2017-12-14
443
Каковы особенности русского менталитета? Должен ли он путем усвоения западноевропейской культуры стать, наконец, цивилизованным, а не самодеятельным, или, напротив, именно первозданность России явится началом и залогом спасения мировой цивилизации от бесчеловечности и деградации — эта дилемма издавна существовала для русской мысли, вела к сопоставлению Запада и России. «Россия никогда не умела производить настоящих, своих собственных Меттернихов и Биконсфильдов; напротив, все время своей европейской жизни она жила не для себя, а для чужих, именно для общечеловеческих интересов», — писал с горечью Достоевский. «Но русские Меттернихи оказывались вдруг дон Кихотами,» — добавляет он [4. С. 79]. Западному рационализму противопоставлялась российская духовность, нравственность, индивидуализму — соборность, общинность, социальной зрелости и адаптированности — ценность человеческой личности, человека, которую с присущим ему пессимизмом особо отстаивал Герцен, западному мещанству — российское стремление к идеалу.
Принципы свободы, равенства и братства были, как известно, принципами французской революции. Но, не достигнув равенства и братства, западноевропейская цивилизация сумела обеспечить своими социальными структурами определенные свободы для личности. Россия же, постоянно реализуя насилие в своих сменяющих одна другую формах государственности, постигла на путях христианства и открыла для личности тайну внутренней свободы. «Впервые через Иисуса Христа человеку открылось, что в духе своем он абсолютно свободен» [7. С. 302].
Самую главную черту российской психологии всегда составляла вера, в принципе свойственная любому народу, но у всех, как правило, проявляющаяся в различной форме. Однако в российском менталитете образовался необыкновенный синтез веры в другого человека, в общество и в идеал. Русский идеализм сочетал в себе определенную умозрительность, возвышенный характер размышлений, выразившихся в поисках правды, истины и смысла жизни, оторвавшихся от практической обыденной жизни. Философский характер русского умственного склада, так точно отраженный Толстым в Каратаеве, всегда казавшийся добро и добродушно настроенным умом, был склонен не к рефлексии, а к верованию. Эта вера основывалась на развитом воображении, мифологичности, сказочности российского сознания. Именно вера в идеал позволяла человеку вырваться за пределы обыденности, вынести всю тяжесть реальности. Эту веру нельзя было назвать оптимистической, но она стала основой особой черты исторического русского характера — терпения. На каждом поворотном этапе российской истории каждая власть пыталась персонифицировать эту веру, но самая последняя тоталитарная форма такой персонификации породила то, что пришло в абсолютное противоречие с верой. Если всегда, наряду с верой, существовала ложь, то она носила индивидуальный характер, употреблялась в межличностном обиходе, не принимая форм массового социального явления. Не только прямое насилие, но превращение лжи в социальный институт, причем лжи, искусно привитой на веру в идеал, разрушило естественную цельность индивидуального сознания, разрушило его способность к адекватному отражению реальности. В то время, когда западный рационализм, замешанный на скептицизме, все более тонко и зорко отслеживал логику и динамику социальной и личной жизни во всех ее частных и глобальных перипетиях, российское сознание все более теряло черты разумности и способности рационального мышления, отрываясь от реальности, смешивая реальность с иллюзией или вымыслом. Можно предполагать, что это привело к глубокой и массовой деструкции индивидуального сознания, к ломке естественного для него соотношения эмпирического и теоретического. Именно эта деструкция парализовала значительную часть российского общества, утратившего чувство подлинности жизни, которое обычно лежит в основе здоровой и естественной жизненной активности. К этому присоединилось — для старшего поколения — осознание и переживание исторической ошибочности прошлой жизни, что — в принципе — никогда не переживается индивидуумом в любом другом обществе. Идентичность с обществом дает личности если не уверенность в справедливости его устройства, то во всяком случае никогда не дает сознания его краха. Российское индивидуальное сознание оказалось слишком исторично, слишком общественно, причем его исконные архетипические (по Юнгу) черты в самом же индивидуальном сознании пришли в противоречие с навязанными ему социумом способами осознания и мышления. Российская личность утратила свою историческую идентичность и одновременно потеряла социальную. Этот факт должен быть по крайней мере научно отрефлексирован.
Утвержденным религией состоянием воспроизведения душой, психикой противоречия является страдание. Бог явил миру Христа как образец страдания, как образец состояния души и духа страдающего и показал Воскресение как исход этого страдания через постижение человечности. Так Бог учил людей страданию, приблизив идеал к человеку и показав путь от человека к идеалу. Но не все противоречия выражаются в страдании и приводят к возвышению духа. Другой формой их воспроизведения является ожесточение и опустошение, зло, овладевающее пустой душой, неспособной страдать. Вся суть российской ментальности, распятой между страданием и состраданием и опустошенностью и злом, была выражена в трагике Достоевского, Леонида Андреева, Вл. Соловьева. Они пролили свет на метание души между этими силами, ей непосильными, схватив суть российской проблемы.
Но сегодня, когда нет ни «Достоевских», ни «толстых», самым главным для понимания происходящего должно стать осознавание реальности и способность принять ее правду. Одной из самых серьезных опасностей становится принятие иллюзорной идеи, а не осознание проблемы. И одной из серьезнейших проблем становится проблема перехода от общинности, соборности (в советском варианте — коллективизма) к вынужденному или добровольному индивидуализму, причем не только в бытии, но и в сознании. Представляется, что одной из легкоперенесенных с Запада идей стала идея конкурентоспособности личности, чего, безусловно, требует рыночная реальность. Однако, если совершенно необходимым для жизнеспособности личности и общества является требование компетентности, то первая идея вызывает сомнение. Не ближе ли российской привычке к общности, общению, единению стоит идея партнерства, а не конкуренции? Несомненно, имея место в узкой сфере спроса и предложения рабочей силы на рынке труда, этот принцип не может стать универсальным для российской действительности. Может ли конкурировать пенсионер с российским миллиардером? Нужна ли конкуренция там, где она не может стать реальной социально-экономической движущей силой на фоне ситуации, связанной с незаконной приватизацией государством общественной собственности? По-видимому, ближе к российскому историческому чувству братства и реальности современных отношений принцип партнерства, предполагающий не индивидуалистическую основу, а индивидуально-совместную кооперацию. И состояние психологии современного общества, и способы связей в нем отдельных личностей должны стать проблемой, не предполагающей категорических решений, а требующей анализа и размышления.
Любое политическое, общественное действие должно быть облечено общечеловеческой, нравственной идеей. В общественном сознании значение социальных отношений, их роль в развитии общества всегда рассматривалась через призму определяющей философской идеи, которая играла аккумулирующую, регулирующую роль. Под флагом определенной идеи в России объединялись разные социальные группы, тогда как в Европе каждое социальное сословие имело свою идеологию. Идеология в России никогда не имела границ.
Идеологизация русского общества началась гораздо раньше, чем победили марксизм и социализм. Идеология опиралась на имманентную потребность русского общественного сознания в объединяющей идее. Начиная от идей спасения России, до ее мессианской роли в мире, кончая идеями народничества и коммунизма, — самые разные идеи витали в русском сознании на протяжении всего XIX века. Поэтому говорить об идеологизации русского общества именно после октябрьской революции не совсем верно. Просто данная идеология легла на благоприятную почву. Идеологии буржуазного общества, за исключением Германии, всегда несли в себе значительную долю рациональности, поэтому они достаточно гибко и дифференцированно вписывались в социальную жизнь. Идеи, возникающие на российской почве, всегда были замешаны на вере и психологии, будь то вера в Христа, поиск вечной справедливости или коммунизма. Именно в силу этой последней особенности вырабатывались некие формулы, направляющие общественное сознание и, в конечном итоге, начавшие им управлять (во времена Александра I формула «православие, самодержавие и народничество» служила прекрасным цементом общества, питая веру в «батюшку царя»).
Проникновение марксизма было обусловлено идеализмом российского общественного сознания, стремлением к идеалу, утопизмом, приматом веры над здравым смыслом и рационализмом. Именно в силу этого тоталитарной власти в течение десятков лет удавалось поддержать веру в абстрактный идеал коммунизма, несмотря на все большую очевидность его вопиющего противоречия с реальностью.
Естественно, что сложность и глубина российских философских идей, были ли они идеями славянофилов или западников, блестящий уровень культуры российских мыслителей уступили место общедоступной идеологии в период превращения марксизма в советскую идеологию. Ленин, в частности, сделал все, чтобы идеи революции, которые в устах Плеханова, Троцкого, Бухарина имели философскую форму и культурные основания, превратились в лозунги. Идеология образовала некоторый синкрет науки, веры и политических лозунгов, тогда как сама политика не имела ничего общего с мифами, содержавшимися в формулах и лозунгах.
Лозунги насилия и уничтожения буржуазии постепенно сдвинулись с негативной на как бы позитивную тональность, хотя идея коммунистического будущего всегда сочеталась с практикой уничтожения его врагов. Если в дореволюционном обществе творцом и носителем идей была русская интеллигенция, то в социалистическом, благодаря классовому подходу, утвердились приоритеты рабочего класса и крестьянства в ущерб интеллигенции. Но парадоксальным образом идеология выполнила интегрирующую общество роль, оказалась универсальным средством. Впоследствии, когда интеллигенции в какой-то мере удалось укрепить свою социальную позицию за счет культурной функции, идеологические лозунги перекочевали с заборов на экраны телевизоров и страницы романов. Идеология проникала в психологию, поскольку каждый лозунг имел свой психологический не только массовый, но и индивидуальный смысл.
И сегодня, несмотря на возросшую прагматичность индивидуального сознания, все же в нем сохранялись многолетняя привычка к готовым идеологическим формулам. И когда, провозглашая демократию, попытались такой формулой осуществить эту привычную функцию, она — эта новая формула — и то у немногих, вызвала прежние, связанные с возрождением идеала переживания. Но распад прежних социальных связей, подлинно или псевдоколлективных, атомизация общества, состоящая в предоставлении каждого самому себе как в деле политического выбора, так и в деле выживания, и продолжающийся в обновленных формах расцвет мещанства, потребительства, теневой спекулятивной активности (под флагом экономической активности и возрождения), все эти причины постепенно заблокировали восприятие этой формулы. Для большинства она стала терять свой психологический смысл, который имели, несмотря на их мифичность и утопичность, прежние идеологические формулы. Российское сознание, воспитанное на лозунгах, привыкло к создаваемой ими СОЦИАЛЬНОЙ ОПРЕДЕЛЕННОСТИ, более того, к категорическим определениям, какой на дворе этап социализма и в каком году начнется торжество коммунизма.
В условиях крушения прежней идеологии основным оказалось не упразднение марксизма (который, кстати, так же, как вся система, был упразднен и очень легко), а образовавшийся вакуум в идеологизированном сознании. Именно в силу этого на социальную поверхность начали выплывать клише, создаваемые случайными людьми, носящие случайный и нелепый смысл, типа «вымыть ноги в Карибском море». Выплыла «пена» низкопробного сленга мещанства. Образовался разрыв между уровнем сложных, иногда более, иногда менее глубоко, но научно обоснованных социальных программ и транслируемых по телевидению сюжетов.
В период тоталитаризма в России политика «съела» культуру, когда интеллигенция решила добровольно и самоотверженно служить политическим целям. В настоящее время при наличии массовых университетов, колледжей и лицеев, провозглашающих ценность (дорогостоимость) образования, на фоне лозунгов о профессионализме и компетентности наука и искусство, более не финансируемые обществом, не могут содействовать созданию новой, даже восстановлению старой дореволюционной идеологии.
Чем же замещено место идеологии? Мы склонны утверждать, что психологией. Произошедшая экономическая дифференциация общества уже без всяких идеологических присказок упразднила возможность общей идеи, порождающей сходные смыслы у разных людей. Для многих все происходящее стало бессмысленным и непонятным. На этом фоне на смену идеологизированного, почти от века идеалистического мировоззрения пришла психология. В условиях социальной неопределенности необходимы не столько конкурирующие силы и идеи (плюрализм) для выработки разумного, обращенного к реальности сознания, а постановка проблем. Но эти проблемы уже почти не ставит общественная мысль. Поэтому реальным путем представляется путь их рождения, актуализации в индивидуальном сознании, в психологии.
Крупнейший социальный психолог, не только Франции и Европы, но и мира, С.Московичи считает, что психология ВСЕГДА занимала ведущее место в системе всех социальных отношений — экономических, политических, правовых, что она есть их аккумулированное выражение [9]. Тезис, что это так ВСЕГДА — во всех обществах и на любых этапах их развития — нуждается в более развернутом обосновании. Но мы считаем, что сегодня это положение справедливо для России, и лидирование психологии пришло на смену предшествующему этапу лидирования идеологии.
Распад социальных отношений привел к атомизации общества, доведенной до его первичной единицы — индивидуума. Но именно потому, что единицами стали не характерные для социалистического строя общности — производственные, научные коллективы, а именно личность, психология стала ведущей. Личности предоставлено сказать свое «слово», решая задачу выживания или безмерного обогащения. Личности предоставлено сыграть свою роль, но не в обществе, как считалось в марксизме, не в истории, а в пьесе без сюжета и в социальной ситуации полной неопределенности: в игре без правил.
Несколько лет назад мы обратились к исследованию сознания личности, очень малоизученного именно в этом качестве, и поставили сложнейшую задачу — рассматривать сознание как психосоциальное явление, как явление исторической психологии: изучить сознание и психологию, сложившуюся как результат и одновременно регулятор реального способа жизни, найденного личностью в данной совокупности социальных условий и обстоятельств.
Для исследования состояния реального сознания прежде всего необходим типологический подход. Поскольку разнообразны способы жизни личностей, вырабатываемые ими при одних и тех же (в целом) социальных условиях и дифференцированных социальных обстоятельствах, разнообразны и типы их сознания. Нами были разработаны основные определения5 специфики индивидуального сознания, одновременно и как общественного, и как личностного образования, проведена дифференциация его качеств как процесса, способности, состояния и образования, выявлена связь сознания и социального мышления как его механизма и определены основные операции последнего [1,2]. В социальном мышлении мы выделили, как отмечалось, несколько основных процедур: представления (репрезентации), интерпретации, проблематизации и категоризации.
После такой предварительной теоретической работы, которая скорее ориентировала последующие эмпирические исследования, чем претендовала на роль законченной теории, мы приступили к кросскультурным исследованиям.
В качестве предмета кросскультурных, сравнительных исследований мы избрали в основном социальные представления (хотя отдельные эмпирические исследования были посвящены интерпретации и проблематизации) [3;10].
Почему мы выбрали для кросскультурного исследования социальные представления? Во-первых, именно в них мы видим специфику российской ментальности, которая всегда была страной, где преобладали идеи и представления, т.е. они имманентны российскому сознанию. Этот выбор предмета исследования, во-вторых, обеспечил возможность научного сотрудничества с С.Московичи, считающего представления ведущей и единственной характеристикой и общественного, и индивидуального сознания. А наличие сотрудничества позволило опереться и на широко признанные положения концепции С.Московичи, и на многолетнюю эмпирическую операционализацию его концепции, на годами отработанные и в этом смысле сверхнадежные методы исследования социальных представлений [12, 13]. (Московичи, по-видимому, считал, что именно Россия является самым подходящим полем для исследования социальных представлений).
Концепция Московичи была использована нами не только в силу авторитетности ее автора, но потому, что она оказалась очень практична, конструктивна для исследования столь сложного, противоречивого объекта — реальности социальных представлений. Поэтому сегодня, подведя итоги лишь одного этапа кросскультурных сравнений, мы можем осветить две основных проблемы: первую — как мы использовали эту теорию, выросшую на другой социальной почве, в голове ученого, обладающего другим способом мышления, т.е. какова была стратегия адаптации этой теории и стратегии самого исследования, и вторую — что благодаря ей или в дискуссии с ней удалось увидеть в реальности самой российской ментальности. Для нас важно то, что в концепции Московичи взаимосвязаны два основных вопроса — о целостности менталитета и о его изменчивости. Мы солидарны с его основными принципами: менталитет того или иного общества нельзя рассматривать как высший этап развития по отношению к другим; неправомерна идея поступательности социального развития. Московичи не считает, подобно Шпенглеру и некоторым российским пессимистам, что развитие цивилизации идет к своему закату, но одновременно и не утверждает, что каждая последующая стадия является более совершенной по отношению к предыдущей [9]. Такая теоретическая позиция была важна и как основание сотрудничества, поскольку изначально отсутствовал взгляд на российскую психологию как задворки западноевропейской, проявлялся постоянный интерес к ее специфике и способам ее обнаружения.
Перед нами стояло два основных теоретических вопроса. Первый: какой стратегией можно выявить специфику российского менталитета как целого; второй (проставленный сравнительно недавно): как изменилось состояние российской ментальности в период резких социальных изменений. В начале статьи мы попытались ответить на последний вопрос теоретически. Но для доказательного ответа нужно было бы иметь лонгитюд, т.е. эмпирически сравнить состояние сознания до и после прошедших социальных изменений. Такого лонгитюда мы не имели. Но из проведенного выше теоретического анализа очевидно, что он и не мог быть проведен, потому что нельзя было бы сравнить общество, где лидировала идеология, с обществом, где ведущая роль принадлежит уже психологии, а сравнивать прежнюю психологию с современной в этой логике было бы не корректно.
Россия представляет собой сегодня совершенно уникальный пример социальных изменений, во-первых, по их радикальности, во-вторых, по их скорости. По гипотезе Дж.К.Абрика, представления связаны в систему настолько, что с изменением только одного представления или понятия меняется вся система [11]. Мы не имели возможности проверить гипотезу Абрика, поскольку у нас не было лонгитюда и характеристики прежней целостной системы российских представлений.
Но, отвечая на первый вопрос — о специфической целостности российского менталитета, можно сказать, что мы выявляли ее двумя основными путями: путем парциального исследования каждого из социальных представлений в отдельности — политических, правовых, моральных, названных нами условно коллективными (не в смысле Дюркгейма, а для обозначения их социальной ориентированности), а одновременно — представлений о я — self, представлений о своей ответственности, об интеллекте и т.д., которые в отличие от первых мы назвали личностно-ориентированными. Затем из этих фрагментов мы постарались составить целое, имея в виду удельный вес каждого, способ связи некоторых представлений, т.е. выявили композицию целого. Мы отдавали себе отчет, что российский менталитет есть некоторый гештальт, в котором исходным является целое, но, разрабатывая теоретические гипотезы о характере этой целостности, мы одновременно эмпирически шли и во встречном направлении — от частей к целому, судя о нем по их композиционному расположению.
Вторым стратегическим путем выявления целостности и специфики российского менталитета был путь кросскультурного сравнения. При первом способе мы пытались понять загадку российской ментальности как бы изнутри нее самой (к тому же отдавая себе отчет, что как исследователи мы являемся одновременно и гражданами, т.е. не можем отчуждать от себя объект исследования, как бы взглянуть на него со стороны, поскольку идентичны с ним). При втором — мы путем сравнения с системами других обществ пытались раскрыть ее специфику извне. Уже четыре-пять лет мы заняты кросскультурными исследованиями: с В.Дуазом (соратником С.Московичи, швейцарским психологом) — правовых представлений, с Е.Дрозда-Сенковской (сотрудницей Московичи) — оценочных представлений и суждений больших и малых групп друг о друге в зависимости от их близости и удаленности; совместно с финскими психологами [Ю.Хяйюриненом, Х.Рату] — сравнительным изучением типов интеллектуальности (имплицитных концепций интеллекта) западноевропейских и восточноевропейских личностей, совместно с польскими исследователями [Я.Рейковски] — политических представлений.
Отвечая на второй, не менее сложный вопрос, как выявлять (при отсутствии лонгитюда, не зная, что было раньше) изменчивость социальных представлений, мы разработали гипотезу, что изменчивость структуры менталитета можно выявить путем сопоставления двух его уровней — общественного (как он назывался в марксизме), или коллективного (в терминологии Дюркгейма), и индивидуального. Иными словами, кроме глобальной характеристики ментальности — ее целостности, выступающей на общественном уровне, мы выявили дифференцированные характеристики ментальности, т.е. те типы сознания, психологии, социального мышления, которые свойственны разным личностям. Выявляя социально-ориентированные представления (моральные, политические, правовые и т.д.), мы получили в первом приближении интегральную характеристику российского менталитета как целого; сравнивая социально-ориентированные и личностно-ориентирован-ные представления, мы стремимся выделить определенные типы сознания для того, чтобы потом ответить на вопрос, какие типы делегируют изменения или являются носителями нового сознания, по отношению к общественному целому, а какие типы консервативны. Причем, исследуя отдельные типы, т.е. индивидуальный уровень сознания, мы уже не ограничились совокупностью социальных представлений и вообще представлениями, а выбрали и другие характеристики индивидуального сознания и социального мышления — ценности, способность к проблемному социальному мышлению и оптимизм-пессимизм.
Почему мы не ограничились лишь совокупностью социальных представлений, имея в принципе возможность сравнить социально-ориентированные и личностно-ориентированные представления? Почему мы, отвечая на вопрос об изменении российского менталитета, не пользовались кросскультурным методом? Последним было очень соблазнительно и просто воспользоваться, поскольку проект российско-французского сотрудничества звучал так: «Демократическое сознание в Западной и Восточной Европе», а так как Западная Европа является уже традиционно демократическим обществом, а Россия еще только вступает на путь демократических преобразований, то, казалось бы, изменения российского сознания можно было выявить, сравнивая с эталоном высшего уровня развития демократического сознания. Но, учитывая позицию С.Московичи, не считающего, что менталитет западноевропейских стран — это высший уровень развития по отношению к российскому, мы пришли к выводу: развитие демократии как социально-политический процесс (который действительно различается по уровню развития в западнои восточноевропейских странах) нельзя смешивать с развитием сознания в условиях демократических преобразований.
Отвечая же на первую часть вопроса, почему мы, исследуя индивидуальный уровень сознания, не ограничивались только социальными представлениями, можно сослаться на доклад С.Московичи, сделанный на московской конференции в мае 1996 г., в котором он убедительно показал, что, например, высшие логические операции не являются высшими по отношению к символическим операциям первобытного мышления. И если рассматривать их в контексте функций того и другого мышления, операции, употребляемые мышлением дикаря, при всей их кажущейся примитивности по отношению к современному мышлению, оснащенному математическим, логическим и компьютерным аппаратами и технологиями, на самом деле пропорциональны, адекватны задачам его жизни. Иными словами, С. Московичи подчеркнул именно функциональные особенности того и другого типа мышления, подтвердив тем самым гипотезу, высказанную нами ранее: социальное мышление личности можно рассматривать именно как функциональный механизм ее сознания, как его «работу», а его продуктивность или репродуктивность искать в постановке и в решении социальных, жизненных, а не только искусственных экспериментальных задач. Мы поставили своей целью выявить три параметра образовавшихся типов: проблемность, ценностность и оптимизм-пессимизм. Проблемность понимается нами как самая основная способность социального мышления. Ценности рассматриваются не только по принятому иерархическому принципу и составу (не только ценностные представления), а именно, — в соответствии с целью установления изменений сознания мы стремились выявить: старые или новые ценности доминируют в сознании каждого типа; если в нем представлены только новые или только старые ценности, указать на «гармоничный» характер сознания, а если в нем присутствуют и те и другие — на его противоречивый характер. Такой подход к ценностной характеристике индивидуального сознания также является функциональным: естественно, что лица со старыми ценностями обладают иными социальными возможностями в обществе с новыми ценностями, в сравнении с лицами, новые ценности которых соответствуют ценностям общества. И, наконец, выявляя противоречивый или непротиворечивый характер индивидуального сознания у разных типов, мы исходили отнюдь не из априорной установки, что наличие противоречий в сознании есть факт негативный, блокирующий его активность, а, наоборот, из того, что противоречия, представленные в сознании, могут активизировать его проблемность. Более оптимальные функциональные возможности сознания или менее оптимальные (ограниченные) мы устанавливали на пересечении с первой его характеристикой — проблемностью социального мышления. Т.е. каждая из трех характеристик — ценностная, проблемная и оптимизм-пессимизм диагносцировалась-нами, по совету С. Московичи, на их «пересечении» друг с другом.
Почему в число трех диагносцируемых характеристик был включен оптимизм-пессимизм, казалось бы, к характеристике самого сознания не относящийся? Во-первых, потому, что оптимизм-пессимизм является общей характеристикой активности личности, которая, в свою очередь, содействует или препятствует активности мышления. Во-вторых, мы опирались на исследования оптимизма-пессимизма Залеским и Ленцем, выявлявших путем кросскультурного сравнения список наиболее сложных мировых социальных проблем (например, нуклеарной катастрофы, здоровья, СПИД а и т.д.) и получивших различия оптимизма-пессимизма по ответам респондентов о возможности-невозможности их решения (стоит заметить, что, по полученным ими данным, Украина не занимает самого первого места по пессимизму, уступая его такой стране, как Румыния, несмотря на Чернобыльскую катастрофу) [14]. Иными словами, авторы максимально сблизили характеристики оптимизма-пессимизма именно с социальными проблемами и возможностью-невозможностью их решения, что и отвечало общему принципу их взаимной пересекаемости.
Своеобразие российского менталитета мы исследовали, опираясь и на западную (эмигрантскую) публицистику, стремившуюся чаще всего с критических позиций выявить особенности социалистического образа жизни и сознания (в частности, издаваемый Т.Розановой журнал «Синтаксис», газету «Русская мысль», издаваемую в Париже, и другие источники). Для нас были крайне важны результаты социологических отечественных исследований, прежде всего Н. И Лапина, проведшего очень тонкий и глубокий лонгитюд изменения российских ценностей методами, близкими к семантическому дифференциалу в психологии, и более оригинальными, обеспечившими ему — в отличие от обычных опросов общественного мнения — картину глубинной архитектоники российского ценностного сознания, его «гештальтов» в каждый изучаемый период [ 8 ], а также на исследования В.Ф. Петренко [10], изучавшего методом семантического дифференциала политическое сознание. Взяв за основу типологии личностно-ориентированные представления, рассматривали их как базовый констатирующий пласт сознания, а в качестве критерия его функциональных возможностей проблемность, оперативность, дееспособность социального мышления, а потому жизнеспособность самих типов личности, как об этом подробно говорилось выше. Основой явились оригинальные исследования, проведенные в лаборатории психологии личности за последние пять лет. В их числе были прежде всего теоретико-эмпирические исследования А.В. Брушлинского: совместно с В.А. Поликарповым — мышления в диалоге, совместно с Л.В. Темновой — решения моральных задач, совместно с М.И. Воловиковой — интеллектуального решения моральных задач (продолженное впоследствии М.И. Воловиковой совместно с О.П. Николаевой, исследовавших соотношения правового и морального сознания по методике Тапп), наконец, оригинальные теоретико-эмпирические исследования российской ментальности в когнитивно-нравственно-правовом аспекте В.В. Знаковым [6]. В комплекс исследований, проведенных данным авторским коллективом, вошли:
1) работы Г.Э. Белицкой, впервые исследовавшей про-блематизацию как процедуру социального мышления и затем, на основе разработанного ею оригинального метода ПСМ и польского опросника (ориентированного на исследование ценностных критериев и позиций в период выборов в Польше), проведшей (совместно с О.П. Николаевой) исследование политических представлений в период выборов в Думу в 1993 г.;
2) работа А.Н. Славской, впервые исследовавшей интерпретацию как процедуру социального мышления, как его наиболее оперативную функцию;
3) В.Ф. Серенковой, изучившей проективно-временные особенности индивидуального сознания и возможности-ограничения в способности личности к планированию времени;
4) диссертация С.В. Григорьева, впервые этнопсихологическими методами исследовавшего специфику и типологии представлений личности о своей жизни в ее свободно-игровых проявлениях (и так называемые игры сознания);
5) Н.Л. Смирновой, выявившей имплицитные представления об интеллекте, интеллектуальности и интеллектуальной личности (умном человеке) в разных культурах, у разных возрастных поколений и полов, а также исследования представлений о «Я» в связи с ответственностью и другие.
Теоретические и эмпирические результаты нашей работы дают обобщенный ответ на два основных, поставленных выше вопроса: какова специфика целостности российской ментальности и в чем заключаются ее изменения в период резких социальных перемен. Выше мы дали полученный в результате первого этапа исчерпывающий ответ на вопросы — существует ли целостность социальных представлений и как происходят их изменения. Здесь мы ставим вопрос о специфике целостности российского менталитета, считая, что сама его целостность уже доказана.
Первой характеристикой российского менталитета оказалось преобладание морального сознания - моральных представлений над политическими и правовыми (но пока нельзя сказать, что и над экономическими). Это не представления о добре и зле, как это принято обычно считать, даже не представления о справедливости, а прежде всего чувство ответственности и совесть. Моральные представления имеют больший удельный вес, более развиты и входят составляющими и в политические, и в правовые. Последние, напротив, не развиты и компенсируются моральными отношениями, которые устанавливаются на уровне непосредственного взаимодействия людей. Например, в Европе можно заниматься совместной, скажем, исследовательской деятельностью с человеком, который не нравится, не симпатичен. В России для успеха такой деятельности люди должны вступить в личные, доверительные отношения, поскольку нет четких профессиональных правил и критериев. В России оказался не выработан опыт социального взаимодействия, основанный на отвлеченной, в определенном смысле безличной обязанности каждого, отсюда зависимость успешности от «хорошего» человека и добрых отношений. Мораль носит «конвенциональный» характер, т.е. основана на некотором условном соглашении типа «ты — мне, я — тебе».
Право в России отсутствует и в юридических институтах, и в сознании личности, где как бы представлен только один аспект — требования общества, обращенные к личности, но НЕ ее требования прав от общества. (СНОСКА: В газете «Русская мысль» описывалась деятельность некого лица, который создал на общественных началах нечто вроде юридической консультации, в которой помогал людям, запутавшимся с разрешением своих сложных дел. отстаивать свои права. Это лицо удалось подвести под ложные обвинения и объявить его розыск)
Это, как представляется, связано с отсутствием развитого чувства собственного достоинства, обычно изначально присущего личности, чувства, что все в конечном итоге зависит от «я», хотя такая внутренняя независимость может быть реально социально и не обеспечена, свойственна личности западноевропейского и американского обществ, порождая ее предприимчивость, конкурентность, самоуверенность, тогда как у российской личности в порядке протеста против подавления своего «Я» развилось скорее больное самолюбие. Иными словами, подтвердилось суждение о некоторой специфичности я-концепции, которая в западноевропейском сознании связана с развитым индивидуализмом.
Второй целостной характеристикой ментальности оказалось такое представление о селф («я»), которое неразрывно связано с представлением об обществе. Традиционно «Я»-концепция или ядро самосознания личности складывается из трех отношений — к себе, к другим и ожидания (или экспектации, атрибуции) отношения других ко мне. Иными словами, в структуру «Я»-концепции включаются отношения между мной и другими людьми, она охватывает специфику отношений «Я»-другой. Однако Г.Э.Белицкой, как говорилось выше, были получены данные, что исходным для сознания российской личности оказалось отношение «Я»-общество, «Я»-социум [4]. Это достаточно понятно, поскольку в недавнем прошлом каждый человек напрямую (как бы на «ты») соотносил себя и объединял с такими огромными общностями, как народ, партия, государство. В западноевропейском сознании отсутствует связь паблик (общественных) и приват (личностных) представлений, поскольку соотношение личности с обществом многократно социально, институционально опосредованно. По-видимому, в нашем обществе такая связь является наследием тоталитаризма, растворявшего личность в идеологических абстракциях «народ», «общество». С. Московичи высказал мысль, что такая связь существует и в сознании француза в виде чувства Родины, национальной гордости. Однако, возможно, что эта связь характерна именно для их национальных представлений, но менее выражена во всех остальных.
В отечественном же, фактически тотемном, самосознании государство предстало как некий гоббсовский гигантский «Левиафан», с которым каждый оказался связан лично, непосредственно и нерасторжимо. В этой нерасторжимой синкретической связи «Я» с социумом проявилось общее для всех своеобразное базовое «уравнение» российского самосознания, психологии, однако этим уравнением указанная общность исчерпывалась и ограничивалась. Далее обнаружились дифференцированные характеристики сознания. А именно конкретный способ связи «Я» и социума, представленный в сознании личностей разного типа, оказался совершенно различным. Основанием различий оказались представления о себе как субъекте или объекте. Обнаружились лица, которые имели представления о себе как об объектах, от которых ничего не зависит, которые оказываются подчиненными, управляемыми или опекаемыми. Самое интересное, что в тех же категориях субъекта или объекта разным личностям представлялся социум, государство и власть.
Полученные в итоге четыре типа сознания могут быть сопоставлены с юнговскими архетипами, а выявленные в наших исследованиях представления разрешают имплицитно существовавшее в юнговской теории (ставшей сегодня столь популярной) противоречие. Согласно Юнгу, архетип — это коллективное бессознательное, т.е., выражаясь недавно действующим языком, это то общественное (нормы, представления, предрассудки, мифы), которое впечатано в сознание каждого индивида. Но одновременно, согласно Юнгу, коллективное бессознательное играет определенную роль именно в сознании личности, роль, которую Юнг фактически никак не раскрыл. В силу этого в его концепции так и осталось неясным соотношение «коллективного» и «индивидуального», личностного, тем более что первое — бессознательно, а второе — осознано. На наш взгляд, полученные архетипы воплощают общую для всех неразрывность связи личности, индивида и общества и одновременно дифференцирующую разные типы, активную или пассивную позицию индивида по отношению к обществу, в которую включено и восприятие самого общества как активного или пассивного (или отчужденного) начала.
Иными словами, в индивидуальном сознании присутствует одновременно и глобализация — в виде представления своей связи с обществом, и дифференциация, проявляющаяся в конкретизации представлений о своем способе связи с обществом. Эти типологические представления о разном способе связи своего «Я» с обществом дифференцируют российскую ментальность на разные группы по специфическим именно для сознания критериям, а не по экономическим (или не только по экономическим). Кроме теоретического значения, эти данные совершенно опровергают ходячую гипотезу о том, что в нашем обществе сложилось равновесие разных слоев и групп. Неравновесие, несимметрия создается тем, что одна часть общества — это личности, взаимодействующие внутри групп, и группы, взаимодействующие друг с другом, а другая — живущее на одной территории сходным образом жизни население. Это неравенство усиливается радикальными различиями архетипов сознания.
После получения этой типологии мы провели дополнительное исследование трех пересекающихся характеристик каждого типа — ценностной, социального мышления (способности к проблемности) и оптимизма-пессимизма, т.е. получили типологию, которая, имея определяющий фактор в виде субъект-объектных категорий, разделивших выборку на четыре типа, затем дополнилась другими. Основная часть этих результатов была нами описана ранее [1,2]. Новыми являются шкалы оптимизма-пессимизма, которые показали, что тип S-O, имея новые непротиворечивые ценности и конкретно-проблемное социальное мышление, одновременно и оптимистичен, а три остальных — в основном пессимистичны (хотя на студенческой выборке получена равная выраженность оптимизма и пессимизма).
Весьма важно отметить, что эта типология была результатом специального лабораторного исследования, которое раскрыло специфические связи в механизмах сознания и активности (мышления и удовлетворенности) разных типов. Эта часть работы не отличалась от традиционно психологических исследований.
Но следующим этапом явилось исследование, которое можно в полной мере назвать психосоциальным, поскольку по методу, разработанному В.Дуазом, мы начали искать, каким социальным группам принадлежат типы сознания, выявленные собственно лабораторным путем. В.Дуаз — сотрудник С.Московичи, разработал метод, близкий нашей прогрессивной типологии, так называемую анкеровку (что буквально переводится как якорность, а фактически по смыслу — как укорененность или «корень»). Суть его заключается в поиске тех социальных групп (профессиональных, возрастных или собственно социальных страт, слоев), которым действительно свойственны структуры сознания, обнаруженные лабораторным путем. Только после этого эти структуры и механизмы могут быть названы психосоциальными. Анкеровка, таким образом, является основной стратегией исследований психосоциальных явлений [5].
В качестве четырех социальных групп выступили предприниматели, интеллигенция (ученые и студенты), рабочие и пенсионеры. Самым неожиданным для нас результатом явилось то, что у реальных социальных групп обнаружилось статистически значимое наличие лабораторно выявленных характеристик определенных типов. Причем коэффициент корреляции между типом сознания и социальным слоем для первых двух групп был достаточно высок, чтобы говорить о прямой принадлежности каждой из них данному типу сознания, но особенности сознания рабочих и пенсионеров были слабо выражены, слабо дифференцированы. Иными словами, сознание 3-го и 4-го типов — объект-субъектное и объект-объектное — не однозначно привязано к определенным социальным слоям, что требует дальнейшего исследования.
Основным результатом наших работ, таким образом, явилось эмпирическое доказательство того, что у реальных социальных групп существует тип сознания по комплексу четырех параметров — представлению о связи я-общество, способности к проблематизации, характеру ценностей и оптимизму-пессимизму.
Итак, уровень социального мышления личности зависит не только от способа использования ей своих интеллектуальных данных в реальной жизни, от постоянства интеллектуальных занятий, от потребности постоянно мыслить, о чем говорилось выше. Оно зависит от оптимистического или пессимистического отношения личности к социальной действительности, ее жизненной позиции, установок, ценностей, ориентации, определяемых ею. Положительное, активное, ценностное отношение к социальной действительности, потребность участия в значимых социальных ситуациях, изменениях способствует осознанию сущности происходящего, постановке проблем и задач. Пассивное или негативное отношение к социальной действительности блокирует потребность искать конструктивные решения и вообще структурно, последовательно, целенаправленно думать. Одновременно неосознаваемые предрассудки, установки, мнения, присущие какому-нибудь социально-психологическому слою населения или группе, часто становятся препятствием даже для проникновения в сознание проблем, поставленных обществом, а тем более — для их самостоятельной постановки и решения. Таким образом, социальное мышление определяется не только способностью, но и потребностью мыслить, возникающей у самой личности или образуемой запросом общества на интеллект личности.
Социальное мышление личности носит тот или иной — поверхностный, стереотипный, обыденный характер, если у личности отсутствует интеллектуальная культура, потребность к решению все более сложных задач, а интеллектуальная поспешность и житейская суета препятствуют поискам все более тонких и существенных зависимостей.
Таким образом, сравнивая разные типы личностей, фактически совпавшие с социально-психологическими или даже психологическими характеристиками страт, мы видим, что поляризация общества произошла по степени адаптированности к произошедшим в обществе изменениям. Адаптированность в данном случае означает участие или неучастие (возможность неучастия) в осуществлении самих этих изменений, во-первых. Во-вторых, она проявляется в собственно личностной активности или пассивности, которая, в свою очередь, зависит от активности или пассивности сознания, возможности выдвижения целей, интерпретации себя лишь как участника (или зависимую переменную) или субъекта происходящего. В-третьих, верность старым ценностям, пассивность социального мышления не дает определенной части общества понять смысл происходящего, утрачивается переживание смысла собственной жизни. В результате в обществе происходит поляризация вдвойне адаптированных групп и вдвойне неадаптированной части населения. Это, по-видимому, должно интерпретироваться социологически как состояние неустойчивости общества.
Эти данные позволяют ответить на один из интересующих Западную Европу вопросов, откуда появились «новые русские» (в нашем исследовании — предприниматели до сорока лет). Они склонны отвечать на этот вопрос в экономических категориях, связывая их появление с особенностями теневой экономики, которая развилась уже в период, предшествовавший перестройке. Не отрицая возможности такого объяснения, заметим, что для нас, во-первых, «новые русские» дифференцируются на предпринимателей, так или иначе активно занятых современными видами финансово-экономической деятельности, и на владельцев недвижимости, т.е. людей, негласно участвовавших в приватизации крупной государственной собственности, которые не в состоянии пустить эту собственность в оборот. Первая группа — по научным и публицистическим данным — это активные люди, характеризующиеся часто высокими интеллектуальными способностями. Кроме способности решать проблемы, связанные с их профессиональной деятельностью (в чем они, казалось бы, сходны с рабочими), специфика их мышления заключается также в диагносцированной нами оперативности мышления, в его скорости и способности принимать решения. Их когнитивный стиль является сложным, т.е. они способны удержать проблемы и множество вариантов в своем сознании достаточно длительное время (что не противоречит их способности принимать быстрые своевременные решения). В чем специфика их профессиональной деятельности, радикально отличающая их задачи, от решаемых рабочими? Их деятельность осуществляется в современном социальном пространстве, которое, как уже отмечалось, в высшей степени обладает, во-первых, неопределенностью, во-вторых, нестабильностью. Обычно профессиональные задачи повторяемы, как правило, легко типизируются, имеют четко очерченные условия и требования и даже коды решений. Данная группа фактически сама создает из разных наборов социальных данных некие композиции, каждая из которых отличается оригинальностью. Тем самым данная группа, как уже отмечалось, во-первых, сама создает условия для других социальных групп, во-вторых, создает тем самым для себя своеобразные опоры-«костыли» в «топком болоте» социальной действительности. Иными словами, мы приходим к выводу, что данная группа заняла лидирующее положение в обществе благодаря своим психологическим, точнее — личностным качествам, еще более конкретно — своим оригинальным интеллектуальным способностям, сочетающимся с высокой инициативой.
Профессиональная деятельность в сфере производства характеризуется стереотипностью, жесткостью, стандартностью условий и вместе с тем глубокой противоречивостью: эти противоречия не могла разрешать даже высокоинтеллектуальная элита директоров, представляющая собой, как правило, активных, выносливых, преданных до самоотверженности своему делу людей. Противоречия ценностей рабочих дезориентируют их, а способность решать профессиональные проблемы не распространяется на социальную сферу, их социальное мышление недостаточно развито. Предприниматели же, своего рода лидеры, обладают огромной свободой (будучи не связаны с определенным видом деятельности) — возможностью перехода из одного в другой, поисковой активностью в сфере социально-экономической неопределенности и нестабильности.
Тем не менее все наши данные об этом социальном слое свидетельствуют, что он образовался именно по личностному основанию: в пространство (сферу) предпринимательской деятельности устремились наиболее инициативные и высокоинтеллектуальные личности (хотя более детальный, не усредненный анализ показывает, что не у всех инициативность сочетается с хорошим интеллектом, а последний гораздо больше коррелирует с ответственностью). И среди других слоев населения, несомненно, высок процент личностей, одаренных прекрасным теоретическим или практическим умом, но не велико число тех, кто сам ценит и хорошо использует свой ум, по отношению к тем, от кого требуется применение интеллекта профессией, ситуацией, самой жизнью, помимо самого субъекта. Наши данные об этом социальном слое свидетельствуют, что решающую роль сегодня начинают играть отдельные личности, обладающие высокими интеллектуальными и личностными качествами, в чем мы видим первое доказательство общего тезиса о решающей роли психологии на современном этапе.
Противоречивость ценностей в сознании интеллигенции, с одной стороны, может обострять способность к проблемному мышлению, но, с другой — блокировать интерес к социальным проблемам, ограничивать круг проблем интеллигентов узкопрофессиональными. Во всяком случае, по-видимому, их социальное мышление недостаточно развито, что тормозит социальную активность и определяет пассивность данного социального слоя, даже его молодой студенческой части.
Не касаясь деталей, которые нуждаются в дальнейшем исследовании, можно сделать вывод, что у разных типов существуют разные функциональные связи между разными механизмами их сознания, которые в одних случаях оптимизируют его продуктивность, а в других — блокируют. В свою очередь, даже при высоком уровне развития личности функциональные ограничения сознания могут тормозить ее активность. В целом мы получили пока картину, но еще не систему сложного соотношения возможностей разного типа личностей в профессиональном и социальном отношении с разными возможностями их мышления и сознания.
Второй вывод заключается в том, что расслоение на страты произошло по психосоциальному параметру, по личностным возможностям и ограничениям, а, в свою очередь, это расслоение дифференцировало разные слои по их социальным возможностям. Рабочий класс и пенсионеры оказались, фактически, в низшем по адаптированности недееспособном социальном слое.
Третий вывод касается сущности изменений, произошедших в нашем обществе. Изменения касаются не только экономической и политической сфер, не только ценностей, и даже, как мы и предполагали, не только самосознания — осознания себя как субъекта, обладающего всеми возможностями, или как объекта, от которого ничего не зависит. Изменения сознания заключаются в возникшем неравенстве социальных возможностей разных социальных групп. Это неравенство определяется не только по материально-экономическим параметрам (и всеми вытекающими из них последствиями), но и по способности-неспособности разных групп участвовать в социальной жизни (такая способность очень низка сегодня у интеллигенции, мала у рабочих). Сложилась ситуация, при которой один слой (предприниматели) задает социально-экономические условия жизни всем остальным слоям общества (хотя он никого не эксплуатирует). Главное же неравенство проявилось в способности-неспособности разных слоев адаптироваться к социальным изменениям. Группа предпринимателей оказалась адаптирована к ним вдвойне (даже втройне — по своей субъектности, новым ценностям, социальному мышлению и оптимизму). Пенсионеры и частично рабочие оказались вдвойне неадаптированными — их ценности либо противоречивы и блокируют их собственное мышление, либо консервативны, мышление беспроблемно и ограничено профессиональными задачами, позиция и самосознание объектно, что усугубляется неудовлетворенностью и пессимизмом.
Интеллигенция на сегодняшний день занимает неопределенное положение в обществе, поскольку, обладая огромным интеллектуальным потенциалом, парадоксальным образом не может его использовать как социальный потенциал своей личности. Она есть резерв нашего менталитета и общества, но резерв совершенно не используемый самой этой группой и обществом.
В целом, отвечая на вопрос о специфике российского менталитета и его изменении, можно сказать, что по сравнению с огромной ролью интеллигенции в дореволюционный период, позволявшей не только духовно-нравственно, но и культурно соперничать с Западной Европой, ныне интеллигенция утратила и пока не может обрести свою позицию.
Специфика российской ментальности, состоящая в цементирующей роли морального начала, которая была всегда присуща русскому обществу и составляла его цельность, соборность, разрушается дифференциацией разных слоев. Фактически целое состоит из большинства социально неадаптированных слоев. До сих пор мы говорили о влиянии возможностей сознания и личности на социальную адаптацию. Но пущен в ход и обратный механизм: отсутствие социальной адаптированности лишает сознание возможности понять смысл происходящего, где единственной задачей становится физическое выживание.
В русском менталитете сохраняется имплицитная связь каждого «я» с обществом, но, поскольку общество уже выступает в лице политически и экономически несостоятельного правительства, эта имманентная для русского связь может разрушиться. Политики должны когда-то осознать значение этой связи и использовать в составлении своих формул и программ огромную, еще не закрытую возможность ее сохранения, заполнения создавшегося смыслового вакуума. Развившиеся за годы застоя межличностные отношения хотя и построены на своеобразной «конвенциональной» морали, (СНОСКА: (Мы употребляем понятие «конвенциональное» в специфическом, отличном и даже противоположном обычному определению смысле. Если для Кольберга конвенциональность предполагает равенство, доверие, справедливость, то в России конвенциональность стала синонимом договоренности, в узких рамках которой возможно доверие только на началах приоритетности моральных обязательств.)) уже требуют придания им правовых, взаимоответственных форм.
Таким образом, что касается характеристики положения российского общества на основе специфики российской ментальности, выявленной нами в самом первом приближении, то можно сказать, что общество не просто находится в политическом, экономическом и множестве других кризисов: оно — в силу уничтожения среднего класса, придающего необыкновенную статичность-устойчивость, например, французскому обществу, находится в состоянии подвижного неравновесия. Эта неустойчивость определяется расстановкой психологических «сил», слоев, обладающих разными (до сих пор дополнявшими друг друга) социальными, духовными, личностными возможностями. Сегодня они уже не дополняют друг друга, а образовали противоречивые полюса.
Что касается выводов собственно научного характера, то мы в определенной степени доказали:
1) в обществе произошла дифференциация по комплексу социальных представлений, в каждом из которых образовались разные смысловые и функциональные «гештальты»;
2) именно социальные представления и индивидуальные возможности-ограничения сознания являются ведущими характеристиками этих социальных групп, а не политические, не правовые;
3) подтвердилась идея Московичи, что социальные представления, являясь ведущими на современном этапе развития России, выполняют реальную жизненную и социальную функцию. Эта функция в одних случаях оказалась позитивной, в других — негативной, малопродуктивной;
4) получена дальнейшая конкретизация концепции субъекта, разработанной С.Л.Рубинштейном: осознание себя как субъекта или объекта сопряжено с интерпретацией общества (а в иных случаях — другого человека) как субъекта и объекта, (в свое время Рубинштейн предупреждал об этической недопустимости использования другого в качестве средства, т.е. объекта).
Нами получена конкретизация классического тезиса Рубинштейна о единстве сознания и деятельности: это единство носит типологический характер и в некоторых случаях превращается в противоречие сознания и деятельности. В целом же было проведено доказательство идеи о функциях психики, высказанной Рубинштейном еще в «Основах общей психологии», применительно к функциональным возможностям и ограничениям сознания, которые влияют на личностную и социальную позиции.
Относительно реализации психосоциального подхода, можно резюмировать, что при всей сложности его эмпирического исполнения именно он раскрыл сложные взаимосвязи функциональных возможностей психики, сознания, личности и той, каждый раз разной в одну и ту же эпоху, композиции социальных условий, в которых оказывается личность разного типа. Интеллектуальные преимущества предпринимателей, возможно, развитые в совершенно иной профессии, дали им преимущества в сверхсложной социальной действительности, которая, как ни парадоксально, напротив, оказалась простой, сведенной к задаче сохранения жизни и здоровья для другого типа, интеллектуальные возможности которого были в предыдущую эпоху либо социально, либо профессионально не сформированы. В свою очередь решение только задачи выживания или сведение задачи жизни только к сохранению возможности профессиональной работы (у интеллигенции) естественным образом не содействуют расширению для них сферы социальной жизни и развитию социального мышления.
Развитие сознания, которое может иметь место при определенных усилиях и влияниях, в свою очередь, позволит изменить ту форму самосознания, которая обрекла два типа личностей на роль объектов. Только осознание себя в качестве субъекта, только преодоление «рабского», по выражению Гегеля, самосознания, доставшегося от тоталитаризма, способно вернуть жизненную активность и уверенность огромному количеству людей. Их жизненно-практическую позицию уже нельзя изменить социальным путем, даже путем повышения их материального благосостояния (что и нереально). Она может быть изменена только у тех и только в той мере, в которой может быть позитивно настроено, расширено их сознание. Этот путь, в принципе отвергнутый марксизмом, провозгласившим примат бытия над сознанием, является еще не исчерпанным источником возрождения российского духа.
Категория субъекта применительно к индивидуальному сознанию и самосознанию по своему значению не имеет ничего общего с той возвышенно-утопической ее трактовкой, когда каждая личность, реально в жизни сведенная к роли исполнителя, объявлялась в философии субъектом преобразования природы и общества. Речь идет о таком жизненно-практическом и осознанном состоянии личности, когда она способна определить зависящее от нее пространство жизни и деятельности, способна соразмерить свои усилия с масштабами этого пространства (естественно, разного для разных людей), способна представлять себе смысл, цену и результаты своих усилий. Тем самым социальные действия людей окажутся связанными с их жизненными смыслами, перспективами, возможностями, их инициативы будут ими самими соизмеряться с их личной ответственностью.
Осознание или выработка совокупности критериев оценки своей личности, своих способностей, своих притязаний, предполагаемого труда и деятельности уже создают личности чувство свободы маневра, свободы выбора, свободы риска или... свободы отказа. Это и есть основа субъектности самосознания. В свою очередь осознание себя в качестве субъекта обогащает внутренний мир и укрепляет жизненные силы человека, который становится способен не только устоять в трудностях, но и помочь другим.
Все эти моменты, существенные и для самосознания, и для жизненной позиции каждого, могут и должны быть отрефлексированы. И можно быть уверенным в том, что опознание, называние, осмысление этих больных и трудных проблем жизни каждого человека найдет в нем отклик, отзовется эмоционально, интеллектуально, духовно. Основные линии этих проблем при всем разнообразии личностей остаются общими.
Поэтому вывод о решающей роли психологии общества и личности на современном этапе одновременно есть социально оптимистический вывод, поскольку российское сознание, несмотря на уничтожение духовности, христианской веры, любви к ближнему, всегда имело и имеет свой «якорь», свою укорененность в связи со своим народом, своей Родиной, свою соборность. Судьба России на протяжении истории доказала, что лучшее в ней поднимается в самые критические, самые запредельные периоды. Пережитое унижение человечности, уничтожение культуры, религии, нравственности тем не менее закалили российский характер, что для нас является залогом будущего возрождения.
Литература
1. Абульханова К.А., Воловикова М.И., Елисеев В.А. Проблемы исследования индивидуального сознания //Психол. журн. - 1991. — Т.12. - № 4. - С. 27-40.
2. Абульханова-Славская К.А. Социальное мышление личности: проблемы и стратегии исследования//Психол. журн. - 1994. - Т.14. - № 4. — С.39-55.
3. Белицкая Г.Э. Типология проблемности социального мышления. / Автореф. дисс. канд. психол. наук. — М., 1991.
4. Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1877 г.// Россия и Европа. Опыт соборного анализа. — М., 1992.
5. Дуаз В. Феномен анкеровки в исследованиях социальной репрезентации. // Психол. журн. — 1994. — № 1.
6. Знаков В.В. Неправда, ложь и обман как проблема психологии понимания// Вопр. психол. — 1993. — № 2.
7. Ковалев В. Россия и Европа. Истина и свобода //Россия и Европа. Опыт соборного анализа. — М., 1992.
8. Лапин Н.И. Ценности в кризисном социуме//Ценности социальных групп и кризис общества. — М. 1991. — С, 4-21.
9. Московичи С. Социальные представления: исторический взгляд// Психол. журн. — 1995. — № 1. — С. 3-18, № 2. — С. 3-14.
10. Петренко В.Ф., Митина О.В. Семантическое пространство политических партий// Психол.журнал. — 1991. — № 6.
11. Славская А.Н. Личностные особенности интерпретирования субъектом авторских концепций. /Автореф. дисс. канд. психол. наук. — М., 1993.
12. Abrik J.-Cl. A. Theoretical and experimental approach to the study of social representations in a situation of interac-tion//Social representation. / Ed. by R.M. Farr & S. Moscovici. — Cambridge, 1984.
13. Moscovici S. Social representations. — Cambridge, London, N-Y., 1984.
14. Moscovici S. Social influence and social change. — London, N-Y., San-Franc.: Academic press, 1978.
15. Zaleski Z., Chlewinski Z., Lens W. importance of land optimism-pessimism in predicting solution to world problems: an intercultural study. Psychology of future orientation. Ed. Z. Zaleski, W. Lens. / Lublin, 1995.
