Противостояние смерти

Мы начали исследование с вопроса - каково будущее человека? -и заметили, что трудно отвечать на вопрос, заданный в столь абстрактной форме. Смысл он приобретает, если переформулировать его в специальных ситуативных терминах, касающихся конкретного индивида или общества и применимых к определенному моменту исторического времени.

Человек хочет знать, что ждет его в будущем. Нам не терпится заглянуть в область неизведанного, за доступные нам горизонты. Мы всегда будто балансируем на краю обрыва или заглядываем в пропасть. В религиозном сознании особое место занимает страх смерти, которой оно противопоставляет свой сценарий спасения, избавления от небытия. Болезнь или несчастье могут настигнуть нас в любое время. Смерть - великий уравнитель. Она уравнивает всех нас в правах и одинаково обессмысливает наши печали и несбывшиеся мечты. «Бледная смерть, идущая бесстрастным шагом, - сказал Гораций, - без разбора стучит и в хижину бедняка и во дворцы царей»1.

В отличие от прежних людей мы хорошо знаем свое историческое прошлое. Мы раскопали следы древних цивилизаций, их памятники лежат ныне в руинах, а герои давно покинули сей мир. Если такая судьба ожидает все цивилизации, можно представить, что будущее готовит для нас, живущих сегодня. Можно ли жить без той иллюзии, что именно мы суть центр вселенной, что наша цивилизация устоит и не поддастся неумолимой эрозии истории? Способны ли мы выработать реалистическое отношение к ожидающему нас упадку и исчезновению? Возможно, это поможет нам решить больной вопрос о смысле жизни и осознать тот факт, что никто из нас не имеет высшего предназначения или привилегий от будущего.

В норме, для человека мысль о грядущей смерти не является довлеющей. У большинства, особенно у молодых людей, она отступает

1 Гораций. Оды. Собрание сочинений, СПб., 1993 кн. 1, 4 (пер. А.П. Семенова-Тян-Шанского).

на задний план. Нас занимает следующий миг, дела завтрашнего дня, будущей недели или года. Возможно, ощущение жизни становится более острым, а горечь сознания нашей смертности невыносимой, когда человек находится при смерти или видит смерть любимого человека; особенно если речь идет о смерти детей или людей молодых, покидающих этот мир преждевременно, или о смерти от мучительной болезни, или от несчастного случая. Мы не можем смириться с такими трагическими смертями, в них видится нам вопиющая несправедливость.

Я не вижу причин, почему сознание факта, что мы однажды неизбежно умрем, должно вселять в нас тревогу и ужас. На мой взгляд, нам следует придерживаться императива, предписывающего хорошо жить здесь и сейчас. При известной степени благополучия жизнь может доставлять удовольствие, даже радость. Каждый день человеку могут открываться все новые волнующие грани жизни, независимо от того, что он делает - погружается ли в занимательные книги, посещает скачки, покоряет горные вершины, общается с интересными мужчинами и женщинами, пирует, работает на политического лидера, возделывает сад, выводит новые понятия, играет на компьютере, читает стихи или загорает.

Понятно, что в какие-то моменты индивидуумы настолько охвачены страхом смерти, что никоим образом не могут принять ее, смириться с ней. Иные не спят ночами, оплакивая свою участь и предаваясь мучительным размышлениям; некоторые в результате даже впадают в депрессию. Ключевой вопрос здесь касается психологии мотивации, того, можно ли найти такие объекты желаний, которые бы эффективно стимулировали наши жизнеутверждающие начала. Психолог Джон Шумейкер считает, что смотреть в лицо неприкрашенной реальности своей собственной смерти или смерти любимого человека для большинства людей слишком тяжело. Неверие в смерть может служить необходимым противоядием, способом утверждать жизнь. Шумейкер заключает, что нормальная психика требует здесь «искажения реальности», в противном случае мы не сможем жить2.

Я полагаю, вопрос, может ли человек без иллюзий жить полнокровной жизнью, зависит от его инициативы и стойкости и от того, как культура, продуктом которой он является, трактует смерть.

2 John Shumaker, The Corruption of Reality (Amherst, N.Y.: Prometheus Books, 1994).

Именно поэтому мужество стать, жить интенсивно, энергично и страстно предшествует познанию и заботе. Гуманисты считают, что людям нужна как раз не вера в эсхатологические мифы, служащие им искусственной опорой, а более реалистическое отношение к истине и готовность жить дерзновенно и ярко. Я, как, впрочем, и большинство моих друзей светских гуманистов, отвергающих веру в Бога и при этом живущих осмысленно и интересно, не вижу никаких препятствий к тому, чтобы жить полной жизнью, хотя и знаю, что в один прекрасный день моя жизнь кончится.

Не слишком ли суров атеист, желая, чтобы каждый человек оставил иллюзии и смотрел в лицо реальности, какой бы она ни была? И обратный вопрос: так ли нужны человечеству подслащенные пилюли, распространенные наркотические средства? Возможно, многие, даже большинство людей испытывают потребность искажать реальность, чтобы жить. Однако совершенно очевидно, что не все. Кое-кто может жить свободно, не будучи завороженным фактом конечности человека и трезво сознавая однократность и хрупкость человеческой жизни, как и ее возможности и перспективы. Судя по всему, страстная тяга к потусторонней жизни настолько сильно укоренена в человеческой культуре или имеет такие глубокие биологические корни, что люди и дальше будут отдавать время и силы культу несуществующих богов и лелеять несбыточные надежды на жизнь после смерти.

Знаменитые пирамиды являют собой устрашающее свидетельство того, сколь могущественной среди египтян была вера в бессмертие. Хеопс, основатель Четвертой династии, построил пирамиду в Гизе на Ниле (в настоящее время это окраина Каира). Рядом находились гробницы его любимой матери и дочери. Религией Египта предполагалось, что после смерти фараон отправляется в путешествие в загробный мир. Особенно поражает пролежавшее в земле десятки веков и обнаруженное археологами морское судно; оно имеет все паруса и весла, необходимые для длительного путешествия. «Книга мертвых» дает красочный перечень приготовлений к загробной жизни: надо мумифицировать тело, снабдить его сосудами с едой и питьем, предметами туалета, оружием, стражей и слугами, нужными в таком путешествии. Факт затраты такого количества сил на строительство пирамид наглядно показывает, насколько уверен был египтянин в бессмертии.

Христианские мифы о воскресении Иисуса и обетованном спасении также суть форма проявления снедающей тоски по возможности загробной жизни. Двухтысячелетняя история этой религии является дополнительным свидетельством алкания людьми вечности, как и психологической эффективности христианства, утоляющего эту жажду - каким бы иллюзорным такое утоление ни было. То же и в случае с такими религиями, как иудаизм, ислам и другими. По сей день самые ничтожные «свидетельства» воспринимаются верующими как «доказательства» бессмертия. Сообщения о видениях, явлениях мертвецов, эксперименты с пограничными состояниями охотно принимаются как доказательства реальности потустороннего. Критика скептически настроенных исследователей, указывающих, что это всего-навсего анекдоты, не подкрепленные фактами, обычно просто игнорируется3.

Иногда нас спрашивают: преуспей вы в дискредитации надежды на жизнь после смерти, не лишится ли человек всякой мотивации, всякой воли к жизни? Разумеется нет, ибо наряду с природным жизнелюбием есть у человека надежные мирские стимулы жизни. Во многих современных светских культурах эсхатологические мифы отошли на задний план, по крайней мере, для значительной части населения, а их место заняли новые гуманистические идеалы, делающие жизнь полной, интересной и осмысленной.

Возможно, некоторые из таких идеалов служили нравственным заместителем мифа о бессмертии, например, вера в прогресс или в будущие общества-утопии. Со времен Просвещения гуманисты оптимистично оценивали перспективы человечества. Многие верили, что религия теистов когда-нибудь окончательно исчезнет. Это мнение зиждилось на вере в разум, науку и образование, которые могли бы стать основой для воплощения в жизнь альтернативных, нерелигиозных идеалов общественного устройства.

Некоторые критики с этим мнением не согласны. Они указывают на пример марксизма, создавшего собственный светский миф взамен эсхатологического, - после падения жестоких коммунистических режимов прежняя религия, считавшаяся давно похороненной, опять появилась на свет, только в значительно более опасных формах. Го-

3 См. книгу Susan Blackmore, Dying to Live (Amherst, N.Y.: Prometheus Books, 1993) как пример научного анализа и критики свидетельств переживаний человеком «иного» мира в состоянии клинической смерти.

ворят и о том, что США - возможно, самое передовое в научном и техническом отношении общество - все еще благодатная почва для теистических и паранормальных мифов. Однако они не замечают, что значительная часть населения Западной Европы все же не поет в церковном хоре во славу Божию, но придерживается альтернативных светских и гуманистических ценностей.

Итак, можно спросить: можем ли мы сформулировать такие реалистичные светские идеалы будущего, что были бы способны вдохновлять людей всего мира на благородные деяния, вытеснив мифы о трансцендентном? В определенном смысле ответ на вопрос, могут ли светские представления о будущем служить нам достаточной мотивацией, подвигая к свершению благих дел, без сомнения, зависит от нашего понимания природы и тех возможностей достижения наших целей, которые она дает. Если человеку нужны идеалы будущего, если в них альфа и омега всех его героических поступков и свершений, то возникают следующие вопросы: за какие из них стоит бороться? Каким из них мы посвятим свои жизни и судьбы? Можем ли мы обойтись без трансцендентной поэтики?

Заглядывая в будущее

Наша дискуссия подходит к критическому пункту. Что ожидает нас в будущем?

Представление о будущем существенно для нас в любой момент жизни. Возможно, мне следует изменить термин «будущее», в единственном числе, на термин «будущее» во множественном числе, ибо по сути оно плюралистично. Вопрос в его базовом аксиологическом значении, - ведь нравственность имеет дело с совокупностью выборов, то есть процессом оценки альтернативных курсов действия, которых мы в реальности будем придерживаться. Это подразумевает в нас известную способность контролировать будущие события.

По самому своему существу человеческая жизнь определенно ориентирована на будущее. Мы знаем, что есть настоящий момент сознания, непосредственность данного нам опыта, хотя как только я концентрируюсь на настоящем и пытаюсь о нем что-нибудь сказать, оно ускользает от меня. Человек может скорее вспоминать то, что когда-то было настоящим. Воспоминания о прошлых переживаниях интегрируют опыт человека и в известной мере способствуют его самоидентификации. Я остаюсь тем же самым человеком, кто желает и чувствует, мыслит и созерцает, самовыражается или пребывает в бездействии. В ускользающем настоящем я то радуюсь, то терплю и страдаю или вспоминаю о прошлом и вместе с тем всегда смотрю вперед, в надежде или в опасении. Что я буду делать?.. Пусть я живу в настоящем, наполовину я уже в будущем; любой момент переносит меня в него. Это связывает в единое целое то, что я есть, и то, чего я жду от жизни. Я участвую в подготовке будущих событий и стремлюсь их предусмотреть, обеспечить их будущую реальность. Я непрерывно проецирую, и мое желание является причиной события. То же самое истинно и в отношении любого общества, которое хочет знать и творить свое будущее.

Человек по своей природе страстно желает заглянуть в будущее, что во все времена и по сию пору плодит бесчисленных и процветающих предсказателей, гадалок, астрологов и экстрасенсов. Дельфы иллюстрируют собой вечность института предсказаний. Это было место пребывания легендарного оракула, который, как верили, умел видеть будущее. Город располагался в самом сердце греческой цивилизации и являлся обычным местом переговоров для воюющих полисов Средиземноморья. Своими властью и славой Дельфы были обязаны оракулу. Ему задавали вопросы вроде: «Победим ли мы или потерпим поражение?» или «Ждет ли нас успех или неудача?». Ответы бывали обычно неопределенными, отчего и опровергнуть их было непросто. Вопрошавшие либо оставались довольными их таинствен* ностью, либо, на худой конец, озадаченными. Сам Сократ, говорили, посетил дельфийскую прорицательницу Диотиму, и та ему сообщила, что «мудрее его в Афинах нет».

Итак, люди стремятся знать свое будущее. Сегодня мы имеем политологов, профессионалов фондового рынка, теоретиков-экономистов, диагностов и синоптиков, прогнозы которых частенько оказываются ошибочными. Тем не менее, люди, берущиеся предсказывать будущее, пользуются большим спросом. Ведь будущее нас тревожит постоянно. Многие ждут от него чего-то ужасного; отсутствие новостей уже хорошая новость, - говорят они. Другие, напротив,, всегда оптимистичны. Действительно, есть какое-то упоение в том, чтобы встречать неизведанное, смело принимать вызовы, бросаемые жизнью, и вдохновенно отвечать на них.

Здесь нередко возникают вопросы: в какой мере наши планы должны быть ориентированными на будущее, должны ли они быть долгосрочными или краткосрочными? что мы оставим потомкам, следующим, еще не рожденным поколениям и человечеству в целом?

Четыре идеи природы

Всякий ответ на вопросы о мире, в котором мы живем, отчасти зависит от нашего общего умонастроения, от того, согрето ли оно надеждой или извращено страхом. Есть множество идей о природе, прямо определяющих наши перспективы на будущее.

Первая идея - это греческое понимание природы, получившее свое высшее воплощение в метафизике Аристотеля. Центральным для греческих философов был вопрос о природе реальности. Демокрит и другие материалисты считали, что первичной реальностью является материя. Платон постулировал во вселенной дуализм неизменных идеальных форм и материальных объектов, существующих в пространстве и времени, которые он назвал явлениями. Высшей реальностью, по его мнению, обладала сфера вечных форм. Аристотель попытался объединить материю и форму в понятии индивидуальных субстанций. Он допускал изменение и в материальных субстратах, и в формах. Природа и вещи в основном подчинялись определенным закономерностям, однако, была оставлена лазейка и для случайности. Его картина мира была организмической, а сам он был сторонником естественной телеологии.

Аристотелевская вселенная пребывала вечно и не нуждалась в теистической идее творца. Хотя он постулировал бытие неподвижного «перводвигателя», как физического начала, управляющего космосом, тому не было никакого дела до нас. В этой системе, в отличие от позднейших систем теистов, не нашлось места для бессмертных душ, способных существовать отдельно от тела, или для жизни после смерти. Его философия отдавала должное практической мудрости и искусству, также как и потребностям человека, участвующего в делах этого мира. Мироздание в любом случае было открыто для разума. Предполагалось, что люди способны понимать его структуру и соответственно делать рациональный выбор.

Иная картина мира, концепция вселенной - иудео-христианско-мусульманская. Бог иудеев, христиан и мусульман выше человеческого разумения. Он создал вселенную и чудесным образом вмешивается в ее дела. Первейшая обязанность разумных существ в том, чтобы верить в Бога и подчиняться Его заповедям, ожидая воздаяния за праведность или возмездия за грехи. Люди не в силах решать свои проблемы без божественного вмешательства.

Эта историческая драма предполагает доктрину откровения, как она дана в Новом Завете, Коране и других так называемых священных книгах. Достижения современной философской и научной критической мысли подорвали эту веру: они показали, что рассказы о спасении не более чем вымыслы, изобретенные человеческим воображением, чтобы смягчить страх перед смертью или даже перед самой мыслью о ней.

Третье представление о природе - это ньютоновская модель материальной, причинно обусловленной вселенной, в которой господствуют законы механики. Здесь мы сталкиваемся с проблемой свободы воли. Если все в природе причинно взаимосвязано, возможность выбора оказывается под вопросом; если все совершается по строгим причинно-следственным законам, свободе места не остается. Кто мы и что мы делаем - все это обусловлено химическими и физическими причинами. Знай мы их, и могли бы безошибочно предсказывать любое будущее событие. Каким бы оно ни было, его определяет причинность. Судьбу человеческого рода вершат физические, химические и генетические факторы, среда его обитания.

Многие философы высказываются в пользу более мягкой версии детерминизма, в которой свободный выбор возможен и осмыслен, хотя и обусловлен. Они указывают на то, что наш выбор влечет за собой следствия, за которые мы несем ответственность. Они полагают, что вселенная стала развиваться по механистическим законам после того, как Бог, совершив акт творения, предоставил ее себе самой и перестал вмешиваться в ее дела. Многие деисты отводили Богу роль часовщика, запустившего механизм вселенной, и отвергали идею спасения и воздаяния.

Есть еще и четвертое представление о природе, ныне наиболее популярное. Теория относительности и квантовая механика подорвали детерминизм Ньютона. Теория эволюции Дарвина весьма сильно повлияла на наше представление о том, как действуют природные механизмы. В настоящее время вселенная понимается как открытая система, в которой известную роль играет случай. Наряду с определенными закономерностями в природе можно наблюдать непрерывные изменения, в результате которых рождаются новые галактики, звездные системы и планетарные формы жизни. Эволюционная модель, таким образом, допускает, что в процессе эволюции играют роль как детерминизм, так и индетерминизм. Определенная эволюционная роль отводится и для самих людей. Осмысляя естественные процессы, мы модифицируем условия своего существования и действуем соответственно. Каузальность этим не отрицается, но утверждается лишь, что если мы знаем, как действуют природные механизмы, то можем и соответственно управлять своим поведением.

Первые интерпретации эволюционной теории были пропитаны духом наивного оптимизма. Дарвинисты девятнадцатого и начала двадцатого столетия считали, что человеческий вид - «высшая» форма жизни на Земле. Эволюция, по их мнению, остановилась на Человеке. Многие верили в поступательное развитие природы. Карл Маркс, сомневавшийся в роли случайности в истории, полагал, что существуют законы исторического детерминизма, управляющие экономическими и социальными изменениями, и что если мы выявим их, то сможем ускорить диалектический исторический процесс и воплотить в жизнь социальную утопию. То было светской формой сальвационизма (учения о спасении), последующими событиями значительно дискредитированной.

Двадцатое столетие подорвало веру в исторический прогресс. Подавленные ужасами двух мировых войн, нацистского холокоста и сталинского Гулага, многие утратили веру в способность человека справиться со своими бедами. С развитием техники и осмыслением фактов демографического взрыва пришел страх и неверие в способность мировой экономики устоять перед последствиями стремительных социальных сдвигов. Возникли новые апокалиптические прогнозы. Пессимизм был, несомненно, преувеличенным. Нет альтернативы разуму, науке и технике как способов решения проблем, стоящих перед человечеством. Нужна лишь более реалистическая оценка их возможностей и границ применения.

Это понимание природы, как оно представлено в современной мысли, подразумевает следующее: во вселенной есть и случайность, и причинность. Одновременно оно исключает любой божественный план или сверхъестественный путь к спасению, отрицает, что какое-то одно направление эволюции может быть определено как прогрессивное. Согласно эволюционной модели, человеческий вид всего-навсего один из многих, обитающих на планете. Природа равнодушна к происходящему, и нет никаких гарантий того, что наш вид непременно сохранится. Как нет и оснований надеяться, что наши индивидуальные души переживут тело.

Существенная характеристика человеческого бытия в том, что оно всегда богато проблемами и рискованными ситуациями, и те люди, которые не используют заложенных в них природой сил или не могут преодолеть робость и страх, обречены на гибель или прозябание. Все очевиднее ненадежность человеческого существования. Выгоды и опасности, сопряженные со свободой выбора, многочисленны. Во многом мы ответственны за свое будущее, несем бремя выбора и действуем в соответствии с ним. Мы можем вмешиваться в природные процессы и управлять своей судьбой. Поддерживая при помощи медицинских технологий тех, кто иначе не выжил бы, экспериментируя в области генной инженерии, осуществляя контроль за средой, мы можем корректировать ход эволюции. Реализуя ошибочные социальные и политические стратегии, мы можем погубить среду обитания будущих поколений или, наоборот, следуя разумным установкам, значительно улучшить условия человеческой жизни.