Декамерон 30 страница

«За этим дело не станет, — вмешалась Перонелла, — сейчас мой муж хорошенько ее отчистит».

«Конечно, отчищу», — сказал муж, положил свой инструмент, снял куртку, велел зажечь свечу и подать скребок, влез в бочку и давай скрести. Бочка же была не очень широкая; Перонелла сунула в нее голову, будто ей хочется посмотреть, как работает муж, да еще и руку по самое плечо, и начала приговаривать: «Поскобли вот здесь, вот здесь, а теперь вон там, вот тут еще немножко осталось».

Так она стояла, указывая мужу, где еще требуется почистить, а Джаннелло из-за его прихода не успел получить полное удовольствие, и теперь он, убедившись, что, как бы он хотел, так ему нынче все равно не удастся, решился утолить свою страсть как придется. Того ради он приблизился к Перонелле, которая прикрывала собой всю бочку, и, обойдясь с нею так, как поступали в широких полях разнузданные горячие жеребцы, бросавшиеся на парфянских кобылиц, наконец-то юный свой пыл остудил; доскоблил же он бочку и отскочил от нее в то самое мгновенье, когда Перонелла высунула голову, а супруг вылез наружу.

И тут Перонелла сказала: «Возьми свечу, милый человек, и погляди: как там теперь, на твой взгляд, чисто?» Джаннелло заглянул и сказал, что вот теперь, мол, чисто, теперь он доволен. Затем вручил мужу семь флоринов и велел отнести бочку к себе домой.

Новелла третья

Брат Ринальдо балуется со своей кумой; муж застает брата Ринальдо у нее в комнате, а брат Ринальдо уверяет, будто он заговаривал глисты у своего крестника

Филострато недостаточно туманно выразился насчет парфянских кобылиц, а потому догадливые дамы поняли, что он хочет сказать, и рассмеялись, хотя сделали вид, будто их насмешило нечто другое. Удостоверившись, что повесть Филострато окончена, король велел рассказывать Элиссе, и покорная его воле Элисса начала так:

— Очаровательные дамы! Заклинание, которое привела в своем рассказе Эмилия, напомнило мне рассказ о заговоре, и хотя он и не так хорош, со всем тем я, за неимением чего-нибудь более подходящего к предмету нынешнего нашего собеседования, предложу его вашему вниманию.

Надобно вам знать, что в Сиене жил когда-то прелестный юноша благородного происхождения, по имени Ринальдо. Он был без памяти влюблен в свою соседку, красивую женщину, которая была замужем за богатым человеком, и питал надежду, что если только ему удастся поговорить с ней наедине, ни в ком не возбуждая подозрений, то он достигнет венца своих мечтаний, но только он не видел иного пути к осуществлению сего замысла, как покумиться с нею, — должно заметить, что она была беременна. С этой целью он подружился с ее мужем, сообщил ему о своем желании в самых изысканных выражениях, и муж согласился. Итак, Ринальдо покумился с донной Агнесой; теперь он всегда мог найти благовидный предлог для беседы с нею наедине, и вот как-то раз, набравшись храбрости, он прямо заговорил с ней о своих намерениях, о каковых она, впрочем, еще раньше прочла у него в глазах однако ж признанием этим он ничего не добился, хотя слушала она его не без удовольствия. Вскоре после этого Ринальдо почему-то пошел в монахи; какой был ему в том прок — неизвестно, но только он так монахом и остался. Приняв постриг, Ринальдо на время выкинул из головы любовь к куме и прочие мирские соблазны, однако ж по прошествии некоторого времени он, не снимая рясы, опять взялся за свое и снова стал находить удовольствие в прихорашиванье, во франтовстве, в щегольстве, в модничанье, в сочинении канцон, баллад и сонетов, в пении и в прочем, и тому подобном.

Дался мне, однако ж, этот брат Ринальдо! Да разве другие лучше его? О позор нашего развращенного общества! Им нисколько не стыдно своей тучности, им нисколько не стыдно румянца во всю щеку, им нисколько не стыдно своей изнеженности, им нисколько не стыдно дорогого своего облачения и всего своего убранства, и вся повадка у них не голубиная, — надуются, как петухи, и преважно расхаживают, задравши гребень и выпятив грудь. В кельях у них полно баночек с мазями и притираньями, коробочек со сластями, склянок и пузырьков с духами и маслами, бочонков с мальвазией, греческим и другими тонкими винами, — можно подумать, что это не монашеские кельи, а бакалейные или парфюмерные лавки, но это еще что! Они не стыдятся своей подагры; они воображают, будто никто не знает и не ведает, что от строгого поста, от простой и скудной пищи, от воздержания люди худеют, спадают с тела, и обыкновенно здоровеют, а если и заболевают, то уж, во всяком случае, не подагрой, верное средство от которой — целомудрие, равно как и весь скромный образ жизни монаха. Никто не знает, полагают они, что прямое следствие лишений, долговременного бодрствования, стояний на молитве, истязания плоти — бледность и сокрушенный дух, что ни у святого Доминика, ни у святого Франциска не было четырех ряс, что они не носили ярких и дорогих одежд, что они ходили в грубошерстных рясах самого скромного цвета, что одеяние служило им защитой от холода, а не для того, чтобы покрасоваться. Да исправит же господь бог это повреждение нравов на благо алчущих духовной пищи простецов, коих приношениями те кормятся!

Итак, в брате Ринальдо заговорили прежние его наклонности, и он зачастил к Пуме. С годами он осмелел, и его домогательства становились все настойчивее. Сердобольная женщина нашла, что брат Ринальдо за это время похорошел, а кроме того, ей трудно было устоять против такого напора, и вот, когда он уж очень к ней пристал, она прибегла к последнему средству, к которому обращаются в подобных случаях женщины, готовые уступить. «Что с вами, брат Ринальдо? — воскликнула донна Агнесса. — Разве монахи такими делами занимаются?»

Брат Ринальдо так ей на это ответил: «Сударыня! Когда я сброшу рясу, — а я ее мигом скидываю, — вы увидите, что я не монах, а такой же мужчина, как и все прочие».

На лице донны Агнесы появилась кривая усмешка. «Ах, боже мой, что же мне делать? — воскликнула она. — Ведь вы мой кум, а с кумом-то разве можно? Это было бы очень дурно с нашей стороны, да, да, я от многих слыхала, что это великий грех, а иначе я бы вам непременно доставила удовольствие».

«Если у вас другой причины нет, то это просто глупо с вашей стороны, — возразил брат Ринальдо. — Я не отрицаю, что это грех, но раскаявшемуся господь и не такие грехи прощает. Ответьте мне: кто роднее вашему сыну — я, его крестный отец, или же ваш муж, который его породил?»

«Мой муж», — отвечала донна Агнеса.

«Ваша правда, — молвил монах. — А разве ваш муж с вами не живет?»

«Конечно, живет», — отвечала донна Агнеса.

«Когда так, — продолжал монах, — и если еще принять в рассуждение, что я более дальняя родня вашему сыну, чем ваш супруг, то, стало быть, и я имею право жить с вами».

Донна Агнеса логике не обучалась, ей только нужно было на что-нибудь опереться, и потому она поверила монаху, — а быть может, сделал вид, что поверила. «Что можно возразить на ваши умные речи?» — сказала она и, невзирая на кумовство, порешила удовлетворить монаха. Они тотчас же приступили к делу, а так как кумовство облегчало им встречи и отводило от них подозрения, они потом еще несколько раз встретились.

Но вот однажды брат Ринальдо пришел к донне Агнесе и, уверившись, что, кроме нее и прехорошенькой и премиленькой ее служанки, в доме никого больше нет, отправил служанку со своим приятелем на чердак, чтобы он поучил ее молитвам, а сам вместе с донной Агнесой, на руках у которой был мальчик, прошел к ней в комнату, и тут они заперлись, легли на диван и давай резвиться. В это самое время вернулся хозяин дома и, никем не замеченный, подошел к двери, постучался и позвал жену.

«Я погибла! — услыхав голос мужа, прошептала донна Агнеса. — Это мой муж. Теперь он сразу догадается, почему мы с вами стали так близки».

Брат Ринальдо был раздет, вернее — он был в одном исподнем, — рясу и нарамник он снял. «То правда, — сказал он. — Если б я был одет, то еще можно было бы как-нибудь выкрутиться, но если вы ему сейчас отворите и он застанет меня в таком виде, то уж тут никакие оправдания не помогут».

У донны Агнесы мелькнула счастливая мысль. «Одевайтесь, — сказала она, — а как оденетесь, возьмите на руки своего крестника и со вниманием слушайте, что я буду говорить, чтобы у нас с вами не вышло разногласий, а в остальном положитесь на меня».

Благоверный все стучался; наконец жена крикнула: «Иду, иду!» — встала и с самым непринужденным видом вышла к нему. «Ты знаешь, муженек, — заговорила она, — здесь наш кум — сам бог его к нам послал: если б он не пришел, мы бы потеряли нашего мальчика».

При этих словах простодушный святоша так и обомлел. «То есть как?» — воскликнул он.

«Ах, муженек! — продолжала донна Агнеса. — С ним приключился глубокий обморок, — я уж думала, что он умер, не знала, что делать и как быть, но тут, на мое счастье, пришел наш кум, брат Ринальдо, взял его на руки, да и говорит: „Кума! У него глисты подошли к сердцу. Обыкновенно это кончается смертью, но вы не бойтесь: я их заговорю и всех повыморю. Я не уйду от вас, пока вы не увидите, что ваш ребенок здоровехонек“. Ты был нам нужен, чтобы прочитать молитвы, но служанка не знала, где тебя найти, и он попросил своего приятеля прочитать молитвы на самом высоком месте во всем нашем доме, а мы с ним прошли сюда. Присутствовать при этом обряде никому, кроме матери, не дозволяется, — вот мы здесь и заперлись, чтобы никто нам не мешал. Нашего мальчугашечку он все еще держит на руках и, наверно, будет держать, пока его приятель молится, но я думаю, что дело уже сделано, — мальчик-то ведь очнулся».

Дурачина всему поверил: прилив отцовской нежности в его душе был столь силен, что он не обнаружил обмана в словах жены. Он с облегчением вздохнул и сказал: «Пойду погляжу на него».

«Не ходи, — сказала жена, — ты можешь все испортить. Погоди, я зайду сама и если уже можно, я тебя кликну».

Брат Ринальдо слышал весь этот разговор; за это время он не спеша оделся, а когда привел себя в порядок, то взял ребенка на руки и крикнул: «Эй, кума! Это уж не кум ли?»

«Да, отец мой, это я», — откликнулся дурачина.

«Ну так входите же!» — крикнул брат Ринальдо.

Дурачина вошел, а брат Ринальдо ему и говорит: «Вот ваш сынок, теперь он, по милости божией, здоров, а ведь несколько минут тому назад я был уверен, что ему не дожить до вечера. Прикажите в знак вашей благодарности отцу небесному поставить восковую фигуру с него ростом перед изображением преподобного отца нашего Амвросия [247], — это ради его заслуг господь ниспослал вам такую великую милость».

Как это обыкновенно бывает с детьми, малыш, увидев отца, бросился к нему и начал ласкаться, а тот со слезами, будто достал ребенка из могилы, подхватил его на руки, расцеловал, а затем рассыпался в благодарностях куму за исцеление. Тем временем приятель брата Ринальдо, уж верно, не меньше четырех раз принимался обучать служанку, как нужно каяться; он преподнес ей белый вязаный кошелечек, который ему самому подарила одна монахиня, и приобщил ее к числу своих духовных дочерей; когда же он услышал голос дурачины, взывавшего к своей жене, то тихохонько спустился на несколько ступенек чердачной лестницы и стал так, чтобы ему все было видно и слышно. Убедившись, что дело приняло наилучший оборот, он сошел вниз и, войдя в комнату, объявил: «Брат Ринальдо! Я прочитал все четыре молитвы».

«Дело мастера боится, — сказал ему на это брат Ринальдо, — а я только успел две, как пришел кум, но всемилостивый господь и за твое и за мое усердие исцелил младенца».

Дурачина велел подать лучших вин и сластей, оделил кума и его приятеля всем, в чем они особенно нуждались, затем пошел проводить их и отпустил с миром, а восковую фигуру заказал в тот же день и велел повесить ее рядом с другими напротив изображения святого Амвросия, но только не того, которое в Милане.

Новелла четвертая

Однажды ночью Тофано запирается от жены; как она его ни умоляет, он отказывается ее впустить; тогда она делает вид, что бросается в колодец, а на самом деле швыряет туда громадный камень; Тофано выбегает из дому и устремляется к колодцу, а жена тем временем входит в дом, запирается от мужа и срамит его на всю улицу

Убедившись в том, что повесть Элиссы окончена, король тут же обратился к Лауретте и изъявил желание послушать ее, и она, нимало не медля, начала так:

— О Амур! Сколь ты всемогущ, хитроумен и проницателен! Был ли и есть ли такой мыслитель и такой художник, который мог или мог бы воспроизвести «все твои наставления, изобретения и ухищрения, которые в трудную минуту выручают тех, что идут по твоим стопам? Всякая другая наука по сравнению с твоей кажется, по правде сказать, недостаточно гибкой, что явствует из всех выслушанных нами рассказов. Вдобавок, любезные дамы, я хочу рассказать вам о хитрости, на какую пустилась — разумеется, по наущению Амура — одна простушка.

Итак, жил-был в Арецдо богач по имени Тофано. [248] Женившись на красавице по имени монна Гита, он ни с того ни с сего начал ее ревновать. Монна Гита была этим возмущена; несколько раз она к нему приступала — какие, дескать, у него основания ревновать ее, он же, будучи не в состоянии привести хотя бы одну вескую причину, отделывался общими, ничего не значащими фразами, и в конце концов ей пришло в голову извести его тою самою хворью, которой он опасался без всяких для того оснований. Заметив, что один молодой человек, производивший на нее самое благоприятное впечатление, очарован ею, она осторожно начала с ним заигрывать. Когда же они друг с дружкой поладили и оставалось лишь перейти от слов к делу, то она вознамерилась и для сего изыскать способ. Зная, что одна из дурных привычек мужа — страсть к вину, она стала его в том поощрять и частенько сама предлагала ему выпить. С течением времени он до того к вину приохотился, что теперь она напаивала его всякий раз, когда это было ей нужно. Благодаря таковой уловке состоялась ее первая встреча с возлюбленным: мужа она напоила и спать уложила, а сама побежала на свидание, и с той поры она встречалась с возлюбленным часто и уже безбоязненно. Будучи твердо уверена, что пьяный муж ей не опасен, она отваживалась приводить любовника домой, а кое-когда почти на всю ночь уходила к нему, благо он жил неподалеку. Так действовала влюбленная женщина, однако ж злополучный супруг стал примечать, что его-то она подпаивает, а сама не пьет, и в конце концов смекнул, в чем тут дело, то есть что поит она его для того, чтобы погулять на свободе, пока он спит. Возымев желание окончательно в том убедиться, он как-то раз нарочно капли в рот не взял, а вечером пришел домой и разыграл мертвецки пьяного. [249] Жена, поверив ему и решив, что больше поить его не нужно — он и так, мол, заснет, поспешила уложить его. Как скоро он улегся, она, по обыкновению, побежала к своему возлюбленному и пробыла у него до полуночи.

Удостоверившись в том, что жена ушла, Тофано поднялся с постели, запер дверь изнутри и стал у окна, чтобы, когда жена вернется, сказать ей, что он ее вывел на чистую воду. Так он и простоял тут, пока жена не вернулась, а жена, убедившись, что дверь заперта изнутри, и будучи этим обстоятельством очень расстроена, приналегла на дверь в надежде, что она подастся. Выждав некоторое время, Тофано крикнул ей: «Зря ты силы тратишь, жена, — тебе домой не войти! Иди туда, откуда пришла. Домой ты не вернешься до тех пор, пока я при твоих родных и при соседях не воздам тебе по заслугам, так и знай!»

Жена Христом-богом стала молить мужа впустить ее: она, мол, совсем не оттуда, откуда он думает, — она была у соседки: ночи длинные, куда ж столько спать-то, а сидеть дома одной — скучно. Просьбы, однако ж, не помогли; в городе никто еще ничего не знал, однако ж этот дуралей решил, что он не успокоится, пока не осрамит и себя и жену на весь Ареццо.

Видя, что мольбами его не проймешь, жена прибегла к угрозам. «Если ты не отопрешь, я тебя погублю», — сказала она.

«А что ты можешь мне сделать?» — спросил Тофано.

Стараниями Амура жена за последнее время понавострилась.

«Я незаслуженного бесчестья не перенесу, — объявила она, — я сейчас брошусь вон в тот колодец, и когда найдут мое тело, то все подумают на тебя — что это ты в пьяном виде меня туда бросил. Стало быть, тебе придется бежать, распроститься со всем своим имуществом и жить в изгнании, иначе тебя казнят как моего убийцу, и то сказать: кто же ты еще тогда будешь, как не мой убийца?»

Слова жены не заставили Тофано отказаться от его дурацкой затеи. Тогда жена ему сказала: «Ну вот что: я такой обиды не потерплю. Бог тебе судья! Отольются тебе мои слезки».

С этими словами она направилась к колодцу и, воспользовавшись тем, что ночь была темная — хоть глаз выколи, подняла лежавший у колодца громадный камень и с криком: «Господи, прости!» — бросила его в колодец. Камень плюхнулся в воду. Услыхав сильный плеск и решив, что жена и впрямь бросилась в колодец, Тофано опрометью выбежал из дому и помчался к колодцу спасать жену. А жена притаилась у входной двери, и только он за порог, она — юрк в дом, заперлась изнутри, а затем подошла к окну и крикнула: «Воду подливают в вино, когда пьют, а не после попойки!»

Поняв, что жена провела его, Тофано кинулся к двери, но дверь была заперта, — тогда он стал просить жену, чтобы она его впустила.

До сих пор жена говорила тихо, но тут она возвысила голос. «Мерзкий пьяница! — почти крикнула она. — Нынче тебе сюда не войти. Мне эта твоя мода надоела. Пусть все видят, что ты за человек и когда ты приходишь домой».

Тофано, взбеленившись, стал тоже орать и ругать ее. Перебранка разбудила соседей и соседок — они вскочили и, подбежав к окнам, спросили супругов, из-за чего у них идет пря.

Тут, плача навзрыд, заговорила жена: «Все из-за него, из-за этого мерзавца: каждый вечер является домой пьяный, а коли проспится в кабачке, то приходит глухой ночью. Долго я терпела, долго я его пробирала — ничто на него не действует, больше у меня сил нет терпеть — вот я и решилась его осрамить: заперлась от него — авось-либо исправится».

Олух Тофано тоже объяснял, как все это произошло, и осыпал жену угрозами.

А жена кричала соседям: «Теперь вы видите, что это за человек? А что бы вы сказали, если б я была на улице, а он дома? Клянусь богом, вы бы ему поверили! Теперь вы можете судить, насколько он трезв: обвиняет меня как раз в том, что, скорее всего, сам же и спроворил. Он что-то бросил в колодец — хотел меня напугать. Господи, да хоть бы он сам туда бросился и утонул, — ведь он винища-то невесть сколько выдул, вот бы оно тогда и разбавилось!»

Соседи и соседки напустились на Тофано; они во всем винили его и ругали за то, что он оклеветал жену. Сосед соседу — скоро слух об этой ссоре дошел до родственников жены. Все они мигом сюда налетели, видят: в окнах соседи, они к тому, к другому: как было дело? Потом взялись за Тофано, обломали ему бока и — прямо к нему в дом; забрали женины вещи и, пригрозив Тофано, что это еще только цветочки, вместе с его женой возвратились восвояси. Тофано понял, что остался в дураках и что ревность до добра его не довела, а так как он по-своему любил жену, то положил прибегнуть к посредничеству друзей, друзья ему порадели, он, со своей стороны, обещал больше не ревновать, предоставил жене действовать, как ей угодно, но только так хитро, чтобы он ничего не замечал, и жена по доброй воле вернулась к нему. Дурак мирится — только пуще срамится. Да здравствует любовь, а на деньги наплевать!

Новелла пятая

Некий ревнивец под видом священника исповедует свою жену, а жена кается ему на исповеди в том, что любит священника, который якобы проводит у нее все ночи; ревнивец припаивается у входа в дом, а тем временем возлюбленный по ее приглашению пробирается к ней через крышу и остается у нее

Когда Лауретта окончила свой рассказ, все нашли, что жена поступила умно и что, мол, этому негоднику так и надо, король же, не теряя времени, обратился к Фьямметте и в наиучтивейших выражениях предложил ей начать рассказывать, и Фьямметта, исполняя его волю, повела свой рассказ так:

— Знатнейшие дамы! Предыдущее повествование побуждает меня рассказать еще об одном ревнивце: я ведь вполне одобряю жен, дурачащих ревнивых мужей, в особенности если мужья ревнуют их без всякого повода. Когда бы составители законов могли все предусмотреть, им, по моему разумению, следовало бы определить в сем случае для жен такое же точно наказание, как и всякому человеку, который наносит другому урон, обороняясь, ибо ревнивцы против молодых жен злоумышляют и смертный их час приближают. Жены по целым неделям сидят взаперти, занимаются семейными и домашними делами, и в праздник им, как и всем добрым людям, хочется немножко развлечься, отдохнуть, повеселиться, — ведь отдыхают и хлебопашцы, и городские ремесленники, и судьи, так нам заповедал господь, ибо в день седьмой он почил от дел своих, и того же требуют законы божеские и человеческие, которые, ревнуя о славе божией и о всеобщем благе, установили дни для труда и особые дни — для отдыха. Ревнивцы и этим недовольны; дни, для всех остальных радостные, особенно печальны и тягостны для их жен, потому что в эти дни мужья усиливают надзор и держат их за семью замками. Только бедняжки, которые испытали это на себе, знают, как это невыносимо. Поэтому-то я и утверждаю: что бы жена ни проделала со своим мужем, ревнующим ее без всякой причины, она заслуживает не осуждения, но одобрения.

Итак, жил в Римини один торговец, и было у него много имений, много денег и красавица жена, которую он ревновал превыше всякой меры. Повод же к тому у него был только один: он ее очень любил, восхищался ее красотой, видел, что она все делает для того, чтобы ему нравиться, а когда так, — рассуждал он, — стало быть, и другие ее любят, восхищаются ее красотой, она же всем хочет нравиться. Такой вывод мог сделать человек дурной, и притом недальнего ума. Из ревности он следил за каждым ее шагом и держал в четырех стенах, — не за всеми приговоренными к смертной казни так надзирают тюремщики, как надзирал он за ней. Жена не имела права пойти на свадьбу, на семейное торжество, в церковь, не смела не только уйти из дому, но даже выглянуть в окно; словом, жизнь у нее была тяжелая, и тем несноснее была ей эта мука, что она не чувствовала себя виноватой.

Наконец, видя, что муж продолжает поступать с нею несправедливо, она вознамерилась как-нибудь заслужить такое с его стороны отношение — тогда, мол, по крайней мере ей будет не так обидно. Подходить к окнам ей возбранялось; следственно, она не имела возможности дать понять кому-либо из прохожих, заглядевшихся на нее, что он ей нравится, однако ей было известно, что в том же доме живет красивый, прелестный молодой человек, и вот она порешила, в случае, если в стене, за которой находилось помещение, где жил молодой человек, найдется щелка, смотреть туда до тех пор, пока она не увидит юношу, потом заговорить с ним и, буде он пожелает, осчастливить его своей любовью, в дальнейшем же, от случая к случаю, встречаться с ним и тем хоть немного скрасить томную свою жизнь, а там авось-либо муж выкинет из головы дурь. Как-то раз, когда мужа не было дома, она долго ходила по комнате, водя глазами по стене, и вдруг обнаружила в наименее освещенной части стены щель. Она туда заглянула, — видно было плохо, но все-таки удалось разглядеть комнату, и тут она подумала: «Если б это была комната Филиппб (то есть юного ее соседа), дело было бы наполовину сделано». Служанке, которая ей сочувствовала, она отдала тайное распоряжение все разведать — оказалось, что то была спальня молодого человека. После этого она стала все чаще приникать к щели; услыхав шаги молодого человека, она просовывала в щель камешки, соломинки — и в конце концов добилась того, что молодой человек подошел поглядеть, что это значит. Тут она тихонько окликнула его, — узнав ее голос, он ей ответил, тогда она, воспользовавшись случаем, в коротких словах излила ему свою душу. Молодой человек обрадовался; он постарался расширить щель со стороны своей комнаты, но так, чтобы это не бросалось в глаза. Теперь они часто беседовали через щель, даже пожимали друг другу руку, но дальше этого не заходили — над ними тяготел строгий надзор ревнивца.

Приближалось Рождество, и по сему случаю жена стала отпрашиваться у мужа — не позволит ли он ей пойти на Рождество в церковь и по христианскому обычаю исповедаться и приобщиться. «Зачем тебе исповедаться? Что у тебя за грехи?» — спросил ревнивец.

«То есть как какие грехи? — возразила жена. — Ты воображаешь, что если ты держишь меня взаперти, так я от этого стала святой? Ты отлично знаешь, что и у меня, как и у всех людей, есть грехи, но тебе я в них не покаюсь, потому что ты не священник».

Ревнивец заподозрил неладное; положив непременно дознаться, что у нее за грехи, он надумал, как это осуществить, ей же сказал, что дает свое согласие, но с условием, что она будет исповедоваться не где-нибудь, а в их приходской церкви: пусть, дескать, пойдет туда пораньше и исповедуется либо у настоятеля, либо у того священника, которого назначит ей настоятель, словом — у кого-нибудь из них двоих, а после обедни пусть немедленно возвращается домой. Жена, поняв, что почти разгадала его умысел, решилась более не перечить.

Рождественским утром она встала на рассвете, приоделась и пошла, как ей приказал муж, в приходскую церковь. Ревнивец тоже встал и опередил ее. Вступив в заговор с настоятелем, он быстрым движением надел на себя рясу с большим, спускающимся на лицо капюшоном, — такие капюшоны носят священники, — сдвинул капюшон на лоб и сел на клиросе. Жена, войдя в церковь, сказала, что ей нужно видеть настоятеля. Настоятель вышел к ней, но, узнав, что она желает исповедаться, объявил, что он занят, но что сейчас он пришлет к ней кого-нибудь из священников. Сказавши это, он удалился и, к несчастью для ревнивца, послал к ней его. Ревнивец с величественным видом вышел к ней, и хотя еще не совсем рассвело, а он из предосторожности надвинул капюшон на глаза, со всем тем жена сразу его узнала. «Как хорошо, что моему ревнивцу пришло в голову вырядиться священником! — подумала она. — Ну, погоди ж ты у меня: на что сам набиваешься, то сейчас и получишь». Сделав вид, что не узнала его, она стала перед ним на колени. Почтенный ревнивец положил в рот камешков для того, чтобы они затрудняли ему речь, — он рассчитывал, что благодаря этому жена не узнает его и по выговору, а за свою наружность он был совершенно спокоен: жена, убеждал он себя, нипочем его не узнает — так он преобразился. В начале исповеди жена объявила, что она замужем и что она влюблена в одного священника, который проводит у нее все ночи.

Для ревнивца это был нож в сердце; ему смерть как хотелось выпытать подробности, а то бы он бросил исповедь и ушел. Сделав над собой усилие, он спросил жену: «Как? Разве ваш муж не живет с вами?»

«Живет, ваше преподобие», — отвечала жена.

«Так как же ухитряется жить с вами священник?» — спросил ревнивец.

«Мне непонятно, ваше преподобие, как это ему удается, — отвечала жена, — но только нет во всем доме крепко запертой двери, которая не распахнулась бы от одного его прикосновения. Он говорит, что когда подходит к двери в мою комнату, то шепчет какие-то слова, от которых мой муж мгновенно засыпает, а как скоро он услышит, что муж спит, так сейчас же отворяет дверь, входит и остается у меня. Еще не было случая, чтобы у него это сорвалось».

«Дурно вы поступаете, сударыня, — сказал ревнивец, — вам нужно это прекратить».

«Боюсь, ваше преподобие, что не смогу, — сказала жена, — я так его люблю!»

«Тогда я не отпущу вам грехи», — объявил ревнивец.

«Мне это очень горько, — объявила жена. — Я знаю, что на исповеди лгать нельзя. Если б я чувствовала себя в силах от этого отказаться, я бы вам так прямо и сказала».

«Мне искренне жаль вас, сударыня, — сказал ревнивец. — Так вы погубите свою душу — это несомненно. Но я, со своей стороны, постараюсь сделать для вас все, что могу, буду особенно за вас молиться — может статься, эти молитвы помогут вам. Время от времени буду посылать моего служку — вы с ним передадите мне, помогают молитвы или нет; если помогают, мы усилим моления».

«Не посылайте ко мне никого, ваше преподобие! — сказала жена. — Мой муж безумно ревнив, и если только он узнает, что ко мне приходили, то непременно заберет себе в голову, что не с доброй целью, и потом уж никакими силами у него это из головы не выбьешь, целый год будет меня тиранить».

«Не беспокойтесь, сударыня, — возразил ревнивец. — Я буду действовать так, что об этом вы ни единого слова от него не услышите».

«Тогда я согласна», — молвила жена. Поисповедовавшись и получив отпущение грехов, она встала с колен, а затем побыла у обедни.

Ревнивец, вздыхая о плачевной своей судьбе, снял рясу и пошел домой, и дорогой он все думал о том, как застанет жену со священником и как им обоим задаст жару. Придя из церкви, жена глянула на мужа и по выражению его лица сейчас догадалась, что испортила ему праздник, а муж всеми силами старался скрыть от нее все, что он совершил, а также все, что, как ему казалось, он разузнал.

Задумав подкараулить священника ночью на улице, у входа в дом, он сказал жене: «Нынче я дома не ужинаю и не ночую. Запри получше входную дверь, дверь на лестницу и дверь к себе в комнату, захочется спать — ложись».

«Ладно», — сказала жена.

Улучив минутку, она подошла к щели и подала условный знак; услышав его, Филиппо тоже подошел к щели. Она сообщила ему о своем утреннем похождении, а также о том, что муж сказал ей дома. «Но только никуда он не уйдет, — в этом я больше чем уверена, — примолвила она, — а будет караулить у входа, так что если ты хочешь побыть со мной, то постарайся пробраться ко мне через крышу».