Глава 15. День Серебра 21 страница

— А, понял, — сказал Гили. — Это все равно что глазами видеть грушу, откусить кусок, и на вкус почувствовать орех.

Тут им пришлось прервать разговор, потому что впереди дорога снова была завалена вывороченными деревьями.

 

* * *

 

По словам Лауральдо, они должны были бы достигнуть Амон Химринг через два дня, а завтра оказаться уже в Химладе и встретиться с пограничной стражей феанорингов.

— К тому времени, — сказал Берен, — от моей задницы начнут отскакивать кованые болты самострелов.

Лауральдо засмеялся и поделился несколькими соображениями насчет того, как в этом случае лучше встречать возможного врага: лицом к лицу или как-то иначе.

Он был весел, но не так, как Нэндил. Тот был весел от того, что весь был цельный, а Лауральдо был весел, но надтреснут внутри. Его отличала бесшабашность и показное легкомыслие, свойственные многим эльфам, идущим за сыновьями Феанора. Так легкомысленны и насмешливы напоказ люди, носящие в себе какую-то глубокую рану. Те, кому хочется забыться. Те, кто страдает, но боится сострадания и изо всех сил показывает, что страдание ему неведомо. Они горячо кидаются на поиски приключений и любят о них со смехом рассказывать, но на самом деле ищут смерти. Берен и сам был таким до встречи с Лютиэн. Как подружились Лауральдо и молчальник Лоссар — загадка, но они подходили друг другу как пламя светильнику. Лауральдо говорил обо всем и ни о чем со всеми — но только с Лоссаром он мог молчать. Тот не произносил ни слова — но Лауральдо в его присутствии не тяготила тишина. Он переставал насмешничать над миром, потому что переставал его бояться.

На ночь отряд остановился у берега одного из ручьев, которые потом, на равнине, сливаются в Эсгалдуин. Лауральдо, Аэглос, Лоссар и Берен обыскали округу — нет ли паучьих нор — и дошли до истока ручья, чтобы убедиться, что воду из него можно пить. Взятая с собой уже подходила к концу.

Здесь было опаснее, чем на месте прошлой ночевки. Голые камни там нагоняли тоску, а здесь было больше растений и далеко не все деревья вырвал ураган — но среди голых камней, где ничто не растет и не живет, и пауку нечего делать — нет добычи. А здесь, где начала попадаться обычная лесная живность, могли попадаться и пауки.

Нэндилу было еще плохо после вчерашнего, Эдрахил тоже выглядел бледноватым от потери крови. Как и все эльфы, он умел сам себе останавливать кровь одним желанием, и позволил ей стечь только потому, что опасался яда — есть у орков такой подлый обычай. Но, поскольку к драке они нарочно не готовились, отравой клинки смазать не успели. Весь день он чуть ли не спал в седле, а вечером только выпил винную настойку на травах, и снова заснул, едва коснулся головой своей седельной сумки.

Финрод предложил засветло начертить sarat — охранный знак вокруг лагеря. Против разумного существа такой sarat не помог бы, но дикое животное или паука отпугивал. Однако была одна подробность — никто после начертания не должен покидать пределы круга. Поэтому эльфы слегка заколебались: их вообще мучила невозможность уединения, а тут пришлось бы ходить в одни и те же кусты, да еще чуть ли не на виду у всех. Но Берен напомнил о том паучище, которого ему случилось зарубить здесь поблизости, и его голос все решил. Финрод пожертвовал фунтом муки — рассыпал его кругом, в линию. И уже по ней, по муке, принялся чертить острием своего ножа. Это заняло у него все время до темноты и здорово утомило.

Пока было светло, Берен читал трофейную книгу. Он многое передумал, читая, но больше всего удивлен был тем, что книга оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял. Он ждал, что речь пойдет о господстве силы, что прав тот, у кого тяжелее рука, что нет смысла жалеть слабых, самой судьбой предназначенных к рабской участи — а пошло совсем о другом. Эта книга настойчиво будила не что-нибудь, а именно любовь к Морготу. Любовь и… жалость. Это было странным: Вала, который требует жалости. Но это было так. Одинокий, непонятый страдалец, ненавидимый своими глупыми братьями и сестрами, гонимый безжалостным Отцом… Сначала Берен ощутил досаду: экая размазня! — но потом… Потом он начал понимать…

Это были чары. На Берена они не действовали: он повидал и перестрадал достаточно, чтобы смеяться над деланным страданием этой книги. Он не мог плакать над убитыми в Валиноре учениками Моргота (если такие и вправду были) — все свои слезы, положенные невинно убитым, он выплакал у коновязи в Сарнадуине, над зарезанными женщинами и детьми деревни; не трогала его сердце гибель посланника — он был свидетелем более страшным и подлым убийствам; не волновала его клевета на дом Финвэ — о себе он успел узнать достаточно дряни, чтобы отличить настоящую от выдуманной…

…Но вот если бы эта книга попалась ему лет двенадцать назад… Глупому и горячему, мечтавшему о подвиге и жертве… Мнившему, что закон — это нелепые путы, а порядок — выдумка стариков… О-о, вот тогда эта книжка оказалась бы очень кстати! Тогда его сердце дрожало бы ей в лад, как дека лютни дрожит в лад струне! Он всей душой понял бы того, кто возненавидел Отца — ибо сам тогда ненавидел отца. Ненавидел его со всей искренностью любящего сына. Финрод был прав — от ненависти близко к любви, ближе, чем от безразличия. Может быть, и Моргот на свой извращенный лад любит Отца. Может быть, все его жестокие выходки — это отчаянная мольба: заметь меня, заметь, выдели среди прочих, хотя бы Своей ненавистью! Может быть, его ненависть к Детям — ревность старшего к младшему, беспомощному, но обласканному. Может быть, его стремление властвовать над нами — это ревнивое желание старшего сына встать между младшим и родителями, чтобы сделаться нужным и им, и ему. Все-таки это любовь. Извращенная и отвратительная.

Он закрыл книгу, когда уже стемнело, и сунул в сапог, чтобы назавтра вернуть Эдрахилу. Дошел только до середины — дальше, наверное, идет рассказ о бегстве нолдор, как о нем знает Мелькор и о пленении Маэдроса — интересно, конечно, какое благовидное оправдание жестокой пытке пленника придумали морготовы летописцы… Интересно, но неважно, да можно и об заклад побиться: месть за тех, якобы распятых на скале … Главное — главное Берен понял…

«Берен?» — почувствовал он мысленный зов.

«Государь!»

Значит, Финрод не спал, хоть и полусидел, привалившись к седлу, с закрытыми глазами…

Менельдур — он устроился на высоком камне, наблюдая за вейдх — вдруг резко повернулся к ним спиной. Берен неожиданно вспомнил, что за все время, прошедшее с ночи осанвэ, он не перемолвился с Менельдуром ни словом.

«Что я ему сделал?»

«Не думай об этом сейчас. Лучше скажи — что же ты понял?».

«Я понял, что Единый прав, ибо Он создал этот мир. Он лучше знает. Книга все время оспаривает Его власть, как мальчишка оспаривает власть отца, и чем яростней мальчишка спорит, тем яснее видно, что отец прав. Он любит, а любящий… Любящий порой имеет право на хорошую затрещину. Ведь иной раз только оплеуха может привести человека в чувство.»

«Моргот обвиняет Его в убийствах…»

«Он лжет. Я знаю, что на самом деле делают и чувствуют убийцы. Я сам убийца. А Единый имеет право взять то, что дал. Кроме Него, никто не мог дать жизнь. Кроме Него, никто не имеет права на нее посягать. Разум говорит мне, что Он — не убийца. Будь Он убийцей от начала дней, Он не постыдился бы уничтожить нас, едва мы пали, и сделать заново. Но сердце Его, как видно, исполнено жалости».

«А если, как утверждают слуги Мелькора, Ему просто не хватает сил, чтобы уничтожить людей?»

«Мы проезжали через места, сотворенные Морготом. Сколько силы понадобилось, чтобы поднять каменные столпы выше ваших башен, на месте, большем, чем нынешние владения Нарготронда? А ведь это была всего лишь малая толика его силы. Я видел Эред Энгрин, которые он воздвиг в одиночку — и тоже затратил лишь малую толику своей силы. Одной силы Моргота хватило бы, чтоб уничтожить всех людей — так сколько же силы должен иметь Тот, Кто создал всех Валар и Моргота с ними?»

«А если Он расточился в создании, как Моргот сейчас расточается в разрушении?»

«Тогда и Валинор с горами Пелори построен на песке», — улыбнулся Берен. — «Но почему-то не расточаются силы других Валар. Стоят горы, бегут реки и веют ветры, и покровом живого окутана Арда. Моргот отлучен от источника Сил — и слабеет. До того, что Финголфин наносит ему кровавые раны, до того что сам он не может исцелить свои руки.»

«Но и Варда с Йаванной не смогли воссоздать Деревья».

«Но дали Солнце и Луну. Одного и того же ребенка не родишь дважды, если он уже умер — но можно выносить и воспитать другого. Меньше ли это деяние?»

Финрод улыбался, не открывая глаз.

«А Моргот все же сумел Деревья сокрушить».

«У нас есть поговорка грубая, Король, но верная: насрать — не нарисовать. Тоже мне, погубил Деревья. Я могу повалить любое из деревьев в Нан Эльмуте — а способен хоть одно вырастить?»

«Так Моргот не прав?»

«Да. Прав Единый и тот, кто с ним».

«Что бы ни делал?»

«Нет! Кто делает Морготову работу — тот за Моргота.»

«А еще что ты понял?»

«Моргот хочет взять человека не на то, что в нем есть злого, а на то, что в нем есть доброго. Это хорошо. Это значит, что доброго в нас все же больше, чем злого, и оно вернее, если даже Моргот на него делает ставку. А с другой руки — огорчает меня то, что даже доброе Моргот норовит использовать себе на корысть…»

«А еще что?»

«А еще, Государь, что осанвэ — очень хорошая штука, раз позволяет одновременно говорить и грызть орехи…»

Финрод беззвучно засмеялся. И вдруг — словно холодный ветер пронесся над ними. Все трое бодрствовавших вскочили. Лошади забеспокоились, Руско дернулся во сне и простонал:

— Мама! — но не проснулся.

Менельдур выпрямился, меч его выскользнул из ножен. Во тьме лезвие слегка отсвечивало голубоватым сиянием, таким же светом переливалось лезвие Дагмора, разгораясь все ярче. Менельдур обернулся к Королю — Финрод стоял чуть позади Берена — и оба услышали его безмолвный вопрос: поднимать тревогу? В ответ Финрод сделал знак: не нужно — и показал на лошадей, а потом — на спящего Эллуина. Менельдур бесшумно соскочил с камня и еще через мгновение оба были там, где к кустам привязали коней.

Берен с королем оглядывались, спина к спине. Менельдур и Эллуин успокаивали лошадей. Темнота вокруг лагеря не нарушалась ничем — лишь малое пространство освещали клинки, горящие все ярче. Лошади всхрапывали и беспокойно перебирали копытами. Знак нельзя было прорвать снаружи, но можно — изнутри. У Берена сердце ушло в живот, когда раздался тихий шорох гальки, по которой ступали бесчисленные лапы. До того он не знал, куда смотреть — но теперь обернулся на скрежет камешков. И в том месте ночь была темнее, чем везде. Клочок тьмы шевелился и рос, затем пахнуло смрадом — словно всю дрянь мира собрали в одном месте — и тварь очутилась у черты. Глаза ее — сколько их было? — горели бледной зеленью, суставчатые лапы перебирали на месте — ничтожным своим умишком тварь не могла понять, что же не пускает ее.

Глаза твари горели на уровне живота Берена — значит, вся она была ростом с осла. Берен зарубил бы ее и один, если, конечно, его не скрутило бы в рвоте — от одного ее запаха съеденные на ужин орехи запросились наружу. Столетней гнилью несло от этой твари, и мертвого в ней было больше, чем живого…

Она приползла сюда на запах людей и лошадей — но не могла понять, откуда он шел. Знак удерживал ее, и она сновала вдоль границы круга, не смея на него ступить, не видя эльфов и людей, глядя насквозь, хотя любое разумное создание увидело бы их ясно, как днем — мечи раскалились до иссиня-белого сияния.

— Убить ее? — спросил Берен.

— Нет, — тихо сказал Финрод. — Сейчас она уберется сама.

И верно — тварь переползла через камень в стороне от круга и исчезла в темноте. Стражи услышали как она шлепает по ручью. Лезвия мечей вскоре угасли.

Менельдур подошел к Берену и молча пожал ему руку.

— В одном проклятая Книга не врет, — сказал он. — Это — действительно сама ненасытная Пустота.

Больше ничего не происходило — ни в эту ночь, ни в следующий за ней день. Не считая того, что вечером отряд встретился с большим разъездом эльфийских всадников, которых издалека узнали по белым восьмилучевым звездам на щитах и черно-красным нараменникам. То были рохиры Карантира, и поэтому Финрод представился, но промолчал о том, кто такой Берен. Они не спрашивали, и похоже было, что знали.

Отряд был уже в Химладе.

 

Глава 7. Маэдрос

 

Замок на горе Химринг был от подножия до вершины эльфийской постройкой: ряды укреплений скрывали дворец, скромный на вид, но эта скромность подчеркивала совершенство форм и пропорций — так знающая себе цену красавица наряжается в самое простенькое платье, дабы ничто не отвлекало мужской взгляд от главного: ее лица и тела. Замок парил над скальной площадкой с мостом через расщелину, в которую срывался, дробясь о камни радугой, поток ледниковой воды.

— Ох, — в восторге выдохнул оруженосец Берена. Сам Берен уже изрядно притомился к тому времени, и глаза его эту красоту видели, а сердце радоваться уже не могло.

— Да, — сказал оказавшийся рядом Эдрахил. — Нарготронд прекрасен, но он спрятался под землю и не умеет летать… Мы любим строить дворцы, а приходится — крепости…

Эльфы, сопровождавшие гостей, протрубили в рог условным образом — и с той стороны опустили мост.

Рохиры сыновей Феанора знали, кто такой Берен — в этом уже и сомневаться не приходилось. Всю дорогу они ни разу не спросили о нем у Финрода и кого бы то ни было, и старались даже взглядом с ним не встречаться. На счастье, эта часть пути не была долгой: два дня — и вот она, Амон-Химринг.

Горцы жили в долине между Амон-Химринг и холмом Лайат. Берен не мог повидаться с ними прежде, чем предстанет перед лордом Маэдросом, хоть и надеялся, что их позовут.

Гостям приготовили баню и чистое нижнее платье — лорд Маэдрос не пожелал ждать, пока просохнет их одежда, выстиранная женщинами.

Он принял посланников за ужином в малом кругу: Маглор, Амрод (Амрос патрулировал караванную дорогу), высшие начальники дружины — Гельвин, Аларед и Белегонд, и — у Берена сердце подпрыгнуло — конен Гортон[35]и конен Мар-Хардинг, друг Роуэн, мать которого выкормила Берена грудью. Были там и еще двое людей, которых Маэдрос назвал как вождей Улфанга и Бора. Люди эти были смуглы, темноволосы и темноглазы, оба обритые наголо и с бородами, и какое-то время горец различал их только по цвету их странных запашных и безрукавных кафтанов — один был в темно-синем, другой — в темно-красном, цвета вина. В родичах они, как он понял, не состояли, хоть и походили друг на друга как братья. Таких людей — темных и крючконосых — Берен уже много видел, пока проезжал по крепости. «Вастаки», — коротко бросил эльф-проводник, когда ему был задан вопрос.

Сам лорд Маэдрос был высок, строен и больше похож на человека, чем любой из виденных Береном эльфов — наверное, оттого, что страдания состарили его. Черные брови его срослись у переносицы и взлетали к вискам, а волосы его цветом сходны были с драгоценным красным деревом, которое попадает в Белерианд или через гномов, или через эльфов-мореходов, и стоит золота по своему весу. Те, кто помнил Феанора, говорили, что лорд Маэдрос лицом пошел в него, а цвет волос унаследовал от матери; лорд Маглор, напротив, больше походил на мать, но волосы его были как вороново крыло. Все братья-феаноринги оделись в черное с красным: черные рубахи и штаны, алые пояса и полукафтанья нараспашку, без застежек, с короткими и широкими рукавами. На лорде Маэдросе был еще расшитый золотом и украшенный по вороту каменьями оксамитовый плащ — тяжелый, но короткий, до колен. Волосы его стягивал простой обруч — как слово «простой» понимают эльфы: серебряный с чернью, украшенный черными непрозрачными камнями с металлическим блеском. По людскому поверью, эти камни — запекшаяся кровь Моргота, пролитая в первых битвах за Арду, и это поверье среди людей простых держится довольно прочно, хотя знающим известно от эльфов, что это не так, и камень этот, как и все прочие природные камни, сотворен Аулэ в предначальные дни.

— Я рад приветствовать здесь Инглора Финрода Фелагунда. — Старший сын Феанора вышел из-за стола и протянул для пожатия левую руку. Правая была скрыта ниспадающими складками плаща.

Финрод пожал его руку, они кротко и неглубоко, как равные, поклонились друг другу. Эдрахил с поклоном протянул Маэдросу письмо от Фингона, тот сломал печать и пробежал послание глазами, после чего передал его Маглору, а затем обратился к человеку.

— Я приветствую и тебя, Берен, если это и в самом деле ты. Ходили слухи, что ты нашел свою смерть не то в Эред Горгор, не то в Таур-ну-Фуин.

— Будь благословен, лорд Маэдрос. Не стоит верить слухам. Здесь два человека, один из которых знает меня с младенчества, а второй — с детства. Спроси у них, самозванец ли я.

Все взгляды обратились к двум горцам, и те опустились перед Береном на колено.

— Здравствуй, ярнил, — заговорил Гортон.

— Мы с тобой, — промолвил, поднимаясь, Роуэн. — Государь Маэдрос отпустит нас. Он всегда знал, что мы сражаемся ради наших гор.

— Мы все сражаемся ради того, чтобы покончить с Морготом, — голосом Берен дал понять, что разговор на этом закончен, а пожатием руки и взглядом — что он еще будет продолжен в другое время и в другом месте. Хардинг кивнул одними ресницами.

Маэдрос пригласил гостей за стол. Берену досталось место по правую руку от него, рядом с Финродом. Напротив оказался лорд Амрод, справа — лорд Маглор.

Берен думал, что же скажет ему славный сын Феанора, и что же нужно ответить. Пока он ехал сюда, придумал тысячу способов начать этот разговор — и все их отбросил.

— Ты в первый раз на Амон-Химринг, — обратился к нему лорд Маэдрос. — И как тебе понравился наш замок?

— Он хорош всем, государь. Плох только одним, — нужные слова пришли сами собой. — Отсюда далековато до ворот Ангамандо.

В длящейся тишине они смотрели друг на друга — человеческий и эльфийский князья-изгнанники. Оба лишились родины, потеряли отцов, побывали в плену. Берен растравил — и притом нарочно — рану, которая не заживёт никогда, он знал это по себе.

Они поняли друг друга.

— Хвала Единому, — сказал Маэдрос наконец, разрешая напряженное ожидание. — Орков для хорошей драки нам хватает и здесь.

Он сделал знак рукой — заиграли музыканты. Руско налил Берену вина, Айменел наполнил кубок Финрода, оруженосцы-виночерпии начали прислуживать своим господам. Потекли тихие разговоры, зазвенели ножи по тарелкам — Берен, хвала Вайрэ, еще не запамятовал, как обходиться с эльфийской вилкой. Говорят, эльфы их придумали потому что не любят, когда жир или подлива текут по рукам и пачкают одежду. Но это чистая глупость: кто умеет есть осторожно, не пачкает ни рук, ни одежды и без этой придумки. Возможно, эльфы придумали вилки и столовые ножи, чтобы был лишний повод что-нибудь сделать красиво, а люди переняли это у них из-за женщин. Может быть, и эльфы придумали это из-за женщин: когда их нет, мужчины чаще всего обходятся по-простому. Но сейчас был случай торжественный.

Краем глаза Берен заметил, что Улфанг, один из вастаков, держит баранье ребро руками, и с насмешкой в глазах следит за дортонионцами, соблюдающими эльфийские приличия. Что это за люди — Улфанг и Бор? Откуда они явились и почему Маэдрос взял их на службу?

— Здоровье хозяина, — он поднял кубок, и все повторили жест. Маэдрос кивнул. Теперь он высвободил правую руку из-под плаща, и Берен увидел, что она — железная, похожая сочленениями на латную перчатку. В стальных пальцах был зажат нож, которым Маэдрос действовал без малейшей неловкости. Воистину, подумал Берен, мастерство нолдор несравненно.

— Келегорм написал мне, что произошло на совете Нарготронда, — сказал лорд Маэдрос. — Все это так странно, что я не знаю, верить или не верить. Я не думаю, что он лжет — скорее, он что-то неправильно понял. Я надеюсь на объяснения и обещаю восстановить справедливость.

— Я ничего не хочу говорить о Келегорме в его отсутствие, — мягко ответил Финрод. — Ты знаешь своего брата лучше, чем я.

По лицу Маэдроса прошла еле уловимая гримаса досады: своего брата он действительно знал.

— Я ответил ему, что он не имел права делать то, что сделал. Несмотря ни на что. Но Келегорм писал о… том, на что феаноринги могут пойти и не пойдут, — сказал однорукий князь. — Берен, я хочу, чтобы и ты объяснился.

— Разговор тут не на один час, лорд Маэдрос. — Берен снова протянул Руско пустой кубок. — И это разговор не для пира. Давай отложим его.

Маэдрос кивнул.

Настал момент, наконец, когда пришла пора расходиться. Берен ждал этого момента, и знал, что Маэдрос найдет предлог его задержать. Правда, думал, что он задержит для разговора и Финрода, но Маэдрос с ним распрощался до завтра. Человек и эльф остались вдвоем в опустевшей комнате и Маэдрос знаком пригласил горца за собой на балкон.

Отсюда виден был весь южный склон горы Химринг — гранитная круча, кое-где на уступах поросшая низеньким исковерканным подлеском. Вдали вставала другая гора — снежная шапка вершины горела отраженным закатным огнем над затемненной долиной.

— Келегорм написал мне, что ты дал клятву добыть Сильмарилл. Это правда?

— Не совсем, лорд Маэдрос. Это Тингол поклялся, что отдаст мне свою дочь, если я принесу ему Сильмарилл. Я пообещал.

Маэдрос сжал губы.

— А ты слышал о нашей клятве? — спросил он короткое время спустя.

Берен вздохнул и слегка прикрыл глаза, вспоминая:

 

— Будь он друг или враг, будь он чист или нечист,

будь он выкормыш Моргота или Вала,

эльф, Майя или Послерожденный —

ни закон, ни любовь, ни воинский союз,

ни страх, ни опасность, ни сама Судьба,

не защитят его от Феанора и рода Феанорова,

если скроет он, или в руку возьмет,

или себе оставит, случайно найдя,

или выбросит Сильмарилл. В этом клянемся мы все:

смерти предадим его, и преследовать будем

до скончания мира!

Услышь наше слово, Эру Вседержитель!

Вечная тьма да будет нам уделом,

если не сдержим своего слова.

Вы, восседающие на священной горе,

будьте свидетелями нашей клятвы,

Манвэ и Варда!

 

— Да, суть передана верно. — Маэдрос оперся железной рукой о перила. — И что же мне теперь с тобой делать, Берен, сын Барахира?

— Ну, предай меня смерти. Прямо сейчас. То-то Моргот будет рад.

Лицо Маэдроса мгновенно потемнело, железные пальцы сомкнулись на плече Берена, одно движение — и горец оказался спиной, а точнее — задом к низким каменным перилам, через которые Маэдрос мог перебросить его легким толчком. Внизу была пропасть в шестьсот футов.

Во рту у человека сделалось сухо.

— У тебя есть совесть, Берен Беоринг? — тихо спросил низложенный король эльфов. — Ты поклялся овладеть Сильмариллом — и обратился за помощью ко мне. Ко мне!

Еще одно движение — и Берену пришлось слегка перегнуться над перилами.

— Государь Маэдрос, совесть у меня есть, и я об этом много думал… — он старался говорить так же размеренно и спокойно, как говорил бы сидя в кресле, не напрягая руку от боли — железные пальцы, казалось, вот-вот раздавят мышцы. — В свое оправдание я могу сказать три вещи. Первое: я собирался идти к тебе задолго до того, как встретил Тинувиэль, и ее отец задал мне эту задачку. Второе: я не обращаюсь к тебе за помощью. Я предлагаю союз против Моргота, и если ты его не примешь, пострадаем первыми не мы, пострадает государь Фингон, на него будет обрушен главный удар. И третье: не будем обсуждать судьбу Сильмарилла до дня падения Ангбанда. Может статься, кто-то из нас погибнет раньше и вопрос решится сам собой. А может, дело решит поединок. Хотя, честно говоря, не хочу я убивать никого из вас. Особенно тебя, государь Маэдрос.

— Я не государь, и уже давно. Мне не нужна такая грубая лесть, князь Берен. Право же, удивительные речи я слышу от человека, которого сейчас могу убить очень легко. Ты не боишься?

— Мне было предсказано, государь, что убьет меня волк. Ты — не похож.

Маэдрос вдруг рассмеялся, отступил на шаг и с усилием отогнул какой-то рычаг на железной руке — пальцы разжались. Берен сумел удержаться от того, чтобы начать ощупывать свое плечо.

— Странное дело, но и мне тебя убивать не хочется, — ответил Маэдрос. — Ты нравишься мне, сын Барахира. Несмотря на всю свою дерзость… Или благодаря ей.

Берен молчал. Не хотелось говорить о том, что именно Маэдрос из всех эльфийских владык нравился ему более всех, что много раз он просил у старших двоюродных братьев пропеть «Песнь о спасении», что из детских игр впечаталось в память, как он, старательно пряча за спину «отрубленную» правую руку, левой, преклонив колено, протягивал «корону» из ивовой ветки «Государю Финголфину» — кто же им был тогда? Хардинг был Фингоном, а кто был Финголфином? Нимрос? Брего? Он напряг память — после упражнений с Палантиром ему довольно легко удавалось, уцепившись за какую-то мельчайшую подробность, восстановить в памяти всю картину. Итак, корона из ивовой ветки, сжатая в кулак рука убрана за спину, какая-то былинка колет сквозь штанину преклоненное колено, а перед Береном стоит в величавой (как это представляют себе мальчишки) позе…

Мэрдиган, вот кто. Мэрдиган-предатель был тогда «Государем Финголфином»…

Маэдрос вернулся в комнату, налил вина в два кубка, двинул один из них по столу в сторону Берена.

— Что же нам теперь делать, — сказал он. — Что же нам делать с тобой?

Берен молча пригубил вино, потом, не отводя взгляда от Маэдроса, выпил все. Это было эльфийское «зимнее вино» — в Хэлкараксэ вода вымерзала в бочках и мехах, оставалась пряная жидкость, ледяная в руках и огненная во рту. Испытания кончились, а обычай делать «зимнее вино» сохранился — и почему-то именно у феанорингов… Тризна, длящаяся четыреста пятьдесят лет. Боль и вина. По жилам Берена побежал холодный огонь.

— Утро вечера мудренее, государь, — ответил он, ставя кубок на стол. — Время у нас есть. Немного — но есть.

— Согласен, — Маэдрос протянул левую руку для пожатия. — Иди и отдыхай, Берен, сын Барахира. Приятных снов.

 

* * *

 

Утро было холодным, как вода в горном ручье, а окна в замке закрывались только на зиму, летом ветер гулял где хотел, и ему как раз вздумалось выстудить комнату Берена.

Спустив ноги на холодный каменный пол, он поежился, и в очередной раз подивился, до чего же быстро человек привыкает ко всему хорошему: еще вчера спал под открытым небом и ничего, не ворчал…

— Гили! — крикнул он. — Одеться и умыться, живо!

Одевшись и умывшись, он, перед тем как пристегнуть меч и выйти, тронул Гили, убиравшего постель, за плечо.

— Слушай внимательно. Сейчас я спущусь в трапезную, позавтракаю с коненами Гортоном и Хардингом. Ты будешь прислуживать за столом. После этого целый день ты мне будешь не нужен. Но это не значит, что сможешь бездельничать. Ты уже свел знакомство со здешними мальчишками-оруженосцами?

Гили покачал головой.

— Потолкайся среди них. Вид у тебя теперь геройский, да никто и не решится затеваться с моим оруженосцем — но ты имей в виду, что горские мальчишки скоры и на язык, и на руку. Завяжи разговор, поставь им пива, — он дал пареньку монетку — круглую серебряную гривенку с клеймом Дома Феанора, из тех, что чеканил Карантир по научению гномов. — Расспрашивай, что здесь и как. Особенно постарайся побольше узнать о вастаках — кто они, что они… Вечером расскажешь мне.

Гили кивнул.

— Вперед, — еще одним хлопком по плечу Берен вернул его к работе.

Роуэн и Фарамир ждали его в малой трапезной, на первом этаже замка. Слуга Роуэна держал чашу для мытья рук, Гили — полотенце.

На этот раз встреча была далеко не такой церемонной, как вчера. Гортон, учивший Берена военному делу, и Хардинг, молочный брат, были больше чем вассалы. Старинное дортонионское приветствие — сцепившись согнутыми в локте правыми руками, как при выпивке на «ты», коснуться кулаком своего плеча — в обоих случаях перешло в объятие. У Гортона дрожало веко.

— Мы ведь тебя уже похоронили, ярнил, — сказал он тихо. — Зачем же ты так мешкал?

— Тише едешь — дальше будешь, — улыбнулся Берен, разжимая руки и садясь. — Ну, рассказывайте, как служится под серебряной звездой.

— Обыкновенно, ярнил, — ответил Роуэн. — Объезжаем степь, сопровождаем караваны… Следим, одним словом, чтобы карман лорда Карантира не очень прохудился: денежки-то нам идут из него.

— Хорошо, стало быть, служится, — Берен подставил кубок, и Гили наполнил его водой из кувшина: по эльфийскому обычаю, с утра ничего крепче воды не пили. — Ну, я рад за вас. Надо думать, не многие с охотой оставят такое прекрасное место и пойдут воевать за бесплатно в нищий голодный край — только потому что имели глупость там родиться?

— Слушай, ярн, не надо так, — Гортон сверкнул глазом. — Мы все помним, что диргол носят на одном плече. С охотой или без охоты — а мы давали присягу тебе и пойдем за тобой.

— Дело-то вовсе не в этом, — поддержал его Мар-Хардинг. — Дело-то в том, что армии нужны лошади, фураж, оружие, пища и всякое такое. На все это потребны деньги. А денег у нас нет. Я так понял, их и у тебя нет.

— Правильно ты понял, — кивнул Берен. — Ну, и дальше что?

— А вот что: денег мог бы дать Карантир, но он, по правде говоря, на тебя так зол, что даже на ужин не явился, не хотел затевать ссору. Месяц тому без малого приехал гонец с письмом от Келегорма. Того письма, понятно, никто, кроме господ феанорингов не читал, но слуги через дверь слышали, как господин Карантир кричал, что Беорингу нельзя давать ни людей, ни денег, пока тот не откажется от намерения добыть Сильмарилл, потому что кто позарится на Сильмариллы, тот феанорингам враг.