Кит неизвестного вида

 

Хотя я был несколько ошеломлен неожиданным кувырком, но тем не менее сознание не потерял.

Меня тотчас же увлекло на глубину около двадцати футов. Я не хочу ставить себя выше Байрона и Эдгара По, но я все-таки пловец изрядный, и, очутившись в воде, я не растерялся.

Двумя сильными взмахами я всплыл на поверхность.

Разумеется, сразу я начал искать фрегат глазами. Заметил ли экипаж мое исчезновение? Повернул ли «Авраам Линкольн» на другой галс? Спустил ли капитан Фаррагут шлюпку на море? Есть ли у меня надежда на спасение?

Кругом была совершенная темнота. Я, впрочем, рассмотрел черную массу, которая исчезала на востоке. Это был фрегат. Значит, я погиб!

— Помогите! помогите! — закричал я, пытаясь плыть вслед за «Авраамом Линкольном».

 

Одежда очень затрудняла мои движения; она прилипала к моему телу, словно связывала меня по рукам и по ногам.

Я шел ко дну, я задыхался!

— Помогите!

Это был мой последний крик. Мне захлестнуло рот водой.

Я начал биться, но бездна меня втягивала…

Вдруг чья-то мощная рука схватила меня за ворот, вытащила на поверхность, и я услышал слова, сказанные мне на ухо:

— Если их честь обопрется на мое плечо, так их чести будет плыть лучше.

Я схватился за своего верного Консейля.

— Это ты? — вскричал я. — Это ты?

— Я самый, — отвечал Консейль, — к услугам их чести.

— Значит, тебя тоже вышвырнуло в море?

— Нисколько меня не вышвырнуло, я сам прыгнул. Я нахожусь в услужении у их чести, значит, я должен всюду следовать за их честью. Я и последовал.

Он находил это очень естественным!

— А фрегат? — спросил я.

— Фрегат! — отвечал Консейль, переворачиваясь на спину. — Я полагаю, лучше будет, если их честь перестанет уж на фрегат рассчитывать.

— Что это значит?

— В ту самую минуту, как я прыгал в море, я слышал, рулевые закричали: «Винт сломался!» — Винт сломался?

— Да! Чудовище пробило его бивнем. Больше повреждений на «Аврааме Линкольне» нет, да вот только он уже не может теперь направляться туда, куда хочет, — значит, не может позаботиться о нас.

— Так мы, стало быть, пропадем!

— Может, пропадем, — отвечал спокойно Консейль. — А впрочем, у нас еще остается несколько часов впереди, а за несколько часов может иногда многое случиться.

Хладнокровие невозмутимого Консейля ободрило меня.

Я поплыл изо всех сил, но плыть было мне очень трудно: одежда облипала и сдавливала меня, как свинцовые оковы. Я едва мог держаться на воде.

Консейль это заметил.

— Прошу позволения у их чести сделать маленький разрез, — сказал он.

Просунув раскрытый нож под мою одежду, он быстро распорол ее сверху донизу. Пока я поддерживал его в воде, он проворно сдернул ее с меня. Потом я, в свою очередь, оказал такую же услугу Консейлю. И, держась друг возле друга, мы опять продолжили наше «плавание».

Положение, однако, было ужасным. Нашего исчезновения, возможно, не заметили, да если бы даже и заметили, фрегат не мог повернуть к нам против ветра. Если можно было на что-то рассчитывать, то только на спущенные шлюпки.

Консейль хладнокровно рассуждал на эту тему и составлял разные планы. Удивительный человек этот Консейль! Среди необозримого океана он точно находился у себя дома!

Итак, мы решили, что для нас есть одно только спасение: попасть на спущенные шлюпки «Авраама Линкольна», — значит, надо было как можно дольше продержаться на воде.

— Надо беречь силы, — сказал я Консейлю. — Знаешь, что мы сделаем? Один из нас перевернется на спину, скрестит руки, вытянет ноги и будет лежать неподвижно на воде, а другой будет плыть и подталкивать его вперед не больше десяти минут, а потом мы поменяемся местами — понимаешь? Если мы будем так чередоваться, то сможем плыть несколько часов кряду, — может хватить сил проплыть до рассвета.

Разумеется, рассчитывать плыть до рассвета было неосновательно, но человек так уж создан, что никогда не теряет надежды. И я не терял. К тому же нас было двое, что тоже подкрепляло падающий дух. Одним словом, я надеялся. Я говорил себе, что надежды нет, быть не может, а все-таки надеялся!

Столкновение «Авраама Линкольна» с чудовищем произошло около одиннадцати часов вечера. Значит, осталось восемь часов до рассвета.

— Что ж, пожалуй, проплывем восемь часов, если будем чередоваться! — сказал я Консейлю.

— Пожалуй, что проплывем, — отвечал Консейль.

Океан был спокоен, плавание мало нас утомляло. Время от времени я вглядывался в густой мрак, который освещался только фосфорическими блестками при каждом нашем движении. Я смотрел на светящиеся волны, разбивавшиеся под моими руками; переливающаяся поверхность вод сверкала какими-то бледными, свинцовыми пятнами. Мы плыли точно в море ртути.

Около часа ночи я вдруг почувствовал чрезвычайную усталость. Меня начали мучить жестокие судороги. Консейль должен был меня поддерживать, теперь забота о нашем спасении легла на него одного.

Скоро я заметил, что и он выбивается из сил, дыхание у него стало прерываться, движения сделались порывистее.

Я понял, что он изнемогает.

— Оставь меня! — сказал я верному товарищу.

— Оставить их честь! Никогда! — отвечал он. — Я надеюсь утонуть вместе с их честью!

В эту самую минуту месяц выглянул из-за туч, и поверхность океана засверкала под его лучами. Этот благодетельный свет как будто придал нам сил. Я поднял голову и огляделся.

В шести милях от нас я увидел фрегат, он представлялся темной массой, которую едва-едва можно было различить в ночной мгле. Но шлюпок нигде не было видно. Нигде, ни одной!

Я попробовал закричать. Собственно говоря, к чему было кричать? Разве могли меня услыхать на таком расстоянии? Но и закричать я не мог — опухшие губы словно слиплись и не пропускали ни звука.

Консейль смог собраться с силами; я слышал, как он несколько раз прокричал: «Помогите, помогите!»

«Что это? Шумит в ушах от прилива крови, что ли?

Или уж начинается бред? — думал я. — Что это?»

Мне показалось, что на крик Консейля ответили криком.

 

— Ты слышал? — прошептал я. — Слышал?

— Да! Да!

И Консейль опять отчаянно закричал.

На этот раз сомневаться было уже невозможно. Человеческий голос ответил на наш призыв очень явственно.

«Что это за голос? Чей? Откуда? Может, это еще кто-нибудь злополучный с „Авраама Линкольна“? Или, может, это окликают нас со шлюпки, спущенной на море для нашего спасения и невидимой во мраке ночи?»

Консейль, сделав последнее усилие, оперся на мое плечо — я конвульсивно его поддерживал, — приподнялся до пояса из воды, а затем, совершенно обессиленный, снова упал.

— Что ты видел?

— Я видел… — пробормотал он, — я видел… но не надо говорить… надо беречь… беречь силы…

Что же он видел? Не знаю почему, но в эту минуту у меня в первый раз мелькнула мысль о чудовище. Но человеческий голос? Ведь уже давным-давно прошли те времена, когда Ионы укрывались в чреве китов!

Консейль все-таки из последних сил подталкивал меня вперед. Время от времени он поднимал голову, осматривался и кричал. На его крик раздавался ответный голос, и голос этот слышался все ближе и ближе. Но у меня уже гудело в ушах, я выбился из сил, меня захлестывала соленая волна и неудержимо тянуло в холодную бездну. Я в последний раз поднял голову — и пошел ко дну.

Вдруг я наткнулся на какое-то твердое тело, уцепился за него и почувствовал, что меня тащат на поверхность, но… потерял сознание.

Скоро я пришел в себя благодаря жестоким растираниям, которые избороздили мое тело не лучше ударов плетью, и открыл глаза.

— Консейль! — прошептал я. — Консейль!

— Их честь изволили звать меня? — отозвался Консейль.

В ту же минуту в свете заходящей луны я увидел еще одну склонившуюся надо мной фигуру и тотчас же узнал ее.

— Нед! — вскрикнул я.

— Он самый, Аронакс. Как видите, все еще гоняюсь за премией.

— Вас сбросило при столкновении?

— Да, профессор. Только мне посчастливилось больше вашего: я почти в ту же минуту вскарабкался на плавучий островок.

— На островок?

— Точнее говоря, на чудовище, на этого «нарвала-гиганта», как вы его называли.

— Объяснитесь, Нед! Я ничего не понимаю!

— И я очень скоро понял, почему это мой гарпун не мог его пробить!

— Почему же, Нед? Почему?

— Да потому, профессор, что это чудовище сделано из стальной брони!

Слова канадца так ошеломили меня, что я почувствовал головокружение. Несколько оправившись от потрясения, я быстро взобрался на спину этого существа или предмета, который послужил нам убежищем, и попробовал ударить его ногой. Это, несомненно, было твердое, непроницаемое тело, вовсе не похожее на мягкое тело морских млекопитающих.

Твердое тело! Но, может, это костный панцирь, как у допотопных животных? Что ж! Придется причислить чудовище к пресмыкающимся типа черепахи или аллигатора, вот и все!

Но нет! Сероватая спина, на которой я стоял, была не чешуйчатой, а ровной и гладкой, как зеркало. Когда я ударял по ней, она издавала металлический звук! Каким бы странным, невероятным это ни казалось, но, по всей видимости, чудовище было сделано из металлических листов, скрепленных болтами!

Да, сомнений больше не было. Это чудовище, которое сбило с толку весь ученый мир, которое расстроило воображение моряков обоих полушарий, оказалось делом рук человеческих! Открой я существование какой-нибудь сказочной, мифической твари, меня бы это не удивило в такой степени. Чудеса природы не так поражают, как чудеса человеческие.

Однако мы находились на «спине» таинственного подводного судна, напоминающего, насколько я мог судить, по форме громадную стальную рыбу.

— Какова рыбка-то? — спросил Нед Ленд. — Да, рыбка, нечего сказать! — отвечал я.

— Изрядная, — прибавил Консейль.

— Значит, этот снаряд имеет какой-то механизм, приводящий его в движение? Значит, есть и экипаж? Кто-нибудь ведь должен управлять судном?

— Разумеется! — отвечал Нед Ленд. — Только я вот уже часа три торчу на этом плавучем острове, а еще не заметил никаких признаков того, что тут есть какая-нибудь живая душа.

— Что ж, это судно шло или все время стояло на месте?

— Нет, не шло, Аронакс. Только покачивается себе на волнах, а двигаться не двигается.

— Все равно мы уже знаем, как оно может мчаться, видели, каков у него ход. Чтобы развить такую скорость, нужен двигатель, а для двигателя нужен механик — так? Из этого можно заключить, что… что мы спасены!

В эту минуту послышалось какое-то шипение, словно в глубине заработал гребной винт, и удивительный подводный снаряд пришел в движение. Мы едва успели ухватиться за небольшое возвышение, которое выступало из воды сантиметров на восемьдесят. К счастью, на этот раз его скорость была умеренной.

— Покуда этот поплавок чешет как следует, это еще ничего, — ворчал Нед. — Но если он примется нырять, тогда я не поставлю и двух долларов за свою шкуру!

Надо было безотлагательно, во что бы то ни стало подать о себе весть, вступить в переговоры с теми, кто сидел внутри этой плавучей машины.

Я стал ощупывать поверхность, отыскивая какое-нибудь отверстие, дверку, задвижку, — ничего! Ряды заклепок, скрепляющих швы листовой стали, блестели на ровном расстоянии друг от друга. К тому же луна скрылась, и мы очутились в полной темноте. Приходилось дожидаться рассвета и тогда искать способы, как проникнуть внутрь подводного судна.

Значит, наша жизнь зависела теперь от таинственного рулевого, который управлял этим судном. Вздумай он пойти под воду, и мы погибли.

— А если он не нырнет, мы будем спасены, — сказал я. — Мы как-нибудь да выйдем на связь с этими подводными путешественниками. Ведь они, надо полагать, не сами фабрикуют воздух, значит, они должны непременно время от времени выплывать на поверхность океана, чтоб возобновить запас чистого воздуха. Должна же быть какая-нибудь отдушина, через которую внутренность судна сообщается с атмосферой.

Что касается капитана Фаррагута, то надежду на его помощь приходилось оставить. Мы шли теперь на запад со скоростью примерно двенадцать миль в час. Винт разбивал волны с математической точностью; время от времени он высовывался из воды, и тогда фосфоресцирующие водяные брызги летели столбами вверх.

Около четырех часов утра скорость судна увеличилась. Мы с трудом могли держаться; голова у нас кружилась, а волны неистово хлестали нас со всех сторон. К счастью, Неду попалось под руку большое якорное кольцо, вделанное в стальную обшивку, и мы все за это кольцо уцепились.

Наконец эта долгая ночь прошла.

Я теперь уже не могу рассказать вам о всех моих тогдашних впечатлениях. Я помню, что временами, когда на мгновение стихали шум ветра и грохот океанских волн, мне чудились какие-то неясные звуки, похожие на музыкальные аккорды.

Что это за таинственное подводное судно? Куда оно направляется? Зачем? Что за люди, что за существа живут здесь? Что за удивительный двигатель, с помощью которого можно мчаться с такой изумительной быстротой?

Рассвело. Утренний туман рассеялся.

— Наконец-то! — сказал я.

И сейчас же стал осматривать самым тщательным образом корпус судна, на верхней части которого было устроено что-то вроде горизонтальной площадки.

— Зачем здесь эта платформа? — думал я.

Вдруг я почувствовал, что платформа подо мной начинает потихоньку оседать, опускаясь в воду.

— Эй вы, тысяча чертей! — закричал Нед Ленд, стуча ногами по гулкому металлу. — Отпирайте, горе-мореплаватели!

Откройте!

Из-за оглушительного шума гребного винта вряд ли таинственные подводные путешественники слышали голос Неда. Однако погружение в глубину внезапно почему-то прекратилось. Вдруг послышался лязг отодвигаемых железных засовов. На платформе поднялась стальная пластинка, оказавшаяся крышкой люка. Оттуда показался человек, что-то крикнул и тотчас же исчез.

Несколько минут спустя из люка появились восемь дюжих молодцов, схватили нас и повели внутрь своего подводного судна.

 

Глава восьмая

Mobilis in mobile

 

Нас похитили с быстротой молнии. Ни я, ни мои товарищи не успели опомниться. Я не знаю, что почувствовали Нед Ленд и Консейль, очутившись в плавучей тюрьме, а у меня пробежал мороз по коже.

С кем мы имели дело? Вероятно, с какими-нибудь пиратами, которые разбойничали на море по изобретенному ими способу.

Как только за нами захлопнулась крышка узкого люка, мы очутились в полной темноте. Я ощущал босыми ногами, что стою на ступеньках железной лестницы. Неда Ленда и Консейля вели следом за мной. Когда мы спустились с лестницы, перед нами распахнулась дверь, нас легонько втолкнули туда, и она тотчас же затворилась с каким-то звоном.

Мы были одни.

Где мы были? Я не мог себе этого даже представить. Кругом было не то что темно, а черно — так черно, что спустя несколько минут глаза мои не могли еще уловить ни малейшего отблеска света.

Нед Ленд был взбешен и, не стесняясь, выражал свое негодование.

— Тысяча чертей! — кричал он. — Вот так дикари! Признаюсь, гостеприимный народ! Что они, людоеды, что ли? Надо полагать, что людоеды! Ну если меня захотят проглотить, так я постараюсь им поперек горла стать!

— Полноте, дружище Нед, успокойтесь, — говорил безмятежный Консейль. — Не сердитесь прежде времени. Мы еще пока не на противне!

— Не на противне, так в печи! И темнота какая! Слава богу, что я свой нож уберег, как ни темно, а я все-таки могу его пустить в дело. Пусть только хоть один бандит сунется, я…

— Вы не волнуйтесь, Нед, — сказал я гарпунеру, — а то вы, пожалуй, наделаете нам бед своим криком. Зачем кричать и вопить понапрасну? От крика пользы не будет. Кто знает, может, каждое наше слово подслушивают. Лучше давайте выясним, куда нас засадили.

Я двинулся на ощупь вдоль стены в одну сторону, а Консейль в другую. Сделав пять шагов, я наткнулся на железную стену, повернулся и стукнулся о деревянный стол, а около стола нащупал несколько скамеек. Пол этой тюрьмы был устлан толстой циновкой из новозеландского льна, так что шума шагов не было слышно. На голых стенах не было и признака дверей или окон.

— А ты, Консейль, нащупал что-нибудь? — спросил я, когда он с одной, а я с другой стороны сошлись посередине камеры.

— Нет, ничего не нашел, — отвечал Консейль.

Помещение имело примерно двадцать футов в длину и десять в ширину. Что касается высоты, то Нед Ленд на что уж высокий был детина, а потолка достать не мог.

Прошло по крайней мере полчаса, а мы все еще сидели в темноте.

Вдруг вспыхнул свет и ослепил нас. Наша тюрьма осветилась так ярко, что я сразу невольно зажмурил глаза. Я узнал беловатый слепящий свет, который мы видели с «Авраама Линкольна» и сначала принимали за фосфоресцирующий блеск морских организмов. Когда я открыл глаза, то увидел, что свет исходил из неполированного полушара, устроенного в потолке нашей камеры или каюты.

— Наконец-то! — вскрикнул Нед Ленд, стоявший с ножом в руке. — Хоть светло стало, и то хорошо!

— А дело-то не прояснилось, — сказал я.

— Если бы их честь имели терпение, так это было бы хорошо, — заметил невозмутимый Консейль.

При ярком освещении теперь можно было как следует рассмотреть устройство нашей тюрьмы.

Она была совершенно пустой, только посредине стоял деревянный стол, а вокруг него пять скамеек. Двери не было видно, она, очевидно, закрывалась герметически. Наш слух не мог уловить ни малейшего шума. Казалось, все было мертво внутри этого подводного судна. Шло оно или стояло? Держалось на поверхности океана или погружалось в глубину? Ничего нельзя было угадать.

— Однако недаром же осветили тюрьму! — сказал я. — Наверно, кто-то из экипажа скоро появится. Если бы хотели про нас забыть, так не включили бы свет.

Я не ошибся. Скоро мы услышали щелканье замков, лязг засовов, дверь открылась, и вошло двое людей.

Один был маленького роста, мускулистый, широкоплечий крепыш. Голова у него была большая, волосы черные и густые, усищи здоровенные, взгляд живой и проницательный. Его внешности южанина была присуща чисто французская живость, которой отличаются жители Прованса. Наш знаменитый Дидро очень справедливо говорил, что по движениям можно судить о характере человека. При первом взгляде на вошедшего парня можно было сказать, что в разговоре он очень щедр на прибаутки, прозвища и своевольные обороты речи.

Впрочем, я не мог это проверить, потому что он всегда говорил при мне на каком-то странном, совершенно непонятном наречии.

Второй незнакомец заслуживает более подробного описания. Для ученика Грасиоле или Энгеля его лицо было открытой книгой. Я тотчас, без колебаний, признал главные его качества: уверенность в себе, потому что его голова как-то особенно благородно сидела на мощных плечах и черные глаза смотрели с холодной решимостью; спокойствие, потому что цвет кожи, скорее бледный, чем румяный, означал хладнокровие; сильную волю, которую доказывало быстрое сжатие бровей; и мужество, потому что его сильное дыхание означало большую жизненную энергию.

Прибавлю еще, что это был гордый человек, что его твердый и спокойный взгляд выражал глубину мысли, и, судя по его облику, осанке и движениям, если верить физиономистам, он отличался несомненной прямотой натуры.

Я с первого же взгляда почувствовал невольное расположение к этому человеку и подумал, что все обойдется благополучно.

Сколько было лет незнакомцу? Тридцать пять или пятьдесят, я не мог этого определить. Он был высокого роста, лоб у него был широкий, нос прямой, рот отлично обрисованный, зубы великолепные, руки продолговатые, изящнейшей формы, по выражению хиромантов, совершенно «психические», то есть служащие признаком великой и страстной души.

Этот человек представлял до сих пор невиданный мной тип мужской красоты. Надо заметить еще одну особенность — его довольно широко расставленные глаза могли одновременно обозревать почти четверть горизонта. Способность эта, как я узнал впоследствии, сочеталась с необычайной остротой зрения и потому получала, так сказать, двойное значение и цену. Когда незнакомец устремлял пристальный взгляд на какой-нибудь предмет, брови его сдвигались, глаза прищуривались. Что за взгляд! Как он увеличивал предметы, уменьшенные перспективой! Как он пронизывал вас насквозь! Как он проникал сквозь массу воды, непроницаемую для наших глаз, открывая тайны морских глубин!

Оба незнакомца были в беретах из меха морской выдры, обуты в высокие сапоги из тюленьей кожи и одеты в какую-то особую, мягкую ткань, которая нисколько не стесняла их движений.

Высокий — по всей видимости, капитан подводного судна — осмотрел нас с величайшим вниманием, не произнося ни единого слова. Затем, обратясь к своему товарищу, сказал ему что-то на совершенно неизвестном мне языке, языке благозвучном, гармоничном, гибком.

Крепыш ответил ему кивком, к этому знаку он прибавил два-три непонятных слова, а затем обратил на меня глаза, словно спрашивая меня о чем-то.

Я ответил ему ясным французским языком, что я его не понимаю. Но он, в свою очередь, по-видимому, не понимал меня. Положение становилось довольно затруднительным.

— А их честь все-таки пусть изволит им рассказать нашу историю, — посоветовал мне Консейль. — Может, они хоть чуточку разберут, в чем дело.

Я начал рассказывать наши приключения по порядку, ясно, отчетливо и с расстановкой выговаривая все слова и слоги и не опуская ни малейшей мелочи. Я представился как профессор Парижского музея естественных наук Аронакс, затем представил слугу своего, фламандца Консейля, и Неда Ленда, гарпунера.

Незнакомец с умными и глубокими глазами слушал меня спокойно, вежливо и очень внимательно. Но я не мог прочесть на его лице, понял он мою историю или нет. Наконец я окончил повествование. Он не произнес ни слова.

Оставалось еще попробовать заговорить по-английски. Может, они поймут этот язык, на котором теперь говорит почти весь мир. Я бегло читал по-английски и по-немецки, понимал, что читаю, но говорить я не умел, то есть, я хочу сказать, произношение у меня было самое варварское, а здесь надо было ясно и точно объясняться.

— Ну, Нед, выступайте теперь вы на сцену! — сказал я гарпунеру. — Извольте вести переговоры на чистейшем английском языке, и дай бог, чтобы вам больше моего посчастливилось!

Нед Ленд не заставил себя просить и тотчас повторил мой рассказ по-английски. Однако по свойственной ему буйности нрава он начинил его достаточным количеством резких выражений. Он разразился негодующими жалобами на несправедливое заключение, спрашивал, в силу какого закона его заперли в «этом поплавке», ссылался на права личности, угрожал судебным преследованием тех, кто его незаконно задерживает, затем окончательно вышел из себя, начал размахивать руками, кричать и, наконец, гневными знаками дал понять, что мы помираем с голоду. Мы в самом деле были голодны как волки, но как-то до сих пор про это не вспоминали.

Но, как оказалось, и английского повествования не поняли.

Нед Ленд был очень озадачен, а незнакомцы и бровью не шевельнули. Язык Фарадея, так же как и язык Араго, был для них непонятен!

— Я уж и не знаю, что делать, — сказал я товарищам.

А Консейль ответил мне:

— Если их честь позволят, так я им расскажу все по-немецки.

— Как? Разве ты по-немецки знаешь?

— Как каждый фламандец, с позволения их чести.

— Ну что ж, отлично! Рассказывай по-немецки, дружище.

Консейль ровным и спокойным голосом повторил нашу историю по-немецки. Но, несмотря на изящные обороты речи и отменное произношение рассказчика, и немецкий язык не имел успеха.

Тогда я решил припомнить свои юношеские латинские упражнения. Цицерон заткнул бы себе уши и выставил бы меня за дверь, но я все-таки кое-как объяснился.

И латынь осталась без результата. После этой последней неудачной попытки незнакомцы обменялись несколькими словами на своем непонятном языке и удалились. Они могли бы подать нам какой-нибудь знак, понятный у всех народов, но они и его нам не подали!

Дверь за ними затворилась.

— Каковы канальи! — вскрикнул Нед Ленд. — Им говорят по-французски, по-английски, по-немецки, по-латыни, а они хоть бы словечко в ответ!

— Успокойтесь, Нед, — сказал я пылкому канадцу, — криком делу не поможешь! Вы…

— Да вы посудите сами, профессор! — прервал меня наш буйный товарищ. — Что ж нам тут с голоду околевать, что ли?

— Э! — заметил философски Консейль. — До смерти еще далеко, мы еще продержимся денька…

— Послушайте, друзья, — сказал я, — отчаиваться пока еще рано. Мы и не такое видали. Сделайте вы мне большое удовольствие, подождите немного и тогда уж выводите свои заключения о капитане и экипаже этого подводного судна.

— Я уж вывел свое заключение, господин профессор, — ответил буйный Нед Ленд, — это канальи… мошенники… — Хорошо, хорошо, да откуда они, из какой страны?

— Из страны мошенников!

— Любезный Нед, такая страна до сих пор еще не обозначена на географических картах… Признаюсь вам, я не могу определить, что это за люди, какой они национальности. Одно можно сказать утвердительно: они не французы, не англичане, не немцы. Впрочем, мне кажется, что оба они — и начальник, и помощник — родились в южных широтах. У них есть что-то южное. Но кто они? Испанцы, турки, арабы или индусы? Это нельзя определить по их внешности, а язык их совершенно непонятен.

— Неприятно, когда не знаешь всех языков, — сказал Консейль, — и неудобно, что вместо одного языка их расплодилась такая пропасть. Вот если бы был для всех один-единственный язык…

— И это бы не помогло! — перебил его Нед Ленд. — Вы разве не сообразили, что эти люди нарочно выдумали себе какое-то дьявольское чириканье, от которого у всякого порядочного парня ум за разум заходит? Я, кажется, очень ясно им показывал, что голоден, есть хочу! Я открывал рот, двигал челюстями, щелкал зубами, облизывал губы, — что ж, все это разве непонятно? Уж так понятно! От Квебека до Паумоту везде поймут, что человек голоден, и дадут поесть!

— О! — заметил Консейль. — Есть такие непонятливые, что и…

Он еще не окончил эту фразу, как открылась дверь и вошел корабельный слуга. Он принес нам одежду — куртки, панталоны; все это было сшито из какой-то неизвестной ткани. Я проворно оделся. Мои спутники тотчас последовали моему примеру.

Тем временем стюард — немой как рыба, а может, и глухой — накрыл на стол и поставил на него три закрытых блюда.

— Вот мы и дождались! — сказал Консейль. — Дела начинают поправляться!

— Погодите еще радоваться! — возразил злопамятный Нед Ленд. — Прежде попробуем угощенье. Чем они тут кормятся? Небось черепашьей печенкой, или вареной акулой, или бифштексами из морской собаки!

— А вот увидим! — сказал Консейль.

Блюда, покрытые серебряными колпаками, были симметрично расставлены на столе. Тонкая белая скатерть так и блестела. Наконец мы сели за стол.

Похоже, что мы имели дело с людьми цивилизованными. Не будь этого яркого электрического освещения, я бы подумал, что нахожусь в столовой ливерпульской гостиницы «Адельфи» или в столовой парижского «Гранд-отеля». Я, впрочем, должен заметить, что нам не подали ни хлеба, ни вина. Вода, правда, была удивительной чистоты и свежести, но это была вода! Это последнее обстоятельство пришлось не по вкусу Неду Ленду.

В числе поданных кушаний я распознал несколько знакомых рыбных блюд, они были очень изысканно приготовлены. Но были и такие, тоже, впрочем, отменные, содержимое которых я никак не мог определить и не знал, к какому царству их отнести — к растительному или животному.

Вся сервировка была великолепна и отличалась тонким вкусом. Каждая ложка, вилка, нож, тарелка обозначены были прописной буквой «N», а над буквой полукругом красовалась надпись: «Mobilis in mobile».

«Подвижный в подвижном!» — этот девиз очень хорошо подходил к этому подводному судну.

Буква «N» была, вероятно, начальной буквой имени или фамилии загадочной особы, которая командовала в глубине океана.

Нед и Консейль не утруждали себя подобными размышлениями. Они набросились на еду и ели все, что попадалось под руку, поэтому я поспешил последовать их примеру.

Теперь можно было не волноваться: нас кормили, значит, уморить не имели намерения.

Однако всему есть конец — даже аппетиту людей, которые пропостились пятнадцать часов. Как только мы утолили свой голод, нас тотчас же начало клонить в сон. И понятно — мы ведь провели нелегкую ночь!

— Я бы теперь знатно поспал! — сказал Консейль.

— А я уже сплю! — ответил Нед Ленд.

Товарищи мои растянулись на полу на мягкой рогожке и скоро погрузились в глубочайший сон. Что касается меня, то я уснул не так скоро. Меня одолевали разные мысли. Я не люблю ничего непонятного, а тут возникало столько неразрешимых вопросов, столько странных образов!

Где мы? Какая сила нас увлекает? Куда?

Я чувствовал — или, лучше сказать, мне казалось, что я чувствую, — как подводный снаряд мало-помалу погружается в глубину океана. Меня мучили страшные кошмары. Мне представлялся хоровод невиданных чудовищ в таинственных безднах океана, однородных с этим подводным кораблем, таким же жизнедеятельным, подвижным и страшным, как они.

Понемногу бред мой прошел, все образы исчезли, и я заснул тяжелым сном.

 

Глава девятая

Нед Ленд сердится

 

Долго ли мы спали, не знаю. Надо полагать, что долго, потому что проснулся я совершенно отдохнувшим.

Я проснулся первым. Мои товарищи еще спали, растянувшись в углу.

Хотя циновка из новозеландского льна была очень толстой и мягкой, все-таки это была ненастоящая постель, и я немного отлежал себе бока, но чувствовал себя свежим и бодрым.

Я снова стал внимательно осматривать нашу темницу. Во время нашего сна не произошло никаких превращений. Темница осталась темницею, а узники узниками. Только убраны были приборы со стола.

«Что ж это такое? — подумал я. — Уж не предполагают ли таинственные хозяева держать нас веки вечные в этой клетке? Перспектива невеселая».

Хотя голова у меня теперь была свежа, я начинал чувствовать страшную тяжесть: меня словно что давило. Я с трудом дышал, легкие мои не удовлетворялись спертым воздухом. Темница наша, правда, была очень просторна, но мы, по-видимому, уже поглотили почти весь кислород, содержащийся в воздухе.

Известно, что каждый человек потребляет в час такое количество кислорода, какое содержится в ста кубических метрах воздуха, и тогда в этом воздухе, наполненном почти таким же количеством углекислого газа, невозможно дышать.

Необходимо, значит, было освежить воздух в нашей темнице и, вероятно, во всем подводном судне. Но вот вопрос: каким образом капитан проветривал это плавучее жилье? Он что, получал кислород химическим способом, нагревая бертолетову соль (калий хлорат) и поглощая углекислоту хлористым калием? В таком случае он должен сохранять связь с материком, чтобы получать необходимые химические вещества.

Или он просто ограничивался тем, что нагнетал в резервуары воздух под высоким давлением, а потом по мере надобности выпускал его?

Может быть!

Или он употреблял более простой, более экономичный, а следовательно, более вероятный способ, то есть выплывал на поверхность океана, как какое-нибудь китообразное, и запасался воздухом на двадцать четыре часа?

Как бы он, впрочем, хитро или просто ни распоряжался, мне казалось, что пришло время распорядиться, и распорядиться безотлагательно, немедленно.

Я старался дышать чаще, чтобы извлечь из этой душной клетки остатки кислорода, как вдруг… на меня пахнула свежая струя чистого морского воздуха, пропитанного йодистыми испарениями. Широко раскрыв рот, я вдохнул в свои легкие животворный ветерок и в ту же минуту почувствовал легкий толчок и чуть заметную качку. Подводное судно, стальное чудовище, выплыло на поверхность океана, чтобы подышать, как это делают киты. Способ вентиляции судна был установлен.

Надышавшись свежим воздухом, я стал искать вентиляционное отверстие, по которому поступала к нам живительная струя. И я его нашел. Оно находилось над дверью, через отдушину врывалась струя чистого воздуха и освежала каюту.

Пока я занимался исследованиями, Нед Ленд и Консейль проснулись почти одновременно от действия оживляющей свежести. Они протерли глаза, потянулись, зевнули и в одну минуту были на ногах.

— Их честь как изволили почивать? — спросил меня Консейль со своей обычной утонченностью.

— Очень хорошо, дружище, — отвечал я. — А вы, Нед?

— Мертвым сном, господин профессор. Что это такое? Точно морской ветерок веет?

Такой моряк не мог ошибиться! Я рассказал товарищам все, что произошло во время их сна.

— Вот оно что! — отвечал Нед Ленд. — Теперь понятен тот вой, что мы слышали, когда «нарвал» выплыл в виду «Авраама Линкольна».

— Да, Нед, теперь понятно: это мы слышали дыханье «нарвала».

— Только знаете, господин Аронакс, я никак не могу сообразить, который теперь час? Надо полагать, что обеденный.

Вы как думаете?

— Обеденный? Вы лучше скажите, что время завтрака, потому что мы, наверно, спали до утра.

— Это означает, — заметил Консейль, — что мы проспали двадцать четыре часа — целые сутки.

— Я с вами не спорю, — ответил Нед Ленд. — Обед или завтрак, все равно. Пусть бы только скорее что-нибудь принесли.

— А если бы принесли и обед, и завтрак? — спросил Консейль.

— Лучше не бывает! — ответил канадец. — Мы имеем право и на то, и на другое. Не знаю, как вы, а я умял бы преотлично и обед, и завтрак.

— Подождите, Нед, — сказал я. — Очевидно, неизвестные хозяева не имеют намерения морить нас голодом. Иначе они бы вчера не стали нас кормить.

— Если только они нас не откармливают на убой! — проворчал Нед.

— Да вы что, Нед, — сказал я, — как это вам приходят в голову такие мысли! Мы ведь не к людоедам попали!

— Да я и не говорю, что они настоящие людоеды, господин профессор, может, занимаются этим время от времени? Почем мы знаем, может, они уже давным-давно свежего мяса в глаза не видали! Ну а в таком случае трое таких упитанных парней, как вы, Консейль и я, — это ведь такая находка…

— Выбросьте вы эти мысли из головы, Нед! — сказал я. — Беда с вами, как я погляжу! Придет вам что-нибудь вздорное в голову, да потом и рубите с плеча. Воздержитесь разговаривать в таком духе с хозяевами, Нед, а то ведь можете накликать беду…

— Да ну их! Я теперь думаю только о еде, а они ничего не несут!

— Какой вы, Нед! Надо подчиняться здешним порядкам. Знаете поговорку: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят»? У вас, дружище, желудок не по местным часам, — бежит вперед!

— Это ничего, — спокойно заметил Консейль, — его можно поставить по часам.

— Зачем вы это говорите, друг любезный? — вскричал Нед Ленд. — Я и так знаю ваше терпенье. И что вы после этого за человек? Ни рыба ни мясо! Вам не дай обедать, вы посидите за пустым столом, потом встанете и благодарственную молитву прочитаете! Вы согласитесь лучше с голоду умереть, чем пожаловаться…

— Что толку в жалобах? — спросил Консейль. — К чему они? Что в них пользы?

— Как что пользы? Как к чему? Да к тому, что я жалуюсь, и мне становится легче. И если эти пираты — я их пиратами называю, потому что господин профессор не позволяет называть их людоедами, — если только они воображают, что меня можно держать в этой клетке, как какого-нибудь безответного ягненка, то они очень ошибаются! Послушайте, господин Аронакс, скажите откровенно! Вы полагаете, долго они нас будут держать в этой железной коробке?

— Откровенно говоря, Нед, не знаю.

— Ну не знаете наверно, так как думаете?

— Я думаю вот что: мы случайно узнали очень важную тайну, и если экипажу подводного судна надо эту тайну сохранить, если эта тайна важнее жизни трех человек, то мы в большой опасности. А если здесь нет ничего важного, так при первой же оказии стальное чудовище вернет нас в общество земных обитателей.

— А вдруг это чудовище завербует нас в свой экипаж? — сказал Консейль. — Завербует, да и будет держать…

— До тех пор, пока какой-нибудь фрегат побыстрее или поискуснее «Авраама Линкольна» не овладеет этим разбойничьим гнездом и не вздернет весь экипаж и нас вместе с ним на рее! — сказал Нед Ленд.

— Это вы хорошо рассудили, Нед, — отвечал я ему, — но, пока еще ничего не известно, лучше не будем говорить о подобных вещах. Повторяю вам, подождем, будем действовать по обстоятельствам! Предпринимать ничего не надо, потому что нельзя!

— Нет, господин профессор, надо что-то делать. Непременно надо! — вскрикнул канадец.

— Да что же, Нед? Что?

— Бежать!

— Бежать из земной тюрьмы и то очень трудно, а уж из подводной и вовсе, по-моему, невозможно.

— Что ж вы замолчали, приятель? — спросил Консейль у канадца. — Что задумались? Отвечайте их чести. Я знаю, американец всегда как-нибудь вывернется.

Нед Ленд замолчал, он, очевидно, был смущен. В самом деле, бегство в нашем положении было немыслимо.

Но канадец — это наполовину француз, а французы народ быстрый и решительный.

— Так вы не догадываетесь, господин профессор? — сказал он после короткого раздумья. — Не догадываетесь, что должны делать люди, которые не могут вырваться из своей тюрьмы?

— Нет, любезный Нед, не догадываюсь.

— А очень просто! Если нельзя из нее вырваться, то надо хорошенько в ней устроиться по-своему!

— Как начнем устраиваться по-своему, — заметил Консейль, — так, пожалуй…

— Что тут пожалуй? Вышвырнуть всех тюремщиков и сторожей, да и все! — перебил Нед Ленд.

— Как, Нед? — сказал я. — Вы в самом деле хотите овладеть этим подводным судном? Вы серьезно?..

— Очень серьезно, господин профессор, — отвечал канадец.

— Да ведь это невозможно! Немыслимо!

— Почему же? Очень возможно, что нам представится удобный случай. Так почему бы им не воспользоваться? Ведь на этом поплавке, надо полагать, человек двадцать — что ж, по-вашему, два француза и канадец не управятся с двумя десятками каких-то проходимцев?

Я решил, что будет лучше замять этот спор, и сказал ему:

— Разумеется… если такой случай представится… Мы тогда посмотрим. Но пока еще никакого случая не представилось, и вы, Нед, пожалуйста, будьте терпеливы. Если вы хотите действовать, так действуйте хитростью, только хитростью и можно что-нибудь сделать, а начнете выходить из себя, кричать, так вы все дело испортите. Обещайте мне, Нед, что вы не будете выходить из себя!

— Обещаю, господин профессор, — отвечал Нед, но таким голосом, который не внушал мне большого доверия. — Обещаю. Ни единого грубого слова не скажу, не выдам себя ни единым движением, ни взглядом. Что бы там ни было — пусть хоть есть не дают, — я словно воды в рот наберу.

— Ну, хорошо, Нед, я верю вашему слову, — сказал я канадцу.

Разговор прекратился, и каждый из нас углубился в свои мысли. У меня не было никаких иллюзий, несмотря на уверенность Неда Ленда. Я не верил, что при «удобном случае» мы сможем овладеть нашей тюрьмой. Судя по тому, как искусно управляли этой подводной машиной, должно было заключить, что на ней находится очень многочисленный экипаж, значит, в случае борьбы мы бы пропали. К тому же, чтобы вступить в борьбу, надо было быть свободными, а мы сидели взаперти. Как вырваться из этой стальной камеры с герметической дверью?

Нет, если у капитана есть какая-то важная тайна — что казалось мне очень вероятным, — он никогда не позволит нам свободно расхаживать по своему судну! Что он с нами будет делать — швырнет ли он нас в воду или со временем высадит на каком-нибудь необитаемом клочке суши? Ничего нельзя было сказать наверно, и положение наше было незавидным.

Я думал: «Плохо! Благоразумный человек сразу поймет, что это несбыточное дело, только Нед Ленд может еще строить воздушные замки!»

А чем больше раздумывал Нед Ленд, тем больше он свирепел. В горле у него началось какое-то клокотание, словно там застревали проклятия, движения стали порывистыми и конвульсивными. Он вскакивал, метался, как дикий зверь в клетке, яростно топал ногами, колотил в стену кулаками и пятками.

В самом деле, время шло, мы проголодались, а на этот раз никто к нам не приходил.

Если у нашего хозяина нет худого умысла, так ему следовало бы обращать больше внимания на нужды потерпевших бедствие!

А Нед Ленд свирепел все больше и больше. Хотя он дал мне честное слово сдерживаться, я сильно опасался какого-нибудь необузданного поступка с его стороны при появлении хо зяина.

Прошло еще два часа. Канадец звал, кричал, ревел, но все напрасно. Стальные стены были глухи. Я, сколько ни прислушивался, не мог уловить никакого шума, никакого звука внутри судна, — все в нем, казалось, умерло. Оно не двигалось, иначе я почувствовал бы легкое дрожание корпуса при вращении винта. Без сомнения, судно снова погрузилось в морскую пучину.

Это безмолвие было ужасно. Мы были забыты в тюрьме, я не смел и гадать, сколько еще времени нас тут продержат и что из всего этого выйдет. Надежды, зародившиеся у меня после свидания с капитаном, мало-помалу совершенно исчезли. Спокойный, честный взгляд этого человека, великодушное выражение его лица, благородство осанки — все это словно улетучилось. Я начинал представлять себе таинственного незнакомца таким, каким он, вероятно, и был на самом деле — безжалостным, неумолимым, жестоким. Я думал о нем как о человеке, который отрешился от общества, который не имеет, по-видимому, ничего общего с людьми, так какой милости, какого великодушия можно было от него ожидать!

Что хочет этот человек? Уморить нас голодной смертью в этом железном ящике? Что с нами будет? У людей от голоду помрачается рассудок, они делаются способными на все… Мне начали представляться самые ужасные картины…

Тем временем Консейль сохранял свою обычную невозмутимость, а Нед Ленд рычал, как разъяренный лев.

Вдруг снаружи послышался шум. По металлическому полу гулко отдавались чьи-то шаги. Щелкнул замок, взвизгнули засовы, дверь отворилась, и показался уже знакомый нам стюард.

В то же мгновение наш Нед Ленд ринулся на этого несчастного, повалил его на пол и схватил за горло так, что он захрипел под его могучими руками.

Консейль попытался вырвать жертву из рук канадца, я тоже бросился помочь ему, но вдруг буквально окаменел, услышав слова, внезапно произнесенные на чистом французском языке:

— Успокойтесь, мистер Ленд, а вы, господин профессор, извольте выслушать меня.

 

Глава десятая

Обитатель морей

 

Это было сказано капитаном подводного корабля.

При этих словах Нед Ленд быстро поднялся и выпустил из рук свою жертву. Полузадушенный стюард по знаку своего капитана, пошатываясь, вышел из каюты. Какую же власть имеет этот капитан! Человека чуть не убили, а он покорно удаляется, не выражая даже взглядом своего гнева!

Невозмутимый Консейль, и тот несколько заинтересовался. А я, признаюсь, был просто ошеломлен. Все мы втроем молча ожидали развязки этой сцены.

Капитан, прислонясь к столу и скрестив руки на груди, внимательно смотрел на нас. Или он не решался говорить? Или жалел, что у него вырвалось несколько французских слов?

Несколько секунд длилось молчание, которое мы не решались прервать.

— Господа, — сказал он наконец спокойным, проникновенным голосом, — я свободно говорю по-французски, по-английски, по-немецки и по-латыни. Я мог бы сразу объясниться с вами при первой же нашей встрече. Но я хотел прежде понаблюдать за вами, а потом обдумать, как мне к вам относиться. Ваш троекратно повторенный рассказ убедил меня, что вы подлинно те самые лица, за которых вы себя выдаете. Я теперь знаю, что случай свел меня с Пьером Аронаксом, профессором естественной истории в Парижском музее, командированным за границу с научной целью, с его слугой Консейлем и с Недом Лендом из Канады, гарпунером с фрегата «Авраам Линкольн», принадлежащего военно-морскому флоту Соединенных Штатов Америки.

Я поклонился в знак согласия. Капитан не задавал мне никаких вопросов, значит, мне нечего было и отвечать.

Он объяснялся по-французски без малейшего затруднения, без всякого акцента. Речь его была ясна, отчетлива, кратка и выразительна. И все-таки он не был похож на француза.

Он продолжил:

— Вы, без сомнения, решили, что я слишком запоздал со своим вторым визитом. Дело в том, что я хотел подумать, как мне поступить с вами. Я очень долго не мог принять решение. Несчастный случай свел вас с человеком, который порвал все связи с человечеством. Вы своим появлением смутили мой покой…

— Невольно, — вставил я.

— Невольно? — повторил незнакомец, несколько возвышая голос. — Невольно? Разве «Авраам Линкольн» невольно охотился за мной во всех морях? Разве вы невольно очутились на борту этого фрегата? И снаряды невольно попадали в корпус моего судна? И мистер Ленд невольно метнул в меня гарпун?

В этих словах чувствовалось сдержанное раздражение.

Но на все его упреки у меня был готов ответ.

— Милостивый государь, — сказал я, — вам, вероятно, совершенно неизвестны споры, которые разгорелись относительно вас в Европе и Америке. Вы, вероятно, не знаете, какой отклик получили различные повреждения, произведенные вашим подводным судном. Я не буду утомлять вас перечислением всех предположений и догадок, которыми объясняли необъяснимое явление, я вам скажу только одно: «Авраам Линкольн», преследуя вас, считал, что охотится за могучим морским чудовищем, от которого во что бы то ни стало требовалось очистить моря.

По губам капитана скользнула легкая усмешка. Он спросил прежним спокойным голосом:

— Господин Аронакс, вы поручитесь, что ваш фрегат не стал бы преследовать и угощать снарядами подводное судно?

Этот вопрос смутил меня. Разумеется, капитан Фаррагут не задумался бы ни на секунду; он счел бы своим долгом уничтожить подобное судно так же, как и гигантского нарвала.

— Ведь не поручитесь, профессор? — продолжал капитан. — Принимая все это во внимание, я полагаю, что могу считать вас своими врагами и поступить с вами как с врагами.

Я на это ничего не ответил. И что было мне отвечать? Спорить, доказывать? Какие споры и доказательства, когда находишься во власти другого? Мышь в лапах у кошки никогда не спорит и ничего не доказывает.

— Я очень долго колебался, — продолжал капитан. — Ничто меня не обязывало оказывать вам гостеприимство. Если нам следовало расстаться, то мне не к чему было с вами встречаться. Я мог бы опять вывести вас на палубу этого судна, погрузиться в морскую глубину и забыть о вашем существовании. Согласитесь, что я вправе был это сделать?

— Дикарь, возможно, был бы вправе, — отвечал я, — но человек цивилизованный — нет!

— Профессор! — резко возразил капитан. — Я вовсе не из тех людей, которых вы называете цивилизованными! Я разорвал все отношения с обществом. Я имею на это веские причины. Поэтому я не повинуюсь ни общественным правилам, ни законам и попросил бы вас никогда о них при мне не упоминать.

В глазах незнакомца сверкнул гнев, на лице выразилось презрение.

Я подумал, что у этого человека, наверное, страшное прошлое. «Прервал все отношения с обществом!», «Не повинуюсь ни его правилам, ни его законам!». Легко сказать!

Незнакомец умолк и как будто погрузился в свои воспоминания.

Я глядел на него с ужасом и любопытством, как, вероятно, Эдип глядел на сфинкса.

После томительного молчания он снова заговорил:

— Итак, я долго колебался, но наконец решил, что могу совместить свои интересы с тем состраданием и участием, на которые имеет право каждое живое существо. Вы останетесь на моем судне, вы будете здесь свободны, и взамен этой свободы — свободы, разумеется, относительной — я поставлю вам одно условие. Если вы дадите мне слово, что выполните его, мне этого будет достаточно.

— Говорите, милостивый государь, — отвечал я. — Я полагаю, условие ваше такого рода, что честный человек может его принять?

— Вы не ошиблись. Вот какое это условие: очень возможно, что некоторые непредвиденные обстоятельства вынудят меня удалять вас время от времени на несколько часов или на несколько дней в ваши каюты, или, как вы говорите, в тюрьму, без права выходить оттуда. Я не желаю насилия и потому требую в этом случае беспрекословного повиновения. Действуя таким образом, я беру на себя всю ответственность, разрешаю вам все наблюдать и обследовать, но вы не будете свидетелями событий, которые я желаю сохранить в тайне. Принимаете вы это условие?

Значит, на борту подводного судна происходили такие вещи, которые могли видеть только люди, «стоящие вне общественных законов»! Значит, здесь было много всего.

— Мы принимаем, — отвечал я. — Но позвольте, милостивый государь, задать вам один вопрос!

— Извольте.

— Вы сказали, что мы будем полностью свободны на бор ту вашего судна?

— Совершенно свободны.

— Так я хотел бы знать, что вы подразумеваете под этой свободой?

— Вы можете свободно ходить по всему судну, осматривать его, наблюдать за всем, что здесь происходит, за исключением тех редких случаев, о которых я уже говорил, — одним словом, вы будете пользоваться такой же свободой, какой пользуются и мои товарищи.

Очевидно, мы не поняли друг друга!

— Извините, милостивый государь, — возразил я, — ведь свобода, которую вы обещаете, — это свобода узника в стенах темницы! Подобная свобода не может нас удовлетворить!

— Однако придется удовлетвориться.

— Как! Мы должны отказаться от надежды увидать родину, друзей, родных?

— Да, должны. Вы должны отказаться от тяжкого земного ига, которое люди называют свободой. И это вовсе не так трудно, как вы полагаете.

— Что касается меня, — вскрикнул Нед Ленд, — я не дам слова отказаться убежать отсюда!

— Я вашего слова и не прошу, мистер Ленд, — холодно ответил капитан.

— Капитан! — вскричал я, не владея собой. — Вы пользуетесь нашим положением! Это жестоко… бесчеловечно…

— Напротив, это милосердие. Вы мои пленники, вы взяты в плен на поле битвы. Я вас держу на своем судне, хотя мог бы бросить вас в пучину океана. А я сохранил вам жизнь. Вы на меня напали! Вы проникли в тайну, в которую проникать ни один человек не должен, — тайну моего существования! И вы думаете, что я позволю вам вернуться на землю? Никогда! Я буду удерживать вас здесь ради своей безопасности.

Эти слова ясно показывали, что капитан уже принял решение и что убеждения или просьбы будут бесполезны и напрасны.

— Так, значит, — сказал я, — вы просто предлагаете нам выбор между жизнью и смертью?

— Именно так.

Я обратился к своим товарищам:

— Друзья, спорить бесполезно. Но мы не даем никакого обещания, никакого слова капитану подводного судна, мы не связаны…

— Ничем не связаны, — сказал капитан. Затем он прибавил более мягким голосом: — Теперь позвольте мне закончить. Я вас знаю, господин Аронакс. Может быть, товарищи ваши будут тяготиться пребыванием на моем судне, но вы не будете. Вы скоро перестанете жаловаться на случай, который свел нас. Вы найдете среди моих книг ваше сочинение «Тайны морских глубин». Я часто перечитывал эту книгу. Вы подвинули науку океанографию так далеко, как только это возможно для обитателя земли. Но вы всего не знаете, вы всего не видели. Позвольте вам сказать, господин профессор, вы не пожалеете о времени, которое проведете на борту моего судна. Вы будете путешествовать по стране чудес. Жизнь подводного мира непрерывно будет развертываться перед вашими глазами. Вы будете находиться в постоянном изумлении. Вам никогда не наскучит то, что я вам покажу. Я теперь снова предпринимаю кругосветное подводное путешествие, возможно, последнее! Я хочу снова увидеть подводный мир, и вы будете моим спутником, мы вместе будем наблюдать его и изучать. С этого дня вы вступите в новую стихию, вы увидите то, чего еще не видел ни один человек — себя и своих товарищей я не считаю, — и благодаря мне наша планета откроет вам свои последние тайны.

Я не стану притворяться: слова капитана произвели на меня большое впечатление. У меня, как у Ахиллеса, была тоже своя пята! Я забыл на минуту, что созерцание самых великих чудес не стоит свободы. Впрочем, я утешил себя тем, что будущее само решит этот трудный вопрос.

Поэтому я ответил:

— Милостивый государь, хотя вы и совершенно разорвали все отношения с человечеством, я все-таки надеюсь, что вам не чужды человеческие чувства. Мы потерпели кораблекрушение, и вы великодушно приняли нас на свое судно, — мы будем это помнить. Что касается меня, я, разумеется, не отрицаю, что, поглощай наука в человеке потребность свободы, встреча с вами вознаградила бы меня с лихвой за все перенесенные страдания.

Я думал, что капитан протянет мне руку, чтобы скрепить наш договор. Но капитан руки мне не протянул, и я мысленно пожалел его.

— Последний вопрос, — сказал я, видя, что наш таинственный хозяин хочет удалиться.

— Слушаю вас, профессор.

— Как мы должны вас называть?

— Я для вас капитан Немо[9], а вы и ваши товарищи для меня — пассажиры «Наутилуса».

Капитан Немо позвал слугу и отдал ему какое-то приказание на непонятном языке. Затем он обратился к Неду Ленду и Консейлю.

— Завтрак вас ждет в вашей каюте, — сказал он им. — Потрудитесь следовать за этим человеком.

— Завтрак! — проговорил Нед Ленд. — Пора! А если будет обед, так и непослушания не будет!

Консейль и Нед Ленд вышли наконец из темницы, где мы просидели больше тридцати часов.

— Наш завтрак тоже готов, господин Аронакс, — сказал мне капитан Немо. — Не угодно ли вам пожаловать за мной?

— К вашим услугам, капитан, — отвечал я.

Я пошел следом за капитаном. Сразу за дверью нашей тюрьмы начинался узкий коридор, освещенный электрическим светом. Мы прошли по этому коридору шагов тридцать, и перед нами отворилась другая дверь.

Мы вошли в столовую, отделанную и меблированную в строгом вкусе. Два высоких буфета, инкрустированные черным деревом, стояли у стен, на полках сверкал дорогой фаянс, фарфор и хрусталь. Серебряная посуда блестела в лучах света, падавшего с потолка. Потолок был разрисован изящнейшими рисунками, что смягчало яркое освещение.

Посередине столовой залы стоял богато сервированный стол.

Капитан Немо жестом указал мне мое место.

— Садитесь, профессор, — сказал он, — и принимайтесь за еду, как человек, который очень долго постился и умирает с голоду.

Завтрак состоял из многих блюд, отлично приготовленных. Одни из них были из рыбы, но другие решительно ставили меня в тупик: я никак не мог решить, хоть приблизительно, из чего они приготовлены. Вкус у них был отличный, но какой-то необыкновенный, довольно странный, к которому, впрочем, я скоро привык. Эти различные кушанья содержали в себе, как мне показалось, много фосфора, и я вывел заключение, что они, вероятно, имеют морское происхождение или относятся к морской растительности.

Капитан Немо посматривал на меня. Я ничего у него не спрашивал, но он сам угадал мои мысли и ответил мне на вопросы, которые я не решался ему задать, боясь показаться навязчивым.

— Большая часть этих блюд вам неизвестна, — сказал он, — но вы можете их кушать без всякого опасения. Эти кушанья здоровые и питательные. Я уже очень давно отказался от мяса, и здоровье мое ничуть от этого не пострадало. Мой экипаж — а матросы у меня все здоровяки, — тоже питается морскими продуктами.

— Так, значит, все это морские продукты?

— Да, профессор, все морские. Море удовлетворяет всем моим потребностям и нуждам. Закину сеть, через несколько минут вытащу, а она уже чуть не разрывается от тяжести пойманной рыбы. Опустившись в глубину водной стихии, которая кажется недоступной человеку, я охочусь за дичью в своих подводных лесах. Мои стада, как стада Нептуна, мирно пасутся на обширных лугах океана. У меня громадные владения, с которых я без всякого ущерба собираю постоянные доходы.

Я поглядел на капитана Немо с некоторым удивлением и сказал:

— Я очень хорошо понимаю, капитан, что закинутые сети чуть не рвутся от тяжести пойманной рыбы, но для меня не совсем ясно, каким образом вы охотитесь за водной дичью в подводных лесах и где вы можете добыть хоть немного говядины.

— Говядины у меня нет, — отвечал капитан. — Я не употребляю в пищу, я уже сказал вам, мясо земных животных.

— Ну а это что такое? — спросил я, указывая на блюдо с несколькими кусками мяса.

— То, что вы принимаете за говядину, профессор, всего лишь филейная часть морской черепахи. А вот это печенка дельфина, — попробуйте, вкус точь-в-точь как у рагу из свинины. Мой повар — большой искусник в своем деле и умеет отлично консервировать дары океана. Отведайте всего понемногу и скажите свое мнение. Вот консервы из голотурий, — малаец нашел бы их несравненными. Вот сливки, взбитые из молока китов. Вот сахар, добытый из водорослей Северного моря, а вот попробуйте варенье из плодов актинидии, смею вас уверить, оно стоит всех других земных варений.

Я попробовал, впрочем, больше из любопытства, чем из жадности.

— Море, господин Аронакс, — продолжал капитан Немо, — это моя кормилица, — кормилица самая щедрая, самая неистощимая. И море не только меня кормит, оно меня и одевает. Платье, что на вас надето, знаете из чего соткано? Из биссуса некоторых двустворчатых моллюсков. Чем окрашена ткань? Соком улитки пурпурницы по примеру древних, а эти фиолетовые полосы по пурпурному полю — краской, которую я извлекаю из раковин аплизии. У себя в каюте вы найдете духи на туалетном столике, они дистиллированы из морских трав, цветов и растений. Постель ваша из самой мягкой морской травы зостеры. Перо, которым вы будете писать, сделано из китового уса, а чернила — из жидкости, выделяемой каракатицей.

— Вы любите море, капитан?

— Да, люблю! Море — это все! Море покрывает семь десятых земного шара. Дыхание его чистое, животворное. Это необозримая пустыня, где человек не чувствует себя одиноким, потому что он слышит и видит, как кругом кипит жизнь. Море — это вечная жизнь, вечное движение, вечная любовь, как справедливо сказал один из ваших поэтов. Природа, господин профессор, являет здесь себя в трех царствах: минеральном, растительном и животном. Животное царство широко представляют четыре группы беспозвоночных, три класса членистоногих, пять классов моллюсков, три класса позвоночных, млекопитающие, пресмыкающиеся и несметные легионы рыб: в этом классе насчитывают более двадцати пяти тысяч видов, из которых только одна десятая водится в пресных водах. Море — это громадный резервуар природы. Морем началась жизнь земного шара и — кто знает? — морем и окончится. В море вы видите божественное спокойствие. Море не принадлежит деспоту-человеку. На его поверхности он еще может чинить беззакония, может затевать кровопролитные битвы, истреблять себе подобных, но на глубине тридцати футов его могущество сходит на нет, влияние исчезает, власть теряется. О, господин профессор! Живите в глубинах морских! Только здесь царствует полная независимость! Только здесь мы можем пользоваться свободой! Здесь нет тиранов…

Капитан Немо вдруг умолк. Он словно подавил в себе энтузиазм, невольно прорвавшийся в его хвалебной песне морю. Или он сказал что-то лишнее? Что именно? Или он, вопреки своей обычной сдержанности, увлекся и жалел об этом?

Несколько минут он в видимом волнении ходил по комнате. Затем успокоился, лицо его приняло обычное выражение холодности и уверенности. Он остановился и сказал мне:

— Теперь, профессор, если вы желаете осмотреть «Наутилус», я к вашим услугам.

 

Глава одиннадцатая

«Наутилус»

 

Я последовал за капитаном Немо.

В глубине столовой открылась двойная дверь, и мы вошли в другую большую комнату.

Это была библиотека. В высоких шкафах из черного палисандрового дерева на широких полках стояли ряды книг в одинаковых переплетах. Шкафы тянулись вдоль стен от пола до потолка. Отступя от шкафов, шли удобные широкие диваны, обитые коричневой кожей. Около диванов были расставлены легкие передвижные столики с пюпитрами для книг. Посередине стоял огромный стол, заваленный журналами, между ними я заметил несколько старых газет. Электрический свет падал с лепного потолка из четырех шаров матового стекла, заливая яркими лучами весь гармоничный ансамбль.

Я с изумлением рассматривал великолепную комнату и просто не верил своим глазам.

— Капитан Немо, — сказал я своему хозяину, расположившемуся на диване, — вот библиотека так библиотека! Она сделала бы честь любому дворцу на материке. Я не могу опомниться от удивления! И эта библиотека сопутствует вам в морских глубинах?

— Да, господин профессор! Где найдете вы такое уединение, такое безмолвие? — ответил мне капитан Немо. — В вашем кабинете при Парижском музее вы ведь не найдете таких условий для работы?

— Нет, капитан, не найду. Кроме того, должен сказать, что мой кабинет при нашем музее очень беден в сравнении с вашим. У вас ведь здесь шесть или семь тысяч томов…

— Двенадцать тысяч, господин Аронакс. Книги — это единственные узы, еще связывающие меня с землей. Мир перестал для меня существовать в тот день, когда мой «Наутилус» в первый раз погрузился в глубину вод. В тот день я купил в последний раз книги, журналы и газеты, и с тех пор я говорю себе, что человечество ничего нового не выдумало и ничего не написало. Книги мои я предоставляю в ваше распоряжение, прошу вас, не стесняйтесь.

Я поблагодарил капитана Немо, подошел к шкафам и стал рассматривать книги.

Тут было обилие всевозможных книг на всех языках: научные, философские, путешествия, романы; только я не смог отыскать ни одного сочинения по политической экономии; казалось, политическая экономия строго воспрещена на борту «Наутилуса». Я заметил одно очень любопытное обстоятельство: книги на разных языках были расставлены на полках в алфавитном порядке, очевидно, капитан Немо свободно владел всеми языками.

Среди книг я увидел лучшие произведения древних и современных писателей, поэтов и мыслителей, начиная с Гомера до Виктора Гюго, с Ксенофонта до Прудона, с Рабле до госпожи Санд. Особенно много было научных книг. Тома по механике, баллистике, гидрографии, метеорологии, географии, геологии чередовались с трудами по естественной истории. Очевидно, капитан Немо охотнее всего читал подобные произведения. Я нашел здесь полное собрание работ Гумбольдта, Араго, Фуко, Анри Сент-Клер Девиля, Шасля, Мильна-Эдвардса, Катрфажа, Тиндаля, Фарадея, Бертло, Секки, Петермана, капитана Мори, Агассиса, а также «Записки» Академии наук, сборники различных географических обществ. Наконец, на полке стояли два моих тома «Тайн морских глубин», которым, возможно, я был обязан за благосклонный и милосердный прием на борту «Наутилуса».

Между сочинениями Жозефа Бертрана мне попались его «Основы астрономии», эта книга была издана в 1865 году, поэтому я мог заключить, что подводное плавание «Наутилуса» началось никак не раньше конца этого времени. Значит, капитан Немо прервал все связи с землей не более трех лет назад. Чтобы установить точную дату, надо было поискать издания поновее. Но я отложил эти поиски до другого времени. Спешить было некуда. К тому же мне хотелось осмотреть «Наутилус».

— Капитан, — сказал я, — от всей души благодарю вас за любезное позволение пользоваться вашей библиотекой.

Тут собраны сокровища, и я не премину ими насладиться.

— Здесь не только библиотека, профессор, — сказал капитан Немо, — но и курительная.

— Курительная? — вскрикнул я. — Да разве на борту «Наутилуса» курят?

— Совершенно верно.

— В таком случае, капитан, я должен заключить, что вы поддерживаете связь с Гаваной?

— Нет, — ответил капитан Немо. — Позвольте предложи