачала я головой. — Завтра совершим прощальный обряд, и надо возвращаться в святилище.
Она не спускала с меня внимательных голубых глаз.
— Побудь здесь, тебе станет легче.
— Не знаю, может ли мне полегчать, — призналась я. — Я все чего-то жду, сама не знаю чего. То ли замерло все вокруг, то ли застыла я сама, а мир продолжает кружиться…
— Может, ты ждешь ребенка? Со мной было то же, когда я носила первую дочь. Я чувствовала себя как ленивая корова на лугу, спящая все лето напролет.
Я даже слегка улыбнулась:
— Не могу представить тебя коровой. А ребенок… Нет, я не беременна. Да и с чего бы? У меня не было мужчин.
Кифера подняла голову.
— Может, в этом и дело? Тебе нельзя иметь мужа, но не запрещено брать наложника.
— Я принадлежу Смерти, не жизни, — проговорила я.
— Ты — молодая женщина, а не только вместилище Владычицы. Ты ведь не богиня.
— Мне никого не хочется, — ответила я, и это было правдой: из всех, кого я видела наяву, никто не вызывал во мне желания. Да и как любить ахейского земледельца, который трепещет перед пифией в священном ужасе? Или, еще хуже, какого-нибудь Неоптолема, который видит во мне лишь предмет вожделения?
Кифера будто угадала мои мысли и сменила тему:
— Неоптолем вернулся.
— Я слышала.
— Он приехал созвать войско. Будь завтра во дворце на празднике, посмотришь.
Я начала было отказываться, но она настаивала:
— Тебе нужно прийти. Это поприще твоей Владычицы, и ты должна знать, что происходит.
И я пошла. Праздник не предполагал моего участия: благословение кораблей — дело Киферы.
Потом вынесли сладкие фрукты и жареного кабана, и ворота дворца открыли настежь, чтобы впустить всех желающих. Годовалое вино лилось из амфор, в очаге полыхали дрова, по лицам музыкантов скользили факельные блики.
Я стояла позади, глядя на воинов. Выделялся голос Неоптолема.
— Мы сровняем с землей твердыню давних врагов! — возглашал он, держа в руке двуручный кубок. — Отомстим за отцов, что геройски пали под стенами Илиона! И вернемся с богатой добычей, захватив много золота! — Среди молодежи, стоявшей рядом с ним, послышались одобрительные крики. — Теперь наш черед покрыть себя славой!
Юные воины, не видавшие битв, плотнее теснились к нему, и среди них молодой царь, Несторов сын Иденей, которому еще только предстоит себя показать. К нему-то и обращал речь Неоптолем.
— Неужто мы сделаны из худшей бронзы, чем наши отцы? Неужто по ту сторону Реки окажемся недостойны стать рядом с их доблестными тенями? Неужто нам самим не добыть славы и женщин? Так зачем медлить с отплытием?
Я прислонилась к стене. Яркие цвета, крепкое вино — но я чувствовала лишь дурноту. На меня никто не обращал внимания.
Даже если и заметят, без краски на лице меня примут за обычную горожанку или дворцовую рабыню.
Я начала было пробираться прочь, к выходу в сторону кладовых, и чуть не наткнулась на воина. Глаза Триота мерцали в свете пламени, и происходящее его явно не радовало. Он меня узнал.
Я почувствовала слабое прикосновение ночного ветра, Ее руку на своем плече.
— Оставь Арена здесь, — сказала я. — Если он прольет кровь родичей своей матери, божественный гнев Эриний не оставит его до конца дней. Тебе же, если уйдешь, не суждено вернуться, твоя плоть достанется в пищу рыбам.
Его взгляд остался безучастным.
— Это говоришь ты, пифия, или Она?
— Она. И я.
Триот посмотрел на меня, словно ожидая что-то увидеть на моем лице.
— Арен останется здесь. Но мне придется идти.
— Почему?
— Потому что так повелит мой царь. — Бросив взгляд на Иденея, стоявшего рука об руку с Неоптолемом, он повернулся и пошел к выходу.
Я вышла через главные ворота и направилась в сторону гавани, прочь от празднующих. Стемнело, звезды над морем горели чисто и ясно.
Я больше не ощущала Ее присутствия, Она снова скрылась. Стоя под звездами, я следила за набегающими на берег волнами — и ничего не чувствовала.
— Великая Владычица, — сказала я, — отчего ты оставила меня, отчего не даешь напутствия? Я еще не стала настоящей пифией?
«Жди, — ответила тишина. — Тебе надо ждать».
— Ждать чего? — спросила я.
Волны ударялись о берег и отбегали назад. Корабль у причала поскрипывал с каждым ударом прибоя. Сияли звезды. И ничего другого не происходило.
Я вернулась в святилище. Дни удлинялись; урожай уже сняли, мак на полях высох и рассыпался на семена.
Когда урожай убрали в хранилища, Иденей, взяв шесть кораблей и всех подвластных ему воинов с оружием, примкнул к собранному Неоптолемом флоту. Они отплыли в Миллаванду — соединиться с войском, которое Неоптолем тем же путем набрал в Тиринфе. Затем им предстоял поход к Илиону.
Триот последовал за своим царем. Арен, должно быть, плакал от обиды: его не взяли. В свои тринадцать лет он скорее предвкушал увлекательное приключение, чем думал о битве.
В святилище все было спокойно.
Ко мне приходили за помощью пастухи — среди овец на пастбищах обнаружилась какая-то болезнь. Я вспомнила, как пифия однажды такое упоминала, говоря о временах своей бабушки.
— Отделите больных овец от остальных, — сказала я. — Посвятите их богам и принесите в жертву, как положено по обряду. Мясо раздайте всем в доме, даже рабам. Не пытайтесь обмануть богов, оставив больных овец среди здоровых, иначе они погибнут все.
Так и случилось. Те, кто исполнил все по сказанному, лишились нескольких ценных животных; у тех же, кто пытался утаить от богов часть
