только что приехавший из Мексики старший директор принадлежащих Дику золотых
рудников "Группа Харвест", которые, как уверял Брэкстон, были по-прежнему
неистощимы; Эдвин О'Хэй -- рыжеволосый ирландец, музыкальный и театральный
критик, и Чонси Бишоп -- издатель и владелец газеты "Новости Сан-Франциско",
университетский товарищ Дика, как узнал потом Грэхем.
Дик засадил часть гостей за игру в карты, которую он называл "роковой
пятеркой"; игроками овладел страшный азарт, хотя их высший проигрыш был не
выше десяти центов, а банкомет мог в крайнем случае за десять минут
проиграть или выиграть девяносто центов.
Играли за большим столом в дальнем конце комнаты, и оттуда то и дело
доносились шумные возгласы: одни просили одолжить им мелких денег, другие --
разменять крупные.
В игре участвовало девять человек, и за столом было тесно, поэтому
Грэхем не столько играл сам, сколько ставил на карты Эрнестины, все время
поглядывая в другой конец длинной комнаты, где Паола Форрест и скрипач
|
|
занялись сонатами Бетховена и балетами Делиба. Брэкстон просил повысить
максимальный выигрыш до двадцати центов, а Дик, которому отчаянно не везло,
-- он уверял, что ухитрился проиграть целых четыре доллара шестьдесят
центов, -- жалобно молил кого-нибудь сорвать банк, чтобы было чем заплатить
завтра утром за освещение и уборку комнаты. Грэхем, проиграв с глубоким
вздохом свою последнюю мелочь, заявил Эрнестине, что пройдется по комнате
"для перемены счастья".
-- Я же вам предсказывала... -- вполголоса заметила Эрнестина.
-- Что? -- спросил он.
Она бросила многозначительный взгляд в сторону Паолы.
-- В таком случае я тем более пойду туда, -- ответил он.
-- Не можете отказаться от вызова? -- подтрунила она.
-- Если бы это был вызов, я бы не посмел принять его.
-- В таком случае считайте это вызовом! -- заявила она.
Он покачал головой.
-- Я еще раньше решил пойти туда и столкнуть его с беговой дорожки. Ваш
вызов уже не может удержать меня. Кроме того, мистер О'Хэй ждет вашей
ставки.
Эрнестина спешно поставила десять центов и даже не заметила, проиграла
она или выиграла, с таким волнением следила она за Грэхемом, когда он шел в
другой конец комнаты, хотя отлично видела, что Берт Уэйнрайт перехватил ее
взгляд и, в свою очередь, следит за ней. Однако ни она, ни Берт, да и никто
из играющих не заметил, что и от Дика, который, весело блестя глазами, нес
всякий вздор и вызывал непрерывный смех гостей, не укрылась ни одна деталь
этой сцены.
Эрнестина, чуть выше ростом, чем Паола, но обещавшая в будущем
располнеть, была цветущей светлой блондинкой с тонкой кожей, окрашенной
|
|
нежным румянцем, какой бывает только у восемнадцатилетних девушек.
Бледно-розовая кожа на пальцах, ладонях, запястьях, на шее и щеках казалась
прозрачной. И Дик не мог не заметить, что, когда девушка смотрела на
пробиравшегося в конец комнаты Грэхема, она вдруг залилась жарким румянцем.
Дик заметил, что в ней словно вспыхнула какая-то мечта, но какая именно, он
догадаться не мог.
А Эрнестина, глядя на то, как этот высокий, стройный человек с гордо
откинутой головой и небрежно зачесанными, выжженными солнцем
золотистопесочными волосами идет по комнате, как ей казалось, поступью
принца, -- впервые почувствовала нестерпимое до боли желание ласкать
шелковистые пряди его волос.
Но и Паола, спорившая со скрипачом и упорно возражавшая против недавно
появившейся в печати оценки Гарольда Бауэра, не спускала глаз с идущего к
ней Грэхема. Она тоже с радостью отметила особое изящество его движений,
гордую посадку головы, волнистые волосы, нежный бронзовый загар щек,
великолепный лоб и удлиненные серые глаза, чуть прикрытые веками и
по-мальчишески сердитые, причем это выражение тут же растаяло, когда он,
улыбаясь, приветствовал ее. С тех пор как они встретились, она не раз
замечала эту улыбку: в ней было какое-то неотразимое очарование, --
дружеская, приветливая, она отражалась особым блеском в его глазах, а в
уголках рта появлялись веселые добрые морщинки. На эту улыбку нельзя было не
ответить, и Паола молча улыбнулась ему, продолжая излагать Уэйру свои
возражения против слишком снисходительной рецензии О'Хэя на музыку Бауэра.
Затем, исполняя, по-видимому, просьбу Уэйра, она заиграла венгерские танцы,
снова вызвав восхищение Грэхема, усевшегося с папиросой в амбразуре окна.
Он дивился ее многоликости, восхищался этими тонкими пальчиками,
которые то укрощали Франта, то рассекали подводные глубины, то летели по
воздуху, как лебеди, с сорокаметровой высоты, смыкаясь уже у самой водной
поверхности над головой купальщицы, чтобы защитить ее от удара о воду.
Из приличия он только несколько минут посидел около Паолы, затем
возвратился к гостям и вызвал их шумный восторг, непрерывно проигрывая
пятаки счастливому и гордому директору из Мексики, превосходно при этом
имитируя жадность и отчаяние скряги-еврея.
Позднее, когда игра кончилась, Берт и Льют испортили Паоле адажио из
"Патетической сонаты" Бетховена, иллюстрируя его каким-то гротескным
фокстротом, который Дик тут же назвал "Любовь на буксире", и довели Паолу до
того, что и она наконец расхохоталась и бросила играть.
Составились новые группы, Вейл, Рита, Бишоп и Дик засели за бридж.
Доналду Уэйру пришлось уступить свою монополию на Паолу молодежи, явившейся
к ней под предводительством Джереми Брэкстона. Грэхем и О'Хэй уселись в
оконной нише и затеяли разговор о критике.
Молодежь хором спела гавайские песни под аккомпанемент Паолы, потом
стала петь Паола, под собственный аккомпанемент. Она исполнила несколько
немецких романсов. Пела она, видимо, только для окружавшей ее молодежи, а не
для всего общества, и Грэхем почти с радостью решил, что, кажется,
наконец-то отыскал в ней несовершенство: пусть она замечательная пианистка,
прекрасная наездница, отлично ныряет и плавает, но, -- невзирая на свою
лебединую шею, она не бог весть какая певица. Однако ему скоро пришлось
изменить свое мнение. Она все-таки оказалась певицей, настоящей певицей.
Правда, в голосе у нее не было мощи и блеска, но он был нежен и гибок, с тем
же теплым трепетом, который пленял и в ее смехе. И если ему не хватало силы,
то это искупалось точностью звука, выразительностью и пониманием,
художественным мастерством.
Да, голос небольшой. А вот прелестью тембра он захватывает, тут ничего
|
|
не скажешь. Это был голос настоящей женщины, он звучал всей полнотой
страсти, всем зноем пылкого темперамента, хотя и укрощенного непреклонной
волей. Восхитило его также умение певицы, хорошо понимающей особенности
своего голоса, искусно пользоваться им, не напрягая его, -- тут она выказала
настоящее мастерство.
И в то время как Грэхем рассеянно кивал О'Хэю, читавшему целую лекцию о
состоянии современной оперы, он спрашивал себя: владеет ли Паола и в сфере
более глубоких чувств и страстей своим темпераментом с таким же
совершенством, как в искусстве? Этот вопрос занимал его "из любопытства",
как он твердил себе, -- но здесь говорило не одно любопытство: в Грэхеме
было затронуто нечто большее, чем любопытство, нечто более стихийное,
заложенное с незапамятных времен в существе мужчины.
Внезапное желание получить ответ на свой вопрос заставило его
задуматься и окинуть взглядом эту длинную комнату с высоким потолком из
огромных балок, висячую галерею, украшенную трофеями, собранными со всех
концов света, и наконец самого Дика Форреста -- хозяина всех этих
материальных благ, мужа этой женщины, который сейчас играл так же, как он
работал, -- от всего сердца, и весело смеялся над Ритой, пойманной в
плутовстве: она не сдала карту в масть, -- ведь Грэхем никогда не закрывал
глаза на суровую правду. А за всеми этими вопросами и абстрактными
рассуждениями стояла живая женщина -- Паола Форрест, блестящая, прелестная,
необыкновенная, воплощение подлинной женственности. С той минуты, когда он
увидел Паолу впервые и был поражен образом всадницы на тонущем жеребце, она
словно заворожила его мужское воображение. Ведь он меньше всего был новичком
в отношении женщин и обычно держал себя, как человек, утомленный их убогим
однообразием. Встретить незаурядную женщину было все равно, что найти
великолепную жемчужину в лагуне, опустошенной многими поколениями искателей
жемчуга.
-- Рада видеть, что вы еще живы, -- засмеялась Паола, через некоторое
время обратившись к нему.
|
|
Она и Льют уходили спать. Между тем составился новый бридж: Эрнестина,
Берт, Джереми Брэкстон и Грэхем, а О'Хэй и Бишоп уже склонились над шашками.
-- Наш ирландец в самом деле очарователен, только ему нельзя садиться
на своего конька, -- продолжала Паола.
-- А конек, видимо, музыка? -- спросил Грэхем.
-- Когда дело касается музыки, он становится несносным, -- заметила
Льют. -- Это единственное, в чем он действительно ничего не понимает. Он
может прямо с ума свести...
-- Успокойся, -- засмеялась Паола грудным смехом, -- вы все будете
отомщены. Дик сейчас шепнул мне, чтобы я на завтрашний вечер позвала
философов. А вы знаете, как они любят поговорить о музыке! Музыкальный
критик -- это их законная добыча.
-- Терренс сказал как-то, что на эту дичь охота разрешена в любое время
года, -- добавила Льют.
-- Терренс и Аарон доведут его до того, что он запьет, -- смеясь,
продолжала Паола, -- не говоря уже о Дар-Хиале с его цинической теорией
искусства, которую он, конечно, в опровержение всего, что будет сказано,
ухитрится применить к музыке. Сам-то он не верит ни на грош в свою
циническую теорию и относится к ней так же несерьезно, как -- помните? -- к
своему танцу. Просто это его манера веселиться. Он такой глубокомысленный
философ, что надо же ему когда-нибудь и пошутить.
-- Но если О'Хэй опять сцепится с Терренсом, -- зловещим тоном
провозгласила Льют, -- я уже заранее вижу, как Терренс берет его под руку,
спускается с ним в бильярдную и там подкрепляет свои аргументы самой
невообразимой смесью напитков.
-- В результате чего О'Хэй будет на другой день совсем болен, --
подхватила, посмеиваясь, Паола.
-- Я ему непременно скажу, чтобы он так и сделал! -- воскликнула Льют.
-- Вы не думайте, мы вовсе не такие дурные, -- обратилась Паола к
Грэхему. -- Просто у нас в доме уж такой дух. Дику шалости нравятся, он сам
постоянно придумывает всякие шутки. Это его способ отдыхать... Именно он
шепнул Льют насчет того, чтобы Терренс потащил О'Хэя в бар, я уверена.
-- Что ж, я скрывать не буду, -- ответила Льют глубокомысленно. -- Да,
идея принадлежит не мне одной.
В эту минуту к ним подошла Эрнестина и сказала Грэхему:
-- Мы все ждем вас. Карты уже сняли, вы мой партнер. Да и Паола
собирается спать. Пожелайте ей спокойной ночи, и пусть уходит.
Паола удалилась в десять часов. Бридж кончился в час. Дик, по-братски
обняв Эрнестину, дошел с Грэхемом до поворота в его сторожевую башню и,
пожелав ему спокойной ночи, решил проводить свою юную сестренку.
-- Минутку, Эрнестина, -- сказал он при прощании" открыто и ласково
глядя на нее смеющимися серыми глазами; но голос его звучал серьезно и
предостерегающе.
-- Ну, что я еще натворила? -- шутливо проворчала она.
-- Ничего... пока. Но лучше и не начинай, иначе твое сердечко будет
разбито. Ведь ты еще девочка -- что такое восемнадцать лет!.. Милая,
прелестная девочка, на которую всякий мужчина обратит внимание. Но Ивэн
Грэхем -- не "всякий".
-- О, пожалуйста... Нечего меня опекать, я не маленькая! -- вспыхнув,
возразила она.
-- А все-таки выслушай меня. В жизни каждой молодой девушки наступает
такое время, когда пчела любви начинает очень громко жужжать в ее
хорошенькой головке. Тут-то и нужно удержаться от ошибки и не полюбить кого
не следует. Пока ты в Ивэна Грэхема еще не влюблена, твоя единственная
задача -- не влюбиться и в дальнейшем. Он тебе не пара, да и вообще не пара
молоденькой девушке. Грэхем уже не юноша, он много пережил и, конечно, давно
и думать забыл о романтической любви и о юных птенчиках, -- тебе и за десять
жизней не узнать того, что для него уже давно не новость. И если он опять
когда-нибудь женится...
-- Опять? -- прервала его Эрнестина.
-- Он, милая, больше пятнадцати лет как овдовел.
-- Ну так что же? -- задорно спросила она.
-- А то, -- спокойно продолжал Дик, -- что он уже пережил свой
юношеский роман, и какой волшебный роман!.. И раз он за эти пятнадцать лет
не женился вторично, значит...
-- Он не может забыть своей утраты? -- снова прервала его Эрнестина. --
Но это еще не доказывает...
-- Значит, он пережил юношеский период увлечений, -- настойчиво
продолжал Дик. -- Вглядись в него попристальнее, и ты поймешь, что у него,
конечно, не было недостатка в подходящих случаях и что, наверное, не раз
по-настоящему обаятельные, умные и опытные женщины пытались вскружить ему
голову и сломить его упорство. Но до сих пор ни одна не поймала его. Что же
касается молоденьких девушек" то ты сама знаешь: за таким человеком они
гоняются целыми стаями. Обдумай все это и побереги себя. Если ты не дашь
своему сердцу воспламениться, ты спасешь его в будущем от ощущений
мучительного холода.
Он взял ее руку, обнял за плечи и ласково привлек к себе.
Наступило молчание; Дик старался угадать, о чем думает Эрнестина.
-- Знаешь, мы искушенные, многоопытные старцы... -- начал он шутливым и
виноватым тоном.
Но она резко передернула плечами и воскликнула:
-- Только такие и стоят внимания! Молодые люди, наши сверстники, --
просто мальчишки и ничуть не интересны. Они вроде жеребят: только бы им
скакать, шуметь, веселиться. В них нет ни капли серьезности, среди них не
встретишь сложных натур... они... в них девушки не чувствуют ни
умудренности, ни силы... -- словом, настоящей мужественности.
-- Это-то я понимаю, -- пробормотал Дик. -- Но не забудь, пожалуйста,
взглянуть на дело и с другой стороны: ведь и вы, пылкие молодые создания,
должны производить на мужчин нашего возраста такое же впечатление. Они видят
в таких, как вы, игрушку, развлечение, прелестного мотылька, с которым можно
мило резвиться, но не подругу, не равную себе, с кем можно делить и радость
и горе. Жизнь надо узнать. И зрелые женщины ее узнали... некоторые, во
всяком случае. Но такой птенец, как ты, Эрнестина, -- что ты успела узнать?
-- Слушай, -- вдруг остановила она Дика нетерпеливо, почти мрачно, --
расскажи мне про этот его странный юношеский роман, -- тогда, пятнадцать лет
назад.
-- Пятнадцать? -- быстро ответил Дик, что-то соображая. -- Нет, не
пятнадцать, -- восемнадцать. Поженились они за три года до ее смерти. Они
были обвенчаны английским пастором и стали уже супругами, когда ты, плача,
еще только вступила в этот мир. Вот и считай...
-- Да, да... ну, а потом? -- нервно торопила она его. -- Какая она
была?
-- Ослепительная красавица, золотисто-смуглая, или матово-золотая,
полинезийская королева смешанной крови. Ее мать царствовала до нее, а отец
был английский джентльмен и настоящий ученый, получивший образование в
Оксфорде. Звали ее Номаре; она была королевой острова Хуахоа, дикарка. А
Грэхем был настолько молод, что ему ничего не стоило обратиться в такого же
дикаря, как и она, если не в большего. Но в их браке не было ничего
низменного. Ведь Грэхем не какой-нибудь голодранец, авантюрист. Она принесла
ему в приданое свой остров и сорок тысяч подданных. А он принес ей свое
весьма значительное состояние и построил дворец, какого никогда не было и не
будет на островах Южных морей. Настоящая туземная постройка из цельных,
слегка обтесанных стволов, связанных канатами из кокосового волокна, с
травяной кровлей и всем прочим в том же роде. Казалось, будто дворец вырос,
как деревья, из той же земли, что он пустил в нее корни, что он неотделимая
часть этого острова, хотя его и создал архитектор Хопкинс, которого Грэхем
выписал из Нью-Йорка.
А как они жили! У них была собственная королевская яхта, дача в горах,
плавучая дача -- тоже целый дворец. Я был в нем. Там устраивались роскошные
пиры... впрочем, уже позднее. Номаре умерла, Грэхем исчез неведомо куда, и
островком правил родственник Номаре по боковой линии.
Я говорил тебе, что Грэхем сделался еще большим дикарем, чем она. Они
ели на золоте... Да разве все перескажешь! Он был тогда совсем мальчик. Она
-- тоже дитя, наполовину англичанка, наполовину полинезийка -- и настоящая
королева. Два прекрасных цветка двух народов, двое чудесных детей из
волшебной сказки... И... видишь ли, Эрнестина, годы-то ведь прошли, и для
Ивэна Грэхема царство молодости давно осталось позади... Чтобы теперь
покорить его, нужна совершенно особенная женщина. Кроме того, он, в
сущности, разорен, хотя и не промотал свое состояние. Такая уж у него
несчастная судьба.
-- Паола больше в его духе, -- задумчиво проговорила Эрнестина.
-- Да, конечно, -- согласился Дик. -- Паола или Другая женщина вроде
нее для него в тысячу раз привлекательнее, чем все прелестные молодые
девушки, вместе взятые. У нас, старшего поколения, знаешь ли, свои идеалы.
-- А мне что ж, прикажешь довольствоваться юнцами? -- вздохнула
Эрнестина.
-- Пока да, -- усмехнулся он. -- Но не забывай, что и ты со временем
вырастешь и можешь стать замечательной зрелой женщиной, способной победить в
любовном состязании даже такого человека, как Ивэн.
-- Но ведь я тогда давно буду замужем, -- огорченно протянула она.
-- И это будет для тебя очень хорошо, дорогая. А теперь -- спокойной
ночи. И не сердись на меня. Ладно?
Она улыбнулась жалкой улыбкой, покачала головой, протянула ему губы для
поцелуя. На прощанье она сказала:
-- Я не буду сердиться, но при условии, чтобы ты показал мне дорогу, по
которой я когда-нибудь смогу добраться до сердца таких стариков, как ты и
Грэхем.
Дик, гася на пути электричество, направился в библиотеку и, отбирая
справочники по механике и физике, улыбнулся довольной улыбкой, вспоминая
свой разговор со свояченицей. Он был уверен, что предупредил ее относительно
Грэхема как раз вовремя. Но, поднимаясь по скрытой за книгами потайной
лестнице в свой рабочий кабинет, он вдруг вспомнил одно замечание Эрнестины
и сразу остановился, прислонившись плечом к стене. "Паола больше в его
духе..."
-- Осел! -- рассмеялся он вслух и пошел дальше. -- А еще двенадцать лет
женат!
Он не вспоминал о словах Эрнестины до той минуты, пока не лег в постель
и, прежде чем заняться интересовавшим его вопросом о практическом применении
электричества, не посмотрел на барометр и термометры. Затем он устремил
взгляд на темный флигель по ту сторону двора, чтобы узнать, спит ли Паола, и
ему опять вспомнилось восклицание Эрнестины. Он еще раз назвал себя ослом и
стал, как обычно, пробегать оглавления отобранных им книг, закладывая нужные
страницы спичками.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Десять часов давно пробило, когда Грэхем, скитаясь по дому и гадая о
том, бывает ли, что Паола выходит из своего флигеля раньше середины дня,
забрел в музыкальную комнату. Хотя он жил у Форрестов уже несколько дней, но
дом был так огромен, что сюда Грэхем, оказывается, еще не заглядывал. Это
был чудесный зал, тридцать пять на шестьдесят футов, с высоким потолком,
между балками которого были вставлены желтые стекла, благодаря чему комната
была залита мягким золотистым светом. В окраске стен и мебели было много
красных тонов, и всюду, казалось, жили сладостные отзвуки музыки.
Грэхем рассеянно смотрел на картину Кейта с обычными для этого
художника контрастами пронизанного солнцем воздуха и тонущих в сумеречной
тени овец, как вдруг уголком глаза заметил, что в дальнюю дверь вошла Паола.
И опять при виде нее у него слегка захватило дыхание. Она была вся в белом и
казалась совсем юной и даже выше ростом благодаря свободным складкам холоку
-- этой изысканно-простой и как будто бесформенной одежды. Грэхем видел
холоку на ее родине, Гавайях, где она придавала прелесть даже некрасивым
женщинам, а красивых делала вдвое пленительнее.
Они улыбнулись друг Другу через всю комнату, и он отметил в движениях
ее тела, в Повороте головы, в открытом, приветливом взгляде что-то
товарищеское, дружелюбное, словно она хотела сказать: "Мы друзья". Так по
крайней мере казалось Грэхему, когда она подходила к нему.
-- У этой комнаты есть один недостаток, -- серьезно сказал он.
-- Ну что вы! Какой же?
-- Ей следовало быть гораздо длиннее, в два раза длиннее.
-- Почему? -- спросила она, недоуменно покачивая головой, а он
любовался нежным девическим румянцем се щек, который никак не вязался с ее
тридцатью восемью годами.
-- А потому, -- отвечал он, -- что вам тогда пришлось бы пройти вдвое
больше и я бы мог дольше вами любоваться. Я всегда говорил, что холоку --
самая прелестная одежда, когда-либо изобретенная для женщин.
-- Значит, дело не во мне, а в моем холоку, -- отозвалась она. -- Я
вижу, вы совсем как Дик: у вас комплименты всегда на веревочке, -- едва мы,
бедняжки, им поверим, как вы потянете за веревочку -- и нет комплимента. А
теперь давайте я покажу вам комнату, -- быстро продолжала она, словно желая
предупредить его возражения. -- Дик ее отдал мне. И здесь все по моему
выбору, даже пропорции.
-- А картины?
-- Я их выбрала сама, все до единой, и каждую из них люблю, хотя Дик и
спорил со мной относительно Верещагина [7]. Он очень одобрил обоих Милле,
вон того Коро, а также Изабе; он допускает, что в музыкальной комнате может
висеть какое-нибудь полотно Верещагина, но только не это. Он предпочитает
местных художников иностранцам, -- хочет, чтобы наших висело больше, чем
чужих, и чтобы мы научились ценить своих мастеров.
-- Я недостаточно знаю художников Тихоокеанского побережья, -- сказал
Грахем. -- Мне хотелось бы услышать о них... Покажите мне... Да, несомненно,
там висит Кейт... А кто рядом с ним? Чудесная вещь.
-- Некто Мак-Комас, -- отозвалась Паола.
Грэкем только что собрался провести полчасика в приятной беседе о
живописи, как в комнату вошел Доналд Уэйр; на лице его было написано
беспокойство, но при виде маленькой хозяйки глаза радостно заблестели.
Держа под мышкой скрипку, он с деловитым видом направился прямо к роялю
и начал расставлять ноты.
-- Мы будем до завтрака работать, -- обернулась Паола к Грэхему. --
Доналд уверяет, что я ужасно отстала, и, думаю, он отчасти прав. Увидимся за
завтраком. Если хотите, можете, конечно, здесь остаться, но предупреждаю,
что будет настоящая работа. А перед вечером пойдем купаться. Дик назначил
встречу возле бассейна в четыре. Он говорит, у него есть новая песня и он
непременно ее исполнит... Который час, мистер Уайр?
-- Без десяти одиннадцать, -- ответил скрипач с некоторым раздражением.
-- Вы пришли слишком рано: мы условились на одиннадцать. Поэтому,
сударь, вам придется подождать до одиннадцати. Я должна сначала
поздороваться с Диком. Я с ним еще не виделась сегодня.
Паола знала точно, как распределено время мужа. Последний листок ее
записной книжки, всегда лежавший на ночном столике, был исчерчен какими-то
иероглифами, напоминавшими ей о том, что в шесть тридцать он пьет кофе; что
если он не поехал верхом, его можно иногда застать до восьми сорока пяти в
постели за просмотром книг или корректур; от девяти до десяти к нему нельзя,
ибо он диктует письма Блэйку; от десяти до одиннадцати к нему тоже нельзя --
он совещается со своими экономами и управляющими, в то время как Бонбрайт,
секретарь, с быстротой репортера записывает эти молниеносные интервью.
В одиннадцать, если не было срочных телеграмм или неотложных дел, она
могла застать мужа одного, хотя и тут он всегда был чем-нибудь занят.
Проходя мимо конторы, она услышала стук пишущей машинки и поняла, что Дик
уже один. В библиотеке она встретила Бонбрайта, искавшего какую-то книгу для
Мэнсона, скотовода, ведающего шотхорнами, -- это означало, что Дик покончил
и с делами по имению.
Она нажала кнопку, и ряд полок с книгами повернулся перед ней, открыв
витую стальную лесенку, которая вела в рабочий кабинет Дика. Наверху,
послушные скрытой пружине, полки опять повернулись, и она бесшумно вошла.
Но тут она услышала голос Джереми Брэкстона, и по ее лицу пробежала
тень досады. Еще никого не видя и сама никем не замеченная, Паола в
нерешительности остановилась.
-- Затопить так затопить, -- говорил директор рудников Харвест. --
Конечно, воду можно будет потом выкачать, хотя для этого потребуется целое
состояние, да и как-то стыдно затоплять старые рудники.
-- Но ведь отчеты за последний год показали, что мы работаем
положительно себе в убыток, -- услышала Паола голос Дика. -- Нас грабят все:
любой головорез из банды Уэрты [8], любой пеон-конокрад. А тут еще
чрезвычайные налоги, бандиты, повстанцы, федералисты. Можно было бы уж
как-нибудь потерпеть, если бы предвиделся всему этому конец, но у нас нет
никаких гарантий, что беспорядки не продлятся еще десять -- двадцать лет.
-- И все-таки -- подумайте! Топить жалко! -- опять возразил
управляющий.
-- А вы не забывайте о Вилье [9], -- возразил, в свою очередь. Дик с
язвительным смехом, горечь которого не ускользнула от Паолы. -- Он ведь
заявил, что если победит, то раздаст всю землю пеонам; следующий неизбежный
шаг -- рудники. Как вы думаете, сколько мы переплатили за минувший год
конституционалистам?
-- Свыше ста двадцати тысяч, -- быстро ответил Брэкстон, -- не считая
пятидесяти тысяч золотыми слитками, данных Торенасу перед его отступлением.
Он бросил свою армию в Гваимаса да и махнул с добычей в Европу... Я вам обо
всем писал...
-- А если мы будем продолжать работы, Джереми, они будут доить нас,
доить без конца. Нет, хватит! По-моему, все-таки лучше затопить... Если мы
умеем создавать богатства успешнее, чем эти бездельники, то покажем им, что
мы умеем так же легко и разрушать их.
-- Это самое я им и говорю. А они только ухмыляются и повторяют, что
ввиду крайней необходимости такие-то и такие-то добровольные пожертвования
были бы весьма приятны вождям повстанцев -- то есть им самим. Их главные
вожди, конечно, не возьмут себе ни одного песо. Господи, боже мой! Я им
напомнил все" что мы сделали: дали постоянную работу пяти тысячам пеонов;
повысили жалованье с десяти до ста десяти сентаво в день. Я показал им
пеонов, которые получали, когда мы их наняли, десять сентаво, а теперь они
получают пять песо. Куда там! Только улыбаются и заняты одним: как бы выжать
добровольное пожертвование на святое дело революции. Ей-богу, старик Диас
хоть был и разбойник, но приличный разбойник. Я сказал этому Аррансо: "Если
мы свернем работу, пять тысяч мексиканцев окажутся на улице. Куда вы их
денете?" Аррансо усмехнулся и говорит: "Куда денем? Что ж, дадим им ружья и
поведем их на Мехико".
Паола ясно представила себе, как Дик презрительно пожимает плечами,
отвечая своему собеседнику:
-- Беда в том, что там еще есть золото и мы одни можем его извлечь. У
мексиканцев на это мозгов не хватит. Они умеют только палить из ружей, а уж
из нас выкачивают все до последнего. Остается одно, Джереми: позабыть
примерно на год о всякой прибыли, распустить рабочих, оставив только
техников, и выкачивать воду.