Спрашивают: «Почему Церковь не вмешивается и не говорит, какое это правительство плохое?»

Социальные проблемы никогда не решатся, потому что человек обладает свободой. А поскольку существует свобода человека, он волен согрешить, злоупотребить, сделать всё, что захочет. Невозможно насильно заставить его быть добрым, так не бывает.

Христос изначально отвергает это принуждение другого к деланию добра. Церковь не может читать Евангелие при поддержке полиции. То есть схватить человека и сказать ему: «Сегодня среда, почему ты не постишься?»

Так делают в арабских странах. Знаете, что там будет, если увидят, как кто-нибудь ест в рамадан? Ну, если смогут его увидеть, естественно, ведь он ест украдкой… Но тогда горе ему!

Я хочу сказать вам, что верующие во Христа должны пребывать в свободе и что Церковь существует именно для спасения человека во Христе, для возрождения и обновления человека и всего творения.

Мы говорили, что нищие духом – это смиренные люди. Каков же смиренный человек? Смирение – это лестница, это поприще, а не что-то такое, о чем можно сказать: «Вот оно! Мы достигли его!» Оно не описывается, а начинается с нуля и не имеет конца, потому что смирение – это содержание в сердце своем Бога, Христа. Вы видите, что Он сказал Своим ученикам: «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем»[5]. Иначе говоря, Он сказал им: «Если хотите научиться от Меня, каков Я Сам по Себе, то Я отвечу вам: Я смирен сердцем». Содержанием сердца Божия является смирение.

Что такое смирение? Это сила умереть самому, чтобы жил другой человек. Это сделал Христос. Святой апостол Павел говорит: «Он уничижил Себя»[6], – то есть Христос лишил Себя Своей Божественной славы и величия и стал Человеком – подобным нам, без единого различия, кроме греха, которого Он не принял. Он совершенный Человек, стопроцентный Человек: был Младенцем, пятилетним, десятилетним, пятнадцати-, двадцати-, тридцатилетним, и так сокрыл славу Божества. Он стал Человеком ради нас и предал Себя на смерть ради нас. Таково действие смирения. Поэтому эта сила, этот кенозис утверждает, поддерживает и объединяет всё.

Чтобы достигнуть этого, человек не должен считать себя чем-то и не должен ничего ожидать. И здесь скрывается тайна. Страшна эта мысль – умереть, чтобы жил другой. Человек сопротивляется, он хочет делать свое. Но именно тогда совершается чудо, осуществляется тайна – и всё начинает измеряться наоборот. И когда уже кажется, что ты растоптан всеми, ты парадоксальным образом становишься сильнее всех и побеждаешь всё через смерть, через подчинение, через смирение. Ибо это путь, на котором Христос победил.

Вспоминаю, как я в первый раз приехал на Святую Гору, будучи студентом. Это было в 1976 году. Пошел я в один монастырь, Дионисиат. В храме было темно. Вечером мы пришли туда пешком во время вечерни, затем была трапеза и повечерие, и было почти темно. Там ведь в храмах нет электричества, виден лишь тусклый свет лампад, и вокруг почти полный мрак.

Афонские монахи.

 

В то время начиналось так называемое возрождение монашества, если говорить с человеческой точки зрения. На Святую Гору стали приходить молодые монахи, но в некоторых монастырях по-прежнему не было молодежи, жили одни старики. И в Дионисиате было 30 пожилых монахов. Я имею в виду людей от 50 лет и выше, до столетних.

На повечерии я стоял в уголочке в часовне Пресвятой Богородицы и думал о монашестве. «Стать ли мне монахом, остаться на Святой Горе или не остаться?» – думал я, но когда глянул на этих монахов, меня охватили отчаяние и депрессия. Ибо я видел их такими безмолвными, не знаю, схоронившимися в монашеских стасидиях, во мраке, все сплошь черные сверху донизу… И я подумал: «Пресвятая Богородице! Прийти сюда и тоже стать таким? Да они же как мертвые. Они же умерли!» Мне действительно казалось, что я смотрю на церковь, полную трупов. Это было очень неприятное чувство, и поэтому я сказал себе: «Исключено! Моей ноги тут больше не будет!» А в ответ сверху что-то читали медленно-медленно…

Один относительно молодой монах, лет эдак под 40, возжигал лампады. Мы не были знакомы с ним. И вдруг он направляется прямо ко мне, держа в руках свечу и то, чем зажигают лампады. Похлопал меня по плечу и сказал:

– Ты не смотри на внешнее. Они тут не мертвые. Они живут вовеки! Они все живые. Ты взгляни на них другими глазами, глазами веры. Ты не слышал, что Христос говорит: верующий в Меня даже если умрет, оживет [7]?

Монах говорил мне что-то еще в том же роде, но в эту минуту я этого не понимал. Я сказал себе: «И откуда он взялся! Мало мне этих мыслей, так я еще и проповедь должен выслушивать!» Впоследствии я осознал, что он ответил на все мои мысли, но тогда я этого не понял.

Потом, когда пришло время и я вернулся на Святую Гору уже как монах, я понял, что эти вещи не функционируют так, какими видятся. И что эти люди, мертвые, умершие, несчастные и лишенные (так и на нас смотрят в монастыре и постоянно спрашивают: «Вам ничего не нужно, что принести вам?»), они не такие, какими выглядят для светского человека. Рядом с ними человек осознаёт, что всё имеет другое измерение, измерение вечной жизни. И тогда меня перестало волновать то, каков мой имидж в глазах людей, потому что глаза мира – это витрины. Эти глаза смотрят на витрины, и у них мирские критерии.

Христос. Сошествие во ад. Фрагмент фрески монастыря Хора, Константинополь. XIV в.

Христос, когда воскрес, не пошел разыскивать Пилата, чтобы сказать ему: «Вот посмотри, Я воскрес!» – и навести на него ужас. Ничего подобного. Он не обратил никакого внимания на Пилата. Он пошел к тем, которые Его искали.

И мы иногда говорим: «Ну почему Христос не явится сейчас, чтобы все Его увидели и поверили?» Или: «Если бы я был Богом, то уничтожил бы всех этих злодеев!» Однако видишь, что Христос, Благой, не делает ничего такого, потому что Царство Христово не от мира сего, не в мире сем и не вписывается в логику мира. Следовательно, всем, кто хочет жить духовно, не следует ждать земного успеха, судя по мирским критериям. Напротив, им надо понять, что им наверняка придется переплывать житейское море, погружаясь в неуспехи по меркам мира сего, чтобы достигнуть успеха в Боге, отражающегося, естественно, и на мире сем.

Не буду развивать вам тут учение о смирении, чтобы не запутать вас. Хочу просто зачитать вам несколько отрывков из книги старца Паисия, часть письма, написанного им. Оно такое мудрое, доброе и простое, и вы увидите, как святой человек описывает смирение.

«Блаженны люди, сумевшие подражать смиренной земле, которая, тогда как ее топчут все, несмотря на это выносит всех с любовью и питает с нежностью, как добрая мать, давшая нам и материал, и плоть для нашего сотворения»[8].

Видите, в то время как мы все топчем землю, она выдерживает всех, и не только, но и питает нас из любви и походит на нежную мать, давшую нам материал, чтобы мы стали людьми. Таковы и смиренные люди, которые выдерживают всех. И не просто выдерживают, как мы говорим о себе иногда: «Мало того, что я его терплю!» – или: «Боже мой, дай мне терпения выдержать его!» Вместо того чтобы говорить: «Хорошо, что он меня терпит!» – себе мы отводим роль жертв, а других превращаем в Диоклетианов, Неронов или римских императоров, убивавших христиан. Ставим на место гонителей своего мужа, учителя, коллегу, начальника, а сами пристраиваемся к мученикам. Однако это не тот метод, который дает облегчение. Это скорее отягощает, а не дает облегчение.

Старец говорит еще в своем письме:

«Земля с радостью принимает всё, что мы бросаем на нее: от хороших плодов до грязного мусора, – и бесшумно перерабатывает это в витамины и в обилии приносит их через плоды добрым и плохим людям без различия»[9].

Вы видите? Мусор превращается в удобрение. Не знаю, что вы делаете с мусором, но мы, живущие в горах, собираем его в одном месте, и он превращается в удобрение, и им обрабатывают поля. Так деревья и земля питаются, а затем и мы получаем витамины и хорошие плоды из мусора, который выбросили, а земля его бесшумно переработала. Без всякого шума. Так и смиренный человек. Действительно, не только смирение, но и вообще ничто духовное не отягощает человека.

Посередине - старец Паисий Святогорец.

 

Воспоминаю, как однажды, когда мы были вместе со старцем Паисием и служили литию – а на Святой Горе совершается очень долгое литийное шествие, – он нес икону Пресвятой Богородицы вместе с кем-то еще, и я был близко. У старца не было легких, они были удалены, то есть у него была половина легкого, и он не мог дышать, бедный. К тому же он был не евши, как всегда: по 4–5 дней он не ел.

Я спросил его:

– Отче, вы устали? Мне взять икону?

А он мне сказал:

– Э, благословенный человек, Пресвятая Богородица не отягощает, а облегчает!

Он всегда говорил, что ничто духовное не отягощает: ни молитва, ни смирение, ни жертва, ни то, что мы делаем с добрым намерением. А знаете, когда мы устаем? Мы устаем, когда начинаем роптать и в нас входят другие помыслы. Тогда всё нас отягощает – такова реальность.

Всегда, когда у нас имеется правильное отношение ко всему, тогда всё, что мы отдаем, возвращается к нам и действительно помогает нам гораздо больше. Это происходит не только с монахами, но и со всеми смиренными людьми, которых Христос ублажает, – с нищими духом. Но, чтобы мы не говорили только о монахах и чтобы не выглядело так, будто я влияю на вас «по-монашески», расскажу вам о таких мирянах.

Когда я приехал на Кипр в 1992 году, мы отправились в Пафос[10], и нам предоставили приют в одном готовом монастыре, в котором, однако, не было монахов. Пустой монастырь, но с сохранившимися зданиями. Это был первый год, когда я приехал со Святой Горы, и после многих лет, проведенных вне Кипра, мне было трудновато привыкать к людям. Много раз меня обуревала мысль: «Ну что я тут сейчас делаю? Встану и пойду, вернусь на Святую Гору!» – но я не мог, поскольку у меня была заповедь от старца, что если я вернусь обратно, меня снова отправят сюда. Поэтому я говорил себе: «Ну зачем туда ехать, если, как только я приеду туда, меня тут же отправят обратно? Проявлю терпение, посмотрим, что из этого получится…» Но что-то меня угнетало, то есть помыслы говорили мне, что я лишился духовности монашеского жития Святой Горы.

Однако тут случилось нечто чудесное, от Бога. Однажды, на первом или втором месяце моего пребывания, пришел один человек, обходивший окрестные села и производивший какие-то подсчеты. Он пришел в монастырь и привел ко мне одну бабушку. Когда я говорю «бабушка», то имею в виду не очень старую женщину, лет 60–65, но из тех прекрасных кипрских бабушек прошлого: в платочке и всем том, что отличает «великолепных» бабушек, старых, прекрасных бабушек!