Печать во Франции при Наполеоне I 4 страница

послал за собственником «Journal des Débats», чтобы объявить ему, что его газета

будет закрыта, если она по-прежнему будет составляться в дурном духе (être

rédigée dans un mauvais esprit). Так как мое письмо не могло быть доставлено

собственнику газеты, то в префектуру явился владелец типографии и обещал, что

впредь газета будет иметь ту окраску, какая понравится правительству (que

dorénavant le journal aurait une couleur qui conviendrait au gouvernement).

Привет и братство. Префект полиции Дюнуа»[101]. Я нарочно привожу подлинные

фразы, чтобы показать, как умышленно неопределенно изъяснял свои претензии

префект и как не смел не понимать его невольный собеседник. Этот «mauvais

esprit», дурной дух, фигурирует беспрестанно, когда пугают издателей или даже

закрывают их газеты, так что, например, префект департамента Ду (Doubs) еще

может считаться администратором словоохотливым, когда, воспрещая своей властью

единственную местную газету, выходившую в Безансоне, он так мотивирует свое

решение: «Принимая во внимание, что эта газета составляется в духе дурных

принципов, что она стремится возбудить партийный дух, ненависть между

согражданами и ослабить уважение и доверие, какие должно питать к правительству,

префект постановляет» и т.д.[102] Конечно, если есть хоть какая-нибудь

возможность указать ясно на провинность газеты, это делается охотно. Но делалось

это не часто. Гораздо более принято было просто указывать на общий «дух» газеты.

В министерстве полиции существовало специальное «бюро общественного настроения»

(bureau d'esprit public du ministère de la police générale – так называлось в

точности это учреждение), и туда газеты еще со времен Директории обязаны были

неукоснительно представлять все выходящие номера[103]. Это бюро было страшнее

всякой предварительной цензуры, так как оно конфисковало номера за такие слова и

фразы, которые только казались подозрительными или неуместными, – и конфискация

всегда происходила вовремя: дело было так организовано, что газета не могла быть

разосланной одновременно с представлением номера в полицию. «Бюро общественного

настроения» отнюдь не ждало каких-либо проявлений нежелательного духа в том или

ином органе: достаточно было узнать от тайных соглядатаев о частной жизни,

встречах, сокровенных убеждениях редакции – и судьба органа бывала решена. Для

этого в широчайших размерах пользовались негласно служившими в полиции

литераторами, услуги которых полиция высоко ценила.

Бывало в первые годы наполеоновского владычества даже так, что у владельца

газеты отбиралось право на издание – и потом возвращалось, если издатель

обязывался давать полиции секретные сведения о сотоварищах. Особенно ценились в

таких случаях указания об авторах нелегальных памфлетов, о которых, конечно,

люди, прикосновенные к журналистике, могли кое-что выведать. Предо мной лежит

такое, например, официальное письмо министра полиции префекту полиции (дело было

в сентябре 1800 г.): «Я предупреждаю вас, гражданин префект, что я только что

разрешил Леклеру продолжать издавать его вечернюю газету «Courrier de la

république française». Это разрешение дано ему под условием, чтобы он продолжал

доставлять сведения, какие сможет добыть, о памфлетах, которые впредь будут

появляться. Привет и братство (salut et fraternité)»[104].

Пресса в первый же год Консульства была задавлена быстро и бесповоротно. Все

бумаги следивших за печатью полицейских чинов, все преследования, возбуждавшиеся

властями, вся междуведомственная переписка характеризуют этот факт с необычайной

яркостью. Каковы преступления печати в этот первый год восстановления

фактического абсолютизма? Приведу образчики. «Courrier Universel» напечатал

статью о браке, в каковой статье обнаруживает непочтительное отношение к

светскому (внецерковному) бракосочетанию и тем самым становится подозрительным

по части «фанатизма» (т.е. клерикализма): арестовать номер на почте, куда он уже

сдан[105]. Префект полиции доносит министру, что некий гражданин Дюлак

вознамерился издавать листок, в котором будет обличать игорные дома и игроков:

министр находит, что подобный листок был бы чрезвычайно опасен: воспретить[106].

Тулузская газета «L'Observateur Républicain» напечатала невиннейшую статейку, о

которой месяц спустя воспоследовал чей-то донос министру; министр приказывает

префекту Верхней Гаронны призвать редактора, распечь его (le réprimander) и

объявить, что его газета при первой же провинности будет закрыта (речь в

статейке – очень смиренной и скромной – шла исключительно о местном

муниципалитете)[107]. Но так как префект решил уничтожить эту газету за

«подрывание уважения» к его «подчиненным» (т.е. к муниципалитету), то газета

вскоре все-таки была закрыта[108]. «Journal de Reims» напечатал благонамеренную

по существу петицию рабочих к префекту с просьбой разъяснить, что десятые дни

(décades), установленные республиканским календарем вместо воскресений, суть

праздники. Префект за это закрыл газету[109].

Министр полиции был неограниченным владыкой прессы. Из других министров имел

право и возможность непосредственным приказом уничтожить любую газету министр

внутренних дел, а провинциальные газеты – соответствующий префект. Так как за

политические прегрешения карал специально министр полиции, то громы из

министерства внутренних дел падали на печать больше всего за такие, например,

преступления, как известия о вздорожании съестных припасов и т.п. Люсьен

Бонапарт, в бытность свою министром внутренних дел, был в этом отношении

особенно беспощаден[110]. Ему донесли, что существует в г. Ош газета

«Républicain démocrate», которая «имеет очевидную тенденцию» вызвать восстание

«под предлогом вздорожания хлеба». «Необходимо безотлагательно сломить столь

опасное оружие в руках агитаторов. Поэтому я вам приказываю, – пишет министр

префекту, – закрыть газету, о которой идет речь, не обращая внимания на

возможные жалобы со стороны редакторов или заинтересованных лиц»[111].

«Опасное оружие» быстро вырывалось из рук издателей за самые ничтожные

провинности.

В 1802 г., при заключении Амьенского мира, Институт (собрание пяти академий)

послал Наполеону приветствие, в котором всячески восхвалял качества и заслуги

первого консула. Руанская газета «La Vedette» перепечатала этот адрес и снабдила

его следующим примечанием: «По этому поводу я вспоминаю, что читал следующее

место в XXI книге Телемака». И дальше идут строки из Фенелона, где автор

говорит, что когда Телемака все цари стали хвалить, то молодой человек просил

хвалителей перестать и ничего не ответил на все похвалы[112]. Сейчас же префект

донес об этом министру полиции, указывая, что он сам не запретил немедленно

газеты, лишь не желая обращать внимание общества на выходку редакции.

Министерство приказало газету закрыть, что немедленно и воспоследовало[113]. В

том же году была закрыта «Gazette de Bruges» за невиннейшее известие о

предстоящих изменениях в конституции: ни единого слова осуждения, хотя бы

скрытого, не было. Закрыли газету за эту статью, но, не поясняя причин[114].

Когда правительству в эпоху Консульства не нравился почему-либо дух газеты, оно

иногда поджидало некоторое время, пока наберется, так сказать, партия, – и

министр писал префекту парижской полиции такую, например, бумагу: «Я вам

поручаю, гражданин префект, уведомить редакторов газет «Tableau de la France»,

«Le Bulletin littéraire» и «Journal du soip», что их газеты не должны более

появляться, начиная с сегодняшнего дня»[115]. Объяснений не давалось и не

допускалось. Это еще было, сравнительно, более мягкой манерой. Ибо нередко

бывали случаи иного рода, например такой. Полиция явилась в типографию, где

издавалась газета «Le Miroir», произвела обыск у типографщика и наложила печати

на машины. Газета была закрыта, а печатей еще долго не снимали, и разоренный

типографщик слезно просил министра полиции об этой милости, указывая, что сама

полиция удостоверила безрезультатность обыска, – газета же состояла

исключительно из выдержек из других газет[116]. Таких случаев очень много,

особенно в 1800–1802 г.[117] Бывало и так, что министр полиции просто приказывал

на почте задерживать ту или иную газету, а в редакцию не давал знать ничего. И

собственники газет молили полицию, чтобы она только сообщила причину немилости,

– и они-де немедленно исправят «невольную ошибку»[118], буде таковая за ними

нашлась.

Иногда просто начальству начинало казаться, что тот или иной орган слишком

интересуется, скажем, флотом или другим ведомством. Тогда газету запрещали и

разрешали вновь с условием, что уже ни одного слова о делах, интересующих данное

ведомство, там никто писать не будет. Так, например, было поступлено с «Journal

du commerce du Havre», смирнейшей, чисто торговой газетой, которая повадилась

помещать сведения, – показавшиеся неуместными, – о судах военного флота. Газету

запретили, а потом разрешили, причем издатель письменно обязался «хранить

глубокое молчание о флоте»[119]. При этом следует заметить, что, конечно, и

раньше, до запрещения, все дело было в известиях о стоянке, о приходе судов, а

отнюдь не в каких-либо обличениях непорядков во флоте и т. п. Об этом и думать

никто из редакторов не смел.

Иногда, даже трудно уразуметь, почему те или иные известия казались полиции

неблагонамеренными. В «Journal du département de Seine-et-Oise» появилась

заметка об одном акушере (фамилия не была названа), который потребовал у одной

крестьянской девушки 80 франков, а она не могла заплатить, он сделал какую-то

небрежность, и она умерла. Решение полиции: обратить внимание министерства

внутренних дел, чтобы оно приняло меры против акушера, и в то же время написать

префекту Сены-и-Уазы, чтобы он обратил внимание на «неприличие» этой

заметки[120]. Заметку я читал: это самое сдержанное и корректное письмо в

редакцию (а не статья), какое только можно себе представить[121]. Нельзя было

писать, что в Риме большая смертность, что возле Неаполя водятся разбойники[122]

и т.д.

Департаментские журналы, руководимые префектами, и полуофициальные издания

разрешались по одному на департамент, по представлению подлежащего префекта, и

не входили в число тех, которые были оставлены в живых декретом 27 нивоза[123].

Впрочем, в этом вопросе долго царила путаница: «на всякий случай» внезапно

прекращали департаментские газеты и потом недоуменно справлялись в Париже,

относится ли декрет 27 нивоза только к парижским или ко всем вообще

газетам[124]. Префекты дрожали за себя, они твердо знали, что в случаях

колебаний необходимо прежде всего закрыть газету, что за это из Парижа им будет

воздана хвала, даже если закрытие было неосновательное. Над префектами был

министр внутренних дел, следивший за тем, как они следят за прессой, за

министром внутренних дел следил министр полиции, за министром полиции следил

император.

У Наполеона были осведомители помимо Фуше, и, например, воюя в восточной

Пруссии, император узнал, что некоторые литераторы осмелились пообедать у

опальной госпожи Сталь. Император сурово пишет об этом министру полиции, грозя

ему, что он поручит отныне госпожу Сталь заботам жандармерии[125]. Наполеон знал

о глухой ведомственной вражде между министерством полиции и жандармерией,

подчиненной военному министру. Дело в том, что госпожа Сталь, получившая

временно разрешение побывать в Париже, очень хотела там остаться, и Фуше не

прочь был ей посодействовать, но неофициальные соглядатаи осведомляли императора

непрерывно обо всем. «Эта дура госпожа Сталь пишет мне письмо на шести

страницах, представляющее собой бормотанье (un baragouin), в котором я нашел

много претензий и мало смысла. Она мне пишет, что купила землю в долине

Монморанси, и заключает отсюда, что может остаться в Париже. Я вам повторяю, что

оставлять ей эту надежду – значит только напрасно мучить эту женщину. Если б я

вам подробно изложил все то, что она делает в деревне в продолжение двух

месяцев, которые она там проводит, вы были бы удивлены, ибо, хотя я нахожусь в

500 лье от Франции, но знаю лучше, что там делается, нежели министр

полиции»[126]. Император знает даже, кто именно был на обеде у «литераторов»,

где была также госпожа Сталь[127].

Защиты ни от кого ждать было нельзя, консульская и императорская «конституция»

давала еще менее гарантий печатному слову, нежели конституция 1795 г., –

гарантий даже чисто теоретических.

Вообще ссылок со стороны того или иного притесняемого автора на конституцию Фуше

не допускал. «Дорогой мой, – говорил он, – конституция – это красивая женщина,

на которую позволяется, проходя мимо, бросать взор восхищения, но которая не

принадлежит публике»[128]. Этот же министр, судя по всему образу его действий,

был вообще склонен скорее перечислять предметы, которых разрешено касаться,

оставляя все прочее под запретом.

Полиция при Наполеоне не только следила за газетами, она управляла ими, она

прекрасно была осведомлена обо всем, что делается и говорится в литературных

кругах, и охотно вмешивалась во все интриги. Например, я нашел среди бумаг

министерства полиции один курьезный факт, который до сих пор оставался, кажется,

неизвестным никому из бесчисленных авторов, писавших о Шатобриане. В 1812г.

вышел направленный против Шатобриана памфлет «Parallèle entre M. le

Chateaubriand et M. de Chénier». Этот памфлет был казенного происхождения и

написан был, как явствует из бумаг полиции, по поручению главного директора по

делам печати Поммереля одним из чиновников этого ведомства. Но это еще не так

любопытно, как то, что министр полиции не одобряет такого поступка со стороны

Поммереля, ибо это обстоятельство позволит Шатобриану «представлять себя

преследуемым человеком» и «это сделает его интересным в глазах партии»

(подразумевается, в глазах приверженцев папы, соболезнующих пленнику Наполеона

Пию VII). Как же поправить дело? Весьма просто: приказать газетам (точнее

«Journal de l'Empire» как наиболее читаемой) напечатать «умеренную защиту»

Шатобриана: это «было бы очень полезно, так как лишало бы его ореола

мученика»[129].

И газеты беспрекословно и немедленно исполняли эти поручения.

Трудно даже себе представить, пока не столкнешься в документах с конкретными

фактами, до какой придирчивости, до какого мелочного вмешательства доходила

полиция в своем управлении прессой.

Характерен официальный (хотя и негласный) выговор редактору «Journal des Débats»

(или, как он тогда назывался, «Journal de l'Empire»), сделанный полицией в конце

1811 г. Дело было затруднительное, и вот в чем оно состояло. Газеты, запуганные

правительством, наперерыв расхваливали до небес все, что только появлялось на

подмостках казенного театра. И пьесы были бесподобны, и актеры выше всяких

похвал. Министр полиции решил, что и эта крайность имеет свои неудобства, и

приказал своему чиновнику изъявить неудовольствие его превосходительства по

поводу слишком большой снисходительности критики. «Если излишняя строгость

обескураживает, то безграничная снисходительность (une indulgence sans borne) не

менее вредна. Все сведения, доходящие до его превосходительства, свидетельствуют

о том, что театральное искусство начинает падать с каждым днем все более. Это

приписывают вообще той легкости, с которой актеров хвалят в газетах» и т.д., и

т.д. Словом, критика нужна для блага дела, для лучшей постановки театрального

искусства. А потому впредь – быть в газетах беспристрастными[130].

Принцип: пресса должна не только молчать, о чем прикажут молчать, но и говорить,

что прикажут сказать, – проводился во всех случаях неукоснительно и притом вовсе

не путем разговоров с редакторами, путем «советов» и т.п., а просто официальными

приказами. Вот главный директор по делам печати генерал Поммерель в затруднении:

появился труд Табаро (Tabaraud) под названием «Essai sur l'institution canonique

des évêques». Труд этот трактует об истории возникновения епископата в том духе,

как это нужно правительству (угнетавшему в этот момент папу). А между тем

журналисты, хотя и реферировали эту книгу, но ничего от себя не прибавляли, не

хвалили ее, т.е. поместили articles du rapport, и ни один не поместил compte

rendu[131] [132]. «Это произведение было цензуровано и одобрено: я его

представил его превосходительству министру исповеданий пред тем, как позволить

печатание, я предложил рукопись до напечатания вашему превосходительству (т.е.

министру полиции – Е. Т.) и его превосходительству министру внутренних дел,

после стольких предосторожностей отказ журналистов мне кажется неизвинимым

(inexcusable)». Поэтому «я прошу ваше превосходительство приказать гг.

журналистам по этому поводу то, что найдете подходящим». На полях министром

полиции начертано: «Согласно вашей просьбе, я отдал приказ редакторам главных

парижских газет поместить статьи о сочинении Табаро»[133], и сочинение это

получило желаемую оценку.

При всей запуганности и всем подобострастии парижских газет, они считались

все-таки слишком либеральными для провинции. Департаментским органам строго

внушалось, что перепечатывать известия должно только из «Moniteur'a». В январе

1808 г. единственно за перепечатку известий из парижских газет была закрыта

антверпенская «Gazette heft Antwerps»[134]. Та же участь постигла за то же

преступление и майнцскую газету[135]. Строгий запрет перепечаток постоянно

повторяется в письмах, отношениях, циркулярах[136].

Газеты в провинции постоянно закрывались (в 1807–1809 гг. особенно) то на срок,

то навсегда; но вины их были крайне однообразны: перепечатка политических

известий не из «Moniteur'a», помещение известий о том, что в Швеции собирается

армия, что в России произошло то-то и т.д. Целые картоны набиты такими

ничтожнейшими «делами» о преступлениях печати. С 1809 г. участились притом и

аресты редакторов провинциальных газет[137]. Специальные циркуляры воспрещали

газетам печатать, что бы то ни было «могущее встревожить торговлю», «волновать

умы», запрещали писать о вопросах церкви, о церковнослужителях[138].

Циркуляром 18 фримера X года (1801 г.) министр полиции предписал абсолютное

молчание всем газетам обо всем, касающемся вопроса о продовольственных

средствах[139]. Издатели и авторы терялись в догадках относительно того, что

именно считать запретным или опасным предметом печатного обсуждения. В 1802 г.

Наполеону был представлен анонимный доклад о том, что газеты позволяют себе

писать о самоубийствах, и что следовало бы воспретить им это делать. Одно

анонимное рассуждение нашло себе живейший и сочувственный отклик в

правительственных сферах. Префекту полиции было приказано следить, чтобы эти

«вредные публикации» прекратились, ибо от них только «вред для общественной

нравственности». Но наполеоновское правительство редко довольствовалось лишь

приказами отрицательного характера. Так вышло и тут. Префект должен был

озаботиться еще и тем, чтобы вместо предосудительных известий о самоубийствах

впредь печатались известия благонадежные. «Я возлагаю на вас обязанность впредь

следить, чтобы журналисты заменяли известия о самоубийствах такими известиями,

которые могут возбудить бодрость французов и служить к чести национального

характера. Примеры добродетели одни только могут произвести действие, примеры

отчаяния и безумия ведут к противоположному результату. Благоволите уведомить

меня о ваших мерах к исполнению сего»[140], – так приказано было префекту

полиции (за № 133) поддерживать в стране бодрость духа.

В том же 1802 г. шла переписка, и власти жалели о недостаточной бдительности

цензуры, которая пропустила книжку врача Маттэ (по гигиене), где была фраза с

выражением удивления по поводу отсутствия в Париже бань с теплыми ваннами «для

бедных ремесленников»[141].

Когда «Le Citoyen français» осмелился (в 1803 г.) поместить статью, в которой

почтительнейше просил правительство об отмене смертной казни, то это вызвало

негодование властей и приказ замолчать («что бы было с нашим драгоценным

освободителем, что бы было с обществом, если бы безнаказанность

благоприятствовала всем убийцам и заговорщикам!»)[142].

В высшей степени опасно было даже в почтительнейшем тоне не согласиться с

официальным органом печати. С «Moniteur'oм» и даже просто с особенно преданными

и близкими правительству газетами никто не смел полемизировать даже по

невиннейшим вопросам. Так, «Le Publiciste», напечатавший 15 декабря 1803 г.

заметку невиннейшего содержания, в которой указывал на неправильно переведенную

с английского языка фразу в «L'Argus», навлек на себя немилость префекта и

вызвал очень для себя опасную переписку между подлежащими властями. (Самая фраза

решительно ничего «политического» в себе не заключала.)[143]

Нельзя «нападать» на театры, на школы, даже частные пансионы[144], на сословие

присяжных, стряпчих и адвокатов[145]; нельзя увлекаться полемикой друг с другом

по поводу тех или иных книг литературного или философского содержания, и вообще

настоятельно рекомендуется не полемизировать; нельзя решительно ничего писать о

внутренних и внешних делах Империи, кроме перепечатки казенных новостей и чисто

осведомительных известий, да еще (и то с опаской) восторженных излияний в стихах

и в прозе; нельзя – как это уже тогда вошло было в обычай в некоторых газетах –

напоминать в двух-трех строках о событиях, бывших в данный день и месяц сто лет

тому назад: «вообще цитаты этого рода в газетах кажутся мне небезопасными,

вследствие сближений... и я полагаю, что было бы осторожно запретить их»[146].

Сказано – сделано. «Цитаты» прекратились. Нужно быть против папы, но бранить его

с умеренностью: так, писать анекдоты о папессе Иоанне не рекомендуется[147];

нужно хвалить казенный театр, но тоже с умеренностью, дабы не убаюкать лестью

актеров и не лишить их ревности и усердия; нужно льстить императору, но

соблюдать меру, считаться с чувством смешного; нужно династию Бонапартов ставить

выше Меровингов, Каролингов, Капетингов, Валуа, Бурбонов, но помнить при этом

грозный окрик Наполеона: «Я солидарен со всеми, начиная от Хлодвига и кончая

Комитетом общественного спасения».

Строжайше преследовались, между прочим, «ложные новости», особенно идущие из-за

границы. Писались суровые циркуляры, вроде того, который был разослан 27 июля

1801 г.[148], запрещались газеты, виновные в помещении того или иного «ложного

слуха» о заграничных делах, об Англии, о германских дворах и т.п., конечно если

этот слух почему-либо казался. Наполеону невыгодным или неудобным.

Весьма не жаловалось в течение всего этого кровавого царствования оплакивание в

печати ужасов войны. Когда пришли подробные известия о Бородинской битве, одна

голландская газета («Staatskundig Dagblad», от 3 октября 1812 г.) после

хвалебнейшего для французской армии описания «победы» позволила себе прибавить:

«Верные подданные императора, именно обитатели этого департамента, возрадуются

новой славе, полученной французским оружием. Они не перестанут уповать, что

горестная потеря стольких их соотечественников и всех умерших с честью поможет,

в путях божественного провидения, наметить путь ко всеобщему миру, который даст

спасение страждущему человечеству, завершит славу Наполеона Великого и обеспечит

за ним благодарность самого отдаленного потомства». Сейчас же возникла

переписка, и префект департамента Верхнего Эйсселя призвал редактора и поставил

ему на вид неприличие, выразившееся в словах о горестной потере[149].

Когда в 1811 г. «Journal du soir» вздумал печатать перевод кое-каких стихов из

Ювенала, то министерство полиции положило этому конец[150]. Ни Ювенал, ни Тацит

не пользовались расположением наполеоновской цензуры.

В июле 1813 г., наконец, французские газеты осмелились навести справки в

министерстве полиции: можно ли писать о предполагаемом мире, о будущем

конгрессе, о котором писали немецкие газеты и который, по их словам, должен был

привести к свиданию Наполеона с другими европейскими монархами и к общему

замирению. На это последовала категорическая резолюция министра полиции:

«Предупредить редакторов газет, чтобы они молчали об этом, написать им об этом

официально»[151].

Немудрено, что при таких условиях уже с первых месяцев нового режима полиция в

общих своих рапортах министру отмечает с удовлетворением, что газеты «с

некоторых пор» мало занимаются политикой или во всяком случае эта их политика не

вызывает «особых замечаний»[152].

А очень скоро уже незачем было даже отмечать это само собой понятное явление.

Министерство полиции до самого конца Империи сплошь и рядом отказывало в

разрешении издавать самые невинные журналы, часто литературные, и лицам, за

которыми решительно никаких провинностей не числилось. Постоянно попадаются

отказы на том основании, что предполагаемый орган будет «бесполезен». В июне

1813 г. некий Лаблэ просит позволения возобновить некогда им издававшийся журнал

(специально стихотворного содержания) под названием: «Le Journal des Muses».

Министерство полиции ему отказало. Почему? «Я не думаю, чтобы этот журнал мог

иметь малейший успех. Публике немного надоели стихи, и, кажется, что очень

трудно дать ей двенадцать сборников хороших стихов, когда «Almanach des Muses»,

который выходит лишь один раз за год, с большим трудом достает стихотворения,

достойные быть предложенными публике, и принужден помещать много очень

посредственных»[153]. Такого рода замечания беспрестанно попадаются в рапортах,

представляемых директорами отделов министерства полиции своему министру и иногда

в самых резолюциях последнего. Иногда прибавляются и другие мотивы: жаль[154]

повредить уже существующему органу, увеличивая конкуренцию. О причинах подобной

жалости можно в отдельных случаях догадываться: редакторы некоторых органов были

совсем своими людьми в министерстве полиции.

Собственно, одной из основных мыслей императорской администрации был следующий

принцип: должны существовать только надежные, преданные правительству органы, но

еще лучше, если и их будет как можно меньше. Некий Ларивальер просит дозволения

издавать газету «La Corvette française», специально направленную против

англичан, врагов отечества; он указывает, что его газета будет печатать то, что

почему-либо официальный «Moniteur» счел бы неудобным печатать (дабы не очень

связывать правительство), но что все-таки желательно опубликовать. Казалось бы,

что может быть благонамереннее? Но нет! Ибо уже есть для этих услуг газета

«L'Argus»[155], которая тоже специально занимается борьбой с англичанами, – а

потому лучше бы не плодить новых органов печати.

Разрешение издавать новый орган, даже не политический – об этом и просить было

иногда целыми годами совершенно бесполезно, – обставлялось необычайными

трудностями.

Можно ли позволить отставному кавалерийскому капитану Мартэну издавать в Бордо

«Journal des dames», посвященный специально «дамам, любви, красоте и грациям»?

Можно, но все-таки для этого нужны справки о капитане, переписка, торжественное

разрешение со стороны министра полиции[156]. Это только один из нескольких

десятков не менее курьезных документов, которые постоянно попадались мне в

соответствующих картонах. Конечно, излишне было бы загромождать статью

дальнейшими образцами.

Издатель, затевая газету, пускался на очень сложные хитрости: например,