Глава двадцать первая 12 страница

та же любовь к книгам и все прочее! Кроме того, он художник, да и вообще все

в нем хорошо. Славный малый, любит шутку. А ты заметил его улыбку? Она

обаятельна. Хочется улыбнуться ему в ответ.

-- Да, но есть у него и глубокие шрамы и морщины... -- заметил Дик.

-- Особенно в уголках глаз, когда он улыбается. Это: следы,

оставленные не то чтобы усталостью, а скорее вечно неразрешимыми вопросами:

"Почему? Зачем? Стоит ли? Ради чего все это?"

Эрнестина и Грэхем, замыкавшие кавалькаду, тоже беседовали.

-- Дик вовсе не прост, -- говорила она. -- Вы плохо знаете его. Он

очень не прост. Я немного знаю его. Паола-то знает его хорошо. Но в душу к

нему могут проникнуть немногие. Он истинный философ и владеет собой, как

стоик или англичанин. А уж такой актер, что может весь свет обмануть.

У длинной коновязи под дубами, где, сойдя с лошадей, собралось все

общество, Паола хохотала до слез.

-- Ну, ну, продолжай, -- поощряла она Дика, -- еще, еще!..

-- Она уверяет, что скоро у меня не хватит слов, если я буду и впредь

давать имена слугам по моей системе, -- пояснил он.

-- А он за полторы минуты предложил сорок имен... Ну, еще. Дик, еще!..

-- Итак, -- продолжал Дик нараспев, -- у нас может быть О-Плюнь и

О-Дунь, О-Пей, О-Лей и О-Вей, О-Кис и О-Брысь, О-Пинг и О-Понг, О-Да и

О-Нет...

И Дик направился к дому, все еще варьируя на все лады эти странные

словосочетания.

 

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

 

 

Всю следующую неделю Грэхем был всем недоволен и не находил себе места.

Его раздирали самые противоречивые чувства: с одной стороны, он сознавал,

что необходимо покинуть Большой дом, уехать первым поездом, с другой

стороны, ему хотелось видеть Паолу все чаще и быть с ней все больше. А между

тем он не уезжал и в обществе ее бывал куда реже, чем в первое время после

приезда.

Начать с того, что все пять дней своего пребывания в имении молодой

скрипач не отходил от нее. Грэхем нередко посещал музыкальную комнату и

мрачно просиживал там целых полчаса, слушая, как они "работают".

Они забивали о его присутствии, поглощенные и захваченные своей

страстью к музыке, а в краткие минуты отдыха, вытирая потные лбы, болтали и

смеялись, как добрые товарищи. Молодой музыкант любил Паолу с почти

болезненной пылкостью, Грэхему это было ясно, -- но его больно задевали

взгляды, полные почти благоговейного восторга, которые Паола иногда дарила

Уэйру после особенно удачного исполнения какой-нибудь пьесы. Напрасно Грэхем

убеждал себя, что с ее стороны все это чисто умственное увлечение -- просто

она восхищается мастерством молодого музыканта. Грэхем был истинным

мужчиной, и их дружба причиняла ему до того сильную боль, что в конце концов

он вынужден был уходить из музыкальной комнаты.

Но вот он наконец застал Паолу одну. Они на прощание исполнили песню

Шумана, и скрипач уехал. Паола сидела у рояля, на лице ее было

отсутствующее, мечтательное выражение. Она посмотрела на Грэхема, словно не

узнавая, потом машинально овладела собой, рассеянно пробормотала несколько

ничего не значащих слов и удалилась. Несмотря на обиду и боль, Грахем

старался приписать ее настроение влиянию музыки, отклики которой еще жили в

ее душе. Правда, женщины -- странные создания, рассуждал он, и способны на

самые неожиданные и необъяснимые увлечения. Разве не могло случиться, что

этот юноша именно своей музыкой и увлек ее как женщину?

С отъездом Уэйра Паола замкнулась в своем флигеле, за дверью без ручки,

и почти не выходила оттуда. Но никто в доме не удивлялся, и Грэхем понял,

что в этом нет ничего необычного.

-- На Паолу иногда находит, она чувствует себя прекрасно и в

одиночестве, -- пояснила Эрнестина, -- у нее бывают довольно часто периоды

затворничества, и тогда с ней видится только Дик.

-- Что не очень лестно для остальной компании, -- улыбаясь, заметил

Грэхем.

-- Но тем она приятнее в обществе, когда возвращается, -- заметила

Эрнестина.

Прилив гостей в Большой дом шел на убыль. Правда, еще кое-кто приезжал

просто повидаться или по делу, но в общем народу становилось все меньше.

Благодаря О-Пою и его китайской команде жизнь в доме была Залажена

безукоризненно, во всем царил порядок, и Хозяевам не приходилось тратить

много времени на то, чтобы развлекать гостей. Гости по большей части сами

занимали себя и друг друга. До завтрака Дик почти не появлялся, а Паола,

выполняя свой обет затворничества, выходила только к обеду.

-- Лечение отдыхом, -- смеясь, сказал однажды Дик, Предлагая Грэхему

бокс, поединок на палках или рапирах.

-- А теперь самое время приняться за вашу книгу, -- заявил он во время

передышки между раундами. -- Я один из многих, кто с нетерпением ждет ее, и

я Твердо надеюсь, что она появится. Вчера я получил Письмо от Хэвли: он

спрашивает, много ли вы уже написали.

И вот Грэхем засел у себя в башне, разобрал свои заметки и снимки,

составил план и погрузился в работу над первыми главами. Это настолько

захватило его, что, быть может, увлечение Паолой и угасло бы, если бы он ее

встречался с ней каждый вечер за обедом. Кроме того, пока Эрнестина и Льют

не уехали в Санта-Барбара, продолжались совместные купания, поездки верхом и

в автомобилях на горные миримарские пастбища и к вершинам Ансельмо.

Предпринимались и другие прогулки, иногда с участием Дика. Ездили смотреть

работы по осушению земель, производившиеся им в долине реки Сакраменто,

постройку плотин на Литтл Койот и в ущельях Лос-Кватос, основанную им

колонию фермеров на участках в двадцать акров, где Дик пытался дать двумстам

пятидесяти фермерам с семьями возможность обосноваться.

Грэхем знал, что Паола часто совершает в одиночестве долгие прогулки

верхом, и однажды застал ее у коновязи: она только что спешилась.

-- Вы не думаете, что ваша Лань совсем отвыкнет от поездок в компании?

-- спросил он, улыбаясь.

Паола рассмеялась и покачала головой.

-- Ну, тогда просто разрешите как-нибудь сопровождать вас, мне очень

хочется, -- честно признался он.

-- Но ведь есть Эрнестина, Льют, Берт, да мало ли кто.

-- Мне эти места незнакомы, -- продолжал он настаивать. -- Лучше всего

узнаешь край через тех, кто его сам хорошо знает. Я уже видел его глазами

Льют, Эрнестины и всех остальных; но есть еще многое, чего я не видел и могу

увидеть только вашими глазами.

-- Занятная теория, -- уклончиво ответила она. -- Нечто вроде

географического вампиризма...

-- Но без зловредных последствий вампиризма, -- торопливо возразил он.

Она ответила не сразу, при этом прямо и честно посмотрела ему в глаза;

и он понял, что она взвешивает и обдумывает каждое слово.

-- Это еще вопрос! -- произнесла она наконец; и его воображение

вцепилось в эти три слова, стараясь разгадать их скрытое значение.

-- Есть очень многое, что мы могли бы сказать друг другу, -- продолжал

он настаивать. -- Многое, что... мы должны были бы сказать...

-- Я понимаю, -- ответила она спокойно и опять взглянула на него своим

прямым, открытым взглядом.

"Понимает?" -- подумал он; и эта мысль обожгла его огнем. Он не

нашелся, что ответить, и не смог предотвратить холодный, вызывающий смешок,

с которым она отвернулась и ушла в дом.

Большой дом продолжал пустеть. Тетка Паолы, миссис Тюлли, к досаде

Грэхема (он надеялся узнать от нее многое о Паоле), уехала, погостив всего

несколько дней. Говорили, что она, может быть, приедет опять, на более

продолжительное время. Но она только что вернулась из Европы, и ей, по ее

словам, необходимо было сделать сначала множество обязательных визитов, а

затем уже думать о собственных удовольствиях.

Критик О'Хэй намеревался пробыть еще с неделю, чтобы оправиться от

поражения, нанесенного ему во время атаки философов. Вся эта история была

задумана и подстроена Диком. Битва началась ранним вечером: как будто

случайное замечание Эрнестины дало повод Аарону Хэнкоку бросить первую бомбу

в чащу глубочайших убеждений О'Хэя. Дар-Хиал, его горячий и нетерпеливый

союзник, обошел его с фланга своей цинической теорией музыки и открыл по

критику огонь с тыла. Бой продолжался до тех пор, пока вспыльчивый ирландец,

вне себя от наносимых ему искусными спорщиками словесных ударов, не принял,

облегченно вздохнув, предложение Терренса Мак-Фейна отдохнуть и спуститься с

ним в бильярдную -- тихий приют, где они были бы вдали от этих варваров

подкрепить себя смесью соответствующих напитков и в самом деле поговорить по

душам о музыке. В два часа утра неуязвимый для вина и все еще шествующий

твердой поступью Терренс уложил совершенно пьяного и осоловевшего О'Хэя в

постель.

-- Ничего, -- сказала на другой день Эрнестина О'Хэю с задорным блеском

в глазах, выдававшим ее участие в заговоре. -- Этого следовало ожидать: от

наших горе-философов и святой запьет!

-- Я думал, что с Терренсом вы в полной безопасности, -- насмешливо

добавил Дик. -- Вы же оба ирландцы. Я и забыл, что Терренса ничем не

проймешь. Знаете, простившись с вами, он еще забрел ко мне поболтать. И --

ни в одном глазу. Так, мимоходом, он упомянул о том, что вы оба опрокинули

по стаканчику. И я... мне в голову не могло прийти... что он... так вас

подвел...

Когда Льют и Эрнестина уехали в Санта-Барбара, Берт и Рита тоже

вспомнили свой давно забытый очаг в Сакраменто. Правда, в тот же день

прибыло несколько художников, которым покровительствовала Паола. Но их почти

не было видно, ибо они проводили целые дни в горах, разъезжая в маленьком

экипаже с кучером, или курили длинные трубки в бильярдной.

Жизнь в Большом доме, чуждая условностям, текла своим чередом. Дик

работал. Грэхем работал. Паола продолжала уединяться в своем флигеле.

Мудрецы из "Мадроньевой рощи" приходили пообедать и поговорить и, если Паола

не играла, порой разглагольствовали целый вечер. По-прежнему сваливались как

снег на голову гости из Сакраменто, Уикенберга и других городов,

расположенных в долине, но О-Чай и остальные слуги не терялись, и Грэхем был

не раз свидетелем того, как целую толпу нежданных гостей через двадцать

минут после их приезда уже угощали превосходным обедом. Все же случалось --

правда, редко, -- что за стол садились только Дик с Паолой и Грэхем; и когда

после обеда мужчины болтали часок перед ранним отходом ко сну, она играла

для себя мягкую и тихую музыку и исчезала раньше, чем они.

Но однажды в лунный вечер неожиданно нагрянули и Уатсоны, и Мэзоны, и

Уомболды, и составилось несколько партий в бридж. Грэхем как-то не попал ни

в одну. Пасла сидела у рояля. Когда он приблизился к ней, то уловил в ее

глазах мгновенно вспыхнувшее выражение радости, но оно так же быстро

исчезло. Она сделала легкое движение, точно желая встать ему навстречу, --

это так же не ускользнуло от него, как и мгновенное усилие воли, которым она

заставила себя спокойно остаться на месте.

И вот она опять такая же, какой он привык ее видеть. "Хотя, в сущности,

много ли я ее видел?" -- думал Грэхем, болтая всякий вздор и роясь вместе с

ней в куче нот. Он пробовал с ней то один, то другой романс, и его высокий

баритон сливался с ее мягким сопрано, и притом так удачно, что игравшие в

бридж не раз кричали им "бис".

-- Да, -- сказала она в перерыве между двумя романсами, -- меня прямо

тоска берет, так мне хочется опять побродить с Диком по свету. Если б можно

было уехать завтра же! Но Дику пока нельзя. Он слишком связан своими опытами

и изобретениями. Как вы думаете, чем он занят теперь? Ему мало всех этих

затей. Он еще намерен совершить переворот в торговле -- по крайней мере

здесь, в Калифорнии и на Тихоокеанском побережье -- и заставить закупщиков

приезжать к нему в имение.

-- Они уже и так приезжают, -- сказал Грэхем. -- Первый, кого я здесь

встретил, был покупатель из Айдахо.

-- Да, но Дик хочет, чтобы это вошло в обычай: пусть покупатели

являются сюда скопом, в определенное время, и пусть это будут не просто

торги -- хотя для возбуждения интереса он устроит и торги, -- а настоящая

ежегодная ярмарка, которая должна продолжаться три дня и на которой будут

продаваться только его товары. Он теперь чуть не все утра просиживает с

мистером Эгером и мистером Питтсом. Это его торговый агент и агент по

выставкам скота.

Паола вздохнула, и ее пальцы пробежали по клавишам.

-- Ах, если бы только можно было уехать -- в Тимбукту, Мокпхо, на край

света!

-- Не уверяйте меня, что вы побывали в Мокпхо, -- смеясь, заметил

Грэхем.

Она кивнула головой.

-- Честное слово, были. Провалиться мне на этом самом месте! С Диком,

на его яхте, давным-давно. Мы, можно сказать, провели в Мокпхо наш медовый

месяц.

Грэхем, беседуя с нею о Мокпхо, старался отгадать: умышленно она то и

дело упоминает о муже или нет?

-- Мне казалось, что вы считаете эту усадьбу прямо раем.

-- Конечно, конечно! -- поспешила она его заверить. -- Но не знаю, что

на меня нашло за последнее время. Я чувствую, что мне почему-то непременно

надо уехать. Может быть, весна действует... Колдуют боги краснокожих... Если

бы только Дик не работал до потери сознания и не связывался с этими

проектами! Знаете, за все время, что мы женаты, моей единственной серьезной

соперницей была земля, сельское хозяйство. Дик очень постоянен, а имение

действительно его первая любовь. Он все здесь создал и наладил задолго до

того, как мы встретились, когда он и не подозревал о моем существовании.

-- Давайте попробуем этот дуэт, -- вдруг сказал Грэхем, ставя перед ней

на пюпитр какие-то ноты.

-- О нет, -- запротестовала она, -- ведь эта песня называется "Тропою

цыган", она меня еще больше расстроит. -- И Паола стала напевать первую

строфу:

За паттераном цыган плывем,

Где зори гаснут -- туда...

Пусть ветер шумит, пусть джонка летит --

Не все ли равно куда?

-- Кстати, что такое цыганский паттеран? -- спросила она, вдруг оборвав

песню. -- Я всегда думала, что это особое наречие, цыганское наречие -- ну,

вроде французского patoi [12]; и мне казалось нелепым, как можно следовать

по миру за наречием, точно это филологическая экскурсия.

-- В известном смысле паттеран и есть наречие, -- ответил он. -- Но оно

значит всегда одно и то же: "Я здесь проходил". Паттеран -- это два прутика,

перекрещенные особым образом и оставленные на дороге; но оба прутика

непременно должны быть взяты у деревьев или кустарников разной породы.

Здесь, в имении, паттеран можно было бы сделать из веток мансаниты и

мадроньо, дуба и сосны, бука и ольхи, лавра и ели, черники и сирени. Это

знак, который цыгане оставляют друг другу: товарищ -- товарищу, возлюбленный

-- возлюбленной. -- И он, в свою очередь, стал напевать:

И опять, опять дорогой морей,

Знакомой тропой плывем --

Тропою цыган, за тобой, паттеран,

Весь шар земной обойдем.

Паола качала в такт головой, потом ее затуманенный взгляд скользнул по

комнате и задержался на играющих; но она сейчас же стряхнула с себя

мечтательную рассеянность и поспешно сказала:

-- Одному богу известно, сколько в иных из нас этой цыганской стихии.

Во мне ее хоть отбавляй. Несмотря на свои буколические наклонности, Дик --

прирожденный цыган. Судя по тому, что он мне о вас рассказывал, и в вас это

сидит очень крепко.

-- В сущности, -- заметил Грэхем, -- настоящий цыган -- именно белый

человек; он, так сказать, цыганский король. Он был всегда гораздо более

отважным и неугомонным кочевником, и снаряжение у него было хуже, чем у

любого цыгана. Цыгане шли по его следам, а не он по их. Давайте попробуем

спеть...

И в то время как они пели смелые слова беззаботновеселой песенки,

Грэхем смотрел на Паолу и дивился -- дивился и ей и себе. Разве ему место

здесь, подле этой женщины, под крышей ее мужа? И все-таки он здесь, хотя

должен был бы уже давно уехать. После стольких лет он, оказывается, не знал

себя. Это какое-то наваждение, безумие. Нужно немедленно вырваться отсюда.

Он и раньше испытывал такие состояния, словно он околдован, обезумел, и

всегда ему удавалось вырваться на свободу. "Неужели я с годами размяк?" --

спрашивал себя Грэхем. Или это безумие сильнее и глубже всего, что было до

сих пор? Ведь это же посягательство на его святыни, столь дорогие ему, столь

ревниво и благоговейно оберегаемые в тайниках души: он еще ни разу не

изменял им.

Однако он не вырвался из плена. Он стоял рядом с ней и смотрел на венец

ее каштановых волос, где вспыхивали золотисто-бронзовые искры, на прелестные

завитки возле ушей. Пел вместе с нею песню, воспламеняющую его и, наверное,

ее, -- иначе и быть не могло при ее натуре и тех проблесках чувства, которое

она нечаянно и невольно ему выдала.

"Она -- чародейка, и голос -- одно из ее очарований", -- думал он,

слушая, как этот голос, такой женственный и выразительный и такой непохожий

на голоса всех других женщин на свете, льется ему в душу. Да, он чувствовал,

он был глубоко уверен, что частица его безумия передалась и ей; что они оба

испытывают одно и то же; что это -- встреча мужчины и женщины.

Не только он, оба они пели с тайным волнением -- да, несомненно; и эта

мысль еще сильнее опьяняла его. А когда они дошли до последних строк и их

голоса, сливаясь, затрепетали, в его голосе прозвучало особое тепло и

страсть:

Дикому соколу -- ветер да небо,

Чащи оленю даны,

А сердце мужчины -- женскому сердцу,

Как в стародавние дни.

А сердце мужчины -- женскому сердцу...

В шатрах моих свет погас, --

Но у края земли занимается утро,

И весь мир ожидает нас! [13]

Когда замер последний звук, Грэхем посмотрел на

Паолу, ища ее взгляда, но она сидела несколько мгновений неподвижно,

опустив глаза на клавиши, и когда затем повернула к нему голову, он увидел

обычное лицо маленькой хозяйки Большого дома, шаловливое и улыбающееся, с

лукавым взором. И она сказала:

-- Пойдем подразним Дика, он проигрывает.

Я никогда не видела, чтобы за картами он выходил из себя, но он ужасно

нелепо скисает, если ему долго не везет. А играть любит, -- продолжала она,

идя впереди Грэхема к карточным столам. -- Это один из его способов

отдыхать. И он отдыхает. Раз или два в год он садится за покер и может

играть всю ночь напролет и доиграться до чертиков.

 

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

 

 

После того дня, когда они спели вместе цыганскую песню, Паола вышла из

своего затворничества, и Грэхему стало нелегко сидеть в башне и выполнять

намеченную работу. В течение всего утра до него доносились то обрывки песен

и оперных арий, которые она распевала в своем флигеле, то ее смех и возня с

собаками на большом дворе, то приглушенные звуки рояля в музыкальной

комнате, где Паола теперь проводила долгие часы. Однако Грэхем, по примеру

Дика, посвящал утренние часы работе и редко встречался с Паолой раньше

второго завтрака.

Она заявила, что период бессонницы у нее прошел и она готова на все

развлечения и прогулки, какие только Дик может предложить ей, пригрозив,

что, если он не будет сам участвовать в этих развлечениях, она созовет кучу

гостей и покажет ему, как надо веселиться. В это время в Большой дом

возвратилась на несколько дней тетя Марта, иначе говоря -- миссис Тюлли, и

Паола снова принялась объезжать Дадди и Фадди в своей высокой двуколке.

Лошадки эти были довольно капризного нрава, но миссис Тюлли, несмотря на

свой возраст и тучность, не боялась ездить на них, если правила Паола.

-- Такого доверия я не оказываю ни одной женщине, -- объяснила она

Грэхему. -- Паола -- единственная, с кем я могу ездить: она замечательно

умеет обходиться с лошадьми. Когда Паола была ребенком, она прямо обожала

лошадей. Удивительно, как это она еще не стала цирковой наездницей!

И еще многое, многое узнал Грэхем о Паоле, болтая с ее теткой. О

Филиппе Дестене, своем брате и отце Паолы, миссис Тюлли могла рассказывать

без конца. Он был гораздо старше ее и представлялся ей в детстве каким-то

сказочным принцем. Филипп обладал благородной и широкой натурой, его

поступки и образ жизни казались заурядным людям не совсем нормальными. Он на

каждом шагу совершал безрассудства и немало делал людям добра. Благодаря

этим чертам характера Филипп не раз наживал целые состояния и так же легко

терял их, особенно в эпоху знаменитой золотой горячки сорок девятого года.

Сам он был из семьи первых колонистов

Новой Англии, однако прадед его был француз, подобранный у Мейнского

побережья после кораблекрушения; тут он и поселился среди матросов-фермеров.

-- Раз, только раз, в каждом поколении возрождается в каком-нибудь из

своих потомков француз Дестей, -- убежденно говорила Грэхему миссис Тюлли.

-- Филипп был именно этим единственным в своем поколении, а в следующем --

Паола. Она унаследовала всю его самобытность. Хотя Эрнестина и Льют

приходятся ей сводными сестрами, трудно поверить, что в них есть хотя бы

капля той же крови. Вот почему Паола не поступила в цирк и ее неудержимо

потянуло во Францию: кровь прадеда звала ее туда.

О жизни Паолы во Франции Грэхем также узнал немало. Филипп Дестен умер

как раз вовремя, ибо колесо его счастья повернулось. Эрнестину и Льют, тогда

еще крошек, взяли тетки; они не доставляли им особых хлопот. А вот с Паолой,

попавшей к тете Марте, было нелегко, -- и все из-за того француза.

-- О, она настоящая дочь Новой Англии, -- уверяла миссис Тюлли, -- во

всем, что касается чести, прямоты, надежности, верности. Еще девочкой она

позволяла себе солгать только в тех случаях, когда надо было выручить

других; тогда все ее новоанглийские предки смолкали и она лгала так же

блестяще, вдохновенно, как ее отец. У него была та же обаятельность, та же

смелость, заразительный смех, живость. Но, помимо веселости и задора, он

умел быть еще каким-то особенно снисходительным. Никто не мог оставаться к

нему равнодушным.

Или люди становились его преданнейшими друзьями, или начинали его

ненавидеть. Общение с ним всегда вызывало любовь или ненависть. В этом

отношении Паола на него не похожа, вероятно, потому, что она женщина и не

имеет склонности, подобно мужчинам, сражаться с ветряными мельницами. Я не

знаю, есть ли у нее на свете хоть один враг. Все любят ее, разве только

какие-нибудь женщины-хищницы завидуют, что у нее такой хороший муж.

В это время в открытое окно донесся голос Паолы, распевавшей под

аркадами, и Грэхему слышался в нем тот теплый трепет, которого он уже не мог

забыть. Затем Паола рассмеялась, миссис Тюлли тоже улыбнулась и закивала

головой.

-- Смеется в точности, как Филипп Дестен, -- пробормотала она, -- и как

бабки и прабабки того француза, которого после крушения привезли в

Пенобскот, одели в домотканое платье и отправили на молитвенное собрание. Вы

заметили, что, когда Паола смеется, каждому хочется взглянуть на нее и тоже

улыбнуться? Смех Филиппа производил на людей такое же впечатление.

Паола всегда горячо любила музыку, живопись, рисование. Когда она была

маленькой, она повсюду оставляла всякие рисунки и фигурки. Рисовала на

бумаге, на земле, на досках, а фигурки лепила из чего придется -- из глины,

из песка.

Она любила все и вся, и все ее любили, -- продолжала миссис Тюлли. --

Она никогда не боялась животных и относилась к ним даже с каким-то

благоговением; это у нее врожденное -- все прекрасное вызывает в ней

благоговение. Она всегда была склонна возводить людей на пьедестал,

приписывать им необычайную красоту или моральные достоинства. Во всем, что

она видит, она прежде всего ценит красоту -- чудесный ли это рояль,

замечательная картина, породистая лошадь или чарующий пейзаж.

Ей хотелось и самой творить, создавать прекрасное. Но она все никак не

могла решить, что выбрать -- музыку или живопись. В самом разгаре занятий

музыкой в Бостоне -- Паола училась у лучших преподавателей -- она вдруг

вернулась к живописи. А от мольберта ее тянуло к глине.

И вот, чувствуя в себе эту любовь ко всему прекрасному, она металась,

не зная, в какой области она больше одарена, да и есть ли у нее к

чему-нибудь настоящее призвание. Тогда я настояла на полном отдыхе от всякой

работы и увезла ее на год за границу. Тут у нее открылись необычайные

способности к танцам. Но все-таки она постоянно возвращалась к музыке и

живописи. Нет, это не легкомыслие. Вся беда в том, что она слишком

одарена...

-- Слишком разносторонне одарена, -- добавил Грэхем.

-- Да, пожалуй, -- согласилась миссис Тюлли. -- Но ведь от одаренности

до настоящего таланта еще очень далеко. И я все еще, хоть убей, не знаю,

есть ли у нее к чему-нибудь призвание. Она ведь не создала ничего крупного

ни в одной области.

-- Она создала себя, -- заметил Грэхем.

-- Да, она сама -- поистине прекрасное произведение искусства, -- с

восхищением отозвалась миссис Тюлли. -- Она замечательная, необыкновенная

женщина, и притом совершенно неиспорченная, естественная. В конце концов к

чему оно ей, это творчество! Мне какая-нибудь ее сумасшедшая проделка... --

о да, я слышала об этой истории с купанием верхом... -- гораздо дороже, чем

все ее картины, как бы удачны они ни были. Признаться, я долго не могла

понять Паолу. Дик называет ее "вечной девчонкой". На боже мой, когда надо,

какой она умеет быть величавой! Я, наоборот, называю ее взрослым ребенком.

Встреча с Диком была для нее счастьем. Казалось, она тогда действительно

нашла себя. Вот как это случилось...

В тот год они, по словам миссис Тюлли, путешествовали по Европе. Паола

занималась в Париже живописью и в конце концов пришла к выводу, что успех

достигается только борьбой и что деньги тетки мешают ей.

-- И она настояла на своем, -- вздохнула миссис Тюлли. -- Она... ну,

она просто выставила меня, отправила домой. Содержание она согласилась

получать только самое ничтожное и поселилась совершенно самостоятельно в

Латинском квартале с двумя американскими девушками. Тут-то она и встретилась

с Диком... Таких, как он, ведь тоже поискать надо. Вы ни за что не угадаете,

чем он тогда занимался. Он содержал кабачок, -- не такой, как эти модные

кабачки, а настоящий, студенческий. В своем роде это был даже изысканный

кабачок. Там собирались всякие чудаки. Дик только что вернулся после своих

сумасбродств и приключений на краю света, и, как он тогда выражался, ему

хотелось некоторое время не столько жить, сколько рассуждать о жизни.

Паола однажды повела меня в этот кабачок. Не подумайте чего-нибудь: они

стали накануне женихом и невестой, и он сделал мне визит, -- словом, все,

как полагается. Я знавала отца Дика, "Счастливчика" Форреста, слышала многое

и о сыне. Лучшей партии Паола и сделать не могла. Кроме того, это был

настоящий роман. Паола впервые увидела его во главе команды Калифорнийского

университета, когда та победила команду Стэнфорда. А в следующий раз она с

ним встретилась в студии, которую снимала с двумя американками. Она не

знала, миллионер ли Дик или содержит кабачок потому, что его дела плохи; да

ее это и не интересовало. Она всегда подчинялась только велениям своего

сердца. Представьте себе положение: Дика никто не мог поймать в свои сети, а

Паола никогда не флиртовала. Должно быть, они сразу же бросились в объятия

друг другу, ибо через неделю все было уже решено. Но Дик все-таки спросил у

меня согласия на брак, как будто мое слово могло тут иметь какой-нибудь вес.