Церковь короля артура

Джон Ле Kappe

Убийство по-джентльменски

 

Найдется, вероятно, с десяток великих школ, о которых с уверенностью станут утверждать, что Карн писан с них. Но тот, кто вошел бы в их преподавательские в поисках Хектов, Филдингов и Д'Арси, искал бы там напрасно.

Джон Ле Kappe

 

Глава 1

ПРИ ЧЕРНЫХ СВЕЧАХ

 

Своим величием Карнская школа, по общему мнению, обязана королю Эдуарду VI; по мнению историков, просветительским пылом король был обязан лорду-протектору герцогу Сомерсетскому. Но Карн предпочитает питать благодарность к респектабельному монарху, а не к сомнительному политикану герцогу, опираясь на то убеждение, что Великие Школы, подобно королям из династии Тюдоров, венчались на царство и величие самим небом.

Возвеличение Карна и впрямь произошло почти чудесным образом. Основанный безвестными монахами, имущественно обеспеченный чахлым мальчиком-королем и за шиворот вытащенный из забвения нагло-напористым викторианским деятелем, Карн разгладил свой отложной воротник, доблеска отмыл деревенски заскорузлые лицо и руки и явился на поклон ко дворам двадцатого столетия. И в мгновение ока дорсетский провинциал сделался любимцем Лондона. Новый Дик Витингтон явился! У Карна имелись латинские грамоты на пергаменте, при восковых печатях, и древние угодья за Аббатством, имелись монастырские корпуса и червь-древоточец, имелась средневековая скамья для публичной порки и строчка в Книге страшного суда — и чего еще недоставало Карну для обучения отпрысков имущих?

И ученики стали стекаться. Они прибывали к началу каждого семестра (ибо полугодие — слово недостаточно изысканное), и до самого вечера в тот день поезда выгружали на вокзальный перрон грустные кучки одетых в черное мальчиков. Они прибывали в сверкающих траурной чистотой больших автомобилях. Они съезжались заново хоронить бедного короля Эдуарда. Шли, толкая ручные тележки по булыжным мостовым или неся коробки-гробики с домашними сластями. Иные были в мантиях и смахивали на ворон или на черных ангелов, слетевшихся на погребенье. Иные следовали молча и обособленно, как плакальщики на похоронах, и только слышался стук их подошв. Обитатели Карна во все дни выглядят траурно: воспитанники младших классов — поскольку им здесь оставаться, старшеклассники — поскольку им отсюда уезжать, а преподаватели — поскольку респектабельность оплачивается скудно. И теперь, когда близился уже к концу пасхальный семестр (то есть второе полугодие), над серыми башнями Карна висело то же всегдашнее тусклое облако уныния.

 

Унылая тусклость и холод, резкий, острый, как осколок кремня. Холод жег лица воспитанников, разбредавшихся с опустелых игровых полей после школьного матча. Пробирался под их черные пальто, превращая жесткие остроконечные форменные воротнички в ледяной обруч вокруг шеи. Озябшие, брели они со стадиона на длинную, пролегшую между оград дорогу, ведущую к центральной кондитерской и дальше, в город. Толпа редела постепенно, распадалась на кучки, а кучки — на пары. Двое мальчуганов, у которых вид был еще более продрогший, чем у прочих, миновали дорогу, тропинкой направились к дальней кондитерской, где меньше народу.

— Если снова придется торчать на этом скотском регби, я, наверно, тут же кончусь. Шум несусветный, — сказал один, высокий, белокурый, по фамилии Кейли.

— Ребята потому лишь орут, что с крытой трибуны следят наставники, — отозвался другой. — Для того мы и стоим все по корпусам. Чтоб старшие наставники могли хвастать, как рьяно их корпус болеет.

— А чего Роуд суется? — спросил Кейли. — Зачем Роуд стоит среди нас и подстегивает? Он же не корпусной, а замухрышка младший всего-навсего.

— А он все время к корпусным подлизывается. Во дворе на переменах так и вьется около начальства. Да и все учителя младшие так — ответил Перкинс, насмешливый рыжеволосый мальчик, староста корпуса.

— Я у Роудов чай пил, — сказал Кейли.

— Роуд — слабак. В коричневых штиблетах ходит. Ну, и как у них?

— Серость. Забавно, как они себя разоблачают этим чаем. Миссис Роуд, правда, вполне ничего, но в неказистом, плебейском духе: салфеточки, птички фарфоровые. А угощение сносное — попахивает «Книгой о вкусной и дешевой пище», но сносное.

— На будущий семестр Роуда переводят на военное обучение. Там его отдрессируют окончательно. Он так из кожи лезет — дым коромыслом прямо. Сразу видно, что не джентльмен. Знаешь, какую он школу кончал?

— Нет.

— Классическую, в Брэнксоме. Мама приезжала из Сингапура в том семестре, и Филдинг, корпусной наш, ей говорил.

— Жуть. А где этот Брэнксом?

— На побережье. Близ Борнмута. А я только у Филдинга чай пил, — прибавил Перкинс, помолчав немного. — Угощал пышками и жареными каштанами. Причем благодарить не смей. Изливаться в чувствах, говорит, предоставим простонародью. Слова в духе Филдинга. Он и не похож на учителя. Ему с нами скука, по-моему. За семестр ребята все перебывают у него на чае, весь корпус по очереди, по четверо, а в другое время он и слова не найдет ни для кого почти.

Некоторое время мальчики шли молча, затем Перкинс сказал:

— У Филдинга опять званый обед сегодня вечером.

— Отчаливать собрался, — неодобрительно заметил Кейли. — Кормежка у вас в корпусе, должно быть, теперь еще хуже обычного?

— Последний семестр перед отставкой. Принимает у себя поочередно. Каждого преподавателя с женой, чтобы до конца семестра всех отпотчевать. При черных свечах непременно. В знак траура. Знай наших.

— Да. Прощальный как бы жест.

— Мой родитель говорит, он немного того.

Они пересекли дорогу, скрылись в кондитерской, где и продолжали обсуждать насущные дела мистера Теренса Филдинга, пока Перкинс не простился с другом с явной неохотой. Будучи слаб в науках, он принужден был, увы, брать дополнительные уроки.

 

Упомянутый Перкинсом званый обед — точнее, званый ужин — близился к концу. Мистер Теренс Филдинг, старший корпусной наставник Карнской школы, подлил себе портвейна и усталым жестом отодвинул графин от себя влево. Лучший портвейн из имеющихся в его кладовой. Этого лучшего хватит до конца семестра, а там дьявол их всех бери. Он был слегка утомлен сегодняшним сидением на матче и слегка хмелен, и гости — Шейн Хект с мужем — слегка уже ему поднадоели. До чего эта Шейн безобразна. Расплывчато-грузна, как одряблевшая валькирия. Преизобилие черного волоса. Следовало пригласить других кого-нибудь. Сноу с женой, например, но Сноу чересчур умничает. Феликса Д'Арси — но у Д'Арси привычка перебивать. Но не беда, немного погодя можно будет разозлить Чарльза Хекта, Хект надуется, и они уйдут рано.

Хект поерзывал, ему хотелось достать трубку, но шалишь, этого Филдинг не позволит. Курить — изволь курить сигару. Трубке же место (вернее, не место) в кармане смокинга, а спортивный профиль Хекта и без трубки хорош.

— Сигару, Хект?

— Нет, Филдинг, благодарю. Вот, если не возражаете, я…

— Рекомендую сигары. Прислал молодой Хэвлейк из Гава ны. Отец его послом там, если помните.

— Как же, как же, дорогой, — снисходительно сказала Шейн. — Вивиан Хэвлейк был под началом у Чарльза в те времена, когда Чарльз ведал военным обучением.

— Хороший мальчик этот Хэвлейк, — заметил Хект и поджал губы в знак того, что он судья строгий.

— Забавно, как все изменилось. — Шейн Хект произнесла эти слова быстро и с деревянной улыбкой, дающей понять, что забавного мало. — В каком бесцветном мире мы теперь живем!

Помню, как до войны Чарльз, бывало, принимал парад кадетов на белом коне. Теперь ведь этого уж нет, не так ли? Я ничего не имею против нынешнего командира, мистера Айрдэля, ровно ничего. Вы не знаете Теренс, какого он, собственно, полка? Он, разумеется, поставил обучение блестяще — не знаю только; чему там сейчас обучают. Он ведь на дружеской ноге с воспитанниками, не правда ли? Жена его — милейшая особа… Непонятно, отчего у них прислуга не уживается. Я слышала, на будущий семестр мистера Роуда переводят на военное обучение?

— Бедный маленький Роуд, — не спеша проговорил Фил динг. — Мечется, как песик, оправдывает, так сказать, свой хлеб. Уж так старается, заметили ли вы, как, не жалея горла, усердствует он на школьных матчах? А ведь до Карна он в глаза не видел регби. В классических школах регби не в ходу — у них единственно футбол. Чарльз, помните вы Роуда в начальную его пору у нас в Карне? Пленительное было зрелище. Он вел себя тишайше, усваивал, впитывал нас: игры, речь, манеры. Затем настал день, и он обрел как бы дар речи, заговорил на нашем языке. Это было поразительно, напоминало пластическую хирургию. А оперировал, конечно Феликс Д'Арси — мне еще не доводилось видеть ничего подобного.

— Милая миссис Роуд, — произнесла Шейн Хект отвлеченно-рассеянным голосом, приберегаемым для самых ядовитых шпилек. — Такая славная… и вкусы такие простые, вы не находите? Ну кому бы еще пришло в голову украсить стену фарфоровыми уточками? Очаровательно, вы не находите? Как в чайной лавке. Любопытно, где она их покупала? Надо будет у нее спросить. Мне говорили, отец ее живет близ Борнмута.

Должно быть, ему так одиноко там. Ведь такие вульгарные места, и поговорить не с кем.

Филдинг откинулся на спинку стула, обозрел свой обеденный стол. У него-то столовое серебро недурное. Лучшее в Карне, случалось ему слышать отзывы, и, пожалуй, так оно и есть. И весь этот семестр обеды — при черных свечах. Давно уж ты уехал, а все будут вспоминать: «Дорогой наш старый Теренс — никто так не умел принять гостей. В последний свой семестр давал, знаете ли, обед для каждого коллеги, и жены приглашались. При черных свечах, весьма трогательно. Расставание с Карном разбило ему сердце». Но позлить Чарльза Хекта необходимо. Жене его это придется по душе, она сама еще подбавит масла, ибо Шейн своего мужа не терпит, ибо в недрах ее туши кроется змеиное коварство.

Филдинг взглянул на Хекта, затем на Шейн, и та улыбнулась ему неспешной и дрянной улыбкой шлюхи. На момент Филдинг представил себе, как Хект утопает в этом тучном теле: сценка, достойная Лотрека — да-да, именно! Чарльз — напыщенный, в цилиндре, чопорно сидит на плюшевом кроватном, покрывале; она же — грузная, скучающая. Что-то есть приятно-извращенное в этой картинке, переносящей дурака Хекта иэ спартанской чистоты Карна в парижские бордели девятнадцатого века.

Филдиниг заговорил — принялся вещать непререкаемым, дружески-беспристрастным тоном; он знал, что один уже этот тон подействует на Хекта раздражающе.

— Оглядываясь на свой тридцатилетний стаж в Карне, я сознаю, что достижения мои значительно скромней, чем у любого подметальщика улиц. — Супруги Хект насторожились. — Прежде я, бывало, считал себя ценнее подметальщика. Теперь же весьма в этом сомневаюсь. Панель грязна — он удаляет сор и тем способствует прогрессу. А я — чего достиг я? Укрепил в его косной рутине правящий класс, не отличающийся ни талантом, ни культурой, ни умом, еще на одно поколение спас от забвения отлички, реликвии мертвой эпохи.

Чарльз Хект, так и не выучившийся искусству пропускать слова Филдинга мимо ушей, побагровел и натопорщился.

— А даваемые нами знания? — возразил он с противоположного края стола. — А успехи наши, Филдинг, а стипендии, которых добиваются наши выпускники?

— За всю свою жизнь я не дал знаний ни одному ученику, Чарльз. Обычно ученики оказывались неспособны, иногда оказывался неспособен я. У большинства мальчиков восприятие, видите ли, угасает с приходом половой зрелости. У меньшинства способности этой дано уцелеть, хотя мы и принимаем все меры, дабы убить ее. Только если наши усилия тщетны, выпускник выдерживает конкурс, добивается стипендии… Не велите казнить меня, Шейн, это ведь мой прощальный семестр.

— Прощальный-то прощальный, Филдкнг, а говорите вы сущий вздор, — сердито сказал Хект.

— Действую в традициях Карна. Успехи наши, как вы их именуете, — на деле это наши неудачи; это те редкие ученики, что не усвоили уроков Карна. Им не привился наш культ посредственности. Их обкарнать мы оказались бессильны. Но для остальных — для всех этих растерянных попиков и обкарнанных офицериков, — для них завет Карна начертан письменами на стене, и они нас ненавидят.

Хект деланно засмеялся.

— Почему же они и потом наезжают сюда, если уж так нас ненавидят? Почему не забывают нас и возвращаются?

— Да потому, дражайший Чарльз, что мы как раз и являем собою те начертанные на стене письмена! Ту единственную науку Карна, усвоенную ими на всю жизнь. Они возвращаются, чтобы вновь перечитать нас, понимаете? На нас усвоили они наглядно тайну жизни: что все мы стареем, не мудрея. Они осознали, что вот и становишься взрослым, а ничего не приходит — ни слепящих озарений на пути в Дамаск, ни внезапного чувства духовной возмужалости. — Филдинг запрокинул голову, уставил взор на неуклюжие викторианские лепные украшения, на ореол грязи вокруг потолочной розетки. — Мы просто-напросто старели понемногу. Те же остроты острили, не менялись ни в мыслях своих, ни в желаниях. Из года в год оставались мы теми же, Хект, не становились ни умней, ни лучше; за пятьдесят последних лет ни единая свежая мысль не посетила ни единого из нас. И питомцы наши видели, что за истину являем Карн и мы — наши ученые мантии, наши шуточки на лекциях, наши мудренькие назиданьица. И потому-то они и возвращаются к нам вновь и вновь в продолжение всей их сбитой с толку и бесплодной жизни и глядят завороженно на вас и на меня, Хект, как дети глядят на могилу, постигая тайну жизни и смерти. О да, этому-то мы их научили.

С минуту Хект молча смотрел на Филдкнга.

— Портвейну, Хект? — предложил Филдинг слегка примирительно уже, но взгляд Хекта был упорен.

— Если это шутка… — начал Хект, и жена его удовлетворенно отметила, что он рассержен по-настоящему.

— Хотелось бы мне самому знать, в шутку ли я это или же всерьез, — ответил Филдинг с напускной искренностью. — Бывало, я считал занятным смешивать комическое с трагическим. Теперь же я дорого бы дал за умение различать их. — Филдинг мысленно одобрил свою фразу.

Затем пили кофе в гостиной, и Филдинг принялся было перемывать косточки знакомым, но Хект отмалчивался. Филдинг даже пожалел в душе, что не дал Хекту подымить трубкой. Но вообразил снова «Хектов в Париже» и воспрянул духом. Сегодня он, право же, в ударе. Находил временами слова, убедительные даже для него самого.

Шейн пошла надеть пальто, мужчины остались вдвоем в холле — стояли молча. Вернулась Шейн, на ее необъятных белых плечах красовалось горностаевое, пожелтевшее от старости боа. Она склонила голову направо, улыбнулась, протянула Филдингу руку — пальцами книзу.

— Теренс, дорогой, — сказала она Филдингу, целующему эти пухлые пальцы. — Вы такой милый. Последний ваш семестр. Но до отьезда вы непременно должны отобедать у нас. Какая печаль. Так мало нас осталось. — Она снова улыбнулась, полузакрыв глаза в знак сильного душевного волнения, и вышла вслед за мужем на улицу. Холод стоял по-прежнему пронизывающий, и чувствовалась близость снегопада.

Филдинг затворил и плотно запер за гостями дверь — быть может, чуточку быстрей, чем требовало бы приличие, — и вернулся в столовую. С полбокала у Хекта осталось недопито. Филдинг аккуратно перелил вино обратно в графин. Будем надеяться, что не слишком испортил Хекту настроение: Филдинг очень не любил возбуждать к себе в людях антипатию. Он задул свечи, большим и указательным пальцами привел в порядок фитили. Включив электричество, достал из буфета дешевый блокнотик, раскрыл. Там у него был перечень приглашенных до конца семестра. Взял авторучку, четкой птичкой пометил фамилию Хект. От Хектов отделался. На среду приглашены Роуды. Муж вполне приемлем, но жена — кошмар, кошмар… А не всегда так. Как правило, жены куда симпатичнее мужей.

Он открыл буфет, добыл оттуда бутылку коньяку, стакан. Неся все это в одной руке, направился обратно в гостиную, устало шаркая подошвами, свободной рукой опираясь о стену. О господи! Он вдруг почувствовал себя стариком: эта боль, полоской прошившая грудь, эта тяжесть в ногах. Так нелегко быть на людях — все время словно на сцене. Одному — мерзко, с людьми — скучно. Когда один, такое чувство, точно ты устал, а уснуть не можешь. Какой, бишь, это немецкий поэт сказал: «Вам можно спать, а я плясать обязан?» Примерно так он щегольнул как-то этой цитатой.

А я плясать обязан, думал Филдинг. И Карн тоже — старый сатир, пляшущий под музыку. Ритм убыстряется, тела наши стареют, но пляску надо продолжать, ведь за кулисами наготове стоят молодые танцоры. А забавно было это вначале — отплясывать старые пляски среди нового мира. Он налил себе еще коньяку. Уйти приятно будет в некотором смысле, хотя придется где-нибудь в другом месте устроиться преподавать.

Но у Карна своя красота… Подворье аббатства весной… голенастые, как фламинго, фигуры мальчиков, ждущих начала службы… приливы и отливы детворы, как смена времен года, и старики, застигаемые смертью в гуще детей. Жаль, что нет таланта писать красками, он изобразил бы этот карнский карнавал в изжелта-каштановой осенней гамме… Как огорчительно, подумал Филдинг, что душе, столь чуткой на красоту, отказано в творческом даре.

Он глянул на свои часы. Без четверти двенадцать. Почти пора уже идти — не ко сну, а плясать.

 

Глава 2

ЧЕТВЕРГОВЫЕ ВОЛНЕНИЯ

 

Четверг, вечер; только что ушел в печать очередной еженедельный выпуск «Христианского голоса». Событие это на Флит-стрит вряд ли назовешь историческим. Прыщавый подросток-рассыльный, унесший растрепанную кипу гранок, проявляет к «Голосу» уважительности ровно на сумму ожидаемых рождественских наградных, и никак не более. Даже в смысле наградных он уже научен и знает, что мирские издания концерна «Юнипресс» более щедры на благостыню материальную, чем «Христианский голос», поскольку щедрость строго зависит от тиража.

Мисс Бримли, редактор еженедельника, поправила под собой надувную подушечку и закурила сигарету. Помощница редактора и секретарша — должность двуединая — зевнула, сунула аспирин в сумочку, взбила гребнем светло-рыжую прическу и простилась с мисс Бримли, оставив после себя, как обычно, аромат весьма пахучей пудры и пустую обертку от бумажных салфеток. Мисс Бримли успокоенно слушала дробный отзвук ее шагов, замирающий в коридоре. Приятно было остаться наконец одной и наслаждаться наступившей разрядкой. Как ни странно это было ей самой, но каждый четверг, входя утром в огромное здание «Юнипресса» и становясь на один междуэтажный эскалатор за другим (слегка комичная на этих эскалаторах, как тусклый и тощий тючок на блистающем лайнере), — каждый четверг ощущала она то же беспокойство. А ведь как-никак уже четырнадцать лет ведет она «Голос», и кое-кто считает его добротнейшим товаром «Юнипресса». И все же по четвергам ее не покидало волнение, вечная тревога, что однажды — быть может, именно сегодня — они не кончат номер к приходу рассыльного. Она частенько представляла себе последствия. Ей приходилось слышать об авариях в других узлах этой издательской махины, о статьях не по вкусу и о головомойках. Для нее было загадкой, почему вообще не прикроют «Голос» — комната, которая отведена его редакции на седьмом этаже, стоит денег, а тираж так мал, что (если мисс Бримли хоть сколько-нибудь разбирается) не возмещает и затрат на газетные вырезки.

«Голос» основан был на рубеже столетия старым лордом Лэндсбери одновременно с ежедневной нонконформистской газетой и «Трезвенником». Но оба те издания давно уже приказали долго жить. А проснувшись как-то поутру, сын лорда Лэндсбери обнаружил, что все его дело, включая штат и персонал, мебель, чернила, вырезки и скрепки, — все на корню куплено невидимым миру золотом «Юнипресса». Случилось это три года назад, и поначалу каждый день мисс Бримли ждала увольнения. Но не приходило ни уведомления, ни директивы, ни запроса — ничего. И, будучи женщиной рассудительной, она продолжала действовать в прежнем духе и перестала удивляться.

И она была рада. Насмешки над «Голосом» строить легко. Каждую неделю он смиренно, без шума и грома свидетельствует пред читателями о случаях господнего вмешательства в дела земные, пересказывает — не мудрствуя лукаво и не слишком заботясь о научности — древнюю историю евреев и дает (от имени вымышленного персонажа) материнские советы всем написавшим и пожелавшим. «Голос» мало заботят те пятьдесят с лишним миллионов британцев, что и не слыхали о его существовании. Он представляет собой орган как бы внутрисемейный и, чем поносить нежелающих вступить в эту семью, предпочитает печься об ее членах. Для них он источает доброту, оптимизм и полезные сведения. Если в Индии повальный мор скосил до миллиона детей, то можете быть уверены, что в это время «Голос» в редакционной статье описывал чудесное спасение методистской семьи в Кенте из пламени пожара. «Голос» не угощает вас советами, как скрыть незваные морщинки у глаз или как обуздать вашу раздающуюся вширь фигуру; не приводит вас, постаревшего, в уныние своей вечной молодостью. «Голос» сам среднего возраста и среднебуржуазного сословия, девушек он призывает к осторожности, читателей же вообще — к благотворительности. Нонконформизм в религии — самая стойкая из всех привычек, и те семьи, что подписались на «Голос» в 1903 году, продолжали его выписывать и в 1960-м.

Сама мисс Бримли — отнюдь не точный образ и подобие ее журнала. Военный случай и каприз разведработы забросил ее вместе с молодым лордом Лэндсбери в Ливию, в некий домик близ Тобрука, и там проработали они все шесть военных лет, умело и не привлекая постороннего внимания. Кончилась война — кончилась и служба для обоих, но у Лэндсбери хватило здравого смысла и великодушия, чтобы предложить мисс Бримли редакторство. В войну «Голос» перестал выходить, и никто не горел нетерпением возобновить его выпуск. Мисс Бримли вначале было слегка неловко воскрешать и вести еженедельник, который нимало не отражал ее собственного смутного деизма; но очень скоро, начав получать трогательные письма и подняв тираж до прежнего уровня, она привязалась к работе и к читателям, и прежние сомнения покинули ее. «Голос» стал ее жизнью, а читатели — главной в этой жизни заботой. Она старалась, как могла, отвечать на их странные и беспокойные вопросы, а когда не могла сама, то обращалась к другим за помощью, и со временем, печатаясь под несколькими псевдонимами, стала для своих читателей если не мудрецом-философом, то другом, советчиком и всеобщей тетушкой.

Мисс Бримли потушила сигарету, рассеянно убрала булавки, вырезки, ножницы, клей в правый верхний ящик стола и взяла с лотка «для входящих» всю послеобеденную почту — еще не разобранную, поскольку сегодня четверг. Тут были несколько писем на имя Барбары Феллоушип.[1]Под этим псевдонимом «Голос» со дня основания отвечал (и в частном порядке и на своих столбцах) на читательские письма с их множеством пестрых проблем. Письма эти подождут до завтра. «Проблемную» почту она читала не без удовольствия, но оставляла это удовольствие на пятницу, на утро. Мисс Бримли открыла шкафчик сбоку, сунула письма в ближайшую ячейку. Один конверт лег плашмя, и она удивленно заметила, что на заклеенном его отвороте выпукло выдавлен изящный голубой дельфин. Взяв и повертев в руке конверт, она оглядела его с любопытством. Бумага бледно-серая, едва заметно разлинована. Дорогой — наверное, ручной работы. Под дельфином вьется геральдическая ленточка, а на ней чуть различима надпись: «Regem defendere diem videre».[2]На почтовом штемпеле мисс Бримли прочла: «Карн, Дорсет». Дельфин и надпись, должно быть, с герба Карнской школы. Но почему Карн звучит так знакомо? Она гордилась своей отличной памятью, но, к досаде, вспомнить не удалось.

Пришлось вскрыть конверт пожелтевшим костяным ножом и прочесть письмо.

 

Дорогая мисс Феллоушип,

Не знаю, существуете ли вы на самом деле, но все равно, ответы ваши всегда такие добрые, сердечные. Это я написала вам прошлым летом, в июне, про смесь для тортов. Я не больна психически, и я знаю, что мой муж хочет меня убить. Можно мне приехать и повидаться поскорее с вами в удобное для вас время? Я убеждена, вы мне поверите. Поймите, что я не сумасшедшая. Прошу вас, мне нужно повидать вас как можно, как можно скорее, я так боюсь этих долгих ночей. Я больше не знаю, к кому обратиться. К пастору Кардью — но ему я не скажу, он не поверит, а отец у меня слишком здравомыслящий. Я чувствую, что я пропала. Что-то в нем теперь такое. Ночью, когда он думает, что я сплю, он иногда лежит и смотрит так, в темноту. Я знаю, нам не должно держать страх в сердце и дурные мысли, но ничего не могу с собой поделать.

Дай вам бог, чтобы вы нечасто получали такие письма.

Уважающая вас Стелла Роуд, урожденная Гластон.

 

С минуту мисс Бримли сидела за столом не шевелясь, глядя на адрес, гравюрно и красиво впечатанный вверху листа: «Северные поля, Карнская школа, Дорсет». Оторопелой, изумленной, ей лишь одно пришло на ум в эту минуту: «Ценность информации определяется ее породой». Любимый афоризм Джона Лэндсбери. Пока не знаешь, откуда сведения, какова их родословная, нельзя определить их ценность. Джон говаривал: «Мы люди разборчивые. Перед информацией без роду и племени мы захлопываем дверь». На что она, бывало, отвечала: «Да, Джон. Но даже лучшим семьям приходилось начинать в безвестности»'.

Но Стелла Роуд вовсе не безродна. Теперь-то мисс Бримли вспомнила. Стелла из Гластонов, тех самых. О ее свадьбе «Голос» уведомил в редакционной хронике, она и в летнем конкурсе первое место заняла; она дочь Сэмюеля Гластона из Брэнксома. На нее и карточка заведена в картотеке мисс Бримли.

Мисс Бримли резким движением встала и с письмом в руке подошла к незашторенному окну. Прямо перед ней красовался новомодный, плетенный из белого металла оконный ящик для цветов. Странно, подумалось ей, что ни посади в этот ящик — все вянет. Наклонясь слегка вперед, она глянула в провал улицы — щупленькая, трезвая фигурка на фоне желтеющего за окном тумана, уворовавшего у лондонских улиц свой раскаленно-желтый цвет. Далеко внизу неясно различимы уличные фонари, бледные, неласковые. Ей захотелось вдруг свежего воздуха, и она порывисто — что шло совершенно вразрез с ее обычным спокойствием — распахнула окно настежь. Ее обдало холодом, уличный шум сердито хлынул в комнату, а вслед за ним и вкрадчивый туман. Гул движения был непрерывен, и ей на миг показалось — это вращается какая-то огромная машина. Затем сквозь ровный, ворчащий гул к ней донеслись выкрики мальчишек-газетчиков, словно крики чаек перед густеющей, назревающей бурей. Она их различала теперь — неподвижных, как часовые на посту, среди торопливых теней.

А возможно, в письме этом правда. В том-то и всегдашняя трудность. Вот так всю войну шел непрестанный поиск. Возможно, вовсе и не бред. Ведь бесполезно рассуждать о вероятности и неправдоподобии когда у тебя нет ни крупицы достоверного из чего бы можно исходить. Ей вспомнились первые донесения из Франции о самолетах-снарядах — бредовые слухи о бетонных взлетных дорожках в чаще леса. Не доверяй всему сенсационному, не поддавайся. Но ведь возможно, что и правда. Быть может, завтра или послезавтра газетчики внизу там будут кричать об убийстве, и Стеллы Роуд, урожденной Гластон, уже не будет в живых. А раз так, раз существует хоть малейшее подозрение, что убийство замышляется действительно, тогда она, Эльса Бримли, должна сделать все, что может, чтобы предотвратить его. Помимо прочего, у Стеллы Гластон все права на помощь: и отец ее, и дед постоянно выписывали «Голос», и когда пять лет назад Стелла вышла замуж, мисс Бримли отметила это парой строк от редакции. Каждый год на рождество от Гластонов приходит ей поздравительная открытка. Гластоны — из коренных, из первых подписчиков…

У окна было холодно, но она продолжала стоять там, ее притягивали зыбкие тени внизу. Они сливались, расходились врозь, и среди них бесполезно и уныло горели фонари. Убийца вдруг вообразился ей одной из этих снующих, теснящих друг друга теней, глянул на нее темными впадинами глазниц. И внезапно ее охватил страх и захотелось позвать на помощь.

Но не полицию, не сразу. Если бы Стелла Роуд желала обратиться в полицию, то обратилась бы сама. Что же и помешало? Любовь к мужу? Боязнь, что ее высмеют? Скажут, что предчувствие еще не доказательство. Им нужны факты. Но убийства факт один — смерть. Неужели им требуется дожидаться смерти?

Кто же захочет помочь? Она тут же подумала о Лэндсбери, но он теперь фермер в Родезии. Кто еще в войну работал с ними? Филдинга и Джибди нет в живых. Стид-Эспри пропал без вести. Смайли — а где он теперь? Джордж Смайли — самый умный и, пожалуй, самый странный из всех них. Ну конечно, теперь она вспомнила. После этой своей невероятной женитьбы он вернулся в Оксфорд, к научной работе. Но ненадолго… Брак кончился разрывом… А вот после Оксфорда — где он и что он?

Она подошла к столу, раскрыла адресную книгу, последний том. Десятью минутами позднее она сидела уже в такси и направлялась на Слоун-сквер. В руке, затянутой в перчатку, она держала картонную папку, а в папке была карточка, заведенная на Стеллу Роуд, и письма от нее и к ней, относящиеся к июньскому конкурсу. Доехав почти до Пикадилли, мисс Бримли хватилась, что окно в редакции осталось незакрыто. Но бог с ним, с окном.

— У других — сибирские коты или гольф. А у меня — «Голос» и мои читатели. Я смешная старая дева, знаю, но что ж делать. Прежде чем идти в полицию, должна же я хоть что-то еще испробовать, Джордж.

— И решили испробовать меня?

— Да.

Разговор происходил в доме Джорджа Смайли на Байуотер-стрит, она сидела в кабинете у него. Здесь горела только черная настольная лампа сложных, паучьих очертаний и бросала яркий свет на рукописные листки и заметки, которыми сплошь был усыпан письменный стол.

— Вы, значит, ушли из Интеллидженс сервис? — спросила она.

— Да, да, ушел. — Он энергично закивал круглой головой, как бы лишний раз подтверждая самому себе, что это малопри ятное время уже осталось позади, и налил гостье виски с содо вой. — Я вернулся было туда после… Оксфорда. Но в мирное время там ведь совсем не то.

Мисс Бримли кивнула.

— Представляю. Больше свободного времени — больше грызни и подсидок.

Смайли промолчал. Закурив, сел напротив.

— И люди не те. Филдинг, Стид, Джибди — никого их уже нет. — И, говоря эти слова трезво, без эмоций, она достала из своей большой, трезвой, без вычур сумочки письмо Стеллы Роуд. — Вот это письмо, Джордж.

Прочтя его, он на момент поднес листок поближе к свету, и на его освещенном лампой круглом лице выразилась почти комическая серьезность.

А любопытно, какое впечатление он производит на людей, не знающих его по-настоящему, подумала мисс Бримли, глядя на Джорджа. У нее самой сохранилось былое впечатление о нем как о самом незапоминающемся человеке из всех, встреченных ею когда-либо. Низкорослый, толстый, в выпуклых очках, лысеющий — типичный холостячок-неудачник средних лет и сидячей профессии. Присущая ему стеснительность в делах житейских проявлялась и в его костюме, дорогом и скверно пошитом: в руках у своего портного Смайли был покорной глиной, и тот мял и грабил его, как хотел.

Смайли положил уже письмо на инкрустированный разноцветным деревом столик и теперь глядел на нее по-совиному.

— А то, другое, присланное ею письмо, Брим? Где оно? Мисс Бримли протянула ему папку. Достав письмо, он прочел его вслух.

 

Дорогая мисс Феллоушип,

Посылаю на конкурс «Кулинарные советы» следующее предложение. Смесь для тортов приготовляется раз в месяц. Взять поровну жира и сахара и растереть, добавив одно яйцо на каждые шесть унций смеси. Для тортов и пудингов из заготовленной смеси берется нужное количество и добавляется мука.

Смесь может храниться в течение месяца.

Прилагаю конверт с адресом и маркой.

Стелла Роуд, урожденная Гластон.

Кстати, уберечь от ржавчины проволочную губку можно, поместив ее в банку с мыльной водой. Разрешается ли участникам конкурса вносить по два предложения? Если да, то считайте, пожалуйста, это моим вторым.

 

— Она заняла первое место, — заметила мисс Бримли. — Но не в том дело. А вот в чем, Джордж. Она из Гластонов, а Гластоны — подписчики «Голоса» с самого дня основания. Дед Стеллы был старый Руфус Гластон, один из ланкаширских королей фаянса, он и отец Джона Лэндсбери выстроили церкви и молельни почти в каждой деревне в Ланкашире и других центральных графствах. Когда Руфус умер, «Голос» выпустил посвященный ему номер, и сам старик Лэндсбери написал некролог. Сэмюель Гластон перенял дело отца, но ему пришлось позднее переехать на юг в связи с ухудшившимся здоровьем. Впоследствии он поселился близ Борнмута. Он вдовец, Стелла его единственная дочь, последняя из Гластонов. Все они насквозь земные и практичные, и Стелла вряд ли исключение. Не думаю, чтобы кто-либо из них был подвержен мании преследования.

— Дорогая моя Брим, но это непостижимо, — сказал Смайли, глядя на нее удивленно. — Откуда у вас все эти сведения?

Мисс Бримли улыбнулась, как бы извиняясь.

— Это нетрудно — ведь Гластоны плоть от плоти «Голоса». Они поздравляют нас на рождество, а в годовщину основания шлют нам коробки шоколада. У нас имеется примерно пятьсот семейств, составляющих то, что я называю нашим кланом. Они неизменная наша поддержка ссамого начала и по сей день. Они пишут нам, Джордж, делятся с нами своими печалями, сообщают о женитьбах, переездах, об уходе на покой, пишут нам, когда они в болезни, в гневе, в унынии. Не часто, разумеется, но пишут.

— Но как вы все это удерживаете в памяти?

— Да нет. У меня картотека. Я ведь всегда отвечаю на письма… но только…

— Да?

Взгляд мисс Бримли стал особенно серьезен.

— Но только впервые они мне пишут — в страхе.

— Так. И в чем моя задача?

— У меня одна лишь мысль мелькнула. Помнится, у Адриана Филдинга был брат — преподаватель в Карне…

— Он там старшим преподавателем, если не вышел еще в отставку.

— Нет, он уходит нынешней весной — я в «Таймсе» прочла несколько недель тому назад на полосе придворной хроники, в том месте, где всегда оповещает о себе Карн. Там говорилось: «Сегодня в Карнской школе начинается пасхальный семестр. В конце семестра выйдет в отставку м-р Т. Р, Филдинг, про бывший в должности старшего корпусного наставника определенные уставом пятнадцать лет».

— Ну, Брим, — сказал Смайли со смехом, — память у вас фантастическая.

— Запомнилось из-за фамилии Филдинг… Ну и, в общем, я подумала — вы, может быть, позвоните ему. Вы, наверно, с ним знакомы.

— Да-да, знаком. Во всяком случае, встречались как-то на годовщине в Оксфордском колледже Магдалины. Но… — Смайли слегка покраснел.

— Ну что, Джордж?

— Да видите ли, он немного не тот человек, что Адриан.

— Ну, разумеется, — возразила резковато мисс Бримли. — Но он сможет вам дать кое-какие сведения о Стелле Роуд. И о ее муже.

— Вряд ли это удобно будет по телефону. Думаю, лучше мне съездить к нему. А почему бы вам не позвонить Стелле Роуд?

— Но ведь сегодня вечером нельзя. Муж ее сейчас дома. Я решила нынче же послать ей письмо с приглашением приехать ко мне в любое время. Но, — продолжала она, нетерпеливо притопнув ногой, — надо сейчас же, немедля что-то предпринять, Джордж.

Смайли кивнул и, подойдя к телефону, набрал справочное и попросил дать телефон мистера Теренса Филдинга. После продолжительной заминки ему дали номер коммутатора Карнской школы — там уж, мол, соединят, с кем ему надо.

Хотелось бы чуть больше знать о Смайли, думала мисс Бримли, наблюдая за его неуверенной повадкой. Интересно, сколько в этой повадке наигранного, а сколько подлинной ранимости. «Он лучше всех, — отзывался о нем Адриан. — Наикрепчайший, наилучший». Но ведь сколько людей научились на войне быть крепкими, научились ужасным вещам, а кончилась война — и они с содроганием отбросили от себя прочь э т у страшную науку.

Звонит туда теперь. Вот слышно, как соединяют, и ей на миг стало не по себе. Впервые охватила боязнь очутиться в глупом положении, когда придется давать неловкие объяснения незнакомым, колюче-подозрительным людям.

— Пожалуйста, мистера Теренса Филдинга… (пауза). Добрый вечер, Филдинг. Говорит Джордж Смайли, я был близко знаком с вашим братом во время войны. Мы с вами, собственно, встречались… Да-да, совершенно верно — в колледже Магдалины, позапрошлым летом как будто? Так вот, нельзя ли мне подъехать, повидать вас по личному делу.. — по телефону это не совсем удобно. Тут знакомая моя получила письмо весьма тревожного свойства от жены одного карнского педагога… Я бы… Роуд, Стелла Роуд. Муж ее…

Он вдруг застыл, и мисс Бримли, не сводившая с него глаз, в смятении увидела, как его пухлощекое лицо дернулось гримасой боли и омерзения. Он что-то еще говорил в трубку — она уже не слышала. Видела только, как искажается, бледнеет его лицо и как белеют костяшки пальцев, сжавших трубку. Смотрит теперь на нее, говорит что-то… они опоздали. Стелла Роуд мертва. Убита в среду, поздно ночью. По возвращении из гостей — как раз в среду Роуды ужинали у Филдинга.

 

Глава 3

НОЧЬ УБИЙСТВА

 

В поезде, отходящем от лондонского вокзала Ватерлоо на Йовил в семь часов пять минут утра, пассажиров бывает негусто, хотя завтраки в поездном ресторане отличные. Смайли без труда нашел пустое купе первого класса. Утро было промозглое, хмурое, небо нависало снеговыми тучами. Смайли сидел, кутаясь в просторное дорожное пальто континентального пошива и не снимая перчаток; в руках у него был целый ворох утренних газет. Как человек аккуратный и враг спешки, он явился на вокзал за тридцать минут до отправления. После треволнений прошлой ночи, когда он просидел, проговорил с мисс Бримли до бог знает которого часа, он чувствовал усталость, и разворачивать газеты не хотелось. Глядя из окна на почти пустой перрон, он, к большому своему удивлению, увидел вдруг мисс Бримли — она шла вдоль вагонов, заглядывая в окна, и в руке несла кошелку. Он опустил окно, окликнул ее.

— Брим, дорогая, что вы делаете здесь в такую мерзкую рань? Вам бы спать и спать еще.

Она села на диван напротив и принялась вынимать и вручать ему содержимое кошелки; термос, бутерброды, шоколад.

— Я не знала, есть ли в поезде вагон-ресторан, — пояснила она. — И кроме того, мне хотелось проводить вас. Вы такой хороший, Джордж. Жаль, я бы тоже хотела поехать, но «Юнипресс» будет рвать и метать. Сотрудников у нас не замечают, но отлучись только — заметят сразу.

— Читали вы сегодняшние газеты? — спросил он.

— Просмотрела наспех по дороге сюда. Из сообщений полу чается, что у нее не муж, а какой-то маньяк вроде бы…

— Да, Брим. И то же самое вчера Филдинг говорил. Минутное неловкое молчание.

— Джордж, я, наверно, по-ослиному упряма и глупа, что посылаю вас туда? Вчера я была уверена, что поступаю правильно, а теперь не знаю…

— Вы ушли — я позвонил Бену Спэрроу из спецслужбы. Помните Бена? Он был с нами в войну. Я рассказал ему всю эту историю.

— Ах, Джордж! В три часа ночи!

— Да. Он сказал, чтосутра позвонит начальнику карнского розыска, сообщит ему о том письме и что я еду в Карн. Бен думает, что следствие поведет инспектор по фамилии Ригби. Бен с ним вместе кончал полицейское училище. — Смайли добродушно поглядел на нее. — К тому же я ведь человек досужий, Брим. Перемена обстановки меня развлечет.

— Какой вы молодчина, Джордж! — обрадовалась мисс Бримли (женщины рады верить подобным заверениям). Она встала, и Смайли сказал на прощание:

— Брим, на случай, если еще потребуется помощь, а со мной связаться не сумеете, то позвоните Менделю — он отставной инспектор полиции, проживает в пригороде, в Митчеме. В адресной книге он есть. Скажете, вы от меня, и он сделает все, что сможет. А мне звоните в «Герб Солеев», я заказал там комнату.

Оставшись снова один, Смайли смущенно оглядел набор провизии, заготовленный мисс Бримли. А он решил уже побаловать себя завтраком в вагоне-ресторане. Лучше всего будет так: бутербродами и кофе закусить потом, днем. А позавтракать все же как следует.

Сидя за столиком, Смайли начал с менее крикливых реляций о смерти Стеллы Роуд. Сообщалось, что в среду вечером мистер и мисс Роуд был и в гостях у мистера Теренса Филдинга, старшего корпусного наставника в Карне; он брат покойного Адриана Филдинга, прославленного ученого — специалиста по Франции, во время войны выполнявшего особые задания военного министерства и пропавшего без вести. От Филдинга Роуды вышли вместе, в одиннадцать без десяти минут примерно, и прошли пешком расстояние в полмили из центра Карна до своего дома, который стоит на отшибе, близ знаменитых карнских игровых полей. Подойдя уже к дому, мистер Роуд вспомнил, что забыл у м-ра Филдинга экзаменационные работы, которые надлежало срочно, до утра еще, проверить. (Дочитавши до этого места, Смайли вспомнил, что не захватил с собой смокинга, а Филдинг почти наверняка пригласит его к обеду.) Роуд решил вернуться к Филдингу и взять работы; примерно в пять минут двенадцатого он вышел из дому. А миссис Роуд, налив себе чаю, села в гостиной дожидаться его возвращения.

Сзади к дому примыкает теплица, куда ведет также дверь из гостиной. В теплице и нашел Роуд тело жены, возвратясь. Видны были следы борьбы, недоставало ряда недорогих украшений, надетых в тот вечер миссис Роуд. Беспорядок в теплице был страшный. К счастью, днем в среду шел снег, и с раннего утра в четверг детективы, прибывшие из Дорчестера, обследовали отпечатки ног и прочие следы. Мистер Роуд был отвезен в шоковом состоянии в Дорчестерскую центральную больницу, где ему оказана помощь. Полиция разыскивает для допроса некую женщину из близлежащей деревни Пилль, получившую в округе прозвище Юродивая Джейни по причине своего нелюдимого и странного образа жизни. Миссис Роуд, чья энергичная деятельность в связи с Международным годом беженцев была в Карне широко известна, проявляла, по рассказам, заботу и участие к Джейни. С ночи убийства Джейни бесследно исчезла. В данное время полиция держится версии, что убийцей замечено было в окно, как миссис Роуд сидит одна в гостиной (шторы не были опущены), и что миссис Роуд открыла убийце парадную дверь, думая, что это вернулся от Филдинга муж. Вскрытие тела производится патологоанатомом министерства внутренних дел.

Другие сообщения были поцветистей. «Освященные веками поля Карна осквернены гнуснейшим убийством», — так начиналась одна статья, а другая — «Учитель натыкается на труп жены в залитой кровью теплице». Третья же вопила: «Убийство в Карне! Розыск юродивой!» Поморщась, Смайли свернул, скрутил все газеты, кроме «Гардиан» и «Тайме», и зашвырнул в багажную сетку.

В Иовиле он пересел в местный поезд, следующий в Карн через Стерминстер и Оукфорд. Было начало двенадцатого, когда он прибыл наконец в Карн.

С вокзала он позвонил в отель и отправил туда свои вещи в такси. Отель «Герб Солеев», расположенный на полпути от вокзала к Карнскому аббатству, бывает заполнен только в школьную годовщину и в день св. Андрея, Большую часть года отель пустует — праздно восседает среди своих запущенных газонов, словно чопорная викторианская дама, в лиловом полутрауре шиферной кровли.

Снег еще не стаял, но день был ясный, погожий, и Смайли решил прямо пойти в город и договориться о встрече с инспектором, ведущим следствие. Он вышел из вокзала, сразу же повеявшего на него викторианской суровостью Карна, и аллеей безлистых деревьев зашагал по направлению к большой башне Аббатства, плоской и черной на фоне бледного зимнего неба. Он пересек подворье Аббатства, тихое, красивое, сплошь заштрихованное былинками травы по белизне газонов и замкнутое в квадрат средневековых корпусов с заснеженными крышами. Снежок мягко похрустывал под ногами. Когла Смайли проходил мимо западного портала Аббатства, высоко над ним куранты пробили полчаса, два конных рыцаря выехали из маленького замка над порталом и медленно подняли копья, салютуя друг другу. И тотчас, словно под действием того же часового механизма, двери кругом всего подворья распахнулись, и орава мальчуганов ринулась из всех этих дверей по снегу — к входу в Аббатство. Один на бегу задел Смайли черной полой. Смайли окликнул его:

— Что за переполох?

— Секста, — крикнул мальчик в ответ и унесся. Пожав плечами, Смайли миновал главный вход в школу, и тут же перед ним предстали здания городского муниципалитета — мрачное, сказочное царство фортеций, вознесенных в прошлом веке из местного камня и скрепленных путаными швами готических труб и окон-амбразур. А вот, рядом с ратушей, и осененная стягом св. Георгия на мачте твердыня карнской полиции, воздвигнутая девяносто лет назад для отражения полчищ, прущих на приступ с луками и стенобитными таранами.

Он назвал себя дежурному сержанту и сказал, что хочет увидеться с инспектором, ведущим следствие по делу о смерти миссис Роуд. Сержант — человек пожилой и непроницаемый — взялся за трубку не без торжественности, как если бы собирался показать сугубо сложный фокус, К удивлению Смайли, оказалось, что инспектор Ригби рад его безотлагательно принять. Вызванный для этой цели младший полицейский бодрым шагом провел его наверх по широкой лестнице в центре холла, и Смайли моргнуть не успел, как очутился у инспектора.

Инспектор был приземист и коренаст. Он походил на горняка-кельта из корнуэльских оловянных рудников или валлийских шахт. Его темные с проседью волосы были низко острижены и клинышком-мыском нацеливались в переносье. Руки — большие и сильные, массивность и постав корпуса — борцовские, но голос мягкий, неторопливый, с дорсетской картавинкой. Смайли не замедлил подметить в инспекторе редкое у малорослых людей свойство — прямоту. Несмотря на поблескивающие темно-коричневые глаза и на быстроту движений, он производил впечатление честности и нелукавства.

— Мне звонил утром Бен Спэрроу. Очень приятно, сэр, что вы приехали. Полагаю, вы привезли мне то письмо.

Раздумчиво обозрев гостя через стол, Ригби остался доволен увиденным. За время войны ему пришлось понюхать всякого, и краем уха он слышал о работе, которую вела разведслужба. И одного уже отзыва Бена — «Парень он стоящий» — для Ригби достаточно — или почти. Но Бен еще и добавил: «Наружность лягушечья, одежда букмекерская, но мозги — оба глаза бы отдал за такие мозги. Работа у него в войну была не дай бог. Тугая и пакостная».

Что верно, то верно — внешность лягушечья. Коротыш, очки круглые, с толстыми, пучеглазыми стеклами, и одежда соответствует. Причем видно, что дорогая. Но пиджак складками берется, где складок не положено. А что удивило инспектора — это стеснительность Смайли. Инспектор ожидал увидеть человека нагловато-уверенного, столичную штучку, и серьезная, щепетильная манера Смайли пришлась ему по вкусу — инспектор был вкусов консервативных.

Смайли достал письмо из бумажника и положил на стол; Ригби извлек из мятого металлического футляра старые золотые очки и аккуратно заправил их дужки за уши.

— Не знаю, упомянул ли Бен, — сказал Смайли. — Это письмо миссис Роуд послала в отдел небольшого нонконформистского еженедельника, подписчицей которого была.

— И его передала вам мисс Феллоушип?

— Нет. Фамилия ее — Бримли. Она редактор журнала. А Феллоушип — просто псевдоним для ответов на читательские письма.

Карие глаза инспектора на момент задержались на Смайли.

— Когда она получила это письмо?

— Вчера, семнадцатого. Четверг у них день занятой — сдают номер в печать. Обычно в этот день послеобеденную почту не трогают до вечера. Письмо это она прочла часу в седьмом, я думаю.

— И тут же повезла его вам?

— Да.

— А почему?

— В войну она работала для меня, в моем отделе. Ей не хотелось сразу же обращаться в полицию. А у меня тот плюс, что я не полицейский, — сморозил Смайли. — В смысле, что она больше никого не знает, кто мог бы помочь.

— А смею ли узнать, сэр, род ваших нынешних занятий?

— Ничего особенного. Провожу небольшие приватные изыскания по Германии семнадцатого века.

Ответ прозвучал глупейше. Но, по-видимому, Ригби удовлетворился им.

— Что это за письмо, написанное ею в июне?

Смайли протянул второй конверт, и опять большая, квадратно обтесанная рука приняла его.

— Она заняла в конкурсе первое место, — объяснил Смай ли. — Вот этим своим предложением. Мне сказали, она из семьи, состоящей в подписчиках со дня основания. Поэтому мисс Бримли и не склонна была считать письмо вздором. Не вижу, правда, здесь логической связи.

— Где связи не видите?

— Я хочу сказать, тот факт, что ее семья вот уже пятьдесят лет состоит в подписчиках, не исключает возможности, что миссис Роуд была психически неуравновешенной.

Ригби понимающе кивнул, но у Смайли осталось неловкое чувство, что его не поняли.

— М-да, — усмехнулся медлительно Ригби. — Женщины, женщины…

Смайли, совершенно не зная, что ответить, издал смешок. Ригби задумчиво глядел на него.

— Из школьного персонала здесь вам кто-нибудь знаком, сэр?

— Только мистер Теренс Филдинг. Мы познакомились как-то в Оксфорде, на званом обеде. Я решил съездить, поговорить с ним. Брата его я знал довольно близко.

Ригби слегка свел брови при упоминании о Филдинге, но ничего не сказал, и Смайли продолжал:

— Филдингу я и позвонил, когда мисс Бримли принесла письмо. Он-то и сообщил мне эту новость. Вчера вечером.

— Понятно.

Они снова поглядели друг на друга молча, Смайли — смущенно и с видом слегка комичным, а Ригби — испытующе, оценивая, насколько глубоко стоит вводить приезжего в обстоятельства дела.

— Надолго вы сюда? — спросил он наконец.

— Не знаю, — ответил Смайли. — Мисс Бримли сама хотела приехать, но на ней журнал. Она, видите ли, считает крайне важным сделать для миссис Роуд все, что можно, хотя ее уже не воскресишь. Долг, видите ли, перед подписчицей. Я обещал мисс Бримли проследить, чтобы письмо незамедлительно попало в надлежащие руки. Вряд ли я смогу что-либо еще существенное сделать. Вероятно, я пробуду здесь еще день-два, просто чтобы поговорить с Филдингом… На похоронах буду, пожалуй… Я остановился в «Гербе Солеев».

— Отель приличный.

Ригби аккуратно вложил очки в футляр, сунул футляр в ящик стола.

— В Карне у нас тут по-чудному. Между городом и школой — стена, так сказать. Полное незнание и неприязнь взаимная. И неприязнь именно от страха, от незнания. А это затрудняет следствие по такому делу. Конечно, прийти к мистеру Филдингу или к мистеру Д'Арси я могу, они скажут мне: «Как поживаете, сержант?», угостят на кухне чаем, но за стену, так сказать, мне доступа нет. У них свой круг, и посторонним никому туда нет хода. Ни тебе за кружкой пива в баре потолковать, никаких контактов, ничего… всякий раз только чашка чаю, ломтик тминного торта и обращение «сержант». — Ригби вдруг засмеялся, и Смайли облегченно засмеялся вместе с ним. — А у меня к ним куча вопросов, тьма вопросов — кто тут к Роудам относился хорошо, а кто не очень, и хороший ли из Роуда учитель, и пришлась ли его жена здесь ко двору. У меня по делу фактов, что крючков на вешалке, а вот вешать на них нечего. — Он глядел на Смайли выжидательно. Наступило продолжительное молчание.

— Если вы хотите, чтобы я помог, то я с радостью, — сказал наконец Смайли. — Но сперва познакомьте с фактами.

— Стелла Роуд была убита в среду шестнадцатого числа в двенадцатом часу ночи — в промежутке от десяти минут до без четверти двенадцать примерно. Ей нанесли пятнадцать — двадцать ударов дубиной или, скажем, отрезком трубы. Измолотили страшно… страшно. По всему телу кровоподтеки. Можно предположить, что она вышла из гостиной на звонок или на стук, открыла парадное и тут же ее свалили ударом и поволокли в теплицу. Наружная дверь теплицы была, видите, незаперта.

— Так… Но странно ведь, что убийце это обстоятельство было известно.

— Возможно, что он спрятался там заранее, по следам нельзя судить об этом наверняка. На убийце были резиновые сапоги размера 15. По расстоянию между следами ног в саду, по шагу то есть, можно дать ему футов шесть роста. Приволок в теплицу и тут-то, видимо, принялся молотить, в основном, по голове. В теплице много фонтанирующей, как мы говорим, крови, которая хлещет из рассеченной артерии. Такая кровь отмечена только в теплице.

— А на муже ее следов не отмечено?

— О муже я пока скажу коротко: нет, не отмечено. — И, помолчав немного, Ригби продолжал: — Да, так я упомянул про следы ног — следы были. Убийца прошел к дому через сад. А откуда он взялся и куда потом делся, одному богу известно. Уходящих-то следов резиновых сапог не обнаружено. От дома ведущих следов — ни-ни. Понятно, он мог пройти по дорожке к воротам, и следы эти потом затоптались — сколько ведь хождения было по этой дорожке туда и назад до утра. Но все же не думаю, чтоб их могли так начисто втоптать. — Инспектор бросил взгляд на Смайли, затем сказал: — Вещичку он одну оставил после себя в теплице, — старый суконный пояс, темно-синий, от пальто, причем дешевого по виду. Это нами сейчас расследуется.

— Что, ограбил он ее или?..

— Никаких следов насилия. С шеи у нее исчезла нитка зеленых бус, и вроде бы пытался снять кольца с руки, но они слишком туго сидели на пальце.

Ригби помолчал.

— Сами понимаете, мы связались со всеми концами округи на предмет высокого роста мужчин в синих пальто и резиновых сапогах. Но, насколько мне известно, ни у кого из них нет крыльев или семимильных сапог, чтобы перелететь от теплицы на дорогу.

Разговор прервался — младший полицейский внес чай на подносе. Поставив поднос на стол, он покосился на Смайли и решил, что разливать чай — инспектору. Повернул чайник ручкой к Ригби и удалился. Смайли позабавил этот контраст: огромные ручищи полицейского — и чайное ситечко, сервиз, белейшая салфетка на подносе. Ригби разлил чай, выпили молча. Что-то есть в этом Ригби сокрушающе компетентное, подумал Смайли. Сама даже ординарность инспектора и его кабинета как бы подчеркивает спайку Ригби с обществом, им охраняемым. Неказистая мебель, деревянные шкафы, голые стены, дедовский телефон с раздельным наушником, бурый бордюр по стенам и бурая окраска двери, лоснящийся линолеум и слабый запах карболки, пузырчатое пламя газа и календарь от страхового общества «Благоразумие» — все это свидетельства воздержанности и чистых рук, и строгость обстановки действует бодряще, успокаивающе. Ригби продолжал:

— Филдинг подтверждает, конечно, что Роуд возвращался к нему за экзаменационными работами. Время прихода Филдинг подает примерно — одиннадцать тридцать пять. Роуд сразу тут же и ушел, только взял в холле свой портфель с работами — в этом портфеле он учебники носит. Роуд не помнит, встретился ли ему кто-нибудь по дороге. Вроде бы велосипед обогнал, но точно он не помнит. Если верить Роуду, он направился прямо домой. У дверей своих он позвонил. На нем был смокинг, и ключ остался в пиджаке. И жена это знала и звонка ждала. В чем вся и штука. А ночь лунная, и снег выпал, так что хоть иголки собирай. Он позвал жену, ответа нет. Тут он увидел следы ног, уходящие за дом. И не просто следы, а и пятна крови и снег взрытый — ведь ее по снегу волокли в теплицу. Но он не понял, что это кровь. Темнели просто пятна в лунном свете, и, по словам Роуда, он подумал, что это грязная вода капала с крыши. Он пошел по следу кругом дома, уперся в теплицу. Там было темно, он нашарил выключатель, но свет не зажегся.

— А спички?

— Спичек не было у него. Он не курит. Жена не одобряла. Он пошел от дверей в глубь теплицы. Стены ее в основном стеклянные, только от пола глухой кирпич на высоту трех футов. Но крыша черепичная. Луна стояла высоко, и в теплицу почти не доходило света — разве что через внутреннее окно из гостиной, но там горела только настольная лампочка. Так что он шел ощупью, не переставая звать жену. Споткнулся обо что-то, чуть не упал. Встал на колени, руками ощупал, провел по ее телу — мокро. Понял, что это кровь. Что потом, он плохо помнит, но там неподалеку живет старший учитель мистер Д’Арси, вдвоем с сестрой проживают в сотне ярдов дальше по дороге. Д’Арси услыхал крики Роуда, вышел к нему на дорогу. Руки и лицо у Роуда были вымазаны кровью, вид был полностью невменяемый. Д’Арси позвонил в полицию, и в час ночи я прибыл туда. За время службы я всякого навидался, но такой кровищи не видал. Повсюду прямо. Убийца, кто б он ни был, наверняка был сплошь захлестан кровью. Там из теплицы выведен сквозь стенку наружу водопровод. Кран открывали — вероятно, убийца руки мыл. Экспертиза дала следы крови в снегу под краном. Роуд его недавно утеплил, окутал войлоком…

— А отпечатки пальцев? — спросил Смайли. — Что говорят отпечатки?

— Отпечатки пальцев Роуда обнаружены везде. На полу, на стенах, на окнах, на самом трупе. Но имеются и другие отпечатки, не пальцев, а просто кровяные следы — от перчаток, вероятно.

— Следы убийцы?

— Отпечатки пальцев Роуда кое-где наложены поверх следов от перчаток. Так что эти пятна сделаны до Роуда.

Смайли помолчал с минуту.

— Теперь относительно экзаменационных работ, за которыми он возвращался. В самом деле имели они такую важность?

— Да, пожалуй, имели. Более или менее. К полудню в пятницу оценки требовалось уже вручить Д'Арси.

— Но зачем же в таком случае было отдавать эти работы Филдингу?

— Он не отдавал. Днем Роуд сидел на письменных экзаменах, в шесть часов собрал работы. Сложил их в портфель и велел старосте — ученику по фамилии Перкинс — отнести к Филдингу, куда Роуды были званы в гости. Роуд эту неделю еще по церкви дежурил, и у него не оставалось времени зайти к себе домой до Филдинга.

— А где же он переоделся?

— В гардеробной, рядом с преподавательской. Там оборудована раздевалка — главным образом для преподавателей спорта, проживающих не в самом Карне.

— А мальчик, который отнес портфель к Филдингу, что известно о нем?

— Тут я мало что могу добавить. Фамилия — Перкинс. Староста корпуса, что в ведении Филдинга. Филдинг сам опросил Перкинса, показания Роуда подтвердились. Корпусные, знаете, наставники дрожат над своими воспитанниками… не желают, чтобы их допрашивали грубые полисмены. — Ригби слегка помрачнел.

— Так, — после паузы произнес Смайли беспомощно, затем спросил: — А как вы объясняете письмо?

— Тут нам не только ее письмо объяснять. Смайли остро глянул на него.

— Что вы хотите сказать?

— То хочу сказать, — неторопясь проговорил Ригби, — что миссис Роуд и помимо письма порядком начудила в эти последние недели.

 

Глава 4

ГОРОД И ШКОЛА

 

— Миссис Роуд была, значит, баптисткой, — продолжал Ригби. — В городе у нас тут целая община. Правду сказать, — прибавил он с вялой усмешкой, — жена моя туда же относится. Недели две назад здешний их священник зашел ко мне. Вечером, где-то в половине седьмого. Я ужедомой подумывал идти. Вошел, сел, где вы сейчас сидите. Он мужчина крупный, видный собой, родом с Севера, откуда и миссис Роуд. Фамилия его Кардью.

— Мистер Кардью, упомянутый в письме?

— Тот самый. Он о Гластонах издавна был наслышан, Гластоны по всему Северу известная семья, и мистер Кардью был предоволен, когда узнал, что Стелла Роуд — дочь мистера Гластона. Миссис Роуд, само собой, посещала молельню аккуратно, а это нашим горожанам нравится. Моей жене очень по сердцу пришлось, скажу вам. Это, пожалуй, первый раз, чтобы из школы кто-нибудь ходил молиться в город. Большинство здешних прихожан люди торговые, ремесленные — местные, одним словом. — Ригби опять усмехнулся. — Нечасто это бывает, чтобы школа и город вместе сходились, так сказать. Не в обычаях Карна такое.

— А как муж миссис Роуд? Тоже баптист?

— Миссис Роуд рассказывала Кардью, что раньше муж был баптистом. Он родился и вырос в Брэнксоме, вся семья его — баптисты. В Брэнксомской молельне они, можно понять, и познакомились — мистер и миссис Роуд. Вы там не бывали ни разу? Отличная церковь, на самой макушке холма, над морем.

Смайли покачал головой — нет, не бывал, — и широко расставленные карие глаза Ригби с момент глядели на него задумчиво. — А зря, — сказал инспектор. — Стоит съездить поглядеть. Так вот, — продолжал он, — по приезде в Карн мистер Роуд перешел в англиканство. Даже и миссис Роуд пытался убедить, В школе у них насчет этого строго. Я все это фактически от жены своей слышал. У меня правило: сплетни распространять не смей, жена полицейского должна себя соблюдать, но это ей сам мистер Кардью говорил.

— Понятно, — сказал Смайли.

— Пришел, значит, Кардью ко мне. Взволнованный, встревоженный. Не знает, что и думать, и хочет поговорить со мной как с другом, а не как с полицейским. Когда начинают с этого, — заметил Ригби с кислым видом, — я уж так и знаю, что ко мне обращаются именно как к полицейскому. Ну и рассказал мне. Днем к нему приходила миссис Роуд. Его не было дома, он ездил в Оукфорд фермершу одну навестить и вернулся только в шестом часу. А до его прихода с гостьей сидела миссис Кардью. Миссис Роуд молчала, прижухла у огня бледная, как полотно. Только мистер Кардью вернулся, тут же миссис Кардью вышла, и Стелла Роуд стала рассказывать ему про мужа. — Ригби сделал паузу. — Сказала, что мистер Роуд собирается ее убить. Когда долгие ночи наступят. У нее это вроде навязчивой идеи: с приходом долгих ночей ее убьют. Сперва Кардью не слишком принял дело всерьез, но потом, подумав, решил сообщить мне. Смайли сощурился на него.

— Кардью ошарашили ее слова. Он подумал, она бредит. Он, видите ли, человек трезвой складки, хотя и священник. Пожалуй, он чуть строговато с ней обошелся. Спросил, откуда в ней такая мерзостная мысль, а она в слезы. Не в истерику причем, а тихо так, про себя как бы заплакала. Он пытался ее успокоить, обещал помочь, чем только сможет, и опять спросил, что подало ей эту мысль. Но она только головой покачала, встала, пошла к дверям и все качала безнадежно головой. Обернулась к нему от дверей, он подумал, она хочет что-то сказать. Но ничего не сказала и ушла.

— Удивительное дело, — проговорил Смайли, — ведь она солгала в письме. Там специально упомянуто, что Кардью она не говорила.

Ригби пожал своими широченными плечами.

— Я, извините, в чертовски неуклюжем положении, — сказал он. — Шеф наш скорей повесится, чем призовет на помощь Скотланд-ярд. Подавай ему арествиновного, причем незамедлительно. У нас тут столько данных, что можно елку украсить, — следы ног, время убийства, указание на одежду убийцы, даже само орудие убийства.

Смайли удивленно взглянул на инспектора.

— Орудие, выходит, найдено? Ригби помялся.

— Да, найдено. Об этом ни одна почти душа не знает, сэр, и я вас попрошу учесть это. Мы нашли его наутро — лежало брошенное в кювете, в четырех милях к северу от Карна, по Оукфордской дороге. Отрезок кабеля длиной полтора фута. Вы в курсе дела, что такое коаксиальный кабель? Он бывает разного сечения, этот имеет дюйма два в диаметре. Медный стержень, одетый пластиковой изоляцией и сверху оболочкой. На кабеле кровь той же группы, что у Стеллы Роуд, и на кровь налипли волосы с ее головы. Мы держим это в строжайшем секрете. Еще слава богу, что нашел один из наших ребят. Мы тем самым получили точное направление, в котором скрылся убийца.

— И это действительно орудие убийства? — неловко усомнился Смайли.

— В ранах на теле мы нашли частицы меди.

— Странно ведь, — размышлял Смайли вслух, — чтобы убийца так далеко занес орудие. Особенно если он шел пешком. Казалось бы, он захочет освободиться от улики как можно скорее.

— Еще бы. Очень странно. Из этих четырех миль Оукфордская дорога мили две идет вдоль канала; он в любом месте мог бы зашвырнуть кабель в канал, и концы в воду, иди дознавайся.

— А кабель какой, старый?

— Да не очень. Обычный, стандартного образца. Достать такой можно где угодно. — Тут Ригби помялся с минуту, затем его словно прорвало: — Я ведь что хочу сказать сэр. Обстоятельства данного дела требуют развернутого расследования: широкий розыск нужен, детальные лабораторные анализы, массовый опрос. Того и шеф требует, и он прав. Против мужа обвинение нам строить не на чем и, прямо говоря, нам от него проку как от козла молока. Он как-то потерян, заговарива