Гитлер развязывает мировую войну

Оккупация Чехословакии означала конец определенного этапа. Этапа, характеризовавшегося сравнительно «мирными» средствами в захватнической политике Гитлера. Правда, в арсенал этих средств входили ложные клятвы и шантаж, покушения и убийства, пограничные инциденты и подрывная деятельность «пятых колонн». Но в ту пору все они были исчерпаны. Любой дальнейший шаг по пути агрессии должен был неминуемо привести к войне.

Есть немало свидетельств, подтверждающих, что Гитлер сознавал это и сам. Так, например, на совещании в августе 1939 года он сказал: «Создание Великогермании было большим успехом с политической, но не с военной точки зрения, ибо мы достигли его в результате блефа, примененного политическими руководителями».

К весне 1939 года время блефа миновало. Наступила пора военных решений. Как выразился Гитлер на том же совещании, предстояло «испробовать войска». И добавил, что предпочел бы сделать это «локальным способом». Итак, фюрер желал провести «настоящую» военную операцию, но всего лишь… локального характера.

В нацистском календаре захватов уже значилась очередная жертва: Польша. Подготовка к операции против Польши началась еще осенью 1938 года; тогда же были сформулированы требования к польскому правительству: предполагалось вынудить его дать согласие на присоединение «вольного города» Данцига (Гданьска) к Германии и на предоставление экстерриториальных (не контролируемых польскими властями) дорог — железной и шоссейной — через «польский коридор» для связи с Восточной Пруссией. Впервые эти требования были выдвинуты в октябре того же года во время беседы Риббентропа с послом Польши в Берлине Липским. Согласно польской записи этой беседы, гитлеровский министр иностранных дел выставил еще одно важное условие для дальнейшего польско-германского сотрудничества: проведение «совместной политики, направленной против России, на базе «Антикоминтерновского пакта».

Правительство Рыдз-Смиглы, продолжавшее линию Пилсудского, лебезило перед нацистами и усматривало в предложениях Риббентропа зондаж с целью прощупать готовность Польши к дальнейшим «мирным» уступкам. Но как ни покладисты были польские политики, они все же понимали, что Польша не может принять требования Гитлера, ибо, приняв их, она теряет свою самостоятельность. Правители Польши отказались вести с Германией переговоры на основе выдвинутых Риббентропом предложений.

Свои истинные замыслы в связи с Данцигом фюрер раскрыл на совещании с генералами 23 мая 1939 года. «В действительности, — сказал он, — речь идет не о Данциге. Речь идет об обеспечении жизненного пространства Германии на Востоке…» Данциг (Гданьск) был для Гитлера всего лишь пробным шаром, предлогом для того, чтобы начать кампанию против польского государства, которое он намеревался превратить в «жизненное пространство» германской «расы господ».

Таким образом, новую актуальность «данцигская проблема» приобрела тогда, когда Гитлер решил приступить к реализации своего плана агрессии против Польши. Если осенью и зимой Риббентроп еще разговаривал с реакционными польскими политиками в дружеском тоне, в духе польско-германского пакта 1934 года, то сейчас язык немецких дипломатов изменился коренным образом. Они уже ничего не обсуждали, они ставили ультиматумы. 21 марта Риббентроп вызвал Липского и сообщил ему, что Германия настаивает на своих требованиях о Данциге и экстерриториальных коммуникациях в Восточную Пруссию и считает, что эти вопросы надо срочно урегулировать. На новый демарш Риббентропа Варшава ответила отрицательно; тогда гитлеровский министр начал угрожать Польше: он многозначительно сказал польскому послу, что отказ «другого государства» (т. е. Чехословакии. — Авт.) на предложение о «мирном урегулировании» уже привел к печальным последствиям.

На сей раз Варшава встревожилась не на шутку. Польский министр иностранных дел Бек заявил германскому послу, что правительство Польши будет рассматривать любую попытку Германии изменить статут «вольного города» Данцига как агрессию, направленную против Польши.

Забеспокоилась не только Варшава, но и Лондон. Английские правящие круги считали, что Гитлер получил достаточно крупный аванс по договору (никем не зафиксированному, но достаточно ясному для каждой из действующих сторон), согласно которому агрессия Германии будет направлена не против Запада, а против Советского Союза. Необходимо было внушить нацистскому диктатору, что любая его дальнейшая акция, не согласованная с Западом, встретит решительный отпор.

31 марта 1939 года Чемберлен предпринял решающий шаг, который должен был, по его замыслу, заставить Гитлера либо приступить к организации «крестового похода» против коммунизма, либо отказаться от всяких дальнейших планов завоеваний в Европе и начать переговоры с западными странами о выработке устраивающего их статус-кво на европейском континенте. В этот день, 31 марта, английское правительство заявило, что оно дает военные гарантии Польше в случае агрессии со стороны Германии. К Англии присоединилась Франция. Такие же гарантии обе страны предоставили в дальнейшем Румынии и Греции.

В Европе создалась вполне определенная ситуация: чтобы не столкнуться с Англией и Францией, Гитлеру оставался лишь один путь — путь на СССР. И Чемберлен сказал об этом без всяких обиняков в своей речи в Бирмингеме в марте 1939 года. Как раз в это время Гитлер праздновал свою очередную победу — захват литовского города Клайпеды, который фашистские геополитики считали немецким городом и упорно именовали Мемелем. Приехав 23 марта в Клайпеду, Гитлер встретил там уполномоченного Чемберлена. «Когда я был в Мемеле, — вспоминал он впоследствии, — Чемберлен через посредника передал мне, что он полностью понимает необходимость урегулировать этот вопрос (т. е. захват Клайпеды. — Авт.) именно теперь, хотя и не может сказать об этом открыто». Такое заявление, сделанное через шесть дней после бирмингемской речи, означало, что английский премьер решил напомнить и подтвердить условия, при которых будет считаться, что агрессия Гитлера направлена не против союзников Англии в Европе, а претив СССР. Захват Клайпеды воспринимался в Лондоне именно как такого рода акция и не вызывал никаких протестов.

По свидетельству начальника абвера (военной разведки Германии) адмирала Канариса, сообщение о том, что Англия предоставила гарантии Польше, вызвало у Гитлера приступ ярости. Он забегал по своему огромному кабинету в имперской канцелярии, ругая Чемберлена. Всю жизнь фюрер блефовал и теперь он воспринял гарантии Англии как блеф, как пустую угрозу, как демонстрацию, направленную против него лично. Он никак не мог поверить (и не верил до самого начала войны), что Англия будет воевать с Германией из-за Данцига.

Первой реакцией Гитлера на британские гарантии был его приказ о форсировании военных приготовлений против Польши. 3 апреля появился набросок оперативного плана нападения на Польшу («Белый план»). Б нем было написано: «Политическое руководство считает своей задачей… по возможности изолировать Польшу, т. е. ограничить войну кампанией против Польши». Далее Гитлер предупреждал, что антипольскую акцию «никоим образом не следует рассматривать как подготовку конфликта с нашими западными противниками».

В дальнейшем этот тезис повторялся во всех документах. Даже в канун нападения на Польшу Гитлер считал, что Запад скорее всего не выступит в ее защиту. На совещании 22 августа, специально посвященном Польше, фюрер заявил: «Теперь стало еще более вероятным, что Запад не вмешается. Поэтому мы должны с железной выдержкой взять на себя риск», Гитлер вспомнил дни Мюнхена, когда тоже казалось, что Англия и Франция вот-вот выступят в защиту Чехословакии. «Наши противники — жалкие людишки, — изрек Гитлер на том же совещании. — Я убедился в этом в Мюнхене». В соответствии со своим заявлением фюрер и действовал, Прежде всего он попытался успокоить «жалких людишек», уверяя их, что политика Германии не преследует никаких целей, кроме антисоветских.

11 августа, за три недели до нападения на Польшу, Гитлер принял верховного комиссара Лиги наций, швейцарского профессора Буркхарда и сказал ему: «Я ничего не хочу от Запада ни сегодня, ни завтра… Все намерения, которые приписывают мне на этот счет, — досужие вымыслы. Но я должен иметь свободу рук на Востоке». И чтобы не оставалось никаких сомнений в том, что имеет в виду Гитлер под «свободой рук», он сказал, уже прощаясь с Буркхардом: «Все, что я предпринимаю, направлено против России. Если Запад слишком глуп, чтобы понять это, я буду вынужден добиться соглашения с Россией, разбить Запад, а затем, после его поражения, собрав все силы, двинуться на Россию».

В общем плане гитлеровской агрессии захват Польши служил одновременно и угрозой Западу и первым этапом антисоветского похода.

Сохранились свидетельства, показывающие, что некоторое время Гитлер колебался, где нанести первый удар — на Востоке или на Западе.

Еще в мае 1939 года он говорил; «Конфликт с Польшей— начиная от нападения на Польшу — может быть успешно доведен до конца лишь в том случае, если Запад останется вне игры. А если это невозможно, лучше уж напасть сперва на Запад и ликвидировать Польшу одновременно».

Однако к августу мнение фюрера изменилось, На совещании 22 августа он заявил: «Мне было с самого начала ясно, что конфликт с Польшей неизбежен. И я принял соответствующее решение еще весной. Но тогда я считал, что сперва выступлю против Запада, а потом уже против Востока… Этот заманчивый план оказался, однако, невыполнимым, так как с тех пор многое изменилось».

Колебания Гитлера, связанные с тем, что он не знал, где ему нанести первый удар, никак не отразились на подготовке войны с Польшей. Ведь в любом случае нацисты намеревались уничтожить польское государство

В августе 1939 года военные приготовления были закончены. Гитлер назначил даже день и час нападения.

* * *

Советские публикации последних лет содержат большой материал, позволяющий подробно проследить гитлеровские дипломатические маневры, предшествовавшие заключению советско-германского договора от 23 августа 1939 года.

Впервые Гитлер начал выяснять возможности подписания пакта о ненападении в первых числах мая 1939 года. 5 мая заместитель заведующего отделом печати МИД Германии Браун фон Штумм повел зондирующий разговор с поверенным в делах СССР в Берлине Г. А. Астаховым. Он обратил внимание советского дипломата на то, что тон германской прессы по отношению к Советскому Союзу изменился и что это следует расценивать как поворот политики Германии в вопросе взаимоотношений с СССР. Советский поверенный в делах заявил, что это скорее свидетельствует о сугубо временном тактическом маневре.

На следующий день, 6 мая, как писал в своих мемуарах советник германского посольства в Москве Г. Хильгер, Гитлер потребовал от посольства информацию о предполагаемой позиции Советского Союза в случае предложения с германской стороны о коренном улучшении советско-германских отношений. Хильгер был вызван в Германию, где 10 мая предстал перед Гитлером в Мюнхене. Фюрер поставил вопрос: будет ли Сталин готов при известных условиях идти на соглашение с Германией? Гитлер дал инструкцию прощупать такую возможность в Москве.

В дальнейшем в зондирование, согласно инструкции Гитлера, активно включилось германское посольство в Советском Союзе; посол фон дер Шуленбург получил полномочия начать переговоры об улучшении советско-германских отношений в Москве. 20 мая он был принят Молотовым.

В разговоре с советским народным комиссаром иностранных дел Шуленбург поставил вопрос о возможности заключения торгового соглашения между Советским Союзом и Германией, для чего германская сторона готова была направить в Москву своего уполномоченного по вопросам торговли со странами Восточной Европы, высокопоставленного чиновника МИД Германии Шнурре. В связи с тогдашним состоянием советско-германских отношений Молотов выразил сомнение в целесообразности таких переговоров. Месяц спустя, 26 июня, сам Шнурре возобновил разговор на эту тему в Берлине. В беседе с Астаховым он заявил, что необходимо улучшить и экономические, и политические отношения между Советским Союзом и Германией, и выразил некоторое недовольство тем, что советский нарком иностранных дел не откликается на попытки с немецкой стороны вести переговоры по этим вопросам. 28 июня посол Шуленбург уже прямо обратился с соответствующим предложением к народному комиссару иностранных дел: в беседе с Молотовым он заявил, что германское правительство предлагает не только нормализовать отношения с Советским Союзом, но и решительно улучшить их. Посол подчеркнул, что это заявление он делает по поручению Риббентропа и что оно одобрено Гитлером. 3 августа Шуленбург повторил свое предложение. Одновременно Риббентроп в Берлине сделал подобное же предложение в разговоре с Астаховым. 14 августа последовала телеграмма Риббентропа Шуленбургу, уполномочившая его начать переговоры о поездке Риббентропа в Москву для встречи с советскими руководителями. 20 августа сам фюрер направил телеграмму Советскому правительству, в которой уточнил миссию Риббентропа — заключить между Советским Союзом и Германией договор о ненападении.

Эта краткая хроника событий убедительно показывает, что инициатива заключения договора о ненападении исходила от германского правительства. Советское правительство относилось к этой инициативе чрезвычайно настороженно, сознавая, что за ней скрывается расчет Гитлера. Ни на минуту не сомневаясь в истинных намерениях Гитлера, Советское правительство прилагало новые усилия для того, чтобы прийти к соглашению с западными державами о создании общего фронта миролюбивых государств в борьбе с гитлеровской агрессией. Однако ненависть к Советскому Союзу в правящих кругах Англии и Франции оказалась сильнее чувства самозащиты. Хотя много грозных признаков говорило о том, что политика поощрения Гитлера может обернуться против самих ее инициаторов на Западе, лидеры Англии и Франции слепо продолжали следовать по роковому пути. Они упорно отказывались от заключения соглашения с Советским Союзом о мерах по отпору агрессии. Московские переговоры военных делегаций трех стран — СССР, Англии и Франции — зашли в тупик. 7 августа был отозван на родину глава английской миссии Стрэнг; представителям Советского Союза было заявлено, что у него «более срочные деле» в Лондоне, Английские и французские делегаты, по сути дела, бойкотировали любые предложения, внесенные советской стороной. Это особенно ярко обнаружилось в ходе переговоров, которые велись на протяжении трех дней — 15—17 августа; тогда Запад отверг новые предложения Советского Союза, направленные на решение спорных вопросов. Стало совершенно очевидным, что западные державы не хотят никакого соглашения с Советским Союзом.

В этих условиях Советское правительство сочло возможным дать согласие на приезд Риббентропа в Москву и на заключение советско-германского договора о ненападении. Это было сделано в ответ на вторичную телеграмму Риббентропа, полученную 21 августа. 23 августа советско-германский договор о ненападении был подписан.

Советский Союз почти на два года обеспечил себе передышку, которую смог использовать для укрепления своей обороноспособности. Для западных же держав советско-германский пакт о ненападении означал полный провал их расчетов на то, что им удастся изолировать СССР и вынудить вести войну против гитлеровской Германии один на один.

Западные страны стали жертвами собственных интриг: хитроумный план, рассчитанный на то, чтобы самим остаться в стороне от войны, «над схваткой», заняв позицию «арбитров» и «наблюдателей», оказался битым. В высказываниях крупных военных деятелей «третьего рейха» в гот период явно сквозит чувство злорадства по поводу провала политики Англии и Франции, а главное — чувство облегчения: трезвые немецкие военные очень боялись войны с Советской Россией.

Однако такой оборот событий не устраивал многих влиятельных политиков не только в западных странах, но и в самом нацистском рейхе. Курс последних никогда не менялся — они хотели вести войну против СССР в союзе с западными державами. Сам Гитлер колебался. Он все еще считал возможным уладить «польский вопрос» (т. е. захват Польши) без военного конфликта с Англией и Францией. Под влиянием этих настроений он и решил отсрочить день нападения на Польшу с 26 августа на 1 сентября. Это тем более знаменательно, что фюреру не терпелось ввести в бой свои войска. На уже упомянутом совещании 22 августа он воскликнул: «Теперь я бсюсь только одного: как бы в последний момент какая-нибудь свинья не вмешалась и не испортила все дело!»

Несколько дней передышки были целиком заняты новыми сугубо секретными переговорами между правительствами Англии и Германии о возможном сговоре за счет очередной жертвы Гитлера — Польши. Уже самый метод ведения этих переговоров характеризует гитлеровскую дипломатию: от имени германского правительства их вело «честное лицо», да к тому еще не гражданин Германии, а шведский подданный, знакомый Геринга, Биргер Далерус. На первый взгляд это странно, на самом же деле закономерно. В условиях нацистской диктатуры важнейшие внешнеполитические вопросы (в том числе и самый кардинальный вопрос о войне и мире) решались зачастую неожиданно и причудливо: на тайных встречах каких-то мелких субъектов, на ночных совещаниях узкой кучки посвященных, на секретных рандеву «третьих лиц» и т. д. и т. п.

Итак, ничем не примечательный шведский банковский служащий оказался на несколько дней в фокусе мировой политики. Правда, о его деятельности мировое общественное мнение узнало значительно позже, уже после окончания войны: миссия Далеруса носила совершенно секретный характер. Нет сомнения, однако, что и в Берлине и в Лондоне за его переговорами следили затаив дыхание.

Далерус отправился в Лондон 25 августа с поручением от Гитлера и Геринга; он должен был заверить английское правительство в миролюбии Германии по отношению к Англии. Вернулся он на следующий день с письмом Галифакса Герингу, в котором, как видно, предлагалось урегулировать «польский вопрос». Важность письма настолько очевидна, что оно навряд ли могло быть просто «утеряно» в результате небрежного хранения. Вероятней всего, послание Галифакса Герингу было либо уничтожено сознательно, либо до сих пор хранится в сейфе у тех, в чьи руки оно попало после войны. Дело в том, что письмо содержало, по-видимому, очень широкую программу сотрудничества между Гитлером и британским правительством, программу, которая могла бы еще больше скомпрометировать английских политиков предвоенного периода. Это предположение подтверждается и реакцией Геринга. Несмотря на то, что Далерус вручил рейхсмаршалу письмо глубокой ночью, он, не мешкая ни секунды, отправился вместе с Далерусом к Гитлеру и велел немедленно разбудить его.

Гитлер ознакомился с письмом и пришел в большое возбуждение, он начал бегать по комнате и выкрикивать бессвязные фразы. Вот как описывает Далерус эту ночную сцену: «Внезапно он (Гитлер. — Авт.) остановился на середине комнаты и постоял там некоторое время, уставившись в потолок. Голос его понизился: он производил впечатление сумасшедшего. Отрывисто он произнес такую фразу: «Если начнется война, я буду строить подводные лодки, буду строить подводные лодки, подводные лодки, подводные лодки, подводные лодки…» Слова его становились все более невнятными; в конце концов я уже ничего не мог разобрать. Потом он взял себя в руки, голос его окреп, и он начал кричать; он кричал так громко, будто произносил речь перед большой аудиторией: «Я буду строить самолеты, строить самолеты, самолеты, самолеты и уничтожу своих противников». В эту минуту он походил на персонаж фантасмагории, а не на нормального человека. Я с удивлением смотрел на него, потом взглянул на Геринга, но на Геринга все это не произвело ни малейшего впечатления».

В эту ночь Гитлер сформулировал условия нового примирения с Англией: она должна помочь Германии аннексировать Данциг и «польский коридор» и заключить соглашение с рейхом о предоставлении ему колоний; в ответ на это Германия гарантирует новые границы Польши, обязуется участвовать в защите Британской империи и готова заключить союз с Англией.

Для Англии условия Гитлера были абсолютно неприемлемы: в обмен на совершенно реальные территориальные приобретения Гитлер раздавал обещания, цену которым англичане уже хорошо знали. Тем не менее, когда Далерус прибыл в Лондон вторично (27 августа), его выслушали с большим вниманием и он добился ощутимого успеха. Чемберлен в принципе согласился на союз с Германией, но поставил одно условие: урегулировать конфликт с Польшей путем прямых двусторонних переговоров между польским и германским правительствами. Кроме того, Лондон потребовал, чтобы новые польские границы были гарантированы не только Германией, но и другими державами. Далерус доложил обо всем этом Герингу поздно вечером 27 августа, и Геринг тут же связался с Гитлером. Фюрер оказался на редкость уступчивым, он заявил, что готов вести на такой основе переговоры. Далерус поспешил в английское посольство и, хотя было уже 2 часа ночи, разбудил английского поверенного в делах — посол Гендерсон находился в это время в Лондоне, он должен был вернуться на следующий день с официальным ответом английского правительства на предложение Германии.

Уже утром 29 августа Гендерсон, только что приехавший из Лондона, встретился с Гитлером и подтвердил английские предложения. Все дело упиралось, таким образом, в прямые польско-германские переговоры. Но Гитлер, дав формальное согласие на переговоры, добивался совсем иного: полной капитуляции Польши. Он потребовал, чтобы уже 30 августа, т. е. на следующий день, в Берлин прибыл представитель польского правительства и подписал протокол о присоединении Данцига и части «польского коридора» к Германии. Это был, в сущности, ультиматум. Смысл его заключался в том, чтобы превратить переговоры в пустую формальность, заставить Польшу безоговорочно сдаться. На такие условия Польша, естественно, не могла пойти, и 30 августа Далерус в четвертый раз отправился в Лондон, чтобы как-то уладить этот спор. Однако судьба Польши была предрешена. Гитлер не желал отступать. Переговоры Далеруса в Лондоне вновь убедили его в том, что правители Англии жаждут соглашения с нацистами, а Польшу поддерживают крайне неохотно, лишь «для вида». Фюрер по-прежнему верил в то, что «польский поход» может пройти так же безнаказанно, как все его предыдущие акты агрессии. Во всяком случае, он считал, что «нить, ведущую в Лондон», сможет восстановить в любое время. В таком настроении он и подписал свой «приказ № 1» — первый из бесчисленных приказов, посредством которых руководил войсками в период второй мировой войны.

Еще на совещании 22 августа Гитлер с необычайным Цинизмом выразил свою военно-политическую доктрину. В записи его выступления сказано: «…цель: уничтожение Польши. Ликвидация ее живой силы. Нам следует стремиться не к достижению определенных рубежей, а к уничтожению врага; для этого необходимо находить все новые и новые пути. Средства — безразличны. Победителя никогда не спрашивают, были ли его действия законны. Речь должна идти не о том, чтобы право было на нашей стороне, а исключительно лишь о победе…»

Да, Гитлер сразу же отбросил все соображения, основанные на таких «старомодных» понятиях, как право, закон, этика, гуманность. Он начал свою первую «настоящую» войну с чудовищной провокации, не имевшей, пожалуй, себе равных в истории войн.

Пытаясь создать повод для войны с Польшей, геббельсовская пропаганда развернула широкую кампанию о польских «зверствах». Дезинформационная служба нацистов поставляла немецким газетам десятки вымышленных историй о притеснениях и убийствах немцев в западных воеводствах Польши.

Однако непосредственным поводом для развязывания войны должна была послужить инсценировка нападения польских солдат на гражданские объекты на территории Германии. Сама эта идея принадлежала Гитлеру, разработка же плана операции и осуществление были поручены Гиммлеру и главе абвера Канарису.

Операция делилась на две части: занятие эсэсовцами, переодетыми в польские мундиры, немецкой радиостанции в Глейвице, недалеко от польско-германской границы, и инсценировка нападения на немецкие пограничные посты со стороны Польши солдатами абвера (под руководством опытных эсэсовцев), также одетыми в форму польской армии. Одновременно отряды абвера под видом польских военнослужащих должны были проникнуть в глубь территории Польши, организовать там акты саботажа и занять поселки и города еще до подхода регулярных немецких войск. Таков был поистине дьявольский план фюрера.

Для пущего правдоподобия требовались жертвы, но это отнюдь не смутило устроителей глейвицкой провокации. Начальник гестапо Мюллер приказал отобрать несколько заключенных в концлагерях — их-то эсэсовцы и собирались убить «на месте».

Правда о «польском нападении» на радиостанцию в Глейвице обнаружилась на процессе в Нюрнберге. Непосредственный исполнитель этой акции Альфред Хельмут Науйокс дал свои показания Международному военному трибуналу: «Между 25 и 31 августа я посетил Генриха Мюллера, главу гестапо, который находился в это время вблизи города Оппельна. Он и некий Мельхорн обсудили в моем присутствии план организации пограничного инцидента, смысл которого состоял в том, чтобы инсценировать нападение поляков на немцев… Для этого следовало предоставить в мое распоряжение исполнителей — немцев численностью около роты. Мюллер сказал также, что он направит мне человек 12—13 приговоренных к смерти преступников, которых оденут в польскую форму; этих людей следует убить и оставить на месте инцидента, чтобы создалось впечатление, будто они уничтожены в ходе перестрелки. Для верности преступникам будут заранее сделаны смертельные инъекции — врача пришлет Гейдрих, а уж потом мы должны изрешетить их пулями. После окончания всей операции Мюллер намеревался собрать на «поле боя» представителей прессы и свидетелей, в присутствии которых власти будут составлять полицейский протокол».

Далее в показаниях Науйокса говорится и о самой провокации: «31 августа днем Гейдрих передал по телефону пароль и сказал, что операция должна начаться в 8.00 вечера того же дня. Кроме того, Гейдрих велел связаться с Мюллером». От Мюллера Науйокс получил труп неизвестного человека^* и положил его у входа в здание радиостанции. «Никаких пулевых ранений, — говорил Науйокс далее, — я не обнаружил, но лицо преступника было вымазано кровью. Он был одет в гражданское платье. Мы заняли, как было приказано, радиостанцию и передали в эфир речь минуты на три-четыре. Операция сопровождалась несколькими выстрелами из пистолетов в воздух».

^*Очевидно, в последнюю минуту режиссеры глейвицкой провокации решили удовлетвориться только одной мнимой «жертвой».

Одновременно начали действовать подрывные команды Канариса. За четыре дня до объявления войны они перешли границу и заняли предусмотренные планом операции позиции на территории Польши, маскируясь под польских военнослужащих. В обширной биографии шефа абвера, написанной западногерманским журналистом, специалистом по делам разведки Гейнцем Хёне и выпущенной в ФРГ в 1976 году, приводятся дополнительные материалы, проливающие свет на эту мало исследованную до сих пор акцию абвера. Канарис выделил для нее абверовцев, которые поступили в ведение офицеров СС. Один отряд под командованием оберштурмбаннфюрера Хельвига был переброшен через границу с заданием напасть с польской территории на пограничное немецкое местечко Хохлинден, другой отряд — им командовал оберфюрер СС Раше — должен был опять-таки с польской территории занять дом лесника на немецкой стороне в районе Питчена, наконец, третьему отряду штандартенфюрера СС Труммлера была предназначена роль «защитника» Хохлиндена; между «нападающим» отрядом Хельвига и «защищающимся» отрядом Труммлера должно было разыграться «сражение». Германская пропаганда намеревалась использовать этот «инцидент» для разжигания антипольских настроений и обоснования «акции возмездия» с немецкой стороны.

Отряды абвера под руководством эсэсовцев выполнили поставленные перед ними задачи. Один из отрядов — Труммлера — за четыре дня до объявления войны занял стратегически важный пункт — вокзал в польском городе Мосина, который и удерживал до подхода немецких войск. Гейнц Хёне замечает по этому поводу, что рапорт о занятии вокзала был, в сущности, «первой военной сводкой второй мировой войны».