2017-11-01
642
Я не помню, кто меня вытащил на палубу.
Все мы словно ошалели от наслаждения. Все вдыхали полной грудью живительный воздух.
— Ах, как хорош кислород! — говорил Консейль. — Как хорош! Пусть их честь изволят вволю дышать: теперь его хватит на всех!
Что касается Неда Ленда, то он ничего не говорил, но так широко открывал рот, что ему могла бы позавидовать любая акула.
Скоро мы совершенно пришли в себя.
Оглянувшись кругом, я увидал, что мы одни. Ни единой души из экипажа. Нет даже капитана Немо. Странные моряки «Наутилуса», видимо, удовлетворялись тем воздухом, который циркулировал внутри судна.
Я начал благодарить Неда и Консейля.
— Вы сохранили мне жизнь, — сказал я. — Спасибо вам: вы сами рисковали задохнуться, а мне отдали свой воздух!
— Не стоит и говорить об этом. Ведь ваша жизнь нужнее, профессор, — ответил Нед, — потому что она полезнее. Вы человек полезный, а мы…
— Нет, Нед! Ваша полезнее! Вы человек добрый, честный, благородный…
— Хорошо, хорошо, профессор, — отвечал смущенный канадец, — хватит.
— А ты очень страдал, Консейль? — спросил я.
— Не очень, с позволения их чести. Конечно, я задыхался, но со временем, я полагаю, к этому бы привык.
— Друзья мои! — сказал я. — Теперь мы навсегда… теперь мы никогда… Одним словом, я ваш должник!
— Мой, Аронакс? — спросил Нед Ленд. — Ну так я вами распоряжусь!
— Как? — спросил Консейль.
— А так, что утащу вас с этого проклятого «Наутилуса»!
— А куда мы идем? — спросил Консейль.
— Мы направляемся к солнцу, а здесь солнце — это север.
— Это верно, — подтвердил Нед Ленд. — Но вопрос в том, идем мы к Тихому океану или к Атлантическому, иначе говоря, к морям судоходным или безлюдным?
На это ответить я не мог, опасаясь, что капитан Немо поведет нас к тому обширному океану, который омывает Азию и Америку. Он этим путем завершил бы свое кругосветное подводное путешествие и пришел бы обратно в те воды, где «Наутилус» пользовался полной свободой. Если же мы направляемся к Тихому океану и окажемся вдали от обитаемой земли, что станется с проектами Неда Ленда?
В этом нам предстояло вскоре удостовериться. «Наутилус» шел быстро, мы перешли Южный полярный круг, обогнули мыс Горн и 31 марта в семь часов вечера очутились против южной оконечности Америки.
Все выстраданное к этому времени было забыто. Долгое пленение среди льдов изгладилось из нашей памяти, и мы стали думать о будущем. Капитан Немо не появлялся ни в гостиной, ни на палубе. Я следил за направлением «Наутилуса» по отметкам на карте, которые делал помощник капитана, и в тот вечер, к великой моей радости, стало очевидным, что мы возвращаемся на север по Атлантике.
Я сообщил Неду и Консейлю о результате своих наблюдений.
— Хорошая новость, — сказал канадец. — А куда идет «Наутилус»?
— Не знаю, Нед.
— Неужели капитан после Южного полюса захочет попасть на Северный и вернется в Тихий океан через знаменитый Северо-Западный проход?
— От него всего можно ждать, — сказал Консейль.
— В таком случае мы ему не спутники! — заметил канадец.
— Как бы то ни было, — продолжал Консейль, — капитан Немо — молодец, и мы не пожалеем, что были с ним знакомы!
— Особенно когда с ним расстанемся! — добавил Нед Ленд.
На следующий день, 1 апреля, «Наутилус» всплыл на поверхность. За несколько минут до полудня мы видели берег на западе. Это была Огненная Земля, открытая Магелланом и названная им так по обилию столбов дыма, которые поднимались из туземных хижин. Огненная Земля — архипелаг, раскинувшийся лье на тридцать в длину и на восемьдесят в ширину, между 53° и 56° южной широты и 67°502 и 77°152 западной долготы. Берег показался мне низменным, но вдали возвышались отвесные горы. Передо мной мелькнула даже гора Сармиенто высотой две тысячи семьдесят метров над уровнем моря. Имеющая вид пирамиды, эта гора состоит из сланца, и ее остроконечная вершина предвещает хорошую или плохую погоду, смотря по тому, задернута она облаками или видна ясно, как сообщил мне Нед Ленд.
— Отличный барометр, мой друг, — сказал я.
— Да, барометр хоть куда! Ни разу он меня не обманул, когда я ходил по изгибам Магелланова пролива.
В это время вершина отчетливо выделялась на фоне неба.
Это предвещало хорошую погоду.
И предвещание сбылось.
«Наутилус», погрузившись под воду, приблизился к берегу, вдоль которого прошел несколько миль. Сквозь иллюминаторы я видел длинные лианы гигантских фукусов, водорослей с грушевидными пузырями, несколько видов которых были представлены в приполярных морях. Их гладкие и клейкие стебли достигают трехсот метров в длину, они толще указательного пальца, очень прочные и служат нередко причальными канатами для судов. Водоросль, известная под названием вельпа, устилала дно своими листьями длиной фута в четыре. Тут гнездились и находили пищу мириады крестовидных моллюсков, морских раков и каракатиц. Здесь же выдры и тюлени роскошно обедали, по английской моде заедая рыбу морскими овощами.
По этим роскошным, плодовитым глубинам «Наутилус» летел с предельной скоростью. К вечеру он подошел к Фолклендским островам, и на следующее утро я увидел горные вершины этих островов. Глубина моря была средняя, и я подумал не без основания, что два больших острова, окруженных множеством маленьких островков, должны были когда-то быть частью Магелланова материка. Фолкленды были, вероятно, открыты знаменитым Джоном Девисом, который их назвал Южными Девисовыми островами. Впоследствии Ричард Хоукинс переименовал их в острова Девы Марии. В начале XVIII века их стали звать Мальвинами французские рыбаки из Сен-Мало, и, наконец, англичане, владеющие ими ныне, назвали их Фолклендскими островами.
Мы здесь достали сетями прекрасные водоросли, в том числе замечательный фукус, ствол которого был облеплен ракушками превосходного вкуса. Дикие гуси и утки стаями прилетали на палубу и скоро перешли в нам на камбуз. Из рыб меня особенно привлекли бычки двадцати сантиметров длиной, усеянные беловатыми и желтыми пятнами.
Любовался я и медузами. Иные из них напоминали полусферический, очень гладкий зонтик с темно-красными полосами и с двенадцатью фестончиками по краям. Другие представляли собой опрокинутую корзинку, из которой грациозно свешивались широкие листья и длинные красные веточки. Они плыли, загребая четырьмя листовидными губными щупальцами и распустив по течению множество длинных тонких щупальцев. Мне хотелось сохранить несколько видов этих нежных зоофитов, но они не что иное, как тень или нечто неосязаемое вне своей родной стихии.
Когда последние высоты Фолклендских островов исчезли с горизонта, «Наутилус» погрузился на двадцать пять метров и пошел вдоль американского берега. Капитан Немо все не показывался.
До 3 апреля мы не отходили от берегов Патагонии, плывя то под водой, то на поверхности. «Наутилус» миновал широкий лиман, образуемый устьем Ла-Платы, и находился 4 а преля на траверзе Уругвая. Он держал курс на север, следуя причудливым изгибам берегов Южной Америки.
С того дня, когда мы оказались на борту «Наутилуса», мы прошли шестнадцать тысяч лье.
К одиннадцати часам утра мы перешли тропик Козерога у тридцать седьмого меридиана и миновали мыс Фрио. К неудовольствию Неда Ленда, капитан Немо, видимо, не любил соседства этих заселенных берегов Бразилии и шел со скоростью, от которой кружилась голова. Самые быстрые рыбы и птицы не могли за нами угнаться, и все естественные богатства этой области Атлантики остались для нас тайной.
Бег нашего корабля продолжался несколько суток, и 9 апреля вечером мы прибыли к самой восточной точке Южной Америки — мысу Кабу-Бранку. Но мы от него снова уклонились и нырнули глубже, в подводную долину, образуемую на дне океана между Кабу-Бранку и горной цепью Сьерра-Леоне на африканском берегу. Эта долина раздваивается на широте Антильских островов и заканчивается к северу впадиной глубиной девять тысяч метров. В этом месте геологический разрез океана до Малых Антильских островов представляет остроконечный утес высотой шесть километров, а на широте островов Зеленого Мыса — стену такой же высоты. Здесь между этих скалистых границ затонул целый континент — Атлантида. На дне этой громадной морской долины живописно расположены ряды гор, украшающих подводную местность.
Сведения эти я нашел в рукописных картах, имевшихся в библиотеке капитана Немо, составленных, вероятно, самим капитаном на основе его личных исследований.
В продолжение двух дней мы шли в этих пустынных и глубоких водах. «Наутилус» мог подниматься по диагонали на любую высоту, но 11 апреля он поднялся вдруг прямо вверх, и перед нами предстала огромная лагуна близ устья Амазонки, которая несет такое количество воды, что опресняет воду океана на расстоянии нескольких лье.
Мы уже пересекли экватор. На западе осталась Гвиана — земля, принадлежащая Франции, где мы легко нашли бы убежище. Но дул резкий ветер, и сильная волна отбила бы от берега нашу легкую шлюпку. Нед Ленд это, конечно, понял, потому что не упоминал о побеге. Я, со своей стороны, не сделал и намека на его планы, опасаясь необдуманных действий.
Я вознаградил себя за потерю времени занимательными научными исследованиями. 11 и 12 апреля «Наутилус» держался на поверхности, и нам удалось наловить множество зоофитов, рыб и пресмыкающихся.
Из семейства шестилучевых кораллов актиний был замечательный вид Phyctalis protexta, который водится в этой части океана. Это цилиндрический стволик, исполосованный вертикальными линиями, испещренный красными пятнышками, с прекрасной короной из щупальцев. Моллюсков новых я не встретил. Я уже описывал порфиры с правильными, перекрещивающимися линиями, с рыжими крапинками, ярко выступающими на телесном цвете кожи; птероцер, похожих на окаменелых скорпионов; аргонавтов и каракатиц; некоторые виды кальмаров, которых древние естествоиспытатели считали летучими рыбами и на которых обыкновенно ловится треска.
Из местных рыб я отметил несколько видов. Из хрящевых — вид миноги длиной дюймов пятнадцать, с зеленоватой головой, фиолетовыми плавниками, серо-голубой спиной, бурым брюшком, испещренным серебряными точками, и глазками, обведенными золотом, — их, вероятно, привело в море течение Амазонки, так как эта рыба пресноводная. Бугорчатые скаты с острой мордой, длинный двулопастной хвост у них заканчивается зазубренным шипом. Маленькие акулы длиной один метр имели несколько рядов зубов, загибающихся внутрь. Красноватые треугольнички полметра длиной, рыбы — летучие мыши, жабры которых имеют мясистые лопасти, что придает им сходство с летучей мышью, но из-за рогового нароста, имеющегося у них около ноздрей, их прозвали морскими единорогами. Наконец, несколько в идов балистов, или с пинорогов с пестрыми золотистыми боками, усеянными мелкими точками.
Этот перечень — несколько сухой, но весьма точный — я закончу описанием некоторых костистых рыб, встреченных здесь. Аптеронотусы с очень тупой и белоснежной головой, но совершенно черным телом и длинным мясистым хвостом в виде ремня. Сардинки длиной тридцать сантиметров с ярким серебристым блеском. Большие скумбрии с анальными плавниками. Негро-рыбы, которых ловят при свете факелов, длиной метра два, с жирным белым плотным мясом; жаренное, оно имеет вкус угря, а сушеное — вкус копченой семги. Светло-красные губаны, покрытые чешуей лишь у основания плавников. Хризоптеры золотисто-серебристые блистали переливами рубина и топаза. Золотохвостые морские караси, мясо которых чрезвычайно нежно, а фосфоресцирующий блеск выдает их присутствие в воде. Закончу список оранжевыми спарами с тонким языком, горбылями с золотистыми хвостами, рыбами-хирургами и четырехглазыми суринамскими анаблепсами.
Однако надо упомянуть еще об одной рыбе, о которой долго будет помнить Консейль, и не без причины.
Сети принесли нам ската, очень плоского, который, если бы ему отрезать хвост, образовал бы совершенный диск. Весил он до двадцати килограмм; снизу он был белый, сверху красноватый, с большими круглыми пятнами темно-синего цвета, обведенными черным, кожа у него была очень гладкая, плавник двулопастной. Распростертая на палубе, рыба билась, пыталась перевернуться, судорожно подскакивала и металась так неистово, что еще прыжок, и она бы свалилась в воду. При виде этого Консейль, не желавший лишиться добытой им рыбы, кинулся на нее и, прежде чем я успел удержать его, схватил ее двумя руками. Но в то же мгновение он был отброшен в сторону, ноги его мелькнули в воздухе, и он жалобно закричал:
— Профессор! Помогите!
В первый раз он назвал меня не в третьем лице.
Мы с Лендом подняли его и стали растирать. Едва Консейль немного пришел в себя, тотчас же принялся за классификацию.
— Класс хрящевых, отряд хрящеперых, с неподвижными жабрами, семейство скатов, род скат электрический!
— Да, друг мой, это верно: ты обязан таким ударом электрическому скату.
— Я же и отомщу ему! — отвечал Консейль.
— Чем?
— Съем.
Он это и исполнил в тот же день, но только из мести, потому что мясо этого ската было очень жестким.
Бедный Консейль пострадал от самого опасного электрического ската — кумана. Это необыкновенное животное поражает рыбу на расстоянии нескольких метров — так велика сила его электрического разряда.
На другой день, 12 апреля, «Наутилус» подошел к Голландской Гвиане — к устью реки Марони. Здесь мы увидели несколько семей морских млекопитающихся — ламантинов — из отряда сирен, кротких и беззащитных животных длиной пять-шесть метров и весом до шестисот килограмм каждое. Я сказал Неду Ленду и Консейлю, что предусмотрительная природа наделила этих млекопитающих важной ролью: они, как и тюлени, едят морскую траву, скопления которой заносят устья тропических рек.
— И знаете, — добавил я, — что стало в результате того, что люди почти истребили эту полезную породу животных? Водные растения гниют и заражают воздух, а отравленный воздух заразил желтой лихорадкой эту удивительную страну. Ядовитая гниющая растительность накопилась в этих водоемах, и лихорадка гуляет теперь на значительном расстоянии — от залива Ла-Плата до Флоридского пролива.
И если верить Туссенелю, бич этот ничто в сравнении с бедствием, ожидающим наших потомков, когда в морях истребят китов и тюленей. Тогда переполненные осьминогами, медузами, кальмарами моря превратятся в огромные очаги инфекции, так как воды их лишатся «тех гигантских желудков, которых Бог определил на то, чтобы бороздить морскую поверхность».
Однако, несмотря на эту теорию, экипаж «Наутилуса» поймал шесть ламантинов: необходимо было запастись свежим мясом, которое, кстати, гораздо вкуснее, чем говядина и телятина.
Охота не представляла никакого интереса: животные давали убивать себя, нисколько не защищаясь.
В тот же день запасы «Наутилуса» увеличились необыкновенным уловом рыбы — эти воды изобилуют всякой живностью. В сети попалось несколько рыб-прилипал, голова у них заканчивалась овальной пластинкой с мясистыми краями. Плоский диск их тела состоит из поперечных подвижных хрящевых пластинок, которые рыба может сдвигать, образуя между ними пустое пространство, что позволяет ей присоединяться к предметам как присоска.
Рыба-прилипала, которую я видел в Средиземном море, принадлежит к этому же роду, но здешняя — костистая, свойственная только этим водам. Наши матросы, поймав их, сразу опускали в баки с водой.
После лова «Наутилус» подошел к берегу. Здесь на поверхности вод спали несколько морских черепах. Поймать их было бы трудно, потому что они просыпаются от малейшего шороха, а твердый панцирь спасает их даже от гарпуна. Но рыба-прилипала произвела эту операцию с необыкновенной точностью и меткостью: эта рыба — живой крючок, который осчастливил бы и обогатил любого рыбака.
Матросы привязали к хвостам рыб колечки с веревками и бросили их в море. Они тотчас впились в черепах так крепко, что скорее пришлось бы их разорвать, чем отцепить от жертвы. Затем рыб притянули к «Наутилусу», а вместе с ними и черепах, к которым они присосались.
Таким образом поймали и несколько какуан шириной один метр и весом двести килограмм. Панцирь этих морских черепах состоит из больших, тонких до прозрачности темных роговых пластинок, испещренных белыми и желтыми пятнами, и имеет большую ценность. Они, кроме того, очень вкусны, так же как и обычные черепахи.
Этой ловлей закончилось наше плавание в окрестностях Амазонки, и с наступлением ночи «Наутилус» снова вышел в открытый океан.
Глава восемнадцатая
Осьминоги
В течение нескольких дней «Наутилус» постоянно отдалялся от берегов Америки, очевидно не желая заплывать в воды Карибского моря и тем более Мексиканского залива. Средняя глубина этих мест около тысячи восьмисот метров, но они так усеяны островами и так часто посещаются пароходами, что капитан Немо не захотел в них заходить.
16 апреля мы прошли милях в тридцати от Мартиники и Гваделупы. Пред нами только мелькнули их высокие горные вершины.
Нед Ленд, рассчитывавший на то, что в Карибском море удастся или выплыть на берег, или сесть в одно из судов, курсировавших с острова на остров, пришел в крайнее уныние. Теперь бежать было бы возможно, если бы Неду Ленду удалось овладеть шлюпкой без ведома капитана. Но в открытом океане об этом нечего было и думать.
Мы втроем долго обсуждали этот вопрос. Шесть месяцев мы уже были в плену на «Наутилусе», проплыли семнадцать тысяч лье, и не было шансов на то, что когда-нибудь остановимся. Нед Ленд сделал мне совершенно неожиданное предложение — задать капитану категорический вопрос: как долго намерен он держать нас на своем корабле?
Это мне не понравилось. Задавать вопросы было бесполезно. От капитана Немо ждать было нечего. К тому же с некоторого времени капитан становился все мрачнее, сосредоточеннее, отчужденнее, меня, казалось, он избегал: я с ним встречался чрезвычайно редко. Раньше он с удовольствием объяснял мне разные подводные чудеса, а теперь оставлял меня работать в одиночестве и не появлялся в салоне.
Почему он так изменился? По какой причине? Упрекнуть мне себя было не в чем. Может быть, наше присутствие на корабле тяготило его, а между тем не такой он был человек, чтобы вернуть нам свободу.
Я сказал Неду, что мне нужно время, чтобы все обдумать. Если бы мой вопрос капитану не увенчался желанным успехом, то возбудил бы подозрения капитана, ухудшил наше положение и окончательно повредил планам канадца. На здоровье мы сослаться не могли: после Южного полюса Нед, Консейль и я никогда не чувствовали себя лучше. Здоровая пища, свежий морской воздух, упорядоченная жизнь, постоянная температура исключали возможность болезней. Подобный образ жизни был вполне нормальным для такого человека, как капитан Немо, который не жалел ни о чем на земле, который был у себя дома, плыл куда хотел и шел к задуманной цели путями, необъяснимыми для нас, но ясными для него. Мы другое дело: мы не рвали связей с человечеством, я не хотел хоронить вместе с собой результаты моих наблюдений… Я теперь имел право издать настоящую книгу о тайнах морских глубин и льстил себя надеждой, что рано или поздно я все-таки выпущу ее в свет.
И здесь, в антильских водах, на глубине десяти метров от поверхности океана, сколько замечательных наблюдений я сделал и описал в своих заметках.
Из зоофитов тут были сифонофоры физалии, известные под названием галеры, в виде продолговатых пузырей с перламутровым отливом, с растянутыми перепонками и голубыми щупальцами, развевавшимися, как шелковые нити на ветру. Эти очаровательные на вид медузы оказались настоящей крапивой для пальцев: они испускали из себя жгучее вещество. Кольчатые черви аннелиды, метра полтора длиной, вооруженные розовым хоботом, снабжены тысячью семьюстами органами передвижения. Они скользят в воде, как змеи, и поражают вас всеми цветами солнечного спектра.
Из рыб встречались огромные малабарские скаты, длиной десять футов и весом фунтов шестьсот, с треугольными грудными плавниками, выпуклой спиной, глазами внизу головы. Они плавали по воде, как обломки разбитых судов, и иногда вдруг прикладывались к нашим иллюминаторам, закрывая их, как захлопнувшийся ставень.
Тут были американские балисты, белые с черным; бычки, длинные и мясистые, с желтыми плавниками и выдающимися челюстями; макрель, длиной метра полтора, с короткими и острыми зубами, покрытая чешуей. Стаями мелькали барабули, исполосованные золотом от головы до хвоста, и шумно плескались, быстро шевеля блестящими плавниками. Когда-то их посвящали Диане, богачи-римляне особенно их ценили и сочинили даже поговорку: «Не тот их ест, кто ловит».
Перед нами проплывали золотистые помаканты, в изумрудных полосках, в бархате и шелке, как вельможи на картинах Веронезе. Морские караси укрывались под свой перепончатый плавник. Клюпанодоны семейства сельдевых, длиной дюймов пятнадцать, сверкали фосфоресцирующими искрами. Кефаль била по волнам толстым хвостом. Красные сиги как будто косили волны острыми грудными плавниками. Серебристые селены вомеры из семейства ставридовых сверкали в воде, как луна, ярко-белыми переливами.
Сколько бы еще новых, чудесных видов я включил в свою коллекцию, если бы «Наутилус» не стал мало-помалу опускаться все ниже, пока наконец не достиг глубины двух-трех тысяч метров. Здесь животная жизнь была представлена лишь морскими звездами, медузами с небольшой чашечкой на прямом стебле и несколькими другими крупными моллюсками.
20 апреля мы поднялись на тысячу пятьсот метров. Самым близким к нам был архипелаг Лукайских островов, насыпанных, как камешки на поверхности воды. А под водой возвышались огромные скалы, отвесные, как стены, из размытых каменных массивов, в них встречались глубокие пещеры, до дна которых не достигал электрический свет «Наутилуса».
Эти утесы были покрыты густой растительностью: гигантскими ламинариями, бесконечно длинными фукусами, — вообще такими громадными водорослями, какие достойны лишь мира титанов.
В разговоре от колоссальной растительности мы с Консейлем и Недом перешли, естественно, к огромным морским животным. Одни, очевидно, предназначены в пищу другим. Из иллюминаторов «Наутилуса», почти стоявшего на месте, я видел лишь сочленения и лапы фиолетовых крабов и клиосов, которые водятся в антильских водах.
Часов в одиннадцать Нед Ленд обратил мое внимание на необыкновенное шевеление в высоких водорослях.
— Да, — сказал я, — именно в таких пещерах водятся осьминоги, и не удивлюсь, если мы увидим здесь этих чудовищ.
— Как! — удивился Консейль. — Простые кальмары из отряда головоногих?
— Нет, огромных осьминогов. Но друг Ленд, вероятно, ошибся: я ничего не вижу.
— Жаль, — заметил Консейль. — Я хотел бы повстречаться лицом к лицу с осьминогом, о котором столько слышал. Он, говорят, настолько силен, что может корабль утащить в бездну. Их еще называют крак…
— Крак — и все! — засмеялся Нед.
— Кракенами, — договорил Консейль, не обращая на него внимания.
— Никогда не поверю, что существуют такие кракены!
— Отчего же? — возразил Консейль. — Мы верили же, что есть на свете нарвал или морской единорог?
— Напрасно верили, Консейль!
— Разумеется, напрасно. Но многие и теперь еще этому верят.
— Пусть! Я знаю то, Консейль, что поверю только тогда, как стану рубить их на части!
— Вы, стало быть, не верите, что есть громадные осьминоги? — спросил Консейль.
— Кто же их видел? — вскрикнул канадец.
— Очень многие, друг Нед.
— Только не рыбаки; ученые, может быть.
— Нет, Нед: и рыбаки, и ученые, — сказал я.
— И я, — добавил Консейль чрезвычайно серьезно, — я видел, как осьминог схватил большое судно своими щупальцами и утащил под воду.
— Вы сами это видели? — спросил канадец.
— Видел, Нед.
— Собственными глазами?
— Собственными глазами.
— Где же это?
— В Сан-Мало, — невозмутимо ответил Консейль.
— В порту? — насмешливо спросил Нед Ленд.
— В церкви! — ответил Консейль.
— Как в церкви? — удивился канадец.
— Да, друг Нед: огромный осьминог изображен там на с тене. Нед Ленд разразился громким смехом.
— Я об этом слышал, — сказал я. — Сюжет картины заимствован из легенды, а известно, насколько можно полагаться на легенды в научных вопросах. К тому же когда речь идет о чудовищах, то в изображении их всегда участвует фантазия. Не только распространилось убеждение, что осьминог может потопить корабль, но Олаф Великий говорил даже об осьминоге длиной в милю, который похож скорее на остров, чем на животное. Рассказывают также, что епископ Нидросский поставил однажды алтарь на огромном утесе. По окончании обедни утес вдруг поплыл, а потом нырнул в море. Оказалось, что это был осьминог.
— А что еще? — спросил Нед.
— Другой епископ, Понтоппидан Бергенский, упоминает об осьминоге, на спине которого учился пехотный полк — Здоровы были сочинять! — заметил Нед Ленд.
— Наконец, древние натуралисты говорили об осьминогах-чудовищах, пасть которых была величиной с залив, а сами они не могли пройти через Гибралтар.
— Но что верного в этих рассказах, с позволения их чести? — спросил Консейль.
— Ничего, друзья мои. Все, что переступает пределы правдоподобия, — миф или легенда. Воображение рассказчика всегда, впрочем, основывается на чем-либо существующем. Верно то, что есть осьминоги и кальмары очень больших размеров, но они, однако, меньше китообразных. Наши рыбаки нередко видят кальмаров более метра длиной. В музеях Триеста и Монпелье есть скелеты осьминогов длиннее двух метров. К тому же у животного длиной не более шести футов щупальца должны быть длиной двадцать семь футов, что уже делает из него страшилище.
— И в наше время такие попадаются? — спросил канадец.
— Моряки их часто видят. Один из моих приятелей, капитан Поль Бос из Гавра, говорил мне, что видал таких великанов в Индийском океане. Не далее как в 1861 году невероятный факт подтвердил существование этих гигантских животных.
— А что случилось в 1861 году? — спросил Нед Ленд.
— В 1861 году к северо-востоку от Тенерифа, на широте, на которой мы приблизительно находимся в настоящую минуту, экипаж «Алектона» заметил осьминога-гиганта. Капитан Буге подошел к нему, пробовал атаковать его и гарпуном, и ружейными пулями, но безуспешно: пули и гарпун проникали в его тело, как в кисель. После многих неудачных попыток экипажу удалось накинуть на моллюска петлю. Петля скользнула по его телу до хвостовых плавников и остановилась. Тогда они стали тащить его на палубу, но он был так тяжел, что поднять его не было возможности. Веревка перетерла ему хвост, и, лишенный этого украшения, он ушел в воду.
— Ну вот наконец факт! — заметил Нед Ленд.
— Факт неоспоримый, мой милый Нед. Этот вид даже назвали — кальмар Буге.
— А какой он был длины? — спросил Нед.
— Не шесть ли метров приблизительно? — спросил Консейль, стоя у иллюминатора и всматриваясь в углубления утеса.
— Так точно, — отвечал я.
— А на голове у него был венец из восьми щупальцев, и щупальца извивались, как змеи?
— Верно.
— А глаза у него были огромные, выпуклые, посередине головы?
— Да, Консейль.
— А челюсти были похожи на клюв попугая? Только очень огромный?
— Так точно, Консейль.
— Ну так если перед нами не сам кальмар Буге, то по крайней мере его брат.
Я посмотрел на Консейля, а Нед Ленд бросился к иллюминатору.
— Отвратительная тварь! — крикнул он.
Я посмотрел и тоже не мог воздержаться от возгласа отвращения.
Перед нами копошилось чудовище, достойное роли в страшных легендах, — гигантский осьминог длиной метров восемь. Он чрезвычайно быстро плыл задом наперед по направлению к «Наутилусу». Смотрел он прямо перед собой неподвижными серо-зелеными глазами. Восемь рук, или, скорее, ног-щупальцев, торчащих на голове, были вдвое длиннее его тела и извивались, как волосы у фурий. На внутренней стороне щупальцев ясно были видны двести пятьдесят присосок полусферической формы. Временами они присасывались к стеклам. Челюсти чудовища, состоящие из рогового вещества, были похожи на клюв попугая и открывались вертикально. Из них высовывался дрожащий язык, тоже роговой, снабженный несколькими рядами острых зубов. Как прихотливо распорядилась природа, одарив этих моллюсков отличным клювом. Веретенообразное тело, вздутое посередине, вероятно, весило несколько тонн. Невероятно изменчивая окраска в зависимости от степени раздражения животного мгновенно переходила из беловатосерого в красновато-коричневый оттенок.
Интересно, что именно в эту минуту было причиной раздражения спрута? Уж не злился ли он на то, что «Наутилус» сильнее его и что ему некуда было приложить страшную силу своих щупальцев? Какой мощью одарила природа это чудовище, дав ему трехкамерное сердце!
Было бы грешно не воспользоваться благоприятным случаем, столкнувшим нас с этим представителем семейства головоногих, и потому я, подавив в себе отвращение и ужас, которые он возбуждал во мне, начал его зарисовывать.
— Это, может быть, спрут, который попался «Алектону», — сказал Консейль.
— Нет, этот ведь целый, а у того оторвали хвост, — возразил ему Нед.
— Это ничего не значит, — сказал я. — Щупальца и хвост этих моллюсков быстро восстанавливаются, так что за семь лет спрут Буге, вероятно, уже отрастил себе новый хвост.
— А может быть, он среди вот этих, — сказал Нед.
Я взглянул и действительно в другом иллюминаторе увидел еще семерых спрутов. Слышно было, как их жесткие щупальца ударялись о стальную обшивку нашего «Наутилуса».
Я продолжал работу. Чудовища держались в воде неподвижно, так что можно было даже сделать миниатюрный снимок их фигуры на стекле. К тому же мы шли не очень быстро.
Вдруг «Наутилус» остановился от сильного толчка.
— Уж не наткнулись ли мы на что-нибудь? — спросил я.
— Наткнулись или нет, беда миновала, потому что мы стоим в чистой воде, — сказал Нед.
Прошла еще минута. Вошел капитан Немо с помощником.
Я давно его не видел, и он показался мне очень мрачным. Не говоря ни слова, даже не поздоровавшись и не взглянув на нас, он подошел к иллюминатору, посмотрел на спрутов и что-то сказал своему помощнику. Тот вышел. Вскоре иллюминаторы закрылись и засветился потолок.
Я подошел к капитану.
— Весьма любопытная коллекция спрутов, — сказал я развязным тоном любителя, разглядывающего богатый аквариум.
— Да, — ответил он, — и сейчас мы вступим с ними в рукопашный бой.
Я с удивлением взглянул на капитана, думая, что ослышался.
— В рукопашный бой? — повторил я.
— Да, винт остановился. Вероятно, в него вцепились эти чудовища своими роговыми присосками.
— Что же вы собираетесь делать?
— Подняться на поверхность и перебить эту мерзость.
— Это, я думаю, будет довольно трудно.
— Конечно, тем более что электрические пули, не встречающие достаточного сопротивления, чтобы разорваться, не действуют на их мягкое тело. Но мы атакуем их топорами.
— И гарпуном, если позволите, — сказал Ленд.
— Я принимаю ваше предложение, мистер Ленд, — ответил ему капитан.
— Мы идем за вами, — сказал я.
Следуя за капитаном Немо, мы направились к трапу.
Там уже стояло более десяти человек, вооруженных топорами и совершенно готовых к атаке. Мы с Консейлем взяли по топору, а Нед Ленд вооружился гарпуном.
«Наутилус» был уже на поверхности. Моряк, стоявший на последней ступеньке, отвинчивал гайки. Как только он отвинтил их, крышка люка стремительно отскочила, очевидно, схваченная страшными присосками спрута.
Тотчас в отверстие, словно змея, скользнуло длинное щупальце, а за ним извивались еще штук двадцать других. Капитан Немо взмахнул топором, и огромный отросток, извиваясь, упал на ступени.
В ту минуту, как мы, толкая друг друга, старались выбраться на палубу, в воздухе протянулись два страшных щупальца и, вцепившись в моряка, который стоял впереди капитана Немо, подняли его в воздух.
Капитан вскрикнул и бросился на помощь. Мы кинулись за ним.
Какая ужасная картина! Несчастный, схваченный щупальцами спрута, болтался в воздухе по прихоти этого чудовищного хобота, задыхался и отчаянным голосом кричал: «Помогите, помогите!»
Эти слова, сказанные по-французски, произвели на меня потрясающее впечатление!
На борту находился мой соотечественник, может быть, даже и не один! Я никогда не забуду этот раздирающий душу, отчаянный крик!
Не было никакой надежды спасти погибающего. Кто мог освободить его от этих крепких, могучих объятий?
Капитан Немо бросился на спрута и одним ударом топора отрубил ему другое щупальце. Помощник капитана бешено сражался с другими чудовищами, вцепившимися в борта «Наутилуса». Весь экипаж, Консейль, Нед и я рубили направо и налево. В воздухе носился отвратительный запах мускуса.
Зрелище было страшное.
Одну минуту я думал, что есть надежда спасти несчастного. Из восьми щупальцев семь было уже обрублено, но это последнее с неописуемой силой продолжало сжимать, душить и трясти в воздухе несчастную жертву. Капитан Немо и его помощник уже хотели обрубить его, как вдруг животное выбросило струю черной жидкости из особого мешка у анального отверстия и ослепило нас.
Когда мы протерли глаза и черное облако рассеялось, спрут уже скрылся со своей жертвой.
Страшное бешенство овладело нами. Мы были вне себя от горя и злости.
Десять или двенадцать спрутов овладели палубой и бортами «Наутилуса». Мы каждую минуту натыкались на змееобразные обрубки, изгибавшиеся в массе крови и черноватой жидкости, но работы все еще оставалось много: страшные щупальца, казалось, возникали вновь и вновь, как головы гидры. Гарпун Неда Ленда при каждом взмахе вонзался в зеленоватые глаза. Вдруг мой храбрый товарищ упал, сбитый с ног сильным щупальцем.
Сердце у меня облилось кровью от ужаса и волнения. Громадный клюв спрута раскрылся над Недом Лендом.
Я бросился на помощь товарищу, но капитан Немо меня опередил. Его топор скрылся между громадными челюстями, и спасенный канадец вскочил на ноги и целиком погрузил свое орудие в сердце животного.
— Я был у вас в долгу, — сказал ему капитан.
Нед молча ему поклонился.
Битва продолжалась еще четверть часа. Побежденные, раненые и убитые чудовища скрылись в волнах.
Капитан Немо, залитый кровью, неподвижно стоял около прожектора и глядел на воду, поглотившую одного из его товарищей, крупные слезы катились по его лицу.
Глава девятнадцатая
Гольфстрим
Никто из нас никогда не забудет ужасной сцены 20 апреля. Я описал ее под впечатлением глубочайшего волнения, перечитал сам и прочел потом Консейлю и Неду Ленду. Они нашли, что происшествие хотя и передано фактически верно, но не может выразить того, что происходило в тот день. Подобную картину может передать лишь перо нашего знаменитого поэта, автора «Тружеников моря».
Я говорил, что капитан Немо, глядя на волны, плакал. Действительно, горе его было безграничным. При нас он терял уже второго своего спутника, какая страшная смерть постигла его друга! Раздавленный, исковерканный, задушенный страшными щупальцами спрута, разможженный в его железных тисках, несчастный был лишен погребения среди мирных вод кораллового кладбища.
Что касается меня, отчаянный призыв на помощь надрывал мое сердце. Несчастный француз, позабывший свой родной язык, заговорил на нем, моля о спасении!
Итак, среди этих людей, телом и душой преданных капитану Немо, избегающих, подобно ему, любого контакта с людьми за пределами «Наутилуса», находился один из моих соотечественников! Он один представлял Францию в этой таинственной ассоциации, очевидно состоявшей из различных национальностей?
Этот нерешенный вопрос беспрестанно вертелся у меня в голове!
Капитан Немо ушел к себе, и некоторое время мы его не видели. По «Наутилусу», душой которого он был и который отражал расположение духа капитана, я мог судить, до какой степени были сильны его горечь и отчаяние! Судно шло без определенного направления, подобно трупу, по прихоти волн. Казалось, капитан не мог отойти от места битвы, в которой он лишился одного из своих друзей.
Так прошло десять дней. Только 1 мая «Наутилус» взял курс на север. Мы следовали по течению величайшей морской реки, имеющей собственные берега, рыбу, температуру. Я говорю о Гольфстриме.
Это настоящая река, свободно текущая среди Атлантического океана, воды ее не смешиваются с водами океана. Вода в ней более соленая, чем в океане. Средняя глубина ее равняется трем тысячам футов, средняя ширина — шестидесяти футов. В некоторых местах скорость течения доходит до четырех километров в час. Неизменный объем ее вод превосходит все реки земного шара, вместе взятые.
Настоящий исток, или начало, Гольфстрима, исследованного капитаном Маури, находится в Гасконском заливе. Здесь начинают образовываться его воды, хотя еще мало отличающиеся по цвету и температуре. Потом они направляются к югу вдоль берегов экваториальной Африки, согреваются солнечными лучами жаркого пояса, переходят Атлантический океан, достигают мыса Сан-Роке на бразильском берегу и тут разделяются на две ветви. Одна из них идет к Антильским островам, где снова прогревается. Здесь Гольфстрим, как будто предназначенный самой природой поддерживать равенство температур и смешивать воды тропиков с северными водами, начинает играть свою роль уравнителя. Раскаленный солнцем в Мексиканском заливе, он поднимается на север к американским берегам, доходит до Новой Земли и, встретив сопротивление холодного течения из Девисова пролива, отклоняется к востоку, опять течет через океан, следуя локсодромической линии, и снова разделяется на две ветви у 43°. Одна ветвь под действием северо-восточных пассатных ветров возвращается к Гасконскому заливу и Азорским островам, а другая, обогрев берега Ирландии и Норвегии, доходит до Шпицбергена и, понизив свою температуру на 4°, образует море, свободное ото льдов.
Итак, «Наутилус» плыл теперь по этой реке в океане. При выходе из Флоридского пролива Гольфстрим, имея четырнадцать лье в ширину и триста пятьдесят метров в глубину, течет со скоростью восемь километров в час. Эта скорость по мере продвижения на север равномерно уменьшается, что имеет немаловажное значение: если бы скорость и эта равномерность нарушились, то европейский климат подвергся бы таким изменениям, последствия которых даже нельзя предвидеть.
Около полудня мы с Консейлем стояли на палубе. Я рассказывал ему об особенностях Гольфстрима. Потом я посоветовал Консейлю опустить руку в воду. Он сделал это и очень был удивлен, не ощутив ни холода, ни тепла.
— Это происходит оттого, что температура Гольфстрима на выходе из Мексиканского залива почти равна температуре нашей крови. Гольфстрим — огромный носитель тепла, способствующий украшению западноевропейских берегов вечнозеленой растительностью. Если верить Маури, то оказывается, что если утилизировать всю теплоту этого течения, его достаточно было бы на поддержание в расплавленном состоянии массы чугуна, равной двум таким рекам, как Амазонка и Миссури.
В это время скорость Гольфстрима доходила до двух метров двадцати пяти сантиметров в секунду. Его волны, стесненные океаном, заметно возвышались над уровнем последнего. Цвет воды Гольфстрима гораздо темнее, что зависит от большого присутствия солей, ее чистый цвет индиго резко отличается от зеленоватых волн океана. Линия их водораздела до того четкая, что близ Каролинских островов «Наутилус» носом уже касался Гольфстрима, а его корма была еще в океане.
Гольфстрим увлекал за собой целый мир живых существ. Аргонавты, свойственные Средиземному морю, прогуливались здесь многочисленными группами. Из хрящевых замечательны были скаты с очень развитыми хвостами, занимавшими почти треть туловища. Они имели вид огромного ромба длиной двадцать пять футов. А метровые акулы, с громадной головой, коротким, округлым рылом и заостренными зубами в несколько рядов, казалось, были покрыты чешуей.
Из костистых рыб нам встретились губаны, обычные для этих мест; синагриды, у которых радужная оболочка вокруг глаз сверкала, как огонь; горбыли, или сциены, метровой длины, с широким ртом, вооруженные маленькими зубами; голубые корифены, отливающие серебром и золотом; рыбы-собаки с треугольными головами; голубоватые палтусы, совершенно лишенные чешуи; батрахоиды с желтыми поперечной и продольной полосами в виде буквы Т; маленькие бычки, испещренные коричневыми пятнышками; представители семейства лососевых, стройные мугиломоры, которых Ласепед посвятил своей подруге жизни; и, наконец, красивые американские кавалер-рыбы, украшенные всевозможными орденами и лентами, часто посещающие североамериканские берега, где живет народ, который, впрочем, очень мало уважает подобные знаки отличия.
Ночью воды Гольфстрима блестели фосфоресцирующим светом, соперничая с нашим электрическим освещением, особенно во время частых гроз.
8 мая мы проходили мимо мыса Гаттераса на побережье Северной Каролины. В этом месте ширина Гольфстрима достигает семидесяти пяти миль, а глубина — двухсот десяти метров. «Наутилус» по-прежнему плыл, не придерживаясь определенного курса.
В этих условиях бегство наше могло бы осуществиться. Нас никто не охранял. Берега были населенные и могли предоставить нам удобное убежище. В океане беспрестанно встречались пароходы, совершавшие рейсы между Нью-Йорком, Бостоном и Мексиканским заливом, днем и ночью вдоль американского берега сновали маленькие каботажные шхуны, которые могли бы нас подобрать.
Нам показалось это благоприятным обстоятельством, несмотря на тридцатимильное расстояние, отделявшее «Наутилус» от берега.
Только погода беспокоила канадца. Мы приближались к тем местам, где часто бывают грозы, шторма и циклоны, рождаемые Гольфстримом. Пускаться на небольшой шлюпке в разбушевавшийся океан означало идти на верную смерть. Нед Ленд сознавал это. И грыз удила, страдая тоской по родине. Излечить эту тоску могло только бегство.
— Надо с этим кончать, — сказал он мне в тот же день, — я до тех пор не успокоюсь. Ваш Немо все отдаляется от земли, идет к северу, а мне уже хватило Южного полюса, к Северному с ним не пойду!
— Что же делать, Нед, если в настоящую минуту бегство невозможно?
— Надо объясниться с капитаном. Вы молчали, когда мы были около берегов вашей родной Франции, теперь мы в морях американских, и я молчать не хочу. Как подумаю, что через несколько дней «Наутилус» будет на широте Новой Шотландии, что около Ньюфаундленда есть широкий залив, в который впадает река Святого Лаврентия, что река эта — моя родная река, что на ней мой родной Квебек, так меня злость и душит! Нет, я скорее брошусь в море, а здесь не останусь! Мне душно здесь!
Очевидно, у Ленда лопнуло терпение. Его живая натура не выдерживала такого долгого плена. С каждым днем он менялся в лице, нрав его становился все угрюмее. Я понимал, что он невыносимо страдает, потому что и сам тосковал по родине. Почти семь месяцев мы не имели никаких известий с земли. К тому же отчуждение капитана Немо, его мрачное настроение и задумчивость, особенно со времени схватки с осьминогами, — все это угнетало меня. Во мне исчезла восторженность, с которой я жил на «Наутилусе» первое время. Надо было быть таким невозмутимым, как Консейль, чтобы сжиться с этой средой обитания. Если бы у него вместо легких были жабры, он, право, был бы не менее счастлив.
— Ну? — спросил Нед Ленд, недовольный моим молчанием.
— Вы хотите, Нед, чтобы я спросил у капитана Немо, каковы его намерения относительно нас?
— Да, хочу!
— Несмотря на то, что он уже высказал?
— Да. Я хочу их слышать еще раз — в последний. Спросите от моего имени, если хотите.
— Но я его редко встречаю: он меня избегает.
— Значит, надо идти к нему!
— Хорошо, Нед, спрошу.
— Когда? — настаивал канадец.
— Когда с ним встречусь.
— Может быть, мне пойти к нему? — Нет, предоставьте это мне: завтра… — Нет, сегодня!
— Хорошо, я с ним поговорю сегодня.
Нед Ленд ушел.
Я решил действовать немедленно. Лучше сразу покончить с этим делом, чем ждать его решения.
Я пошел в свою каюту и там услышал шаги в каюте капитана Немо. Случая с ним встретиться я упускать не хотел и постучался в его дверь. Ответа не было. Я постучал еще раз, потом повернул ручку. Дверь открылась.
Когда я вошел, капитан склонился над столом, занятый чем-то, и не слышал моих шагов.
Я сказал себе, что не уйду отсюда, прежде чем не поговорю с ним, и подошел к нему поближе.
Он вдруг поднял голову, нахмурился и резко спросил:
— Это вы? Что вам здесь надо?
— Поговорить с вами, капитан.
— Но я занят, я работаю. Я ведь вам предоставляю свободу работать в уединении, почему я сам не могу ею пользоваться?
Прием был мало ободряющим. Но я решил все выслушать, потому что у меня было что сказать.
— Капитан, — начал я холодно, — мне нужно поговорить с вами о деле, не терпящем отлагательства.
— Какое такое дело? — спросил он иронически. — Не сделали ли вы открытие, а я какое-либо упущение? Не выдало ли вам море одну из своих тайн?
Он был далек от предмета. Но прежде чем я успел ответить, он мне сказал серьезно, указывая на рукопись, раскрытую на столе:
— Вот, Аронакс, рукопись на нескольких языках: в ней вкратце изложены результаты моих морских исследований, и я надеюсь, что труд этот со мной не погибнет. Подписанная мной, дополненная моей биографией, она будет вложена в такой аппарат, который не утонет и не промокнет. Последний, кто останется в живых на «Наутилусе», бросит его в море, и он поплывет по воле волн.
Его подпись! История его жизни, переданная им самим! Его тайна, со временем раскрытая!.. Но в настоящую минуту я в этой исповеди увидел лишь возможность приступить к делу.
— Капитан, — сказал я, — эту мысль, разумеется, остается только одобрить. Плоды ваших научных трудов не должны пропасть даром. Но для осуществления своей цели вы выбрали, мне кажется, средство довольно примитивное. Как узнать, куда этот аппарат прибьет ветер и в какие руки он попадет? Нет ли средства лучше? Может быть, вы сами или кто-нибудь из ваших?..
— Никогда, Аронакс! — резко прервал меня капитан.
— И я, и мои спутники готовы хранить эту рукопись, если вы возвратите нам свободу…
— Свободу! — вскрикнул он, встав с места.
— Да, об этом я и пришел вас спросить. Мы уже семь месяцев находимся на вашем корабле, и сегодня я, от имени моих товарищей и от своего собственного, спрашиваю вас: намерены вы оставить нас здесь навсегда?
— Я вам отвечу, Аронакс, то же самое, что говорил семь месяцев назад: кто попал на «Наутилус», тот уже его не покинет.
— Да ведь это плен!
— Называйте как угодно!
— Ведь и раб имеет право освободиться тем или иным способом!
— Кто же у вас оспаривает это право? Я вас присягой не связывал, — отвечал капитан.
Он смотрел на меня, скрестив на груди руки.
— Капитан, — возразил я, — говорить мы об этом больше не станем, поэтому я выскажусь сейчас. Повторяю вам, что хлопочу не за себя одного: для меня наука — это работа и отдых, увлечение и страсть, которая может заставить меня забыть обо всем. Я, как и вы, могу жить в безвестности и уединении, мечтая о возможности передать потомству результаты моих трудов. Я, одним словом, могу вас оценить, могу следовать за вами без неудовольствия, играя роль, которую до некоторой степени понимаю. Но есть еще и другие стороны вашей жизни, такие сложные и таинственные, что ни я, ни мои спутники не имеем к ним отношения. И даже в те минуты, когда мы бывали тронуты вашими страданиями или восхищались вашим талантливым умом, мужеством и вашими подвигами, мы не смели выразить ни малейшего сочувствия или симпатии, какая всегда возникает при виде высокого дела, совершаемого другом или врагом. Потому-то именно в силу сознания, что мы непричастны ко всему, что вас касается, мы не можем примириться со своим положением, мы не можем жить при таких условиях; для меня это тяжко, а для Неда Ленда — невозможно. Каждый человек стоит того, чтобы о нем подумать. Спрашивали вы себя когда-либо, до каких отчаянных вещей могут довести любовь к свободе и отлучение от работы такого человека, как наш канадец? Что он может придумать, на что решиться?
Я умолк. Капитан Немо приподнялся.
— Предоставляю Неду Ленду думать, пробовать, решаться на что ему угодно, — отвечал он. — Мне что за дело? Не я искал его. Я не для своего удовольствия удерживаю его на «Наутилусе». А вы, Аронакс, вы из числа тех людей, которые в состоянии понять все, даже молчание. Больше мне вам сказать нечего. На эту тему мы говорили сегодня в первый и последний раз.
В следующий раз я вас даже не буду слушать.
Я вышел.
С этого дня наше положение стало очень напряженным. Я слово в слово передал товарищам мой разговор с капитаном.
— По крайней мере, теперь мы знаем, — сказал Нед, — что от него ждать нечего! «Наутилус» подходит к Лонг-Айленду. Мы убежим, какая бы ни стояла погода!
Небо хмурилось все сильнее и сильнее. Появились признаки приближающегося шторма. Воздух, насыщенный электричеством, приобретал молочный оттенок. Темные грозовые облака, сгущаясь и оседая над нами, быстро убегали к горизонту. Океан начал вздыматься огромными валами. Все птицы, кроме буревестников, исчезли. Барометр падал, указывая на большую влажность. Борьба стихий приближалась.
Буря разразилась 18 мая, именно в то время, когда «Наутилус» шел в виду Лонг-Айленда, в нескольких милях от Нью-Йорка.
Бурю эту я могу описать, так как капитан Немо по необъяснимому капризу не ушел от нее в глубину моря, а захотел бороться с ней на поверхности.
Ветер дул с юго-запада сначала со скоростью пятнадцать метров в секунду, к трем часам дня скорость ветра достигала уже двадцати пяти метров в секунду.
Капитан Немо, непоколебимо выдерживая напоры ветра, не покидал палубы. Он велел привязать себя у пояса, чтобы его не унесло волнами. Взобравшись на палубу и привязав себя, я любовался разбушевавшейся стихией, удивляясь и силе бури, и силе этого человека.
Огромные тучи, казалось, задевали волны. Мелких волн я уже не видел в провалах между высокими волнами. Бушующие волны с цельными гребнями росли в высоту, сталкивались друг с другом, а среди них «Наутилус» то ложился набок, то взлетал наверх, то неистово метался.
К пяти часам полил страшный дождь, но ни ветер, ни море при этом не утихли. Напротив, ураган дул со скоростью сорока пяти метров в секунду, то есть с той силой, которая опрокидывает дома, срывает крыши, ломает железные решетки, сносит пушки крупного калибра.
А «Наутилус» наш среди такого шквала вполне оправдывал мнение одного ученого инженера: хорошо построенный корабль в состоянии выдержать любой шторм. «Наутилус» был стальным веретеном, послушным и подвижным, без снастей, без мачт, он дерзко и стойко боролся с яростью волн.
Я внимательно рассматривал громадные валы. В высоту они поднимались метров на пятнадцать, в длину имели метров полтораста — сто семьдесят пять и катились со скоростью пятнадцать метров в секунду. Их количество и сила возрастали по мере глубины океана. И я понял назначение этих волн — захватывать воздух и нагнетать его на дно морское, обеспечивая там жизнь с помощью кислорода. Их страшная сила давления, по вычислениям, достигает трех тысяч килограммов на квадратный фут поверхности. Такие же гигантские валы снесли на Гебридах гранитный утес весом восемьдесят тысяч фунтов, разрушили 23 декабря 1864 года часть города Эдо в Японии и со скоростью семьсот километров в час в тот же день домчались до берегов Америки.
К ночи шторм усилился. Барометр упал до 710 миллиметров. Уже смеркалось, когда я увидел на горизонте большой корабль. Он шел медленно, на малых парах, чтобы только держаться на воде. Это был, вероятно, пароход, курсирующий между Нью-Йорком и Ливерпулем или Гавром. Скоро он исчез во мраке.
В десять часов вечера небо было все исполосовано молниями. Я не мог переносить их блеска, а капитан Немо смотрел на них, как бы вбирая в себя суть бури. Страшный шум наполнял воздух — грохот разбивающихся волн, вой ветра, раскаты грома. Ветер переносился с одной точки горизонта на другую, — циклон с востока, облетев север, запад и юг, возвращался снова на восток, сталкиваясь с циркулирующими вихрями Южного полушария.
Да, Гольфстрим правильно назвали королем бурь! Он создает такие ураганы вследствие разницы температур воды и воздуха над его поверхностью.
Стена дождя вокруг нас сверкала и искрилась от разрядов бесконечных молний. Капитан Немо, не покидавший поста, казалось, искал смерти и хотел, чтобы его убила молния. Но «Наутилус» поднимал свой стальной нос, как громоотвод, и по нему с оглушительным треском струились непрерывные искры.
Выбившись из сил, разбитый и измученный, я добрался до люка, открыл крышку и сполз по трапу. Буря достигла высшего предела ярости. Стоять на ногах было невозможно.
Капитан Немо вернулся к себе около полуночи. Я слышал, как резервуары мало-помалу наполнились и «Наутилус» тихо погрузился под волны.
Сквозь открытые иллюминаторы в салоне я видел больших рыб, мелькавших мимо, как призраки, в воде, светящейся от вспышек молний.
«Наутилус» опускался все ниже. Я полагал, что он остановится на глубине метров пятнадцать. Но нет, верхние слои были слишком взволнованны; чтобы отдохнуть от качки, надо было опуститься метров на пятьдесят.
Зато в какой спокойной, невозмутимой тишине мы очутились! Кто бы мог поверить, что в эту минуту над океаном бушует неистовый ураган!
Глава двадцатая
Под 47°242 широты и 17°282 долготы
Бура отбросила нас к востоку, и надежда убежать с «Наутилуса» и добраться до Нью-Йорка или к реке Св. Лаврентия исчезла. Бедный Нед в отчаянии уединился, как капитан Немо. Мы с Консейлем не расставались.
Я сказал, что «Наутилус» уклонился к востоку, но надо было сказать — к северо-востоку. Несколько дней он блуждал по океану, то погружаясь, то всплывая в окружении туманов, столь гибельных для мореходцев. Туманы эти бывают вследствие таяния льдов, что поддерживает чрезвычайную влажность воздуха.
Сколько судов погибло в этих местах, пока они искали в тумане мерцание береговых огоньков! Сколько бедствий причиняла эта плотная масса мглы! Какой страшный треск раздается здесь при ударах кораблей о подводные камни! Сколько судов сталкивается друг с другом, несмотря на предупреждающие огни, свистки и колокола, бьющие тревогу!
Дно этих морей представляет поистине поле сражения, где еще лежат разбитые корабли. Одни давно уже обратились в рыхлую массу, другие, погибшие недавно, отражали свет нашего прожектора на своей металлической обшивке. Сколько судов погибло вместе с ценным грузом, со всем экипажем, толпами эмигрантов, в этих местах — около мыса Рейс, острова Святого Павла, в проливе Белл-Айл, в заливе Святого Лаврентия! Сколько жертв занесено в летописи смерти пароходами компаний «Ройял-Майл» и «Инманн, Монреаль»! Суда «Сольвейг», «Параматта», «Венгерец», «Канадец», «Англосакс», «Гумбольдт», «Соединенные Штаты» погибли; «Арктик», «Лионец» затонули при столкновении; «Президент», «Пасифик», «Сити Глазго» погибли по неизвестным причинам.
И среди вот таких останков шел «Наутилус», как бы проводя смотр мертвецам.
15 мая мы были на южном конце Ньюфаундлендской отмели. Она вся состоит из наносной почвы, из огромного количества органических остатков, занесенных или Гольфстримом с экватора, или с Северного полюса противоположным холодным течением, идущим вдоль американского берега. Здесь же в половодье скапливаются и неправильной формы валуны, отрываемые от берегов. Образовалось тут и громадное кладбище погибших рыб, моллюсков и зоофитов.
Глубина здесь незначительная, но к югу вдруг идет уступами большая впадина глубиной тысячи три метров. Тут Гольфстрим расширяется, течет медленнее, а температура его понижается.
Из рыб, которых спугнул «Наутилус», назову пинагора с черной спиной и оранжевым брюхом, он подает своим соплеменникам редкий пример супружеской верности; хюпернака, род мурен, изумрудного цвета, превосходного на вкус; карраков с выпуклыми глазами и собачьей головой; морских собак яйцеживородящих, похожих на змей; черных пескарей длиной двадцать сантиметров; длиннохвостых макрорусов, серебристых рыбок, заплывших далеко от северных морей.
В сети попала еще одна смелая, сильная, мускулистая рыба — бычок северных морей, с иглами на голове и шипами на плавниках, настоящий скорпион, длиной два-три метра, злейший враг трески и лососевых. Тело у него круглое, темного цвета, с красными плавниками. Сладить с ним было нелегко; эта рыба благодаря особым жаберным крышкам способна довольно долго жить вне своей родной стихии.
Назову, чтобы не забыть, боскиен, маленьких рыбок, которые долго сопровождают корабли в северных морях, и перейду к треске, которую видел в любимом месте ее пребывания, на Ньюфаундлендской отмели. Можно сказать, что треска здесь — рыба горная, так как Ньюфаундленд не что иное, как подводная гора.
Когда «Наутилус» прокладывал себе дорогу сквозь плотную массу стай трески, Консейль не мог воздержаться от замечания:
— Неужели это треска? Я, с позволения их чести, думал, что она совсем плоская!
— Она плоская лишь в рыбной лавке или на рынке, где ее продают выпотрошенной и распластанной. В воде же она совершенно круглая и превосходно приспособлена к плаванию.
— Это верно, — ответил Консейль. — Боже мой! Сколько ее тут! Точно муравейник!
— Ее было бы гораздо больше, если бы не существовало ее врагов — скорпен и человека. Знаешь, сколько икринок насчитывается в одной самке?
— Я буду угадывать: пятьсот тысяч?
— Одиннадцать, друг мой, миллионов!
— Я этому поверю, только если сам их пересчитаю!
— Пересчитай, Консейль. Но лучше будет, если ты мне поверишь. Не забудь и того, что французы, англичане, американцы, датчане, норвежцы ловят треску тысячами тонн. Поедается ее количество страшное, и если бы она не отличалась удивительной плодовитостью, то ее вскоре бы не стало. В Англии и Америке пять тысяч судов и семьдесят пять тысяч матросов заняты исключительно ловлей трески. Каждое из судов привозит в среднем до сорока тысяч штук, а в общем — двадцать пять миллионов. У берегов Норвегии происходит то же самое.
— Ну хорошо, — согласился Консейль, — я считать не с тану.
— Что?
— Те одиннадцать миллионов икринок, которые есть в каждой самке. Но я, с позволения их чести, сделаю замечание.
— Какое же?
— А такое, что если бы из каждой икринки рождались мальки, то четырех самок было бы достаточно для снабжения треской Англии, Америки и Норвегии.
Пока мы обходили отмель, я хорошо разглядел длинные снасти, на каждой из них двести крючков, а каждая рыбачья лодка ставит такие снасти дюжинами. Снасть опускается с помощью маленького якорька, а верхний конец удерживается леской, прикрепленной к пробковому поплавку. На поверхности воды мелькало огромное количество этих пробок, и «Наутилус» весьма удачно маневрировал, чтобы не снести эти крючки и самому в них не запутаться.
Впрочем, «Наутилус» недолго пробыл в этих водах и поднялся до 45° северной широты — на широту Сен-Жана и Хартс-Контента, где опущен конец трансатлантического кабеля.
«Наутилус» пошел не на север, а к востоку, как бы вдоль плато, на котором лежит телеграфный кабель и где рельеф дна измерен с чрезвычайной точностью.
17 мая милях в пятистах от Хартс-Контента, на глубине двух тысяч восьмисот метров увидел я лежащий на дне телеграфный кабель. Консейль, не предупрежденный мной, принял его сначала за громадную змею и уже готовился ее классифицировать. Но я рассеял его заблуждение и в утешение рассказал все, что мне было известно о прокладке этого кабеля.
Первый кабель был проложен в 1857–1858 годах, но передал лишь около четырехсот телеграмм и перестал действовать. В 1863 году сконструировали новый кабель длиной три тысячи четыреста километров и весом четыре тысячи пятьсот тонн. Погрузили его на корабль «Грейт-Истерн». Но и эта попытка не удалась.
25 мая «Наутилус» оказался именно на том месте, где произошел разрыв каната, на глубине трех тысяч восьмисот тридцати шести метров. Это произошло в шестистах тридцати восьми милях от берегов Ирландии. В два часа дня там заметили, что сообщение с Европой прекратилось. Решили сначала разрезать кабель, а потом его выловить. В одиннадцать часов вечера вытащили поврежденную часть, сделали новое соединение с основным кабелем и опять погрузили в океан. Но через несколько дней он снова порвался, и его уже не смогли достать.
Американцы не потеряли, однако, терпения. Неутомимый Филд, главный организатор всего предприятия, рисковавший потерять все свое состояние, открыл новую подписку. Деньги были немедленно собраны. Изготовили новый кабель, более современной конструкции. Провода заключили в резиновую оболочку, обернули волокнистым материалом и вложили в металлическую обшивку. «Грейт-Истерн» повез его в океан 13 июля 1866 года.
Дело шло хорошо. Но стали замечать, разматывая кабель, что в него местами вбиты гвозди с целью испортить провода. Капитан Андерсон, его офицеры и инженеры собрались на совет и решили, что если виновного поймают на месте преступления, то без дальнейшего суда немедленно бросят за борт. Об этом решении тотчас объявили всем на корабле, и с тех пор вредительство прекратилось.
23 июля «Грейт-Истерн» был за восемьсот километров от Ньюфаундленда, когда из Ирландии пришла телеграмма о заключении перемирия между Пруссией и Австрией после сражения под Садовой. 27 июля он среди тумана лавировал к порту Хартс-Контента. Предприятие с успехом было доведено до конца, и в первой своей депеше молодая Америка приветствовала старую Европу мудрым изречением, редко понимаемым верно: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение».
Я, конечно, не думал, что увижу электрический кабель в том виде, в каком он вышел из мастерских. Он имел вид длинной змеи, обросшей раковинами и водорослями, облепленной каменистой коркой, предохраняющей его от сверлящих моллюсков. Кабель лежал плотно, не раскачиваясь, давление на него было благоприятное, электрическая искра пробегает от Америки до Европы за тридцать две сотых секунды. Время действия этого кабеля бесконечно, так как резиновая оболочка становится прочнее от пребывания в морской воде.
К тому же трасса так удачно выбрана, что кабель погружен не очень глубоко и разрывов опасаться нечего. «Наутилус» опускался до самой глубокой точки его залегания — на четыре тысячи четыреста тридцать один метр от поверхности, и даже здесь он не подвергался значительному трению. Потом мы подошли к тому месту, где произошел несчастный случай в 1863 году.
Здесь дно океана образовывало долину шириной в сто двадцать километров. Если бы на нее можно было поставить Монблан, то его вершина не выступила бы на поверхность воды. Эта долина загорожена с востока остроконечной стеной высотой две тысячи метров. Мы сюда прибыли 28 мая, и «Наутилус» очутился в ста пятидесяти километрах от Ирландии.
Неужели капитан Немо имел намерение пристать к Британским островам? Нет, к моему большому удивлению, он пошел на юг к берегам Европы. Огибая Изумрудный остров, я увидел на минуту мыс Клир и маяк Фастнет, освещающий путь кораблям на выходе из Ливерпуля.
Важный вопрос возник у меня в уме: осмелится ли «Наутилус» войти в Ла-Манш? Нед Ленд, вышедший из уединения, когда мы пошли вблизи земли, не переставал меня спрашивать. Но что мне ответить ему? Капитан Немо оставался невидимым. Он показал издали канадцу берег Америки, может быть, и мне только покажет берега Франции.
«Наутилус» между тем шел на юг. 30 мая он прошел мимо островов Силли у полуострова Корнуэлл. Если бы капитан хотел войти в Ла-Манш, то пошел бы прямо на восток. Он этого не сделал.
Весь день 31 мая «Наутилус» описывал по океану круги, возбуждавшие мое любопытство. Он как будто искал какое-то место, которого не находил.
В полдень сам к
