Глава двадцать первая 6 страница. Которые, встретив на лестнице в столовую уже поджидавших их Тэйера и

которые, встретив на лестнице в столовую уже поджидавших их Тэйера и

Нэйсмита, поспешили вниз. -- Прежде чем уехать, взгляните на мериносов. Я

действительно могу похвастаться ими, и нашим американским овцеводам придется

с ними ознакомиться. Начал я, конечно, с привозным скотом, но теперь добился

особого калифорнийского вида. Французы прямо с ума сойдут. Возьмите-ка пяток

в свой товарный поезд, и пусть ваши скотоводы полюбуются.

Они сели за стол, который, видимо, можно было раздвигать до

бесконечности. Длинная и низкая столовая была точной копией со столовых

мексиканских земельных королей старой Калифорнии. Пол состоял из больших

коричневых плит, балки потолка и стены были выбелены, а огромный камин без

всяких украшений мог служить образцом массивности и простоты. В окна с

глубокими амбразурами видны были деревья и цветы, и вся комната производила

впечатление строгости, чистоты и свежести.

Стены украшало несколько картин, писанных масляными красками; на

почетном месте висела работа Ксавье Мартинеса, в печальных сумеречных тонах:

на ней был изображен пеон, проводивший борозду по бесконечной и унылой

мексиканской равнине с помощью первобытной деревянной сохи и запряженных в

нее двух волов. Здесь же висели и более красочные полотна из прежней

мексикано-калифорнийской жизни: пастель Реймерса, с тонущими в сумерках

эвкалиптами и далекой, тронутой закатом вершиной, пейзаж "При лунном свете"

Петерса и "Летний день" Гриффина, где на первом плане желтело жнивье, а

вдали тянулись мягкие, туманные очертания Калифорнийских гор с коричневатыми

лесистыми ущельями, подернутыми лиловой дымкой.

-- Знаете, что, -- вполголоса обратился Тэйер к сидевшему рядом с: ним

Нэйсмиту, в то время как Дик острил и шутил с девицами, -- вот вам богатый

материал, если вы будете писать о Большом доме. Я видел столовую для

прислуги. Там за стол садятся, считая садовников, шоферов и поденщиков, не

меньше сорока человек. Настоящая гостиница. Чтобы все это наладить, нужна

система, нужна голова. Поверьте мне, этот их китаец О-Пой -- прямо маг и

волшебник; он не то дворецкий, не то домоправитель. И вся жизнь в этом

заведении -- уж не знаю, как и назвать его, -- идет без сучка, без

задоринки.

-- Маг и волшебник сам Форрест, -- сказал Нэйсмит. -- Он умеет выбирать

людей, у него светлая голова. Он мог бы командовать целой армией, править

государством и даже... заведовать цирком с тремя аренами.

-- Вот это действительно комплимент! -- рассмеялся Тэйер.

-- Знаешь, Паола, -- обратился Дик через стол к жене, -- я сейчас

получил известие, что завтра утром здесь будет Грэхем. Скажи О-Пою, пусть

поместит его в сторожевой башне. Там просторно, и, может быть, Грэхем

выполнит свою угрозу и начнет работать над книгой.

-- Грэхем... Грэхем... -- стала припоминать Паола. -- Я его знаю или

нет?

-- Ты встретилась с ним раз, два года назад, в Сантьяго, в кафе

"Венера". Он тогда обедал с нами.

-- А-а, один из этих морских офицеров! Дик покачал головой.

-- Штатский. Неужели ты не помнишь? Такой высокий блондин... Вы еще с

ним полчаса говорили о музыке, а нам капитан Джойс изо всех сил доказывал,

что Соединенные Штаты должны бронированным кулаком расправиться с Мексикой.

-- Теперь, кажется, вспоминаю, -- проговорила неуверенно Паола. -- Ты с

ним познакомился где-то в Южной Африке? Или на Филиппинских островах?..

-- Вот, вот! В Южной Африке. Ивэн Грэхем. Вторая наша встреча произошла

в Желтом море, на специальном судне "Таймса". А потом раз десять наши пути

Пересекались, йо нам все как-то не удавалось встретиться, -- до того вечера

в кафе "Венера".

Помню, он отплыл из Бор-Бора на восток за два дня до того, как я там

бросил якорь по пути на Самоа. Потом я покинул Апию с письмами для него от

американского консула, а он явился туда через день. Затем мы разминулись на

три дня в Левуке, -- я плавал тогда на "Дикой утке", а он выехал из Сувы в

качестве гостя на британском крейсере. Верховный британский комиссар

Океании, сэр Эверард Им Турн, дал мне еще несколько писем для Грэхема. Я

прозевал его в Порт Резолюшен и в Виле, на Новых Гебридах; они совершали на

крейсере увеселительную поездку. Мы с ним все время играли в прятки в

архипелаге Санта-Крус. То же самое повторилось на Соломоновых островах.

Однажды вечером крейсер обстрелял несколько туземных деревень возле

Ланга-Ланга, а утром отплыл. Я же прибыл туда после обеда. Так я тех писем

ему из рук -- в руки и не передал и увиделся с ним вторично только два года

тому назад, в кафе.

-- Но кто он такой и что это за книга, которую он пишет? -- спросила

Паола.

-- Ну, если начать с конца, то прежде всего он разорен, -- то есть

относительно: он получает несколько тысяч годового дохода, но все, что

оставил ему отец, пошло прахом. Нет, не думай, не спустил: к сожалению, он

влип во время этой "тихой паники", которая стольких погубила несколько лет

тому назад. И потерял все. Но ничего, не жалуется.

Грэхем хорошего старинного рода, чистокровный американец, окончил

Йейлский университет. А книга?.. Он думает, что она будет иметь успех. Он

описывает в ней свое прошлогоднее путешествие через Южную Америку, от

западного побережья к восточному. Это в значительной мере неизведанный край.

Бразильское правительство по собственной инициативе предложило ему гонорар в

десять тысяч долларов за доставленные им сведения о неисследованных областях

страны. О, Грэхем -- это человек. Настоящий мужчина. На него можно

положиться. Знаешь этот тип: великодушный, сильный, простой, чистый сердцем;

везде побывал, все видел, изведал многое -- и вместе с тем такой искренний,

смотрит прямо в глаза. Ну -- мужчина в лучшем смысле слова!

Эрнестина захлопала в ладоши и, бросив дразнящий, вызывающий и

победоносный взгляд на Берта Уэйнрайта, воскликнула:

-- И он завтра приезжает?

Дик с упреком покачал головой.

-- О нет, Эрнестина, тут ничего не выйдет. Многие милые девушки вроде

тебя пытались поймать Ивэна Грэхема в свои сети. И -- между нами -- я их

вполне понимаю. Но у него отличные легкие и длинные ноги, и никому еще не

удавалось загнать его в угол, где бы он, ошалев и обессилев, наконец

машинально пробормотал роковое "да" и опомнился бы только уже в плену,

связанный по рукам и ногам, заклейменный и женатый. Забудь о своих

намерениях, Эрнестина! Останься верна золотой молодости, срывай ее золотые

яблоки, делая при этом вид, что они тебя нисколько не интересуют. А Грэхема

оставь. Он почти одних лет со мной, он, как и я, бродил нехожеными дорогами

и видал виды. И он умеет вовремя удрать. Он прошел огонь, и воду, и медные

трубы. Он кроток, но неуловим. К тому же молодые девушки его не интересуют.

Конечно, вы можете заподозрить его в моральной трусости, но я заверяю вас,

что он просто закален жизнью, стар и очень мудр.

 

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

 

 

-- Где же мой мальчик? -- кричал Дик, топая и звеня шпорами по всему

Большому дому в поисках его маленькой хозяйки.

Наконец он дошел до двери, которая вела во флигель Паолы.

Это была тяжелая, крытая панелью дверь в такой же крытой панелью стене.

У нее не было ручки, но Дик, знавший секрет, нажал пружинку, и дверь

распахнулась.

-- Где мой мальчик? -- крикнул он опять и затопал по длинному коридору.

Он заглянул в ванную с вделанным в пол римским бассейном и мраморными

ступеньками, затем в гардеробную и в будуар -- но все напрасно. По широким

ступеням он поднялся к любимому дивану Паолы в оконной амбразуре ее спальни,

прозванной ею "Башней Джульетты", и улыбнулся при виде изящных и воздушных

кружевных принадлежностей дамского туалета, которые она, по обыкновению, тут

разбросала, ибо их созерцание доставляло ей особое, чувственное

удовольствие. На миг он остановился перед мольбертом и посмотрел на этюд.

Готовый сорваться с его губ возглас недоумения сменился довольной усмешкой,

когда он узнал в беглом наброске очертания неуклюжего голенастого жеребенка,

с отчаянием призывающего мать.

-- Да где же мой мальчик? -- крикнул он уже у двери спальной веранды;

там оказалась только китаянка, скромная женщина лет тридцати, которая,

приподняв брови, смущенно и растерянно ему улыбнулась.

Это была горничная Паолы, Ой-Ли, названная так Диком много лет назад,

потому что она постоянно поднимала тонкие брови и лицо ее всегда казалось

удивленным, точно она восклицала: "Ой ли?" Дик взял ее к Паоле почти

девочкой из рыбачьей деревушки на берегу Желтого моря, где ее мать, потеряв

мужа, едва перебивалась тем, что плела сети для рыбаков и зарабатывала,

когда год был удачный, до четырех долларов. Ой-Ли поступила к Паоле, когда

та плавала на трехмачтовой шхуне "Все забудь", а О-Пой, еще служивший юнгой,

стал выказывать ту сообразительность, благодаря которой сделался через

несколько лет дворецким Большого дома.

-- Где ваша госпожа, Ой-Ли?

Ой-Ли испуганно отпрянула, охваченная неодолимой застенчивостью.

Дик подождал.

-- Может быть, она с молодыми барышнями? Я не знаю, -- пролепетала

служанка.

Дик из жалости отвернулся и пошел к двери.

-- Где мой мальчик? -- кричал он, проходя под воротами как раз в ту

минуту, когда, огибая кусты сирени, подъехал лимузин.

-- Черт меня побери, если я знаю, -- ответил сидевший в машине высокий

белокурый человек в светлом летнем костюме; и через мгновение Дик Форрест и

Ивэн Грэхем пожимали Друг другу руки.

О-Дай и О-Хо внесли ручной багаж, и Дик проводил своего гостя в

приготовленное для него помещение в так называемой "Башне".

-- Вам придется еще попривыкнуть к нашим порядкам, дружище, -- говорил

Дик. -- Жизнь у нас здесь идет по часам, и прислуга образцовая; но себе мы

разрешаем всякие вольности. Если бы вы приехали на две минуты позже, вас

встретили бы только наши китайские слуги: я намеревался выехать верхом, а

Паола -- миссис Форрест -- уже куда-то исчезла.

Грэхем был почти одного роста с Фор ростом, может быть, выше на

какой-нибудь дюйм, но зато уже в плечах и груди и волосы светлее; глаза у

обоих были почти одинаковые -- серые, с голубоватым белком, и лица их

покрывал одинаковый здоровый бронзовый загар. Черты лица у Грэхема казались

несколько крупнее, чем у Форреста, разрез глаз чуть удлиненнее, что, однако,

скрадывалось более тяжелыми веками. И нос его был как будто прямее и

крупнее, чем у Дика, и губы алее и точно слегка припухли.

Волосы Форреста были ровного светло-каштанового оттенка, а волосы

Грэхема, без сомнения, отливали бы золотом, если бы они так не выгорели на

солнце, что казались песочного цвета. Скулы у обоих слегка выступали, но

впадины на щеках у Форреста обозначались резче; носы были с широкими

нервными ноздрями, рты крупные, по-женски красивые и чисто очерченные;

вместе с тем в них чувствовались затаенная сила воли и суровость, так же как

и в крепких, крутых подбородках.

Но чуть более высокий рост и менее широкая грудь и плечи придавали

фигуре и движениям Грэхема ту стройность и гибкость, которых не хватало Дику

Форресту. Благодаря особенностям своей внешности каждый только выигрывал от

присутствия другого. Грэхем был светел и легок, в нем таилось неуловимое

обаяние, что-то от сказочного принца. Форрест производил впечатление более

сильного и сурового человека, чем Грэхем, более опасного для других, более

крепкой хватки.

Взгляд Форреста бегло скользнул по циферблату часов на руке. Этот

взгляд как бы на лету отметил время.

-- Одиннадцать тридцать, -- сказал Дик. -- Поедемте сейчас со мной,

Грэхем, мы ведь завтракаем не раньше половины первого! Я отправляю партию

быков, целых триста голов, и, должен сознаться, очень горжусь ими. Вы

непременно должны взглянуть на них. Это ничего, что вы не одеты для верховой

езды. О-Хо, принеси-ка пару моих краг; а ты. О-Пой, прикажи оседлать

Альтадену. Какое седло вы предпочитаете, Грэхем?

-- Все равно, дружище!

-- Английское? Австралийское? Мексиканское? Шотландское? -- настаивал

Дик.

-- Тогда шотландское, если это не сложно, -- сказал Грэхем.

Они стали со своими лошадьми на краю дороги, пропуская мимо себя все

стадо, начинавшее далекое путешествие в Чили, и следили за быками, пока те

не скрылись за поворотом дороги.

-- Я теперь вижу, насколько замечательно то, что вы делаете! --

воскликнул Грахем, и глаза его блеснули. -- В молодости я и сам, когда был в

Аргентине, увлекался скотоводством. Если бы я начал дело с быками таких

кровей, я, может быть, и не прогорел бы.

-- Но тогда ведь еще не мыло ни люцерны, ни артезианских колодцев, --

сказал Дик, стараясь его утешить. -- Шортхорны там не выжили бы. Засуху

выдерживает только мелкий скот. Он обладает достаточной силой, но легок на

вес. Пароходов с холодильниками тоже еще не существовало. А это изобретение,

конечно, вызвало в скотоводстве целую революцию.

-- Кроме того, я был еще очень молод, -- добавил Грэхем. -- Хотя это,

конечно, не всегда имеет значение.

Одновременно со мной начал дело некий молодой немец, и притом имея

приблизительно одну десятую моего капитала. Он выдержал и годы засухи и все

неудачи. Теперь он миллионер, его состояние выражается в семизначных числах.

Они повернули к Большому дому, и Дик снова взглянул на часы.

-- Времени еще пропасть, -- сказал он. -- Я рад, что вы видели моих

годовалых бычков. А знаете, почему этот немчик выдержал: у него не было

другого выхода. А вас ожидали отцовские деньги, и хотелось пошляться по

свету, причем ваш главный минус заключается в том, что у вас были средства,

чтобы этот зуд унять...

-- Вон там, -- Дик кивнул вправо, указывая рукой на что-то, еще скрытое

зарослями сирени, -- там рыбные пруды, и вы можете наловить сколько угодно

форели, морских окуней и даже морских котов. У каждой породы свои садки.

Видите, какой я скопидом: люблю, чтобы все работало. Пусть вводят

восьмичасовой рабочий день, может быть, это и правильно, но вода у меня

работает двадцать четыре часа. Вода начинает свою работу уже в горах.

Сначала она орошает горные луга, потом сбегает в долину и, пройдя несколько

миль, очищается до кристальной чистоты; водопад же, образующийся при ее

падении с гор, дает половину всей анергии, нужной для имения, и полностью

обеспечивает нас светом. Затем вода разделяется, течет по каналам в пруды и,

вытекая оттуда, орошает площадь в несколько миль, засеянную люцерной. И

поверьте, если бы она потом не разливалась по долине реки Сакраменто, я бы

опять воспользовался ею для орошения.

-- Ах, голубчик, голубчик, -- смеясь, сказал Грэхем, -- да вы могли бы

написать целую поэму о чудесах, которые совершает вода. Я встречал

огнепоклонников, но теперь я впервые вижу водопоклонника. И живете вы не на

песках, а на водах, -- простите мне неудачный каламбур...

Грэхему не пришлось досказать свою мысль до конца. Справа, неподалеку

от них, раздался звонкий стук копыт, затем оглушительный всплеск воды,

возгласы и взрыв женского смеха. Однако смех быстро оборвался, раздались

тревожные крики, сопровождаемые таким фырканьем и барахтаньем, точно тонуло

какое-то чудовище. Дик наклонил голову и заставил лошадь проскочить сквозь

заросли сирени, Грэхем на своей Альтадене последовал за ним. Они выехали на

залитую ярким солнцем лужайку, и Грэхему открылось необыкновенное зрелище.

Середину обсаженной деревьями лужайки занимал большой квадратный

бетонированный бассейн. Один его конец, служивший водосливом, был широк и

отлог, и на нем, мягко поблескивая, плескалась струя. Боковые стены были

отвесны. Другой конец был тоже пологий и слегка рифленый для упора. И тут,

охваченный ужасом, то приседая, то выпрямляясь, стоял ковбой в кожаных

штанах и растерянно восклицал с мольбой и отчаянием: "Господи! Господи!"

Против него, на дальнем конце бассейна, сидели, свесив ноги, три

испуганные нимфы в купальных костюмах.

В самом бассейне, как раз посередине, огромный гнедой жеребец, мокрый и

блестящий, взвившись на дыбы, бил над водой копытами, и мокрая сталь подков

блестела в солнечных лучах. А на его хребте, соскальзывая и едва держась,

белела фигура, которую Грэхем в первую минуту принял за прекрасного юношу. И

только когда жеребец, вдруг опустившийся в воду, снова вынырнул благодаря

мощным ударам своих копыт, Грэхем понял, что на нем сидит женщина в белом

шелковом купальном костюме, облегавшем ее так плотно, что она казалась

изваянной из мрамора. Мраморной казалась ее спина, и только тонкие крепкие

мышцы, натягивая шелк, извивались и двигались при ее усилиях держать голову

над водой. Ее стройные руки зарылись в длинные пряди намокшей лошадиной

гривы, белые округлые колени скользили по атласному мокрому крупу, а

пальцами белых ног она сжимала мягкие бока животного, тщетно стараясь

опереться на его ребра.

В одно мгновение -- нет, в полмгновения -- Грэхем охватил взглядом

представившееся, его глазам зрелище, понял, что сказочное существо --

женщина, и удивился миниатюрности и нежности всей ее фигурки, делавшей столь

героические усилия. Она напомнила ему статуэтку дрезденского фарфора, легкую

и хрупкую, попавшую в силу какой-то нелепой случайности на спину тонущего

чудовища; в сравнении с огромным жеребцом она казалась крошечным созданием,

маленькой феей из волшебной сказки.

Когда она, чтобы не сползти со спины жеребца, прижалась щекой к его

выгнутой шее, ее распустившиеся мокрые золотисто-каштановые волосы

переплелись и смешались с его черной гривой. Но больше всего поразило

Грэхема ее лицо: это было лицо мальчикаподростка -- и лицо женщины,

серьезное и вместе с тем возбужденное и довольное игрой с опасностью; это

было лицо белой женщины, притом очень современной, и все же оно показалось

Грэхему языческим. Такие женщины, да и такие положения едва ли встречаются в

двадцатом веке. Сцена была словно выхвачена из жизни Древней Греции -- и

вместе с тем напоминала иллюстрации к сказкам "Тысячи и одной ночи".

Казалось, вот-вот из взбаламученных глубин и вынырнут джинны или с голубых

небес спустятся на крылатых драконах сказочные принцы, чтобы спасти смелую

всадницу.

Жеребец снова поднялся над поверхностью и опять погрузился в воду, едва

не перевернувшись на спину. Чудесное животное и чудесная всадница исчезли

под водой и через секунду вынырнули опять, жеребец вновь забил в воздухе

копытами величиной с тарелку, а всадница все еще сидела на нем, прильнув к

гладкой мускулистой спине животного. У Грэхема замерло сердце, когда он на

миг представил себе, что случилось бы, если бы жеребец перевернулся.

Случайным ударом одного из своих могучих копыт он мог навеки погасить огонь

жизни, сверкавший в этой великолепной и легкой, ослепительно белой женщине.

-- Пересядь к нему на шею! -- крикнул Дик. -- Схвати его за холку и

ляжь на шею, пока он не выплывет!

Она послушалась: упершись пальцами ног в ускользающие мышцы его шеи,

она мгновенным усилием подбросила свое тело, вцепилась одной рукой в гриву,

протянула другую между ушами лошади, схватилась за холку и опустилась на его

шею; а когда жеребец при перемещении тяжести выпрямился в воде и опустил

копыта, она заняла прежнее положение. Все еще держась одной рукой за гриву,

она подняла другую и, помахав ею, послала Форресту приветственную улыбку.

Эта женщина, как отметил про себя Грэхем, несмотря на грозившую ей

опасность, настолько сохраняла хладнокровие, что успела заметить и гостя,

чья лошадь стояла рядом с лошадью Форреста. Кроме того, Грэхем почувствовал,

что в повороте ее головы и простертой вперед руке, которой она помахивала,

было не только бравирование опасностью; чутье художницы подсказало ей, что

эта поза и жест -- необходимая часть всей картины, а главное, что они --

выражение той жизнерадостности и отваги, которые пронизывали все ее

существо.

-- Немногие женщины способны на такую проделку, -- спокойно заметил

Дик, следя взглядом за Горцем, который, сохраняя горизонтальное положение,

теперь легко подплыл к более низкому краю бассейна и вскарабкался по его

рифленой поверхности навстречу растерявшемуся ковбою.

Тот быстро надел на Горца мундштук, но Паола, все еще сидевшая на

лошади, властно взяла из рук ковбоя уздечку, круто повернула Горца к

Форресту и приветствовала его.

-- А теперь вам придется уехать, -- крикнула она. -- Посторонней

публике здесь не место! Остаются одни женщины!

Дик засмеялся, поклонился и опять через заросли сирени выбрался вместе

с Грэхемом на дорогу.

-- Кто... кто это? -- спросил Грэхем.

-- Паола, миссис Форрест, женщина-мальчик, вечное дитя и вместе с тем

очаровательная женщина, своевольное облачко розовой пыльцы...

-- У меня даже дух захватило, -- сказал Грэхем. -- Здесь часто дают

такие представления?

-- Эту штуку она затеяла впервые, -- отозвался Форрест. -- Она сидела

на Горце и съехала на нем, как на санках, по спуску в бассейн, но санки-то

весят две тысячи двести сорок фунтов.

-- Рисковала и себе и ему сломать шею, -- заметил Грэхем.

-- Да, его шея оценена в тридцать тысяч долларов, -- улыбнулся Дик. --

Эту сумму мне предлагал в прошлом году некий союз коннозаводчиков, после

того как Горец взял на побережье Тихого океана все призы за резвость и

красоту. А Паола каждый день рискует сломать себе шею; и если бы это стоило

каждый раз тридцать тысяч, она разорила бы меня, -- но с ней никогда ничего

не случается.

-- Однако сейчас опасность была очень велика: ведь

Жеребец мог опрокинуться на спину.

-- А вот все-таки не опрокинулся, -- возразил Дик спокойно. -- Паоле

всегда везет. Она точно заговоренная. Однажды она угодила со мной под

артиллерийский обстрел -- и была потом разочарована, что ни один наряд в нее

не попал, не убил и даже не ранил. Четыре батареи на расстоянии мили открыли

огонь, нам Предстояло пройти полмили по гребню холма до ближайшего укрытия.

Я даже рассердился, что она, будто нарочно задерживает шаг. И она созналась,

что, пожалуй, да -- чуточку. Мы женаты уже десять -- двенадцать лет, но, как

ни странно, мне и теперь кажется, что я совсем ее не знаю, и никто ее не

знает, да и она сама себя не знает, -- так иногда смотришь на себя в зеркало

и думаешь: что за черт, кто это смотрит на тебя? У нас с Паолой есть такая

магическая формула: "Не стой за ценой, коли вещь тебе нравится". И все

равно, чем платить -- долларами или собственной шкурой. Так мы и живем, это

наше правило. И знаете: судьба еще ни разу нас не надула.

 

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 

 

В столовой собрались одни мужчины. Дамы, по словам Форреста, решили

завтракать у себя.

-- Думаю, что вы не увидите никого из них до четырех часов, -- сказал

Дик, -- а в четыре Эрнестина, одна из сестер моей жены, постарается обыграть

меня в теннис; так она по крайней мере мне заявила.

Во время завтрака, на котором присутствовали одни мужчины, Грэхем,

участвуя в разговоре о скоте и скотоводстве, узнал много нового, да и сам

поделился частицей своего опыта, но никак не мог отогнать неотразимое

видение прелестной белой фигурки, прильнувшей к темной мокрой спине

плывущего жеребца. И все последующие часы, когда он осматривал премированных

мериносов и беркширских поросят, этот образ неотступно продолжал жечь ему

веки. Даже когда в четыре часа начался теннис и Грэхем играл против

Эрнестины, он мазал не раз, так как летящий мяч вдруг заслоняла все та же

картина: белая женская фигура на спине великолепной лошади.

Хотя Грэхем родился не в Калифорнии, он отлично знал ее обычаи, ибо

сроднился с ней, -- и потому нисколько не удивился, когда за обедом женщины,

которых он видел в купальных костюмах, оказались в вечерних туалетах, а

мужчины -- в своем более или менее обычном виде; он и сам предусмотрительно

последовал их примеру и, невзирая на роскошь и элегантность жизни в Большом

доме, оделся скромно и просто.

Между первым и вторым зовом гонга все гости перешли в длинную столовую.

Сейчас же после второго явился Форрест и потребовал коктейли. Грэхем с

нетерпением ожидал появления той, чей образ стоял перед ним с утра. Вместе с

тем он приготовился и к возможным разочарованиям: слишком часто видел он,

как много теряют атлеты и борцы, скованные обычным платьем; и теперь, когда

сказочное существо, пленившее его в белом шелковом трико, должно было

появиться в модном туалете современной женщины, он не ждал от этого зрелища

ничего особенного.

Но она вошла, и у Грэхема захватило дух. На миг она остановилась под

аркой двери, выделяясь на черном фоне, озаренная падавшим на нее спереди

мягким светом. От удивления Грэхем невольно раскрыл рот, ошеломленный ее

красотой, пораженный превращением этого эльфа, этой маленькой феи в

прелестную женщину. Перед ним была теперь не фея, не ребенок и не мальчик

верхом на лошади, а светская женщина с той благородной осанкой, какую

нередко умеют придать себе именно маленькие женщины.

Она была несколько выше ростом, чем показалась ему в воде, но и в

вечернем туалете поражала той же стройностью и пропорциональностью сложения.

Он отметил золотисто-каштановый цвет ее высоко зачесанных волос, здоровую

белизну упругой чистой кожи, как бы созданную для пения лебединую шею,

переходившую в красивую грудь, и наконец ее платье жемчужноголубого цвета и

какого-то средневекового покроя, -- оно обтягивало ее стан, широкие рукава

спадали свободными складками, отделкой служила кайма из золотой вышивки с

драгоценными камнями.

Паола улыбнулась гостям в ответ на их приветствия, и Грэхему эта улыбка

напомнила ту, которую он видел на ее лице утром, когда она сидела верхом на

жеребце. Она подошла к столу, и он не мог не восхититься той неподражаемой

грацией, с какой ее стройные колени приподнимали тяжелые складки платья, --

те самые округлые колени, которыми она отчаянно сжимала мускулистые бока

Горца. Грэхем заметил, что на ней нет корсета, -- да она и не нуждалась в

нем. И в то время как она шла через всю комнату к столу, он видел перед

собой двух женщин: одну -- светскую даму и хозяйку Большого дома, другую --

восхитительную статуэтку всадницы, хоть и скрытую под этим голубоватым с

золотом платьем, но забыть которую не могли его заставить никакие одежды и

покровы.

И вот она была здесь, среди своих домашних и гостей; ее рука на

мгновение коснулась его руки, когда Форрест представил его, и она сказала

ему свое "добро пожаловать" таким певучим голосом, который мог родиться

только в недрах этого горла и этой высокой, несмотря на общую миниатюрность,

груди.

Сидя за столом наискось от нее, Грэхем невольно втайне наблюдал за ней.

Хотя он участвовал в общем шутливом и веселом разговоре, но его взоры и его

мысли были заняты только хозяйкой.

Не часто приходилось Грэхему сидеть за столом в такой странной и

пестрой компании. Покупатель овец и корреспондент "Газеты скотовода" все еще

находились здесь. Перед самым обедом на трех машинах приехала компания

мужчин, дам и девиц -- всего четырнадцать человек: они предполагали пробыть

до вечера, чтобы возвращаться верхом при луне.

Их имен Грэхем не запомнил, но понял из разговора, что они прикатили за

тридцать миль, из городка Уикенберга, расположенного в долине, --

по-видимому, какие-то местные банковские служащие, врачи и богатые фермеры.