Глава двадцать девятая

 

 

Наша маленькая хозяйка чувствительна, как птичка, -- говорил Терренс,

беря с подноса коктейль, которым А-Ха обносил присутствующих.

Время было предобеденное, и Грэхем, Лео и Терренс Мак-Фейн случайно

сошлись в бильярдной.

-- Нет, Лео, -- остановил ирландец молодого поэта. -- Хватит с вас

одного. У вас и так горят щеки. Еще коктейль -- и вас совсем развезет. В

вашей юной голове идеи о красоте не должны затуманиваться винными парами.

Пусть пьют старшие. Чтобы пить, требуется особый талант. У вас его нет. Что

же касается меня...

Он опорожнил свой стакан и замолчал, смакуя коктейль.

-- Бабье питье, -- презрительно покачал он головой. -- Не нравится. Не

жжет. И букета никакого. Ни черта. А-Ха, мой друг, -- подозвал он китайца,

-- устройка мне смесь из виски с содовой в таком длинномдлинном бокале и,

знаешь, настоящую -- вот столько. -- Он вытянул горизонтально четыре пальца,

показывая, сколько ему надо налить виски; и, когда А-Ха спросил, какого

виски он желает, Терренс ответил: -- Шотландского или ирландского,

бурбонского или ржаного -- все равно, какой под руку попадется.

Грэхем только кивнул китайцу и, смеясь, обратился к ирландцу:

-- Меня, Терренс, вам ни за что не напоить. Я не забыл, каких хлопот вы

наделали О'Хэю.

-- Ну что вы! Что вы! Это была чистейшая случайность, -- ответил тот.

-- Говорят, что если у человека скверно на душе, так его может свалить с ног

одна капля.

-- Ас вами это бывает? -- спросил Грэхем.

-- Никогда этого со мной не случалось. Мой жизненный опыт весьма

ограничен.

-- Вы начали, Терренс, насчет... миссис Форрест, -- просящим тоном

напомнил Лео. -- И как будто хотели сказать что-то очень хорошее...

-- Разве о ней можно сказать что-нибудь другое, -- возразил Терренс. --

Я сказал, что у нее чувствительность птички, но не чувствительность

трясогузки или томно воркующей горлицы, а как у веселых птиц, например, у

диких канареек, которые купаются в здешних фонтанах, разбрасывая солнечные

брызги, всегда поют и щебечут, и их сердечко точно пылает на золотой грудке.

Вот и маленькая хозяйка такая же. Я много за ней наблюдал.

Все, что на земле, под землей и на небе, радует ее и украшает ее жизнь:

цветок ли мирта, который не по праву нарядился в пурпур, когда ему нельзя

быть красочнее бледной лаванды; или яркая роза -- знаете, этакая роскошная

роза "Дюшес": ее чуть покачивает ветер, а она только что распустилась под

жаркими лучами солнца... Про такую розу Паола мне сказала однажды: "У нее

цвет зари, Терренс, и форма поцелуя". Для маленькой хозяйки все радость:

серебристое ржание Принцессы, звон колокольчиков в морозное утро, прелестные

шелковистые ангорские козы, которые бродят живописными группами по горным

склонам, багряные лучины вдоль изгородей, высокая жаркая трава на склонах и

вдоль дороги или выжженные летним зноем бурые горы, похожие на львов,

приготовившихся к прыжку. А с каким почти чувственным наслаждением она

подставляет шею и руки лучам благодатного солнца!

-- Она душа красоты, -- пролепетал Лео. -- За такую женщину можно

умереть; я это вполне понимаю.

-- Но можно и жить для них и любить эти восхитительные создания, --

добавил Терренс. -- Послушайте-ка, мистер Грэхем, я открою вам один секрет.

Мы, философы из "Мадроньевой рощи", люди, потерпевшие крушение в житейском

море, заброшенные сюда, в эту тихую заводь, где мы живем щедротами Дика, мы

составляем братство влюбленных. И у всех у нас одна дама сердца -- маленькая

хозяйка. Мы беспечно теряем дни в мечтах и беседах, мы не признаем ни бога,

ни черта, ни родины, но мы все -- рыцари маленькой хозяйки и дали обет

верности ей.

-- Мы готовы умереть за нее, -- подтвердил Лео, медленно склоняя

голову.

-- Нет, мальчик, мы готовы жить для нее и сражаться за нее. Умереть --

дело несложное.

Грэхем не пропустил ни слова из этого разговора. Юноша, конечно, ничего

не понимал, но по глазам кельта, пристально смотревшим на Грэхема из-под

копны седых волос, он понял, что тот все знает.

На лестнице раздались мужские голоса и шаги; в ту минуту, как входили

Мартинес и Дар-Хиал, Терренс сказал:

-- Говорят, что в Каталине отличная погода и тунец ловится превосходно.

А-Ха опять принес коктейли; у него было много дела, так как в это время

подошли и Хэнкок с Фрейлигом.

Терренс пил смеси, которые китаец с неподвижным лицом подавал ему по

своему выбору, пил и в то же время распространялся о вреде и мерзости

пьянства, убеждая Лео не пить.

Вошел О-Дай, держа в руках записку и озираясь, кому бы ее отдать.

-- Сюда, крылатый сын неба, -- поманил его к себе Терренс.

-- Это просьба, адресованная нам и составленная в подобающих случаю

выражениях, -- провозгласил он, заглянув в записку. -- Дело в том, что

приехали Льют и Эрнестина, и вот о чем они просят. Слушайте! -- И он прочел:

-- "О благородные и славные олени! Две бедных смиренных и кротких лани

одиноко блуждают в лесу и просят разрешения на самое короткое время посетить

перед обедом стадо оленей на их пастбище".

-- Метафоры допущены здесь самые разнородные, -- сказал Терренс, -- но

все же девицы поступили совершенно правильно. Они знают закон Дика -- и это

хороший закон, -- что никакие юбки в бильярдную не допускаются, разве только

с единодушного согласия мужчин. Ну что ж, как думает ответить стадо оленей?

Все, кто согласен, пусть скажут "да". Кто против? Принято. Беги, быстроногий

О-Дай, и веди сюда этих дам.

-- "В сандальях коронованных царей..." -- начал Лео, выговаривая слова

с благоговением и любовной бережностью.

-- "Он будет попирать их ночи алтари", -- подхватил Терренс. --

Человек, написавший эти строки, -- великий человек. Он друг Лео и друг Дика,

я горжусь тем, что он и мой друг.

-- А как хорош вот этот стих, -- продолжал Лео, обращаясь к Грэхему, --

из того же сонета! Послушайте, как это звучит: "Внемлите песне утренней

звезды..." И дальше. -- Голосом, замирающим от любви к прекрасному слову,

юноша прочел: -- "С умершей красотою на руках как он мечты грядущему

вернет?"

Он смолк, ибо в комнату входили сестры Паолы, и робко поднялся, чтобы с

ними поздороваться.

Обед в тот день прошел так же, как все обеды, на которых присутствовали

мудрецы. Дик, по своему обычаю, яростно спорил, сцепившись с Аароном

Хэнкоком из-за Бергсона, нападая на его метафизику с меткостью и

беспощадностью реалиста.

-- Ваш Бергсон не философ, а шарлатан, Аарон, -- заключил Дик. -- У

него за спиной все тот же старый мешок колдуна, набитый всякими

метафизическими штучками, только разукрашены они оборочками из новейших

научных данных.

-- Это верно, -- согласился Терренс. -- Бергсон -- шарлатан мысли. Вот

почему он так популярен...

-- Я отрицаю... -- прервал его Хэнкок. -- Подождите минутку, Аарон. У

меня мелькнула одна мысль. Дайте мне ее удержать, пока она, подобно бабочке,

не улетела в голубое небо. Дик поймал Бергсона с поличным, этот философ

украл немало сокровищ из хранилища науки. Даже свою здоровую уверенность, он

стащил у Дарвина -- из его учения о том, что выживают самые приспособленные.

А что он из этого сделал? Слегка обновил эту теорию прагматизмом Джемса,

подсластил не гаснущей в сердце человека надеждой на то, что всякому суждено

жить снова, и разукрасил идеей Ницше о том, что чаще всего к успеху ведет

чрезмерность...

-- Идеей Уайльда, хотите вы сказать, -- поправила его Эрнестина.

-- Видит бог, я выдал бы ее за свою, если бы не ваше присутствие, --

вздохнул Терренс с поклоном в ее сторону. -- Когда-нибудь антиквары мысли

точно установят автора. Я лично нахожу, что эта идея отдает Мафусаилом. Но

до того, как меня любезно прервали, я говорил...

-- А кто грешит более задорной самоуверенностью, чем Дик? -- вопрошал

Аарон несколько позже; Паола кинула Грэхему многозначительный взгляд.

-- Я только вчера смотрел табун годовалых жеребят; у меня и сейчас

перед глазами эта прекрасная картина. И вот я спрашиваю: а кто делает

настоящее дело?

-- Возражение Хэнкока вполне основательно, -- нерешительно заметил

Мартинес. -- Без элемента тайны мир был бы плоским и неинтересным. А Дик не

признает никаких тайн.

-- Ну уж нет, -- возразил Терренс, заступаясь за Дика. -- Я хорошо его

знаю. Дик признает, что в мире есть тайны, но не такие, какими пугают детей.

Для него не существует ни страшных бук, ни всей этой фантасмагории, с

которой обычно носитесь вы, романтики.

-- Терренс понимает меня, -- подтвердил Дик. -- Мир всегда останется

загадкой! Для меня человеческая совесть не большая загадка, чем химическая

реакция, благодаря которой возникает обыкновенная вода. Согласитесь, что это

тайна, и тогда все более сложные явления природы потеряют свою

таинственность. Эта простая химическая реакция -- вроде тех основных аксиом,

на которых строится все здание геометрии. Материя и сила -- вот вечные

загадки вселенной, и они проявляют себя в загадке пространства и времени.

Проявления не загадка; загадочны только их основы -- материя и сила, да еще

арена этих проявлений -- пространство и время.

Дик замолчал и рассеянно посмотрел на бесстрастные лица А-Ха и О-Дая,

стоявших с блюдами в руках как раз против него. "Их лица совершенно

бесстрастны, -- подумал он, -- хотя я готов держать пари, что и они

осведомлены о том, что так потрясло Ой-Ли".

-- Вот видите, -- торжествующе закончил Терренс. -- Самое лучшее -- то,

что он никогда не становится вверх тормашками и не теряет равновесия. Он

твердо стоит на крепкой земле, опираясь на законы и факты, и защищен от

всяких заоблачных фантазий и нелепых бредней...

Никому в тот вечер -- и за обедом и после -- не пришло бы в голову, что

Дик чем-то расстроен. Казалось, ему непременно хочется отпраздновать приезд

Льют и Эрнестины; он не поддерживал тяжеловесного спора философов и

изощрялся во всевозможных каверзах и шутках. Паола заразилась его

настроением и всячески помогала ему в его проделках.

Самой интересной оказалась игра в приветственный поцелуй. Все мужчины

должны были подвергнуться ему. Грэхему была оказана честь -- пройти

испытание первому, и он мог потом наблюдать злоключения всех остальных,

которых Дик по одному вводил со двора.

Хэнкок -- Дик держал его за руку -- дошел до середины комнаты, где

Паола и ее две сестры стояли на стульях, подозрительно оглядел их и заявил,

что хочет обойти стулья кругом. Однако он не заметил ничего особенного,

кроме того, что на каждой была мужская фетровая шляпа.

-- Ну что ж, по-моему, ничего, -- заявил Хэнкок, остановившись перед

ними и рассматривая их.

-- Конечно, ничего, -- уверил его Дик. -- Так как эти женщины воплощают

все самое прекрасное в нашем имении, то и должны подарить вам приветственный

поцелуй. Выбирайте, Аарон.

Аарон, сделав крутой поворот, словно чуя какую-то каверзу за спиной,

спросил:

-- Все три должны поцеловать меня?

-- Нет, вам полагается выбрать ту, которая вас поцелует.

-- А те две, которых я не выберу, не сочтут это, дискриминацией? --

допытывался Аарон.

-- И усы не послужат препятствием? -- был его следующий вопрос.

-- Нисколько, -- заверила его Льют. -- Мне по крайней мере всегда

хотелось знать, какое ощущение испытываешь, целуя черные усы.

-- Спешите, спешите, сегодня здесь целуют философов, -- заявила

Эрнестина, -- но только, пожалуйста, поторопитесь, остальные ждут. Меня тоже

должно сегодня поцеловать целое поле усатых колосьев.

-- Ну, кого же вы выбираете? -- настаивал Дик.

-- Какой же может быть выбор! -- бойко отозвался Хэнкок. -- Конечно, я

поцелую свою даму сердца, маленькую хозяйку.

Он поднял голову и вытянул губы, она наклонилась, и в тот же миг с

полей ее шляпы хлынула ему в лицо ловко направленная струя воды.

Когда очередь дошла до Лео, он храбро выбрал

Паолу и чуть не испортил игру, благоговейно преклонив колено и

поцеловав край ее платья.

-- Это не годится, -- заявила Эрнестина. -- Поцелуй должен быть самый

настоящий. Поднимите голову, чтобы вас могли поцеловать.

-- Пусть последняя будет первой, поцелуйте меня, Лео, -- попросила

Льют, чтобы помочь ему в его замешательстве.

Он с благодарностью взглянул на нее и потянулся к ней, но недостаточно

откинул голову, и струя воды полилась ему за воротник.

-- А меня пусть поцелуют все три, -- заявил Терренс; ему казалось, что

он нашел выход из затруднительного положения. -- И я трижды вкушу райское

блаженство.

В благодарность за его любезность он получил на голову три струи воды.

Азарт и веселость Дика все возрастали. Всякий, глядя на то, как он

ставит к створке двери Фрейлига и Мартинеса, чтобы измерить их рост и

разрешить спор о том, кто выше, сказал бы, что нет сейчас на свете человека

беззаботнее и спокойнее его.

-- Колени вместе! Ноги прямо! Головы назад! -- командовал он.

Когда их головы коснулись двери, с другой стороны раздался громовой

удар, от которого они вздрогнули. Дверь распахнулась, и появилась Эрнестина,

вооруженная палкой, которой бьют в гонг.

Затем Дик, держа в руке атласную туфельку на высоком каблуке и

накрывшись с Терренсом простыней, учил его, к бурному восторгу остальных,

игре в "Братца Боба". В это время появились еще Мэзоны и Уатсоны со всей

своей уикенбергской свитой.

Дик немедленно потребовал, чтобы все вновь прибывшие молодые люди тоже

получили приветственный поцелуй. Несмотря на восклицания и шум, который

подняли полтора десятка здоровающихся людей, он ясно расслышал слова Лотти

Мэзон: "О мистер Грэхем! А я думала, вы давно уехали".

И Дик, среди суеты, неизбежной при появлении такого множестватостей,

продолжав изображать из себя" человека, которому ужасно весело, зорко ловил

те настороженные взгляды, какими женщины смотрят только на женщин. Спустя

несколько минут он увидел, как Лотти Мэзон бросила украдкой именно такой

вопрошающий взгляд на Паолу в ту минуту, когда та, стоя перед Грэхемом,

что-то говорила ему.

"Нет еще, -- решил Дик, -- Лотти пока не знает. Но подозрение уже

зародилось; и ничто, конечно, так не порадует ее женскую душу, как открытие,

что безупречная, гордая Паола -- такая же, как и все другие женщины, и у нее

те же слабости".

Лотти Мэзон была высокая эффектная брюнетка лет двадцати пяти,

бесспорно, красивая и, как Дику пришлось убедиться, бесспорно, очень смелая.

В недалеком прошлом Дик, увлеченный и, надо признаться, ловко поощряемый ею,

затеял с ней легкий флирт, в котором, впрочем, не зашел так далеко, как ей

того хотелось. С его стороны ничего серьезного не было. Не дал он развиться

и в ней серьезному чувству. Но, памятуя этот флирт. Дик был настороже,

предполагая, что именно Лотти будет особенно следить за Паолой и что именно

у нее, скорее чем у других дам, могут возникнуть кое-какие подозрения.

-- О да, Грэхем превосходно танцует, -- услышал Дик спустя полчаса

голос Лотти Мэзон, говорившей с маленькой мисс Максуэлл. -- Верно, Дик? --

обратилась она к нему, глядя на него по-детски невинными глазами, но -- он

чувствовал это -- в то же время внимательно наблюдая за ним.

-- Кто? Грэхем? Ну еще бы! -- ответил Дик спокойно и открыто. -- Да,

превосходно. А как вы думаете, не устроить ли нам танцы? Тогда мисс Максуэлл

убедится на деле. Хотя здесь есть только одна дама ему под пару, с ней он

может показать свое мастерство.

-- Это, конечно, Паола? -- сказала Лотти.

-- Конечно, Паола. Ведь вы, молодежь, не умеете вальсировать. Да вам и

научиться негде было.

Лотти вздернула хорошенький носик.

-- Впрочем, может быть, вы и учились чуть-чуть, еще до того, как вошли

в моду новые танцы, -- извинился он. -- Давайте я уговорю Ивэна и Паолу, а

мы пойдем с вами, и я ручаюсь, что других пар не будет.

Вальсируя, он вдруг остановился и сказал:

-- Пусть они танцуют одни. На них стоит полюбоваться.

Сияя от удовольствия, смотрел он, как Грэхем и его жена заканчивают

танец, и чувствовал, что Лотти поглядывает на него сбоку и что ее подозрения

рассеиваются.

Танцевать захотелось всем, и так как вечер был очень теплый. Дик

приказал открыть настежь большие двери во двор. То одна, то другая пара,

танцуя, выплывала из комнаты, и танец продолжался под залитыми лунным светом

аркадами; под конец туда перешли все пары.

-- Он еще совсем мальчишка, -- говорила Паола Грэхему, слушая, как Дик

расхваливает всем и каждому достоинства своего нового фотоаппарата,

снимающего при ночном освещении. -- Аарон во время обеда укорял его за

самоуверенность, и Терренс встал на его защиту. Дик за всю свою жизнь не

пережил ни одной трагедии. Он ни разу не был в положении побежденного. Его

самоуверенность всегда была оправдана. Как сказал Терренс, он всегда делал

настоящее дело. Ведь он знает, бесспорно, знает -- и все-таки совершенно

уверен и в себе и во мне.

Когда Грэхем пошел танцевать с мисс Максуэлл, Паола продолжала

размышлять о том же. В конце концов Дик не так уж страдает. Да этого и

следовало ожидать. Ведь у него трезвый ум, он философ. Потеряв ее, он

отнесся бы к этому так же безучастно, как к потере Горца, к смерти Джереми

Брэкстона или к затоплению рудников. "Довольно трудно, -- говорила она себе

с улыбкой, -- испытывать горячее влечение к Грэхему и быть замужем за таким

философом, который палец о палец не ударит, чтобы удержать тебя". И она

снова должна была признать, что Грэхем тем и обаятелен, что он так пылок,

так человечен. Это сближало их. Даже в расцвете их романа с Диком в Париже

он не вызывал в ней такого пламенного чувства. Правда, он был замечательным

возлюбленным -- с его даром находить для любви особые слова, с его любовными

песнями, приводившими ее в такое восхищение, -- но это было все же не то,

что она теперь испытывала к Грэхему и что Грэхем, наверное, испытывал к ней.

Кроме того, в те давние времена, когда Дик так внезапно завладел ее сердцем,

она была еще молода и неопытна в вопросах любви.

От этих мыслей все более ожесточалось ее сердце по отношению к мужу и

разгоралась страсть к Грэхему. Толпа гостей, веселье, возбуждение, близость

и нежные касания при танцах, теплота летнего вечера, лунный свет и запах

ночных цветов волновали ее все глубже и сильнее, и она жаждала протанцевать

хотя бы еще один танец с Грэхемом.

-- Нет, магний не нужен, -- говорил Дик. -- Это -- немецкое

изобретение. Достаточно выдержки в полминуты при обычном освещении. Самое

удобное то, что можно сейчас же проявить пластинку. А недостаток тот, что

нельзя печатать прямо с пластинки.

-- Но если снимок удачен, можно с этой пластинки переснять на обычную и

с нее печатать, -- заметила Эрнестина.

Она уже видела эту свернувшуюся в камере огромную змею в двадцать

футов, которая при нажиме на баллончик тотчас выскакивала, словно чертик из

ящика. Многие из присутствующих тоже видели аппарат и просили Дика сходить

за ним и сделать опыт.

Он отсутствовал дольше, чем предполагал, так как Бонбрайт оставил на

его столе несколько телеграмм, касающихся положения в Мексике, и на них

нужно было немедленно ответить. Наконец, взяв аппарат. Дик вернулся к гостям

кратчайшей дорогой, через дом и двор. Танцующие под аркадами пары постепенно

скрывались в зале, и, прислонившись к одной из колонн. Дик смотрел, как они

проходят мимо него. Последними были Паола и Ивэн, они прошли так близко, что

он мог бы, протянув руку, до них дотронуться. Но, хотя свет месяца и падал

прямо на него, они его не видели. Они не отрываясь смотрели друг на друга.

Предпоследняя пара была уже в доме, и музыка смолкла. Паола и Грэхем

остановились, и он только хотел предложить ей руку и тоже отвести в комнаты,

как она вдруг прижалась к нему в неудержимом порыве. Из чисто мужской

осторожности он сначала слегка отклонился, но она обхватила его шею рукой и

притянула к себе для поцелуя. Это была внезапная: и неудержимая вспышка

страсти. Через мгновение Паола, взяв его под руку, уже входила в дом, и до

Дика донесся ее веселый и непринужденный смех.

Дик ухватился за колонну, держась за нее, скользнул вниз и сел на

каменные плиты. Он задыхался. Сердце стучало, словно хотело выскочить из

груди, он ловил губами воздух. А проклятое сердце металось, билось в горле,

душило его. Ему казалось, что оно уже во рту, он жует его и глотает вместе с

освежающим воздухом. Вдруг он почувствовал озноб, а затем весь покрылся

потом.

-- Слыхано ли, чтобы у кого-нибудь из Форрестов были болезни сердца? --

пробормотал он, все еще сидя на земле, прислонясь к колонне и вытирая мокрое

от пота лицо. Его рука дрожала, болезненный трепет сердца вызывал легкую

тошноту.

Если бы Грэхем поцеловал ее, это еще куда ни шло, размышлял он. Но

Паола сама поцеловала Грэхема. Значит -- любовь, страсть. Он сам теперь

убедился; и когда эта картина вновь встала перед его глазами, сердце опять

сжалось и удушье подступило к горлу. Сделав огромное усилие, он наконец

овладел собой и встал на ноги.

"Честное слово, оно было у меня во рту, и я жевал его, -- подумал он о

своем сердце. -- Да, жевал".

Возвращаясь в обход через двор, он с веселым лицом -- так ему казалось

-- вошел в ярко освещенную комнату, держа в руках аппарат, и был очень

удивлен тем, как его встретили.

-- Что с вами? Вас напугало привидение? -- спросила Льют.

-- Вы больны? Что случилось? -- засыпали его вопросами остальные.

-- Да в чем дело? -- удивился он в свою очередь.

-- Ваше лицо... на вас лица нет! -- воскликнула Эрнестина. -- Что

случилось?

Озираясь с удивлением, он тут же заметил, что Лотти Мэзон бросила

быстрый взгляд на Грэхема и Паолу и что Эрнестина перехватила этот взгляд и,

последовав за ним, сама украдкой посмотрела на обоих.

-- Да, -- солгал он. -- Я получил тяжелую весть. Только что. Джереми

Брэкстон умер. Убит. Мексиканцы поймали его, когда он хотел бежать в

Аризону.

-- Старик Джереми! Царство ему небесное! Какой был хороший человек! --

сказал Терренс, взяв Дика под руку. -- Пойдемте, дружок, вам необходимо

подкрепиться, я вас провожу.

-- Да нет, теперь все прошло, -- улыбнулся Дик, тряхнув плечами, и

решительно выпрямился. -- В первую минуту это меня действительно сразило. Я

не сомневался, что Джереми так или иначе выпутается из всей этой истории. Но

пеоны поймали его и двух инженеров. Они оказали отчаянное сопротивление.

Засели под скалой и целые сутки отстреливались от отряда в пятьсот человек.

Тогда мексиканцы забросали их сверху динамитными шашками. Да, всякая плоть

-- только трава, и прошлогодняя трава не оживает. Ваше предложение, Терренс,

мудрое предложение. Ведите меня.

Сделав несколько шагов, он обернулся и сказал через плечо:

-- Пусть это не расстраивает веселья. Я сейчас вернусь и сниму всю

группу. А ты, Эрнестина, пока рассади их и дай самый сильный свет.

На другом конце комнаты Терренс открыл вделанный в стену поставец и

вынул стаканы. Дик зажег стенную лампочку и принялся рассматривать свое лицо

в зеркальце, вделанное в одну из дверок поставца.

-- По-моему, теперь ничего, -- сказал он. -- Все в порядке. Лицо как

лицо.

-- Это только так, мимолетная тень набежала, -- согласился с ним

Терренс, наливая виски в стаканы. -- Имеет же человек право расстроиться,

потеряв старого друга.

Они чокнулись и выпили в молчании.

-- Еще, -- сказал Дик, протягивая стакан.

-- Скажите, когда хватит. -- И ирландец стал спокойно следить, как

поднимается в стакане уровень жидкости.

Дик ждал, пока она дойдет до половины.

Они снова чокнулись и снова выпили, глядя друг другу в глаза, и Дик

почувствовал горячую благодарность к Терренсу за ту беззаветную преданность,

которую прочел в его взгляде.

А в это время посреди холла Эрнестина рассаживала группу для съемки и

старалась угадать по лицам Паолы, Грэхема и Лотти хоть что-нибудь из того,

что она бессознательно чуяла. "Почему Лотти так пристально посмотрела на

Паолу и Грэхема? -- спрашивала себя Эрнестина. -- Да и с Паолой происходит

что-то необычное. Она, видимо, расстроена, встревожена, но весть о смерти

Брэкстона тут как будто ни при чем".

По лицу Грэхема нельзя было ничего узнать. Он держался как всегда и

ужасно смешил мисс Максуэлл и миссис Уатсон.

Да, Паола была расстроена: что случилось? Почему Дик солгал? Он же знал

о смерти Джереми Брэкстона еще два дня назад. И никогда известие о чьей-либо

смерти так не потрясало его! Уж не выпил ли он лишнее? За время их

супружества она несколько раз видела его пьяным. Но алкоголь на него не

действовал; вино только придавало блеск его глазам, развязывало язык, он с

увлечением придумывал всякие проказы и импровизировал песни. Может быть, он

успел напиться с этим несокрушимым Терренсом в бильярдной? Она застала их

там всех перед обедом. Истинная причина его волнения не приходила ей в

голову просто потому, что всякое шпионство было ему чуждо.

Дик вернулся. Смеясь от души какой-то шутке Терренса, он подозвал

Грэхема и заставил "мудреца" повторить ее. Когда все трое всласть

посмеялись. Дик приготовился снимать группу. Камера, раздвигаясь, точно

выстрелила, женщины испуганно вскрикнули, и все это окончательно рассеяло

остатки мрачного настроения, особенно когда хозяин дома предложил игру в

земляные орехи. Игра состояла в том, кто за пять минут на конце столового

ножа, от стула к столу, поставленных на расстоянии двенадцати ярдов,

перенесет больше земляных орехов. Показав, как это делается. Дик выбрал

своим партнером Паолу и вызвал на состязание решительно всех, не исключая

уикенбержцев и обитателей "Мадроньевой рощи". Много коробок конфет было

выиграно и проиграно! В конце концов Дик и Паола взяли верх над Грэхемом и

Эрнестиной -- парой, занявшей второе место. От Дика стали требовать, чтобы

он произнес речь; нет, лучше пусть споет песню о земляном орехе. Дик тут же

стал импровизировать в чисто индейской манере, при этом он отбивал такт,

подпрыгивая на несгибающихся ногах и хлопая себя по бедрам.

-- Я -- Дик Форрест, сын "Счастливчика" Ричарда, сына Джонатана

Пуританина, сына Джона, морякаскитальца, каким был и его отец Альберт, сын

Мортимера, пирата и кандальника, умершего без отпущения грехов.

Я последний из рода Форрестов и первый из носящих земляные орехи.

Немврод и Сэндау предо мной ничто. Я ношу земляные орехи на конце ножа,

серебряного ножа. В земляных орехах сидит сам дьявол. Я ношу орехи легко и

грациозно. Я ношу их очень много. Еще не вырос тот орех, который бы победил

меня.

Орехи катятся. Орехи катятся. Но я, как Атлас, поддерживающий мир, не

даю им упасть. Не каждый может носить земляные орехи. У меня талант от бога.

Это большое искусство. Орехи катятся. Орехи катятся, и я вечно буду носить

их.

Аарон -- философ, где ему носить орехи! Эрнестина -- блондинка.

Блондинки не могут носить земляные орехи. Ивэн -- спортсмен. Он их роняет.

Паола -- мой партнер, она их не может удержать. Только я, я один, милостью

божьей и силой собственной мудрости, могу носить земляные орехи.

Если кому надоела моя песнь, бросьте в меня тяжелым предметом. Я горд.

Я неутомим. Я могу петь до скончания века. И я буду петь до скончания века.

Здесь начинается вторая песнь: если я умру, похороните меня в куче

земляных орехов. Но пока я жив...

На Дика, как и следовало ожидать, обрушилась груда диванных подушек и

прервала его песнь, но не укротила его буйной веселости; минуту спустя он

уже шептался в углу с Лотти Мэзон и Паолой, затевая с ними тайный заговор

против Терренса.

Так, среди танцев, смеха и шуток, проходил этот вечер. В полночь подали

ужин, и уикенбергские гости начали прощаться только около двух часов утра.

Пока они собирались, Паола предложила совершить на следующий день поездку к

реке Сакраменто, чтобы осмотреть посадки риса на опытном поле Дика.

-- Я имел в виду другое, -- сказал Дик. -- Ты знаешь горные пастбища

над Сайкамор-Крик? За последние десять дней там зарезаны три ярки.

-- Пумы? -- воскликнула Паола.

-- Их по меньшей мере две... Наверное, забрели с севера, -- обратился

он к Грэхему. -- С ними это иногда бывает. Мы трех убили лет пять тому

назад. Мосс и Хартли будут ждать нас там с собаками. Они выследили двух. Что

вы скажете, если отправиться туда всем вместе? Выедем сейчас же после

завтрака.

-- Можно мне взять Молли? -- спросила Льют.

-- А ты возьмешь Альтадену, -- сказала Паола Эрнестине.

Лошади были быстро распределены. Фрейлиг и Мартинес также согласились

принять участие в охоте, заявив, впрочем, что ездят верхом они очень плохо и

еще хуже стреляют.

Все вышли проводить уинкенбержцев и, когда машины укатили, постояли

немного на дворе, сговариваясь относительно завтрашней охоты.

-- Ну, спокойной ночи, -- сказал Дик, когда все вошли в дом. -- Прежде

чем ложиться, я пойду еще взгляну на старуху Бесси. Хеннесси сидит при ней.

Помните же, девочки, являться к завтраку в амазонках и ни в коем случае не

опаздывать.

Престарелая мать Принцессы была очень плоха, но в другое время Дик,

конечно, не пошел бы навещать ее в столь поздний час, -- ему хотелось побыть

одному, и он боялся остаться с глазу на глаз с Паолой после того, чему он

так недавно был свидетелем.

Легкие шаги по гравию заставили его обернуться. Эрнестина догнала его и

взяла под руку.

-- Бедная старушка Бесси, -- сказала она. -- Мне тоже хотелось бы

проведать ее.

Дик, продолжая взятую на себя роль, начал припоминать всякие смешные

случаи, происходившие в тот вечер, смеялся, шутил и казался очень веселым.

-- Дик, -- сказала Эрнестина, когда он наконец замолчал. -- У вас

какое-то горе. -- Она почувствовала, что он вдруг замкнулся, и торопливо

продолжала: -- Я очень хочу вам помочь! Вы же знаете, что можете на меня

положиться. Скажите мне.

-- Да, я скажу, -- отвечал он. -- Но скажу только одно. -- Она

благодарно сжала его локоть. -- Завтра вы получите телеграмму, срочную;

ничего слишком серьезного. Но ты и Льют соберетесь и укатите как можно

скорее.

-- И все? -- спросила она разочарованно.

-- Вы мне сделаете этим большое одолжение.

-- Вы даже поговорить со мной не хотите? -- возмутилась она, огорченная

его отказом.

-- Телеграмма придет в такое время, что застанет вас еще в постели. А

теперь нечего тебе ходить к Бесси. Беги домой. Спокойной ночи.

Он поцеловал ее, ласково толкнул в сторону дома и пошел своей дорогой.

 

 

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

 

 

Возвращаясь от больной кобылы. Дик остановился и прислушался: в конюшне

для жеребцов беспокойно переступали с ноги на ногу Горец и другие лошади.

Среди тишины откуда-то с гор, где пасся скот, донеслось одинокое

позванивание колокольчика. Легкий ветерок внезапно дохнул Дику в лицо струей

благовонного тепла. Ночь была напоена легким душистым запахом зреющих хлебов

и сена. Жеребцы опять затопали, и Дик, глубоко вздохнув, почувствовал, что

никогда, кажется, еще так не любил всего этого; он поднял глаза и обвел

взором весь звездный горизонт, местами заслоненный горными вершинами.

-- Нет, Катон, -- произнес он вслух. -- С тобой нельзя согласиться.

Человек не уходит из жизни, как из харчевни. Он уходит из нее, как из своего

дома -- единственного, который ему принадлежит. Он уходит... в никуда.

Спокойной ночи! Перед ним бесшумно встает Безносая -- и все.

Он хотел идти дальше, но снова топотание жеребцов задержало его, а в

горах опять зазвенел колокольчик. Расширив ноздри. Дик глубоко вдохнул

душистый воздух и почувствовал, что любит и этот воздух, и усадьбу, и пашни,

ибо все это создание его рук.

-- "Я смотрел в глубину времен и там себя не находил, -- процитировал

он и затем, улыбнувшись, добавил: -- Она мне подарила девять сыновей, а

остальные девять были дочери".

Подойдя к дому, он постоял с минуту, любуясь его широкими, смелыми

очертаниями. Войдя, Дик тоже не сразу отправился на свою половину, -- вместо

этого он пошел бродить по пустым тихим комнатам, дворам и длинным, чуть

освещенным галереям. Дик чувствовал себя, как человек, отправляющийся в

дальнее путешествие. Он зажег свет в волшебном дворике Паолы, уселся в

римское мраморное кресло и, обдумывая свои планы, выкурил сигарету.

О, он сделает все очень ловко. На охоте может произойти такой

"несчастный случай", который обманет решительно всех. Уж он не промахнется,

нет! Пусть это произойдет завтра в лесах над Сайкамор-Крик. Дедушка Джонатан

Форрест, суровый пуританин, погиб же на охоте от несчастного случая...

Впервые на Дика нашло сомнение. Но, если это не было случайностью, старик,

надо отдать ему справедливость, подстроил все очень ловко. В семье никогда

даже и разговора не было о том, что здесь могло быть нечто большее, чем

несчастный случай.

Коснувшись пальцем выключателя. Дик помедлил еще с минуту, чтобы в

последний раз взглянуть на мраморных младенцев, игравших в воде фонтана и

среди роз.

-- Вы, вечно юные, прощайте, -- тихо сказал он, обращаясь к ним. --

Только вас я и породил.

Со своей спальной веранды он посмотрел на спальню Паолы, по ту сторону

широкого двора. Там было темно. Может быть, она спала.

Он опомнился от своих мыслей и увидел себя сидящим на краю кровати в

одном расшнурованном ботинке; улыбнувшись своей рассеянности, он опять

зашнуровал его. Зачем ему ложиться спать? Уже четыре часа утра. По крайней

мере он в последний раз полюбуется солнечным восходом. Теперь многое будет у

него в последний раз. Вот он и оделся в последний раз. И вчерашняя утренняя

ванна была последней. Разве чистая вода может остановить посмертное тление?

Но побриться все-таки придется. Последняя дань земной суетности. Ведь после

смерти волосы продолжают некоторое время расти.

Он вынул из вделанного в стену несгораемого шкафа свое завещание,

положил перед собой на стол и внимательно прочел. Ему пришли в голову разные

мелкие дополнения, и он вписал их от руки, предусмотрительно поставив дату

на полгода раньше. Последняя приписка обеспечивала общину мудрецов в составе

семи человек.

Он просмотрел свои страховые полисы и в каждом с особым вниманием

прочел параграфы о дозволенном самоубийстве. Подписал письма, ожидавшие его

с прошлого утра, и продиктовал в диктофон письмо своему издателю. Очистив

стол, он наскоро подсчитал актив и пассив, сбросив с актива затопленные

рудники; этот баланс он тут же заменил другим, максимально увеличив расходы

и до смешного сократив доходы. Все же результат получился

удовлетворительный.

Затем он разорвал исписанные цифрами листки и набросал план того, какую

следует, по его мнению, вести линию в отношении мексиканских рудников. Он

набросал этот план небрежно, в общих чертах, чтобы, когда записку найдут

среди бумаг, она не возбудила подозрений. Таким же образом он составил на

несколько лет вперед программу улучшения породы широв, а также

внутрипородного скрещивания для Горца, Принцессы и лучших экземпляров их

потомства.

Когда в шесть часов О-Дай принес кофе. Дик излагал последний пункт

своего проекта рисовых плантаций:

"Хотя итальянский рис и вырастает скорее и поэтому особенно подходит

для опытов, -- писал он, -- я буду некоторое время засевать поля в

одинаковых пропорциях сортами моти, йоко и уотерибюн; ввиду того, что они

созревают в разное время, это даст возможность при тех же рабочих, машинах и

тех же накладных расходах обрабатывать большую площадь, чем при посадке

одного сорта".

О-Дай поставил кофе на стол, ничем не выразив своего удивления -- даже

после того, как взглянул на явно не тронутую постель. И Дик не мог не

восхититься его выдержкой.

В шесть тридцать зазвонил телефон, и он услышал утомленный голос

Хеннесси, говорившего:

-- Я знаю, что вы уже встали, и хочу сообщить вам радостную весть:

старуха Бесси выживет. Хотя ей было здорово плохо. Пойду теперь сосну.

Побрившись, Дик постоял перед душем, и лицо его омрачилось: "На кой

черт, все равно только потеря времени!" Однако он переобулся, надев более

тяжелые ботинки с высокой шнуровкой, -- они были удобнее для охоты.

Он опять сидел за столом и просматривал свои заметки в блокнотах,

готовясь к утренней работе, когда услышал шаги Паолы. Она не приветствовала

его обычным: "С добрым утром, веселый Дик", но подошла совсем близко и мягко

проговорила:

-- Сеятель желудей! Всегда неутомимое, всегда бодрое Багряное Облако!

Вставая и стараясь к ней не прикоснуться, он заметил темные тени у нее

под глазами. Она тоже избегала прикосновений.

-- Опять "белая ночь"? -- спросил он, придвигая ей стул.

-- Да, "белая ночь", -- отозвалась Паола. -- Ни одной минуты сна; а уж

как я старалась!

Обоим было трудно говорить, и вместе с тем они не могли отвести глаз

друг от друга.

-- Ты... выглядишь неважно.

-- Да, лицо у меня не того... -- кивнул он. -- Я смотрел на себя, когда

брился, это вчерашнее выражение с него не сходит.

-- Что-то с тобой вчера вечером случилось, -- робко сказала она, и Дик

ясно прочел в ее глазах то же страдание, какое он видел в глазах Ой-Ли. --

Все обратили внимание на твое лицо. Что с тобой?

Он пожал плечами.

-- Это выражение появилось уже с некоторых пор, -- уклонился он от

ответа, вспоминая, что первый намек он заметил на портрете, который писала

Паола. -- Ты тоже заметила? -- спросил он.

Она кивнула. Вдруг ей пришла в голову новая мысль. Он прочел эту мысль

на ее лице, прежде чем Паола успела выговорить ее вслух:

-- Дик, может быть, ты влюбился? Это был бы выход. Это разрешило бы все

недоразумения. На лице ее отразилась надежда.

Он медленно покачал головой и улыбнулся: он видел, как она

разочарована.

-- Впрочем, да, -- сказал он. -- Да! Влюбился!

-- Влюбился? -- Паола обрадовалась, когда он ответил: "Влюбился".

Она не ожидала того, что за этим последует. Он встал, резким движением

пододвинул к ней свой стул -- так близко, что коснулся коленями ее колен, и,

наклонившись к ней, быстро, но бережно взял ее руки в свои.

-- Не пугайся, моя птичка, -- ответил он. -- Я не буду тебя целовать. Я

уже давно тебя не целовал. Я просто хочу рассказать тебе об этой

влюбленности. Но раньше я хочу сказать, как я горд, как я горжусь собой.

Горжусь тем, что я влюблен. В мои годы -- и влюблен! Это невероятно,

удивительно. И как люблю! Какой я странный, необыкновенный и вместе с тем

замечательный любовник! Я живое опровержение всех книг и всех биологических

теорий. Оказывается, я однолюб. И я люблю одну-единственную женщину. После

двенадцати лет обладания -- люблю ее безумно, нежно и безумно!

Руки Паолы невольно выразили ее разочарование, она сделала легкое

движение, чтобы освободить их; но он сжал их еще крепче.

-- Я знаю все ее слабости -- и люблю ее всю, со всеми слабостями и

совершенствами, люблю так же безумно, как в первые дни, как в те сумасшедшие

мгновения, когда впервые держал ее в своих объятиях.

Ее руки все настойчивее старались вырваться из плена, она

бессознательно тянула их к себе и выдергивала, чтобы наконец освободить. В

ее взоре появился страх. Он знал ее щепетильность и догадывался, что после

того, как к ее губам так недавно прижимались губы другого, она не могла не

бояться с его стороны еще более пылких проявлений любви.

-- Пожалуйста, прошу тебя, не пугайся, робкая, прелестная, гордая

птичка. Смотри -- я отпускаю тебя на волю. Знай, что я горячо люблю тебя и

что все это время считаюсь с тобой не меньше, чем с собой, и даже гораздо

больше.

Он отодвинул свой стул, откинулся на его спинку и увидел, что ее взгляд

стал доверчивее.

-- Я открою тебе все мое сердце, -- продолжал он, -- и хочу, чтобы и ты

открыла мне свое.

-- Эта любовь ко мне что-то совсем новое? -- спросила она. -- Рецидив?

-- И так и не так!

-- Я думала, что давно уж стала для тебя только привычкой...

-- Я любил тебя все время.

-- Но не безумно.

-- Нет, -- сознался он, -- но с уверенностью. Я был так уверен в тебе,

в себе. Это было для меня нечто постоянное и раз навсегда решенное. И тут я

виноват. Но когда уверенность пошатнулась, вся моя любовь к тебе вспыхнула

сызнова. Она жила в течение всего нашего брака, но это было ровное,

постоянное пламя.

-- А как же я? -- спросила она.

-- Сейчас дойдем и до тебя. Я знаю, что тебя тревожит и сейчас и

несколько минут назад. Ты глубоко правдива и честна, и одна мысль о том,

чтобы делить себя между двумя мужчинами, для тебя ужасна. Я понял тебя. Ты

уже давно не позволяешь мне ни одного любовного прикосновения. -- Он пожал

плечами. -- И я с того времени не стремился к ним.

-- Значит, ты все-таки знал? С первой минуты? -- поспешно спросила она.

Дик кивнул.

-- Может быть, -- произнес он, словно взвешивая свои слова, -- может

быть, я уже ощущал то, что надвигалось, даже раньше, чем ты сама поняла. Но

не будем вдаваться в это...

-- И ты видел... -- решилась она спросить и смолкла от стыда при мысли,

что муж мог быть свидетелем их ласк.

-- Не будем унижать себя подробностями, Паола.

Кроме того, ничего дурного в этом не было и нет. Да мне и видеть было

незачем. Я сам помню поцелуи, украденные тайком в короткие миги темноты,

помимо прощаний на глазах у всех. Когда все признаки созревшего чувства

налицо, нежные оттенки и любовные нотки в голосе не могут быть скрыты, так

же как бессознательная ласка встретившихся взглядов, непроизвольная мягкость

интонаций, перехваченное волнением дыхание... и тогда совершенно не нужно

видеть поцелуй перед прощанием на ночь. Он неизбежен. И помни на будущее,

моя любимая, что я тебя во всем оправдываю.

-- Но... но ведь было... все-таки очень немногое, -- пробормотала она.

-- Я крайне удивился бы, если бы было больше. Ты не такая. Я удивляюсь

и немногому. После двенадцати лет... разве можно было ожидать...

-- Дик, -- прервала его Паола, наклонясь к нему и пытливо глядя на

него. Она приостановилась, ища слов, затем решительно продолжала: -- Скажи,

неужели за эти двенадцать лет у тебя не было большего?

-- Я уже сказал тебе, что во всем тебя оправдываю, -- уклонился он от

прямого ответа.

-- Но ты не ответил на мой вопрос, -- настаивала она. -- О, я имею в

виду не мимолетный флирт или легкое ухаживание. Я имею в виду неверность в

самом точном смысле слова. Ведь это в прошлом было?

-- В прошлом -- было, но очень редко и очень-очень давно.

-- Я много раз думала об этом, -- заметила она.

-- Я же сказал тебе, что во всем тебя оправдываю, -- повторил Дик. -- И

теперь ты знаешь, почему.

-- Значит, и я имела право на то же... Впрочем, нет, нет. Дик, не

имела, -- поспешно добавила она. -- Во всяком случае, ты всегда проповедовал

равенство мужчины и женщины.

-- Увы, больше не проповедую, -- улыбнулся он. -- Воображение человека

-- это такая сила! И я за последнее время принужден был изменить свои

взгляды.

-- Значит, ты хочешь, чтобы я была тебе верна? Он кивнул и сказал:

-- Пока ты живешь со мной.

-- Но где же тут равенство?

-- Никакого равенства нет, -- покачал он головой. -- О, да, про меня

можно сказать, что я сам не знаю, чего хочу. Но только теперь -- увы,

слишком поздно -- я открыл ту древнюю истину, что женщины -- иные, чем мы,

мужчины. Все, чему меня научили книги и теории, рассыпается в прах перед тем

вечным фактом, что женщина -- мать наших детей... Я... я, видишь ли, до сих

пор надеялся, что у нас с тобой будут дети... Но теперь, конечно, не о чем и

говорить. Вопрос теперь в том, каковы твои чувства. Свое сердце я открыл

тебе. А потом уже будем решать, что нам делать.

-- О Дик, -- едва проговорила она, когда молчание стало слишком

тягостным. -- Но я же люблю тебя, я всегда буду любить тебя. Ты мое Багряное

Облако. Знаешь, еще вчера я была на твоей веранде и повернула свою карточку

лицом к стене. Это было ужасно. И что-то в этом было недоброе. И я опять

скорей-скорей перевернула ее.

Он закурил сигарету и ждал.

-- Но ты не открыла мне свое сердце, ты не все сказала, -- заметил он

наконец с мягким упреком.

-- Я люблю тебя, -- повторила она.

-- А Ивэна?

-- Это совсем другое. Ужасно, что приходится так с тобой говорить.

Кроме того, я даже не знаю! Я никак не могу понять своих чувств...

-- Что же это -- любовь? Или только любовный эпизод? Одно из двух.

Паола покачала головой.

-- Пойми же, -- продолжала она, -- что я сама себя не понимаю! Видишь

ли, я женщина. Мне не пришлось "перебеситься", как вы, мужчины, выражаетесь.

А теперь, когда это случилось, я не знаю, что мне делать. Должно быть. Шоу и

другие правы! Женщина -- хищница. А вы оба -- крупная дичь. Я ничего не

могла с собой поделать. Во мне проснулся какой-то задор. Я сама для себя

загадка. То, что со мной произошло, не вяжется с моими взглядами и

убеждениями. Мне нужен ты и нужен Ивэн -- нужны вы оба. О, поверь мне, это

не любовный эпизод. А если даже так, то я этого не сознаю! Нет, нет, это не

то! Я знаю, что не то.

-- Значит, любовь?

-- Но я люблю тебя. Багряное Облако! Тебя!

-- А говоришь, что любишь его. Ты не можешь любить нас обоих.

-- Оказывается, могу. И люблю. Я люблю вас обоих. Ведь я говорю с тобой

по-честному и хочу, чтобы все было ясно. Нужно" найти выход... я надеялась,

ты поможешь мне. Ради этого я к тебе и пришла. Должен же быть какой-то

выход...

Она посмотрела на него умоляюще. Он сказал:

-- Одно из двух -- или он, или я. Другого выхода я не вижу.

-- И он то же самое говорит. А я не могу согласиться. Он хотел

непременно идти сразу к тебе, но я ему не позволила. Он хотел уехать, а я

все удерживала его здесь, как ни тяжело это для вас обоих: я хотела видеть

вас вместе, хотела сравнить и оценить вас в своем сердце. Это ни к чему не

привело. Вы мне нужны оба. Я не могу отказаться ни от тебя, ни от него.

-- К сожалению, как ты сама видишь, -- начал Дик, и в глазах его

невольно блеснула усмешка, -- если у тебя, может быть, и есть склонность к

многомужеству, то мы, глупые мужчины, не можем примириться с таким решением.

-- Не будь жестоким. Дик, -- запротестовала она.

-- Прости. Я не хотел этого. Просто мне очень больно, и это своего рода

неудачная попытка нести свое горе с философским мужеством.

-- Я говорила ему, что из всех мужчин, каких я встречала, он один равен

моему мужу, но мой муж все же больше его.

-- Что ж, ты хотела быть лояльной по отношению ко мне и к себе самой,

-- сказал Дик. -- Ты была моей до той минуты, как я перестал быть для тебя

самым замечательным человеком на свете. Тогда он стал самым замечательным.

Она покачала головой.

-- Хочешь, я помогу тебе все это распутать! -- продолжал он. -- Ты не

знаешь ни себя, ни своих желаний? И ты не можешь выбрать между нами, потому

что тебе нужны оба?

-- Да, -- прошептала она. -- Но вы нужны мне поразному.

-- В таком случае, все ясно, -- отрезал он.

-- Что ты хочешь сказать?

-- А вот что, Паола. Я проиграл, Грэхем выиграл. Разве ты не видишь? Ты

сама говоришь, что наши шансы равны, равны и не больше, хотя у меня,

казалось бы, есть преимущество перед ним, это преимущество -- двенадцать лет

нашей любви, наши узы, наши чувства и воспоминания. Боже мой! Если бы все

это положить на его чашу весов, разве ты сомневалась бы хоть минуту! Первый

раз в жизни любовь тебя так захватила, и произошло это довольно поздно, вот

почему тебе трудно разобраться.

-- Но, Дик, ведь и чувство к тебе захватило меня.

Он покачал головой.

-- Мне всегда хотелось так думать, иногда я даже этому верил, но

никогда не верил вполне. Со мной ты никогда не теряла голову, даже вначале,

когда нас обоих крутил какой-то вихрь. Может быть, ты и была очарована, но

разве ты безумствовала, как я, разве пылала страстью? Я первый полюбил

тебя...

-- И как ты умел любить меня...

-- Я полюбил тебя, Паола; и хотя ты отвечала мне, твое чувство было

иным, чем мое: ты никогда не теряла голову. А с Ивэном, видно, теряешь.

-- Как мне хотелось бы знать наверное, -- задумчиво проговорила она. --

Иногда мне кажется, что так оно и есть, а потом я опять сомневаюсь. То и

другое несовместимо. Может быть, ни один мужчина не способен полностью

захватить меня... а ты ни чуточки не хочешь мне помочь!

-- Только ты, ты одна можешь все разрешить, Паола, -- сказал он строго.

-- Но помоги мне, ну хоть немного! Ты даже не стараешься удержать меня!

-- настаивала она.

-- Я бессилен. У меня руки связаны. Я не могу сделать ни одного

движения, чтобы удержать тебя. Ты не можешь делить себя между двоими. Ты

была в его объятиях... -- Он движением руки остановил ее возражения. --

Пожалуйста, прошу тебя, любимая, не надо... Ты была в его объятиях -- и ты

трепещешь, как испуганная птичка, при одной мысли, что я могу приласкать

тебя. Разве ты не видишь? Твои поступки решают вопрос не в мою пользу. Тело

твое избрало другого. Его объятия ты переносишь. А одна мысль о моих тебя

отталкивает.

Она медленно, но убежденно покачала головой.

-- И все-таки я не знаю, не могу решить, -- настаивала она.

-- Но ты должна! Создавшееся положение нестерпимо, и надо что-то

предпринять, потому что Ивэну пора ехать. Понимаешь? Или уезжай ты. Вы оба

здесь оставаться не можете. Не спеши. Обдумай все. Отошли Ивэна. Или

поезжай, скажем, на некоторое время погостить к тете Марте. Вдали от нас

обоих тебе, может быть, все станет яснее. Не отменить ли сегодняшнюю охоту?

Я отправлюсь один, а ты оставайся и поговори с Ивэном. Или поезжай и

переговори с ним по дороге. Так или иначе -- я вернусь домой очень поздно.

Может быть, я переночую в хижине у одного из гуртовщиков. Но когда я

вернусь, пусть Ивэна уже здесь не будет. Уедешь ты с ним или нет -- это тоже

должно быть решено к моему возвращению.

-- А если бы я уехала? -- спросила она.

Он пожал плечами, встал и посмотрел на свои часы.

-- Я послал сказать Блэйку, чтобы он сегодня явился пораньше, --

пояснил Дик, делая шаг к двери и как бы приглашая ее удалиться.

На пороге она остановилась и прижалась к нему.

-- Поцелуй меня. Дик, -- сказала она и добавила: -- Это не то, не

любовный поцелуй... -- Ее голос вдруг упал. -- На случай, если бы я...

решила уехать...

Секретарь уже шел по коридору, но Паола медлила.

-- С добрым утром, мистер Блэйк, -- приветствовал его Дик. -- Очень

жалею, что пришлось вас потревожить так рано. Прежде всего, будьте добры,

протелефонируйте мистеру Эгеру и мистеру Питтсу: я не могу повидаться с ними

сегодня утром. И всех остальных перенесите на завтра. Мистеру Хэнли скажите,

что я вполне одобряю его план относительно Быокэйской плотины, -- пусть

действует решительно. С мистером Менденхоллом и мистером Мэнсоном я все-таки

повидаюсь сегодня. Скажите, что я жду их в девять тридцать.

-- Еще одно. Дик... -- прервала его Паола. -- Не забудь, что это я

заставила его остаться. Он остался не по своей вине, не по своей воле. Это я

его не отпускала.

-- Ивэн действительно потерял голову, -- улыбнулся Дик. -- Судя по

тому, что я о нем знаю, трудно было понять, как это он тут же не уехал при

подобных обстоятельствах. Но раз ты не отпускала его, а он потерял голову,

как только может потерять голову человек от такой женщины, как ты, то мне

все понятно. Он больше, чем просто порядочный человек. Таких не часто

встретишь. И он даст тебе счастье...

Она подняла руку, как бы желая остановить его.

-- Не знаю, могу ли я еще быть счастлива в жизни, Багряное Облако.

Когда я вижу, какое у тебя стало лицо... И потом -- ведь я же была счастлива

и довольна все эти двенадцать лет... Этого мне никогда не забыть. Вот почему

я не в состоянии сделать выбор. Но ты прав. Настало время, когда мне пора

разрешить этот... -- она запнулась, он угадывал, что она не может заставить

себя произнести слово "треугольник", -- распутать этот узел, -- докончила

она, и голос ее дрогнул. -- Мы все поедем на охоту. А дорогой я поговорю с

ним и попрошу его уехать, независимо от того, как сама поступлю потом.

-- Я бы на твоем месте не торопился с решением, -- сказал Дик. -- Ты

знаешь, я равнодушен к морали и признаю ее, только когда она полезна. Но в

данном случае она может быть очень полезна. У вас могут быть дети... Нет,

нет, пожалуйста, не возражай, -- остановил он ее. -- А в таких случаях

всякие пересуды, даже о прошлом, едва ли желательны. Развод в обычном

порядке -- слишком большая канитель. Я все так устрою, чтобы дать тебе

свободу на вполне законном основании, и ты сбережешь по крайней мере год.

-- Если я на это решусь, -- заметила она с бледной улыбкой.

Он кивнул.

-- Но ведь я могу решить и иначе. Я еще сама не знаю. Может быть, все

это только сон, и я скоро проснусь, и войдет Ой-Ли и скажет мне, что я спала

долго и крепко...

Она неохотно отошла, но, сделав несколько шагов, вдруг опять

остановилась.

-- Дик, -- окликнула она его, -- ты мне раскрыл свое сердце, но не

сказал, что у тебя на уме. Не делай никаких глупостей. Вспомни Дэнни

Хольбрука! Смотри, чтобы на охоте не было никаких несчастных случаев!

Он покачал головой и насмешливо прищурился, делая вид, что находит

такое подозрение очень забавным, в то же время удивляясь, как верно она

отгадала его намерения.

-- И бросить все это на произвол судьбы? -- солгал он, делая широкий

жест, которым он точно хотел охватить и имение и все свои планы. -- И мою

книгу о внутрипородном скрещивании? И мою первую распродажу на месте?

-- Конечно, это было бы глупо, -- согласилась она с посветлевшим лицом.

-- Но, Дик, будь уверен -- пожалуйста, прошу тебя, -- что моя

нерешительность никак не связана с... -- Она запнулась, подыскивая слово,

затем, повторив его жест, тоже показала вокруг себя, как бы охватывая весь

Большой дом со всеми его сокровищами. -- Все это не играет никакой роли.

Правда.

-- Как будто я не знаю, -- успокоил он ее. -- Из всех бескорыстных

женщин ты самая...

-- И знаешь. Дик, -- прервала она его под влиянием новой мысли, -- если

бы я так уж безумно любила Ивэна, мне было бы все равно, и я в конце концов

примирилась бы даже с "несчастным случаем", раз уж нет иного выхода... Но

видишь -- для меня это невозможно. Вот тебе трудная задача. Реши-ка ее.

Она неохотно сделала еще несколько шагов, затем, повернув голову,

сказала полушепотом:

-- Багряное Облако, мне ужасно, ужасно жаль, и... я так рада, что ты

меня еще любишь...

До возвращения Блэйка Дик успел рассмотреть в зеркало свое лицо:

выражение, столь поразившее накануне его гостей, словно запечатлелось навек.

Его уже не сотрешь ничем. "Ну что ж, -- сказал себе Дик, -- нельзя жевать

собственное сердце и думать, что не останется никакого следа!"

Он вышел на свою веранду и посмотрел на фотографию Паолы под

барометром. Повернул ее лицом к стене и, сев на кровать, некоторое время

смотрел на пустой прямоугольник рамки. Затем опять повернул лицом.

-- Бедная девочка! -- прошептал он. -- Нелегко проснуться так поздно!

Но когда он смотрел на ее карточку, перед ним вдруг встала картина:

Паола, залитая лунным светом, прижимается к Грэхему и тянется к его губам.

Дик быстро вскочил и тряхнул головой, чтобы отогнать мучительное

видение.

В половине десятого он покончил с письмами и прибрал стол, на котором

оставил только материалы для беседы со своими управляющими о шортхорнах и

ширах.

Он стоял у окна и, прощаясь, махал рукой Льют и Эрнестине, которые

садились в лимузин, когда вошел Менденхолл, а за ним вскоре и Мэнсон; Дик в

кратком разговоре ухитрился сообщить им, как бы мимоходом, самые основы

своих планов на будущее.

-- Мы должны очень внимательно следить за мужским потомством Короля

Поло, -- сказал он Мэнсону. -- Все говорит за то, что, если взять Красотку,

или Деву Альберту, или Нелли Сигнэл, мы получим от него еще лучшие

экземпляры. Мы не сделали этого нынче, но я думаю, что на будущий год или

самое позднее через год Король Поло станет отцом какого-нибудь выдающегося

быка-производителя.

В дальнейшей беседе как с Мэнсоном, так и с Менденхоллом Дику удалось

незаметно подсказать им те практические формы, в которых должно проходить в

его имении создание новых пород.

Когда они ушли. Дик позвал О-Поя по внутреннему телефону и отдал приказ

проводить Грэхема в кабинет -- пусть выберет себе винтовку и все что

полагается.

Пробило одиннадцать. Он не знал, что Паола поднялась из библиотеки по

скрытой в стене лестнице и теперь, стоя за книжными полками, прислушивается.

Она хотела войти, но ее удержал его голос. Она слышала, как он беседует по

телефону с Хэнли относительно водосливов Бьюкэйской плотины.

-- Кстати, -- говорил Дик, -- вы ознакомились с донесениями о Большом

Мирамаре?.. Очень хорошо... Не верьте им. Я с ними в корне не согласен. Вода

есть. Я не сомневаюсь, что там много подпочвенных вод. Пошлите туда

бурильные машины, пусть продолжают разведку. Земля там невероятно

плодородна; и если мы за пять ближайших лет не повысим в десять раз

доходность этой пустоши...

Паола вздохнула и опять спустилась по лестнице в библиотеку.

"Багряное Облако неисправим -- он все сажает свои желуди! Его любовь

рушится, а он спокойно толкует о плотинах и колодцах, чтобы можно было в

будущем посадить побольше желудей!"

Дик так и не узнал, что Паола приходила к нему со своей тоской и

неслышно удалилась. Он опять вышел на веранду, но не бесцельно, а чтобы в

последний раз просмотреть записную книжку, лежавшую на столике возле

кровати. Теперь в его доме порядок. Осталось только подписать то, что он

утром продиктовал, и ответить на несколько телеграмм; потом будет завтрак,

потом охота на Сайкаморских холмах... О, он сделает это чисто. Виновницей

окажется Капризница. У него будет даже свидетель -- Фрейлиг или Мартинес. Но

не оба. Одного вполне достаточно, чтобы увидеть, как лопнет мартингал, а

кобыла взовьется на дыбы и повалится на бок среди кустов, подмяв его под

себя. И тогда из чащи раздастся выстрел, который мгновенно превратит

несчастье в катастрофу.

Мартинес впечатлительнее скульптора, он более подходящий свидетель,

подумал Дик. Надо сделать так, чтобы именно Мартинес оказался рядом, когда

Дик свернет на узкую дорогу, где Капризница должна его сбросить. Мартинес

ничего в лошадях не понимает. Тем лучше. Хорошо было бы, подумал Дик, минуты

за две до катастрофы заставить Капризницу хорошенько взбеситься. Это придаст

дальнейшему больше правдоподобия. Кроме того, это взволнует лошадь

Мартинеса, а также и самого Мартинеса, и он ничего не успеет как следует

разглядеть.

Вдруг Дик стиснул руки, охваченный внезапной болью. Маленькая хозяйка,

наверное, с ума сошла, -- иначе разве можно было совершить такую жестокость,

думал он, слушая, как в открытое окно музыкальной комнаты льются голоса

Паолы и Грэхема, поющих песню &qu