Глава двадцать первая 8 страница. Тысяч акров между усадьбой и долиной реки Сакраменто

тысяч акров между усадьбой и долиной реки Сакраменто...

-- Подумайте, сколько там может вырасти люцерны, которая вам так

нужна... -- прервал его опять Уомболд.

-- Мои машины осушили в прошлом году вдвое большую площадь, --

продолжал Дик. -- Я, видите ли, убежден, что наш Запад, да и весь мир,

должен стать на путь интенсивного хозяйства, и я хочу быть одним из первых,

прокладывающих дорогу. Я разделил эти пять тысяч акров на участки по

двадцати акров и считаю, что каждый такой участок может не только свободно

прокормить одно семейство, но и приносить по меньшей мере шесть процентов

чистого дохода.

-- Это значит, -- высчитывал корреспондент, -- что, когда участки будут

розданы, землю получат двести пятьдесят семейств, или, считая в среднем по

пять человек на семью, тысяча двести пятьдесят душ.

-- Не совсем так, -- возразил Дик. -- Все участки уже заняты, а у нас

только около тысячи ста человек. Но надежды на будущее... надежды на будущее

большие, -- добродушно улыбнулся он. -- Несколько урожайных лет -- и в

каждой семье окажется в среднем по шесть человек.

-- А кто это "мы"? Почему "у нас"? -- спросил Грэхем.

-- У меня есть комитет, состоящий из сельскохозяйственных экспертов, --

все свои же служащие, кроме профессора Либа, которого мне уступило на время

федеральное правительство. Дело в том, что фермеры будут хозяйничать на свой

страх и риск, пользуясь передовыми методами, рекомендованными в наших

инструкциях. Земля на всех участках совершенно одинаковая. Эти участки, как

горошины в стручке, один к одному. И плоды работы на каждом участке через

некоторое время должны сказаться. А когда мы сравним между собой результаты,

полученные на двухстах пятидесяти участках, то фермер, отстающий от среднего

уровня из-за тупости или лени, должен будет уйти.

Условия созданы вполне благоприятные. Фермер, взяв такой участок, ничем

не рискует. Кроме того, что он соберет со своей земли и что пойдет на пищу

ему и его семье, он получит еще тысячу долларов в год деньгами; поэтому все

равно -- умен он или глуп, урожайный год или неурожайный -- около ста

долларов в месяц ему обеспечено. Лентяи и глупцы будут естественным образом

вытеснены теми, кто умен и трудолюбив. Вот и все. И это послужит особенно

очевидным доказательством всех преимуществ интенсивного хозяйства. Впрочем,

этим людям обеспечено не только жалованье. После его выплаты мне как

владельцу должно очиститься еще шесть процентов. А если доход окажется

больше, то фермеру поступает и весь излишек.

-- И поэтому, -- сказал корреспондент, -- каждый сколько-нибудь дельный

фермер будет работать день и ночь -- это понятно. Сто долларов на улице не

валяются. В Соединенных Штатах средний фермер на собственной земле не

вырабатывает и пятидесяти, в особенности если вычесть плату за надзор и за

его личный труд. Конечно, способные люди уцепятся руками и ногами за такое

предложение и постараются, чтобы так же поступили и члены их семьи.

-- У меня есть возражение, -- заявил Терренс МакФейн, подходя к ним. --

Везде и всюду только и слышишь: работа, труд... А меня просто зло берет,

когда я представлю себе, что каждый такой фермер на своих двадцати акрах

весь день с утра до вечера будет гнуть спину, и ради чего? Неужели кусок

хлеба да мяса и, может быть, немного джема -- это и есть смысл жизни, цель

нашего существования? Ведь человек этот все равно умрет, как рабочая кляча,

которая только и знала, что трудиться! Что же сделано таким человеком? Он

обеспечил себя хлебом и мясом? Чтобы брюхо было сыто и крыша была над

головой? А потом его тело будет гнить в темной, сырой могиле!

-- Но ведь и вы, Терренс, умрете, -- заметил Дик.

-- Зато я живу волшебной жизнью бродяги, -- последовал быстрый ответ.

-- Эти часы наедине со звездами и цветами, под сенью деревьев, с легким

ветром и шорохом трав! А мои книги! Мои любимые философы и их думы! А

красота, музыка, радости всех искусств! Когда я сойду в могилу, я буду знать

по крайней мере, что пожил и взял от жизни все, что она могла мне дать. А

эти ваши двуногие вьючные животные на своих двадцати акрах так и будут

ковырять весь день землю, пока рубашка на спине не взмокнет от пота, а потом

присохнет коркой, -- ради одного сознания, что живот набит хлебом и мясом и

крыша не протекает; народят выводок сыновей, которые тоже будут жить, как

рабочий скот, набивать желудок хлебом и мясом, гнуть спины в заскорузлых от

пота рубашках -- и наконец уйдут в небытие, только и получив от жизни, что

хлеб да мясо и, может быть, немного джема?..

-- Но ведь кто-то должен же работать, чтобы вы могли лодырничать? -- с

негодованием возразил Уомболд.

-- Да, это верно. Печально, но верно, -- мрачно согласился Терренс;

затем его лицо вдруг просияло. -- И я благодарю господа за то, что есть на

свете рабочий скот, -- одни таскают плуг по полям, другие -- незримые кроты

-- проводят жизнь в шахтах, добывая уголь и золото; благодарю за то, что

есть дураки крестьяне, -- иначе разве у меня были бы такие мягкие руки; и за

то, что такой славный парень, как Дик, улыбается мне и делится со мной своим

добром, покупает мне новые книги и дает местечко у своего стола,

заставленного пищей, добытой двуногим рабочим скотом, и у своего очага,

построенного тем же рабочим скотом, и хижину в лесу под земляничными

деревьями, куда труд не смеет сунуть свое чудовищное рыло...

Иван Грэхем долго не ложился в тот вечер. Большой дом и его маленькая

хозяйка невольно взволновали его. Сидя на краю кровати, полураздетый, и куря

трубку, он видел в своем воображении Паолу в разных обличьях и настроениях

-- такой, какой она прошла перед ним в течение этого первого дня. То она

говорила с ним о музыке и восхищала его своим исполнением, чтобы затем,

втянув в спор "мудрецов", ускользнуть и заняться устройством бриджа; то

сидела, свернувшись калачиком, в кресле, такая же юная и шаловливая, как

примостившиеся рядом с нею девушки; то со стальными нотками в голосе

укрощала мужа, когда он непременно хотел спеть песнь Горца, или бесстрашно

правила тонущим жеребцом, -- а несколько часов спустя выходила в столовую, к

гостям своего мужа, напоминая платьем и осанкой принцессу из сказки.

Паола Форрест занимала его воображение не меньше, чем Большой дом со

всеми его чудесами и диковинками. Все вновь и вновь мелькали перед Грэхемом

выразительные руки Дар-Хиала, черные бакенбарды Аарона Хэнкока, вещавшего об

откровениях Бергсона, потертая куртка Терренса Мак-Фейна, благодарившего

бога за то, что двуногий рабочий скот дает ему возможность бездельничать,

сидеть за столом у Дика Форреста и мечтать под его земляничными деревьями.

Грэхем наконец вытряхнул трубку, еще раз окинул взглядом эту странную

комнату, обставленную со всем возможным комфортом, погасил свет и вытянулся

между прохладными простынями. Однако сон не приходил к нему. Опять он слышал

смех Паолы; опять у него возникало впечатление серебра, стали и силы; опять

он видел в темноте, как ее стройное колено неподражаемо пластичным движением

приподнимает тяжелые складки платья. От этого образа Грэхем никак не мог

отделаться: он преследовал его неотступно, точно наваждение. Образ этот,

сотканный из света и красок, как бы горел перед ним, неизменно возвращаясь,

и хотя Грэхем сознавал его иллюзорность, видение все вновь и вновь вставало

перед ним в своей обманчивой реальности.

И опять видел он коня и всадницу, которые то погружались в воду, то

снова выплывали на поверхность; видел мелькающие среди пены копыта лошади;

видел лицо женщины: она смеялась, а пряди ее золотистых волос переплетались

с темной гривой животного.

Снова слышал он первые аккорды прелюдии, и те же руки, которые правили

жеребцом, теперь извлекали из инструмента всю полноту хрустальных и

блистательных рахманиновских гармоний.

Когда он наконец стал засыпать, его последняя мысль была о том, каковы

те чудесные и загадочные законы развития, которые могли из первоначального

ила и праха создать на вершине эволюции сияющее и торжествующее женское тело

и женскую душу.

 

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

 

 

На следующее утро Грэхем продолжал знакомиться с порядками Большого

дома. О-Дай многое сообщил ему еще накануне и узнал от гостя, что тот, выпив

при пробуждении чашку кофе, предпочитает завтракать не в постели, а за общим

столом. О-Дай предупредил Грэхема, что для этой трапезы нет установленного

времени и что завтракают от семи до десяти, кто когда желает; а если ему

понадобится лошадь, или автомобиль, или он захочет купаться, то достаточно

сказать об этом.

Войдя в столовую в половине восьмого, Грэхем застал там корреспондента

и покупателя из Айдахо, которые только что позавтракали и спешили поймать

здешнюю машину, чтобы попасть в Эльдорадо к утреннему поезду в

Сан-Франциско. Грэхем простился с ними и сел за стол один. Безукоризненно

вежливый слугакитаец предложил ему заказать завтрак по своему вкусу и тотчас

исполнил его желание, подав ледяной грейпфрут в хересе, причем с гордостью

пояснил, что это "свой", из "имения". Отклонив предложенные ему различные

блюда -- каши и овощи, Грэхем попросил дать ему яйца всмятку и ветчину; и

только что принялся за еду, как вошел Берт Уэйнрайт с рассеянным видом,

который, однако, не обманул Грэхема. И действительно, не прошло и пяти

минут, как появилась Эрнестина Дестен в очаровательном халатике и утреннем

чепчике и очень удивилась, найдя в столовой столько любителей раннего

вставания.

Позднее, когда все трое уже поднимались из-за стола, пришли Льют Дестен

и Рита Уэйнрайт. За бильярдом Грэхем узнал от Берта, что Дик Форрест никогда

не завтракает со всеми, а просыпается чуть свет, работает в постели, пьет в

шесть часов кофе и только в исключительных случаях появляется среди гостей

раньше второго завтрака, который бывает в половине первого.

Что касается Паолы, продолжал Берт, то спит она плохо, встает поздно, а

живет в той части дома, куда ведет дверь без ручки; это огромный флигель с

собственным внутренним двориком, в котором даже он был всего только раз; она

тоже приходит лишь ко второму завтраку, да и то не всегда.

-- Паола на редкость здоровая и сильная женщина, -- сказал он, -- но

бессонница у нее врожденная. Ей всегда не спалось, даже когда она была

совсем маленькая. И это ей не во вред, так как у нее большая сила воли и она

изумительно владеет собой. У нее нервы всегда напряжены, но, вместо того

чтобы приходить в отчаяние и метаться, когда сон не идет к ней, она

приказывает себе отдыхать -- и отдыхает. Она называет это своими "белыми

ночами". Иногда она засыпает только на заре или даже в девять-десять часов

утра, и тогда спит чуть не двенадцать часов подряд, и выходит к обеду свежая

и бодрая.

-- Должно быть, это действительно врожденное, -- заметил Грэхем.

Берт кивнул.

-- Из ста девяносто девять женщин совсем бы раскисли, а она держит себя

в руках. Если ей не спится ночью, она спит днем и наверстывает потерянное.

Еще многое рассказывал Берт о хозяйке дома, и Грэхем скоро догадывался,

что молодой человек, несмотря на долгое знакомство, все же ее побаивается.

-- Она с кем угодно справится, стоит ей только захотеть, -- заметил

Берт. -- Мужчина, женщина, слуга -- все равно, какого бы возраста, пола и

положения они ни были, -- стоит ей только заговорить своим повелительным

тоном, и результат всегда один. Я не понимаю, чем она этого достигает. Может

быть, в глазах ее вспыхивает что-то, может быть, губы складываются как-то

по-особенному, не знаю, но только все ее слушаются и ей подчиняются.

-- Да, -- согласился Грэхем, -- в ней есть что-то особенное.

-- Вот именно! -- обрадовался Берт. -- Что-то особенное! Достаточно ей

захотеть! Даже почему-то жутко становится. Может быть, она так научилась

владеть собой во время бессонных ночей, когда она постоянно напрягает волю,

чтобы оставаться спокойной и бодрой. Вот и сегодня -- она, верно, глаз не

сомкнула после всех вчерашних событий: понимаете -- волнение, люди, тонущая

лошадь и все прочее. Хотя Дик говорит, что то, от чего другие женщины

потеряли бы сон, действует на нее совсем наоборот: она может спать, как

младенец, в городе, который бомбардируют, или на тонущем корабле.

Несомненно, она -- чудо. Поиграйте-ка с ней на бильярде, тогда увидите.

Немного позднее Грэхем и Берт встретились с девушками в той комнате,

где те обычно проводили утро, но, несмотря на пение модных песенок, танцы и

болтовню, Грэхема все время не покидало чувство одиночества, какая-то тоска

и томительное желание, чтобы к ним вошла Паола в каком-нибудь новом,

неожиданном обличье и настроении.

Затем Грэхем на Альтадене и Берт на великолепной чистокровной кобыле

Молли два часа разъезжали по имению, осматривали молочное хозяйство и едва

поспели вовремя на теннисную площадку, где их поджидала Эрнестина.

Грэхему не терпелось пойти завтракать -- конечно, не только из-за

вызванного прогулкой аппетита, -- но его постигло большое разочарование:

Паола не явилась.

-- Опять "белая ночь", -- сказал Дик, обращаясь к другу, и прибавил

несколько слов к тому, что рассказывал Берт относительно неспособности Паолы

спать нормально. -- Представьте, мы были женаты уже несколько лет, когда я

впервые увидел ее спящей. Я знал, что в какие-то часы она спит, но никогда

не видел. Однажды она, к моему ужасу, трое суток провела без сна, притом все

время оставалась ласковой и веселой, и уснула наконец от изнеможения. Это

случилось, когда наша яхта стала на мель возле Каролинских островов и все

население помогало нам спихнуть ее. Дело было не в опасности -- никакая

опасность нам не угрожала, -- а в непрерывном шуме, возбуждении. Паола

переживала это приключение слишком непосредственно. А когда все кончилось,

она впервые у меня на глазах заснула.

Утром приехал новый гость, некто Доналд Уэйр. Грэхем встретился с ним

за завтраком. Уэйр был, видимо, хорошо знаком со всеми и часто посещал

Большой дом; Грэхем понял также из разговоров, что, несмотря на крайнюю

молодость, это скрипач, известный по всему побережью.

-- Он до безумия влюблен в Паолу, -- сообщила Эрнестина Грэхему, когда

они выходили из столовой.

Грэхем удивленно поднял брови.

-- Да, но она не обращает на него внимания, -- рассмеялась Эрнестина.

-- Это случается с каждым мужчиной, который приезжает сюда. Она привыкла. У

нее ужасно милая манера не замечать их страсти; она с удовольствием проводит

время в обществе этих людей, а потом смеется над ними. Дика это забавляет.

Не пройдет и недели, как с вами случится то же самое. А нет, так все будут

очень удивлены. Да и Дик еще, пожалуй, обидится. Он считает, что это

неизбежно. Если любящий муж гордится своей женой и привык к тому, что в нее

влюбляются, он может прямо оскорбиться и решить, что его жену не оценили.

-- Ну что ж, -- вздохнул Грэхем, -- если у вас так принято, придется,

видно, и мне влюбиться. Правда, ужасно не хочется вести себя, как все, --

именно потому, что это все; но раз таков обычай, ничего не поделаешь. Хотя

это чертовски трудно, когда кругом так много милых девушек.

В его удлиненных серых глазах блеснуло лукавство, и этот взгляд так

подействовал на Эрнестину, что она удивленно уставилась на него и, только

поймав себя на этом, опустила взор и вспыхнула.

-- Знаете, маленький Лео -- молодой поэт, которого вы видели вчера

вечером, -- затараторила она, пытаясь скрыть свое смущение, -- он тоже до

безумия влюблен в Паолу. Я слышала, как Аарон Хэнкок дразнил его по поводу

какого-то цикла сонетов, и, конечно, нетрудно догадаться, кто его вдохновил.

Терренс, ирландец, тоже влюблен в нее, хоть и не так отчаянно. Они ничего не

могут поделать с собой, вот и все. Разве их можно винить за это?

-- Конечно, она вполне заслуживает поклонения, -- пробормотал Грэхем,

втайне задетый тем, что ирландец, этот пустоголовый, одержимый алфавитом

маньяк, этот анархист-эпикуреец, хвастающий тем, что он лодырь и

приживальщик, осмелился влюбиться -- хоть и не так отчаянно -- в маленькую

хозяйку.

-- Она ведь моя сводная сестра, -- сообщила Эрнестина, -- но никто бы

не сказал, что в нас есть хоть одна капля той же крови. Паола совсем другая.

Она не похожа ни на кого из Дестенов, да и вообще ни на кого из моих подруг,

ни на одну девушку, которую я знала. Хотя она гораздо старше моих подруг,

ведь ей уже тридцать восемь...

-- Ах, кис-кис! -- прошептал Грэхем.

Хорошенькая блондинка оторопело взглянула на него, удивленная его,

казалось бы, необъяснимым восклицанием.

-- Кошечка, -- повторил он с насмешливым упреком.

-- О! -- воскликнула она. -- Я сказала совсем не в том смысле... Мы

здесь привыкли ничего не скрывать. Все отлично знают, сколько Паоле лет. Она

и сама говорит. А мне восемнадцать. Вот. Теперь скажите-ка, в наказание за

вашу подозрительность, сколько вам лет?

-- Столько же, сколько и Дику, -- ответил Грэхем без запинки.

-- А ему сорок, -- торжествующе рассмеялась она. -- Вы будете купаться?

Вода, наверное, ужасно холодная.

Грэхем покачал головой:

-- Я поеду с Диком верхом.

Эрнестина огорчилась со всей непосредственностью своих восемнадцати

лет.

-- Ну, конечно! Опять он будет показывать свои вечнозеленые пастбища,

или пашни на горных склонах, или какие-нибудь оросительные фокусы...

-- Он говорил что-то относительно купания в пять.

Ее лицо просияло.

-- Ну хорошо, тогда встретимся у бассейна. Наверно, они условились.

Паола тоже хотела идти купаться в пять.

Они расстались под аркадой. Грэхем отправился было к себе в башню,

чтобы переодеться для верховой езды, но Эрнестина вдруг окликнула его:

-- Мистер Грэхем! Он послушно обернулся.

-- Знаете, вы вовсе не обязаны влюбляться в Паолу, это я только так

сказала.

-- Я буду очень, очень остерегаться этого, -- вполне серьезно ответил

он, хотя глаза его насмешливо блеснули.

Однако, идя в свою комнату, он не мог не признаться, что очарование

Паолы Форрест, словно волшебные щупальца, уже коснулось его и обвивалось

вокруг сердца. И он знал, что с гораздо большим удовольствием поехал бы

кататься с ней, чем со своим давним другом Форрестом.

Направляясь к длинной коновязи под старыми дубами, он жадным взором

искал Паолу, но здесь были только Дик и конюх; однако несколько стоявших в

тени оседланных лошадей вернули ему надежду. Все же они уехали с Диком одни.

Дик только показал ему лошадь жены, -- это был резвый породистый гнедой

жеребец под небольшим австралийским седлом со стальными стременами, с

двойной уздечкой и мундштуком.

-- Я не знаю ее планов, -- сказал Дик. -- Она еще не выходила, но

купаться, во всяком случае, будет. Тогда и встретимся.

Грэхему поездка доставила большое удовольствие, хотя он не раз ловил

себя на том, что поглядывает на часы-браслет -- долго ли еще до пяти.

Приближалось время окота. Дик и Грэхем проезжали луг за лугом, где

паслись овцы; то один, то другой слезал с лошади, чтобы поставить на ноги

великолепную овцу из породы шропширов или мериносов-рамбулье: повалившись на

широкие спины и подняв к небу все четыре ноги, эти бедные жертвы отбора были

уже не в силах подняться без посторонней помощи.

-- Да, я действительно потрудился над тем, чтобы создать американских

мериносов, -- говорил Дик. -- У этой породы теперь сильные ноги, широкая

спина, крепкие ребра и большая выносливость. Вывезенным из Европы породам не

хватает выносливости: они слишком холеные и изнеженные.

-- О, вы делаете большое дело, большое дело, -- заявил Грэхем. --

Подумайте, вы же отправляете баранов в Айдахо! Это говорит само за себя.

Глаза Дика заблестели, когда он ответил:

-- Не только в Айдахо! Хотя это и кажется невероятным, теперешние

огромные стада Мичигана и Огайо являются -- простите за хвастовство --

потомками моих калифорнийских рамбулье. А возьмите Австралию! Двенадцать лет

назад я продал одному тамошнему поселенцу трех баранов по триста долларов за

голову. Когда он их туда привез и показал, то сейчас же перепродал, взяв по

три тысячи за каждого, и заказал мне целый транспорт. И я, кажется, принес

Австралии не вред, а пользу. Там говорят, что благодаря люцерне,

артезианским колодцам, судам-холодильникам и баранам Форреста овцеводство и

добывание шерсти увеличились втрое.

Возвращаясь, они встретили Менденхолла, заведующего конным заводом, и

тот потащил их куда-то в сторону, на обширный выгон с лесистыми оврагами и

группами дубов, чтобы показать табун жеребят-однолеток широкой породы,

которых отправляли на следующий день на горные пастбища Миримар-Хиллс. Их

было около двухсот -- ширококостные, мохнатые и очень крупные для своего

возраста; они начинали линять.

-- Мы не то что откармливаем их, -- пояснил Форрест, -- но мистер

Менденхолл следит за тем, чтобы они получали питательный корм. Там, в горах,

куда они пойдут, им будут давать, кроме трав, еще зерно; это заставит их

каждый вечер собираться для кормежки, и, таким образом, можно будет делать

поверку без особого труда. За последние пять лет я ежегодно отправляю в один

только Орегон до пятидесяти жеребцов-двухлеток. Они все более или менее

стандартны. Их покупают не глядя, потому что знают мой товар.

-- У вас, должно быть, строгий отбор? -- спросил Грэхем.

-- Да. Бракованных вы можете увидеть на улицах Сан-Франциско, --

ответил Дик, -- это ломовые лошади.

-- И на улицах Денвера тоже, -- добавил Менденхолл, -- и на улицах

Лос-Анджелеса; а два года тому назад, во время падежа лошадей, мы отправили

двадцать вагонов четырехлетних меринов даже в Чикаго и получили в среднем по

тысяче семьсот долларов за каждого. За тех, что помельче, мы брали по тысяче

шестьсот, но были и по тысяче девятьсот. Боже мой, какие цены на лошадей

стояли в тот год!

Едва Менденхолл отъехал, как показался всадник верхом на стройной,

взмахивавшей гривой Паломине. Дик представил его Грэхему как мистера

Хеннесси, ветеринара.

-- Я услышал, что миссис Форрест осматривает жеребят, -- пояснил он

Дику, -- и приехал, чтобы показать ей Лань: не пройдет и недели, как она

будет ходить под седлом. А какую лошадь миссис Форрест взяла сегодня?

-- Да Франта, -- ответил Дик; и было ясно, что он предвидел, как

Хеннесси отнесется к этому известию: ветеринар неодобрительно покачал

головой.

-- Никто не убедит меня, что женщинам следует ездить на жеребцах, --

пробормотал он. -- И потом, Франт опасен. Больше того -- при всем уважении к

его резвости, должен сказать, что он хитер и коварен. Миссис Форрест

следовало бы ездить на нем не иначе, как надев на него намордник; но он

любит и брыкаться, а к его копытам ведь не привяжешь подушек...

-- Пустяки, -- ответил Дик, -- он на мундштуке, да еще на каком

мундштуке; и она умеет обращаться с ним.

-- Да, если он в один прекрасный день не подомнет ее под себя, --

проворчал Хеннесси. -- Во всяком случае, я бы вздохнул спокойнее, если бы ей

понравилась Лань. Вот это настоящая дамская лошадь! Сколько огня, и никакого

коварства. Чудесная кобылка, чудесная! А что шалунья -- это не беда,

угомонится! Но она всегда останется веселой и капризной, не превратится в

манежную клячу.

-- Поедем смотреть жеребят, -- предложил Дик. -- Паоле придется

помучиться с Франтом, если она въедет на нем в кучу молодежи. Ведь это ее

царство, -- повернулся он к Грэхему. -- Все выездные и верховые лошади в ее

ведении. И она достигает замечательных результатов. Как она добивается их, я

и сам не понимаю. Будто маленькая девочка забралась в лабораторию взрывчатых

веществ, начала наугад смешивать их -- и получила гораздо более мощные

соединения, чем те, которые составлялись седобородыми химиками.

Они свернули с главной дороги на боковую, проехали полмили, обогнули

лесок в ущелье, по которому бежал, подскакивая, ручей, и выехали на покатый

склон, где зеленело широкое пастбище. Первое, что увидел Грэхем вдали, --

это множество однолеток и двухлеток, с любопытством столпившихся вокруг

золотистокоричневого чистокровного жеребца Франта, который, поднявшись на

дыбы, бил в воздухе копытами и пронзительно ржал.

Всадники остановили своих лошадей и ждали, что будет дальше.

-- Он еще сбросит ее, -- сердито пробормотал ветеринар. -- Разве на

него можно положиться!

Но в эту минуту Паола, не замечая подъехавших зрителей, резко и

повелительно выкрикнула какой-то приказ, с уверенностью настоящего

кавалериста всадила шпоры в шелковистые бока Франта, и тот опустил передние

ноги и беспокойно заплясал на месте.

-- Стоит ли так рисковать? -- мягко упрекнул Форрест жену, подъезжая к

ней со своими спутниками.

-- О, я умею справляться с ним... -- пробормотала она сквозь стиснутые

зубы, в то время как Франт, прижав уши и злобно сверкая глазами, оскалился

и, наверное, укусил бы Грэхема за ногу, если бы Паола вовремя не дернула за

повод, опять вонзив ему шпоры в бока.

Франт вздрогнул, визгливо заржал и на минуту смирился.

-- Старая игра -- игра белого человека! -- засмеялся Дик. -- Она не

боится жеребца, и он это знает; он хитрит, неистовствует, она -- вдвое; он

беснуется, а она ему показывает, что такое настоящая свирепость.

Три раза, пока они были здесь, готовые в любую минуту повернуть своих

лошадей и броситься на помощь, если Паола потеряет власть над жеребцом,

Франт пытался встать на дыбы, и каждый раз Паола решительно, осторожно и

твердо удерживала его с помощью мундштука и шпор, -- и он наконец замер на

месте, укрощенный и трепещущий, весь в поту и мыле.

-- Так белые поступали всегда, -- продолжал Дик, в то время как Грэхем

весь отдался волнующему до жути восхищению перед маленькой укротительницей.

-- Белый, борясь с дикарем, превосходил его своей свирепостью. Он превзошел

его в упорстве, в разбоях, в скальпировании, в пытках, в людоедстве. В

сущности, белые съели гораздо больше людей, чем людоеды.

-- Добрый день, -- приветствовала Паола гостя, мужа и ветеринара. --

Франт, кажется, наконец усмирен. Давайте взглянем на жеребят. Остерегайтесь,

мистер Грэхем, его зубов: он ужасный кусака. Держитесь от него подальше:

ваши ноги вам еще пригодятся.

Когда представление с Франтом кончилось, жеребята мгновенно

разбежались, словно чем-то напуганные, и, резвясь, понеслись галопом по

зеленому лугу; но скоро, привлеченные неудержимым любопытством, вернулись и,

столпившись возле всадников, внимательно разглядывали их; под

предводительством одной, особенно шаловливой гнедой кобылки они образовали

полукруг и насторожили ушки.

Вначале Грэхем едва ли видел жеребят: он смотрел только на хозяйку в ее

новой роли. "Неужели ее изменчивости нет пределов?" -- спрашивал он себя,

глядя на великолепное, потное, покоренное ею животное. Даже Горец, несмотря

на свою массивность, казался кротким и ручным рядом с Франтом, который то и

дело становился на дыбы и кусался, силясь сбросить всадницу с присущим ему

утонченным коварством норовистого жеребца чистых кровей.

-- Взгляни на нее, -- прошептала Паола Дику, чтобы не спугнуть кобылки.

-- Какая прелесть! Вот чего я добивалась. -- Затем она обернулась к Ивэну.

-- Всегда в них найдется какой-нибудь недостаток, порок, совершенство почти

невозможно. Но она -- совершенство. Посмотрите на нее. Лучшего мне едва ли

удастся добиться. Ее отец -- Великий Вождь, если вы знаете наших призовых