2017-11-30
279
Эта книга призвана дать несколько советов, как оградить жизнь от царящего потребительского безумия. Тот, кто вовремя научится обходиться скромными денежными средствами, наверняка войдет в элиту будущего, потому что грядущая эпоха окажется несладкой для собственника. Ему останется лишь трястись над своим имуществом, когда тот, у кого собственности мало, многого и не потеряет. А если еще вдобавок обзавестись самообладанием Владимира Набокова, то для хорошей жизни собственности и вовсе не потребуется.
Нисхождение по социальной лестнице, безусловно, является искусством. В нем преуспели целые народы. И порой только такое нисхождение проливает свет на истинную красоту. В следующей главе мы познакомимся с людьми, в полной мере овладевшими этим искусством.
Герои бедноты
Успех - это когда терпишь одно поражение за другим и не теряешь энтузиазма.
Уинстон Черчилль
Как показать себя с лучшей стороны без денег
Если бы существовал Зал Славы героев бедноты, то в нем оказалось бы множество людей. Один их список не уместился бы в этой книге. В зале следовало бы представить не только отдельных личностей, но и целые города и цивилизации. Почетного места среди современников удостоился бы и человек, с которым мне доводилось встречаться несколько раз на протяжении многих лет и которого я в последний раз навестил, чтобы взять интервью, незадолго до его шестидесятилетия. Это один из величайших актеров за всю истории кинематографа - Хельмут Бергер.
ХЕЛЬМУТ БЕРГЕР
Для меня это интервью было далеко не самым простым. Во-первых, я испытывал большую симпатию к собеседнику, поскольку дружил с ним. А во-вторых, журналистский отзыв о нем мог быть лишь таким: Хельмут Бергер, звезда европейского кинематографа и, наверно, самый красивый человек на свете, у ног которого лежали Голливуд и "Чинечитта", спустился со звездного Олимпа в мир простых смертных. У него кончились Деньги, он съехал со своей квартиры в Риме и теперь снова живет у матери в Зальцбурге. Так как социальное нисхождение считается в наши дни чем-то постыдным, нахальная венская пресса уже не раз заявляла, будто Бергер появляется на вечеринках вконец опустившимся и пьяным.
Мы договорились встретиться в "Австрийском дворе", который теперь называется "Захер Зальцбург". В помещение вошел человек, с виду смахивавший на клошара, но полный такого внутреннего достоинства, что люди в вестибюле отеля расступались перед ним и с почтительного расстояния наблюдали за актерской игрой, которая, в их представлении, всегда сопутствует Хельмуту Бергеру. Когда взъерошенный Бергер, забросив за плечи концы своего кашне, вошел в вестибюль через стеклянную дверь-вертушку, лицо администратора исказилось от ужаса. И в то же время на нем можно было прочесть: "Этот человек - величайший сын нашего города после Моцарта, его трогать нельзя. Если он испугает каких-то японских туристов, если пройдет мимо них с дьявольскими гримасами и покажет язык, то ничего страшного".
Австрийский эрцгерцог Карл, одетый в национальный костюм, стоял в вестибюле и с кем-то беседовал, но даже он бровью не повел, когда Бергер прошел мимо, непристойно жестикулируя.
Потом состоялся обед, для которого дирекция отеля предусмотрительно отвела отдельную комнату в зимнем саду. Поскольку Бергер в молодые годы сам работал официантом, то хорошо знал, чего стоит ожидать в подобных заведениях.
- Господин Бергер, разрешите предложить вам омара? - вопрошает подоспевшая обслуга.
- Разделанного?
- Конечно, вместе с тальятелле в масле и белым трюфелем.
Вы с ума сошли? Никакой лапши, никакого масла! Что за наглость?! Можете подать к омару уксусный соус - и все. У вас есть уксусный соус? Или лимонная долька?
Пересказать в деталях нашу беседу не представляется возможным, потому что многое не получало словесного выражения, одной из причин чего было безрассудное решение заказать вина. Бергер до сих пор владеет всем репертуаром магических жестов и виртуозно использует его, если ему осточертеет та или иная тема разговора, что случается довольно часто. Он смотрит собеседнику в глаза, а указательным пальцем подражает движению автомобильных дворников. Если это не помогает и к нему еще раз обращаются с тем же вопросом, он пикирует в свою тарелку и поднимается уже с кусками зажаренного омара на своем кашне.
В памяти потомков мне хотелось бы сохранить лишь некоторые фрагменты того напряженного и тем не менее великолепного обеда. Хельмут Бергер, символ промискуитета и бисексуальности, который несколькими годами ранее написал в своей автобиографии, что сексом лучше заниматься, "когда хочется и уж конечно без всяких улещиваний до и после", накануне своего шестидесятилетия сказал, устало поливая омара уксусным соусом:
- Знаешь, секс не по любви - это… Нет!.. C'est rrrrien! Ни за что в жизни!
Не так давно он признался в интервью, что с детства страдал от католической морали и при любой мысли о сексе у него возникало чувство вины. Во время нашей беседы он заявил:
- То чувство вины, которое я с трудом подавлял… было внушением свыше. I decided not to listen[2].
Быть эксцентричнее других становилось все труднее и труднее. Когда римское общество в семидесятые годы пристрастилось к кокаину и люди часто отлучались нюхнуть в туалет, Бергеру не оставалось ничего, кроме как в открытую поглощать горы наркотика, насмехаясь над мещанскими замашками остальных. Он заказал себе у "Булгари" небольшую золотую соломинку и носил ее на цепочке. К тому же у него под рукой всегда было золоченое лезвие для размельчения кристаллов.
Его лучшие роли - действительно великие роли - относятся к далекому прошлому. Молодой наследник Мартин фон Эссенбек в "Гибели богов" Лукино Висконти (1968), чахоточный барчонок в "Саду Финци-Конти-ни" Витторио де Сики и, наконец, "Людвиг". В свои тридцать Хельмут Бергер был самым популярным молодым актером. А потом он, по шекспировскому принципу, увидел в жизни сцену и начал играть сам себя. Когда в 1976 году умер Висконти, его главный благодетель, Хельмут Бергер выбрал себе роль, затмившую все остальные: роль безутешного вдовца, не теряющего самообладания даже в трудную минуту. На Бале роз у Гримальди в Монте-Карло его однажды развезло настолько, что он потерял контроль над желудком и так изгадил свой белый костюм, что вынужден был не шелохнувшись просидеть до горького окончания праздника в шесть часов утра.
Бергер стал воплощением эксцентричности. Свой пятидесятилетний юбилей он отметил в доме графини д'Эстенвиль. И возможно, тот вечер оказался запоздалым финалом, последним всплеском беззаботного декадентства семидесятых, пиком освобождения от обыденности и одновременно мощным заключительным аккордом падения. Многие из тех, кто были на празднике в римском дворце, либо недавно умерли, либо исчезли из поля зрения. Тот вечер стал рекордным по количеству поглощенного кокаина, икры и шампанского.
К пережившим этот праздник относятся Джек Ни-колсон, Роман Полански и по-своему Хельмут Бергер. Бергеру не предлагали приличной роли уже много лет. Но, несмотря на это, в восьмидесятых он жил, словно странствующий римский принц, - всегда с личным секретарем, швырял деньги направо и налево. Останавливался только в лучших отелях, хотя некоторые из них отказывали ему в ночлеге. Так, в мюнхенском отеле "Времена года" дорогостоящий интерьер люкса внезапно помог отметить "праздник джунглей": настенные гобелены пошли на костюмы гостей, а люстры превратились в лианы. Уезжая, Бергер без всяких угрызений совести оплатил счет на 90 тысяч марок, на котором в графе "Прочее" было приписано: "Убедительно просим больше у нас не останавливаться".
Бульварный журналист Михаэль Гретер написал однажды, что Хельмут Дитль первоначально хотел пригласить Бергера на роль мюнхенского бульварного журналиста Беби Шиммерлоса в свой фильм "Королевский кир", но из страха перед эксцентричными выходками "былой звезды", к которому со временем стали относиться как к актеру немого кино, отверг эту идею и утвердил Франца Ксавера Кретля. Бергер промелькнул еще в нескольких лентах. В "Криминальном чтиве" Квентина Тарантино он становится на экране своеобразной цитатой. Его было взяли в "Денвер-клан", но потом по желанию режиссера уволили, так как во время съемок актер решил наведаться в гости к Джеку Николсону ("I told them to go and fuck themselves!"). Наконец, осенью 1992 года, когда уже не было никакого личного секретаря, сгорела его римская квартира. В огне погибли картины Миро, Шагала, Шиле, керамика работы Пикассо, собрание ваз и мебели в стиле немецкого модерна, множество писем и памятные вещи. Бергер потерял практически все свое имущество. Переезд на виа Немеа стал для него прощанием с целой эпохой.
Постепенно Бергер смирился со случившимся, истратил последние деньги на подарки друзьям и, когда его однажды попросили съехать с квартиры на виа Немеа, собрал те немногочисленные вещи, которые для него что-то значили, и вернулся к матери в Зальцбург. К ней Бергер испытывал чувство искренней привязанности с самых юных лет, когда выяснилось, что Хельмут немного "не такой, как все". Она понимала, что сын хочет вы рваться из гнетущей домашней атмосферы в большой мир. А теперь он снова вернулся к ней, ее мальчик. И ни мать, ни сын не видят в этом никакого несчастья. Иногда Хельмут Бергер выходит на улицу, блоками покупает сигареты, тайком крадет в "Лидле"[3] лососевое филе, и если его ловят с поличным, то обходятся с ним самым что ни на есть вежливым образом. Ведь зальцбуржцы все-таки культурные люди.
Во время нашей встречи он стащил из киоска дешевую зажигалку и почтовую открытку, хотя за минуту до того купил сигарет почти на 100 евро. Все это он делает, чтобы не выходить из роли, навязанной ему окружающим миром: роли гран-сеньора, превратившегося в клошара. Пока мы гуляли по Зальцбургу, он не раз предупреждал меня, что его в любой момент может вырвать, и когда перед домом Моцарта увидел кучу смятых картонных коробок, то облегчился на них с неповторимым чувством стиля, на миг перевоплотившись в бомжа. Кажется, даже после смерти этот человек будет выглядеть безукоризненно.
Новые роли его особо не привлекают. Раз побывав на Олимпе, Бергер не хочет снижать планку: "Я видел все и вся. Париж, Мадрид, Монте-Карло, Нью-Йорк, Рим, Милан". Этот список он выговаривает так, словно речь идет об одном гигантском городе, переливающемся различными названиями.
У него при себе был какой-то сценарий, присланный английским режиссером вместе со слезной мольбой. Бергера просили сыграть призрака, который постоянно является Александру Македонскому, и предлагали астрономический гонорар. Но Бергер пришел в ужас: "В таком фильме я сниматься не буду! Баста! Je ne veux pas. I will tell them ce soir. Fuck 'em!"[4]
Перед тем как поймать такси, он купил на оставшиеся в кармане деньги - три скомканные двадцатиевро-вые купюры - большую шоколадную фигурку для своей матери и торт "Захер" для моей жены Ирины, с которой он познакомился во время нашего свадебного путешествия. (Тогда он был столь любезен, что в конце ужина с Харви Кителем - после того как он, к нашему сожалению, почти целый вечер вел себя тихо - оступился, вставая из-за стола, и так грохнулся, что едва не разнес весь ресторан.)
Прощаясь, Бергер спросил, не хочу ли я зайти к ним в гости. "Моя мать делает лучшие палатшинки[5] в мире".
ПИЗА
Как есть старые бедные и старые богатые, новые бедные и новые богатые среди людей, так есть они и среди городов. Например, Берлин в обществе городов смотрится выскочкой. Если Берлин попадет на одну вечеринку с Мюнхеном, Кельном, Гамбургом и Франкфуртом, то кто-нибудь из них наверняка смерит его уничижающим взглядом. По углам станут шептаться о том, что в Берлине нет ни одного камня старше 150 лет, а большинство новых построек лишь копии с копий копий. В общем и целом оно, может быть, и так, но только вот мюнхенцы соорудили собственный центр всего на какую-то сотню лет раньше. Вокруг королевской резиденции, как в Лас-Вегасе, выросли флорентийские дворцы, которые сегодня кажутся нам столь естественными. А что по праву старшинства сможет сказать Аугсбург? Или Регенсбург? Или Вормс, или Кельн? По сравнению с Кельном Мюнхен - несомненный парвеню. Также, как Кельн по сравнению с Римом. А Рим - с Афинами. И так можно идти в глубь веков, пока не дойдем до Багдада или какого-нибудь города в Междуречье, где, согласно Книге Бытия, располагался райский сад.
Если вы хотите отыскать город, превосходящий другие по благородству, то сведений о возрасте будет недостаточно. Настоящей элегантностью отличаются города минувшего величия. Чем ярче был их прежний расцвет и чем сильнее контраст с сегодняшним днем, тем больше в них изысканности. А если так, то Пиза, безусловно, заслуживает место среди элиты городов.
В VIIT веке уровень образования в Пизе был настолько высок, что Карл Великий настоял, чтобы грамоту ему преподавал пизанец. Уже в XII веке в Пизе начали обучать юридическим наукам. Свой первый расцвет Пиза пережила задолго до основания Рима. На протяжении столетий она оставалась единственной крупной гаванью на западном побережье итальянского сапожка. Когда же поднялся Рим, Пизу уравняли в правах с другими городами, и она стала обыкновенной колонией. К северу от нее построили новую гавань - Геную.
Когда огромная империя рухнула под натиском северных варваров, во всей Европе осталось лишь несколько островков цивилизации: монастыри и… Пиза. Старый портовый город превратился в культурную метрополию и морскую державу - в вакууме, образовавшемся после падения империи, развертывались грандиозные планы мирового господства. "Миром" тогда считалось Средиземноморье, и мировое господство Пизы продлилось два века, начиная с середины XII. В эпоху наивысшего расцвета Пизы городу принадлежали отвоеванная у пиратов Калабрия, а также Корсика и Балеарские острова. После основания Франкского государства Пиза стала резиденцией правительства. Около 1200 года, в разгар рыцарской эпохи, город, находившийся на пересечении Запада и Востока, был местом обитания придворных, аристократов, ученых, купцов. Собор, объединяющий в себе элементы мечети и синагоги, служит ярким примером многообразия культур, властвовавших в Пизе, наиболее честолюбивой морской столице тогдашней Европы.
Однако на смену рыцарской пришла новая эпоха. Империя Гогенштауфенов развалилась. Фридрих Барбаросса скончался в 1190 году (принимая ванну во время одного из крестовых походов). Его сын Фридрих II беззаботно правил Священной Римской империей, пребывая в Сицилии, и немного враждовал с Римским Папой; когда же Европе стали угрожать монголы, эпоха Штауфенов закончилась, а Пиза утратила власть над внешним миром. Соседние города, Генуя, Лукка и Флоренция, которые с давних пор завидовали Пизе, воспользовались возможностью привести гордый город в запустение - объединились и завоевали его. В 1392 году Пизу продали миланским Висконти, а те в свою очередь передали ее Флоренции. Восстания пизанцев против ненавистного им города торгашей беспрестанно подавлялись. Когда в XVI веке в Пизе работал Галилей, она уже давно была не метрополией, а провинцией.
Если бы город был живым существом, то Пиза чувствовала бы себя оскорбленной тем, что сегодня ее знают лишь благодаря покосившейся башне. Однако она терпеливо сносит те сотни и тысячи туристов, которые ежедневно высыпают на Кампо-дей-Мираколи, Площадь чудес, чтобы успеть сфотографировать башню, не обращая внимания на другие, куда более импозантные строения: уже упомянутый собор и неповторимый баптистерий. Пиза и ее жители с добродушными улыбками встречают приезжающих на автобусе туристов, которые фотографируются, оставляют здесь часть своих сбережений и, не причиняя никакого вреда Старому городу, отправляются во Флоренцию, Лукку или в путешествие по Тоскане.
Большинство молодых людей, встречающихся на Улицах Пизы, учатся в Скуола-Нормале-Супериоре, единственном элитарном вузе Италии. В известном смысле Пиза так и осталась мини-метрополией для избранных, разве что теперь она находится вне центра мировых интересов. И если вручать призы за равнодушие к утрате собственной значимости, то Пиза будет числиться среди первых кандидатов.
ВЕНГРИЯ
Нельзя говорить о величественном нисхождении, не упомянув страны, где это искусство усовершенствовано в высшей степени: Венгрию и Англию. Здесь особенно заметно, что истинная мера народов, городов и людей проявляется в тяжелые времена. Быть счастливым победителем просто, куда трудней достойно нести бремя поражения и при этом не терять чувства юмора. Герцог Шаро по пути на эшафот читал книгу. Поднявшись по лестнице к палачу, он отметил то место, где закончил чтение. Ни одному европейскому народу юмор висельника не присущ в той степени, в какой он присущ венграм.
Юмор всегда есть там, где люди высоко несут голову, несмотря на любые неурядицы. Немногим культурам довелось испытать столько тягот, сколько венгерской, и все же если бы юмор стал экспортным товаром, то экономика Венгрии пережила бы небывалый подъем. Голливуд, да и вся киноиндустрия, - это изобретение венгерских эмигрантов, среди которых Вилмош Фокс, создавший автоматы "Никель-Одеон", Адольф Цукор, основатель "Парамаунт Студиос", и режиссеры Майкл Кертис ("Касабланка"), Джордж Кукор ("Моя прекрасная леди") и Александр Корда ("Генрих VIII").
Венгры так долго главенствовали в американском и английском кино, что на одной из крупных голливудских студий даже вывесили плакат: "Чтобы получить у нас работу, быть венгром недостаточно!" В фильме Корды "Алый первоцвет" (1934) Лесли Ховард сыграл аристократа сэра Перси, ставшего образцом для изображения великосветского англичанина, хотя самого актера прежде звали Ласло Штайнер и родился он в Будапеште. Фильм был снят по роману венгерской баронессы Орци, сценарий написал Лайош Биро, музыку - Миклош Рожа, и большинство остальных членов съемочной группы тоже были венграми. Сам Александр Корда, помимо прочего, был знаменит тем, что не одно десятилетие помогал деньгами своим неимущим согражданам и знакомым актерам, оказавшимся не у дел. Список друзей, в которых он принял участие, длиннее его фильмографии, а ведь в ней больше пятидесяти лент. Таким образом, Корда стал одним из тех меценатов, которых сегодня можно встретить разве что в Венгрии и для которых граничащее с безрассудством великодушие - непременная составляющая жизни.
Кроме пристрастия венгров к развлечениям, склонности к остроумию, их игрового азарта, "тайну успеха венгров" лучше всего раскрывает следующее наблюдение: в самых безвыходных ситуациях венгр никогда не утратит самообладания и чувства юмора.
В 1848–1849 годах казалось, что Венгрия может стать независимой от Австрии. Однако Вена обратилась за помощью к русскому царю, и народные волнения были подавлены с небывалой для того времени жестокостью. Премьер-министр Шварценберг, действуя в духе будущего столетия, добился от девятнадцатилетнего императора Франца-Иосифа разрешения казнить почти всех офицеров-венгров - от штабных офицеров и выше. После чего по всей Европе прокатилась волна негодования, которая усилила революционные настроения. Офицеры, принявшие смерть без раскаяния и просьб о помиловании, стали национальными героями Венгрии. Лишь предводителю восстания, Лайошу Кошуту, удалось бежать в Турцию, переодевшись камердинером польского графа.
Следующий мощный удар по венгерской нации нанес Версальский мирный договор, заключенный по окончании Первой мировой войны. Территория страны уменьшилась настолько, что Венгрия стала походить на один большой Будапешт. Более трех миллионов венгров оказались за пределами Венгрии, экономика рухнула. Когда четвертого июня 1920 года правительство и парламент были вынуждены подписать Трианонский мирный договор, на зданиях развевались черные флаги, а газеты вышли в траурной рамке.
Третьим ударом стало поражение восстания против советской власти. Сто пятьдесят волнующих часов осенью 1956 года Венгрия была независимой. Царило необычайное повстанческое настроение. 29 октября председатель Совета министров Имре Надь демонстративно покинул партийный центр и под ликование народа вошел в здание парламента. В холодное ноябрьское воскресенье, в четыре часа утра, началась ответная операция советских войск. Тысячи венгров погибли в уличных боях против превосходящих сил Красной армии.
После восстановления "порядка" советское командование пообещало Надю разрешить уехать за границу, во что он с поразительной наивностью поверил - его, разумеется, арестовали и казнили, как и 229 других революционеров. После кровопролитий 1848 и 1956 годов венгры и русские не могли оставаться в дружеских отношениях. Есть некая ирония судьбы в том, что в 1989 году именно Венгрия первой получила возможность вырваться из сферы советского влияния. Открытие венгерских границ, которое произошло наперекор настойчивому сопротивлению ГДР и Москвы, повлекло за собой распад Восточного блока и Советского Союза. Сегодня же с политической и экономической точек зрения Венгрия - самая успешная страна среди бывших стран Варшавского договора.
История Венгрии доказывает, что поражения порой оборачиваются победами. Прежние победители со временем могут стать проигравшими, тогда как проигравшим никто не может запретить оставаться самими собой.
В качестве примера венгерского самообладания мне хотелось бы привести своего прапрадеда, графа Стефана Сечени. Его бескорыстие граничило с безумием, поскольку он полагал, что вещи надо отдавать, прежде чем их у тебя заберут. Впрочем, как экономист и политик, он проповедовал бережливость. Одно из его поучений гласило: "Если у тебя есть 300 овец, то управляй хозяйством так словно у тебя их всего 30". По сей день прапрадед остается самым прогрессивным экономическим и социальным реформатором Венгрии. Благодаря его усилиям страна вышла на новый, современный этап самосознания. До начатой им "эпохи реформ" Венгрия была феодальным, средневеково-византийским государством, чья знать спускала на венских скачках капитал, заработанный в поместьях крепостными. Богатство некоторых венгерских князей достигало таких размеров, что приобретало восточный колорит. Избирательным правом обладали лишь высшие слои общества, они и решали судьбу страны. Землевладельцы были защищены законом 1600-летней давности, который запрещал закладывать земельные участки.
Сечени положил конец привилегиям своего сословия. Решив послужить хорошим примером для других, он предоставил годовой доход со своих 50 тысяч гектаров в распоряжение Академии наук. А также урезал налоговые свободы аристократии, построил порты на Дунае, исправил русло Тисы и приказал построить первое связующее звено между Будой и Пештом, Цепной мост. Его язвительные замечания по поводу самодовольства правящего класса и рискованные проекты вызвали острое сопротивление. Мелкие помещики специально собирались в провинции для того, чтобы сжигать его книги.
Вместе со своими политическими противниками, Кошутом и поэтом Петёфи, Сечени был одним из главных реформаторов венгерского самосознания. Он надеялся, что Венгрия пойдет по пути эволюционного развития в рамках Дунайской монархии, а не по революционному, через отделение от Вены. Революционеры, однако, жаждали вооруженного столкновения с Австрией. Сечени ушел из политики и переселился из надьценкского замка в "Дом умалишенных", как он сам называл свое новое жилище. Среди его остроумных замечаний есть и такое: "В жизни надо быть либо молотом, либо наковальней. Я отношу себя к наковальням…"
Судя по записям моего прапрадеда, которые он сделал в "Доме умалишенных", он никогда не переставал воспринимать политическое фиаско моральной победой. Историки согласились с ним лишь после его смерти. Сечени превратился в мифологического национального героя Венгрии, достигнув той степени признания, в которой было отказано даже Лайошу Кошуту, победившему прапрадеда на политической арене.
АНГЛИЧАНЕ
(вообще и в частности)
Ближайшие родственники венгров по духу - англичане. Так же, как и венгры, они считают свою страну центром мироздания. Ко всем иноземцам англичане, без всякого зазрения совести, относятся как к дикарям или полудикарям, с которыми надо общаться дружелюбно и по возможности воспитывать или подавлять. Последнее они делают довольно вежливо, так как разница между былым величием и глубиной нынешнего падения научила их смирению.
Трудов о том, как Великобритания из великой державы превратилась в социально ориентированное государство, хватит не на одну библиотеку, однако до сих пор нет внятного ответа, почему это никак не повлияло на самооценку англичан. Быть может, потому, что англичане, как и венгры, азартные игроки? Ведь игрок должен уметь проигрывать и ждать, когда ему снова улыбнется удача. Есть один венгерский анекдот, который вполне можно рассказать и об англичанах.
Венгр захотел купить глобус и отправился в магазин. Продавец подает ему первый попавшийся. "Где же тут Венгрия?" - недоумевает венгр. Продавец указывает ногтем мизинца. "Дайте мне, пожалуйста, глобус побольше, чтобы на нем была только Венгрия", - говорит покупатель.
Нисхождение Англии, самой богатой и могущественной страны, началось еще во второй половине XIX столетия, а примерно с 1900 года стало неизбежной реальностью, на которую сами англичане не обращали особого внимания. Знаменитая английская выдержка и в какой-то мере самовнушение позволяли им отстраниться от внешнего мира. Примером тому стал финансовый крах высших слоев общества. Его предпосылки историки усматривают в парламентской реформе 1832 года, лишившей аристократию политической власти. Через полвека начались и экономические проблемы, напрямую связанные с общеевропейским аграрным кризисом, который был спровоцирован развитием индустриализации и увеличением числа импортеров дешевой сельскохозяйственной продукции. В 1894 году в Англии был установлен налог на наследство, вынуждавший каждое новое поколение оплачивать кончину главы семьи за счет продажи имущества. Тот, у кого после этого еще оставались деньги, потерял их во время мирового кризиса 1929 года. Последний источник легких денег закрылся для англичан в 1946 году, когда Индия объявила о своей независимости.
Любопытно, что именно те дамы и господа из высшего общества, которые менее других обращали внимание на новую социально-экономическую обстановку, в итоге оказались в лучшем - в том числе и материальном - положении. А семьи, первыми запаниковавшие на рубеже веков, продали свои земельные владения за смешные деньги. Некоторые работы Рубенса и Ван Дейка поменяли владельцев всего за несколько сотен Фунтов. Семьи, которые не замечали, что в их загородных домах течет крыша, и которым удалось сохранить часть имущества, продержавшись до экономических чудес ХХ столетия, поправили свое финансовое положение за счет роста цен на землю и прежде всего на предметы искусства. Граф Дерби двадцать лет боролся с искушением продать картину Рембрандта "Пир Валтасара". Лишь в 1964 году он все-таки решился и выручил за нее 170 тысяч фунтов, что в пересчете на сегодняшние деньги равняется примерно 500 тысячам евро. А вот герцог Девонширский продержался до семидесятых годов и был вознагражден еще лучше, получив за своего Рембрандта рекордную цену.
В то же время семьи, рано поддавшиеся панике, распродали все ценное имущество и были вынуждены втягиваться в рабочую жизнь. Английские аристократы работали не только в банках или аукционных домах. Некоторые, например лорд Тевиот, зарабатывали на хлеб тем, что водили автобус. Виконт Бойль и лорд Блэкфорд, когда им не надо было заседать в палате лордов, подрабатывали официантами, баронесса Шарплз управляла питейным заведением, а леди Диана Спенсер была воспитательницей в детском саду.
Отпрыски аристократических родов, крутившие руль и разливавшие пиво, прославились тем энтузиазмом, с каким они выполняли пролетарскую работу. Небольшое жалованье никак не влияло на их настроение, - вероятно, они еще в детстве научились с презрением относиться к деньгам. Чем больше опыта накопила семья в искусстве бедности, чем лучше предки научились отыскивать тень в годину засухи, тем легче было их потомкам переносить по-настоящему трудные времена. Такие семьи, как семья египетского короля Фарука, которая не смогла привыкнуть ни к власти, ни к ее потере, не выдержали социального краха. Остатки своего состояния, хранившиеся до времени в Европе, Фарук спустил в рулетку. Его сестра, принцесса Фатия, эмигрировала в Америку, некоторое время проработала уборщицей, а потом вышла замуж за служащего, который позже застрелил ее в лос-анджелесском мотеле.
А вот лорд Кингсейл, чьи предки веками определяли историю Ирландии, сумел привыкнуть к новой жизни. Его род считался обедневшим еще во времена Кромвеля, поэтому потрепанные куртки нисколько не смущают лорда. Кингсейл во всем винит Генриха VII с его "бездумными войнами". Сегодня он живет в маленьком деревенском домике, некогда принадлежавшем его предкам, пользуется всеобщим уважением соседей, которые учтиво обращаются к нему "сэр". И если в местном пабе засорится сток, его хозяин пошлет за помощью именно к "сэру", потому что в качестве вознаграждения за работу тот не потребует ничего, кроме нескольких кружек пива. Одежду, в которой ходит лорд Кингсейл, не согласится купить даже старьевщик. Единственную приличную куртку он надевает, лишь когда его приглашают в городской ресторан или на какой-нибудь праздник. Однажды его спросили, лучше ли ему живется оттого, что он лорд. Кингсейл ответил с чисто английской самоиронией: "О да, много лучше. Если я вдруг на званом вечере громко выпущу газы, то все сочтут это за эксцентричную выходку, милую шалость. Если же пукнет кто-нибудь другой, то люди вознегодуют и заговорят о непростительной вульгарности".
