Нюрнбергский процесс

Британские и советские процессы

С: Учитывая то, как британские оккупационные власти обращались с Хёссом, Франком, Крамером и т.д. (речь об этом шла в главе 4.2.5), следует предположить, что англичане использовали те же методы, что и американцы.

Р: Да, это так. Однако методы, применявшиеся на сталинских процессах в советской зоне оккупации Германии, в Польше, Чехословакии, СССР и т.д., были ещё хуже. Но, учитывая, что с 1949 года коммунистический блок уже не считался союзником Запада, проведённые там процессы были критично проанализированы немецкими юристами, а их критическое отношение воспринимается историками вполне серьёзно[997].

Р: В 1945-1946 годах в Международном военном трибунале, состоявшем из судей и прокуроров из четырёх стран-победителей, был проведён Нюрнбергский процесс, на котором судились двадцать две самые важные фигуры Третьего Рейха, оставшиеся в живых. За ним последовало ещё двенадцать процессов (Нюрнбергские процессы), на которых судились различные должностные лица и/или категории обвиняемых из Третьего Рейха, но их проводили только американцы, поскольку остальные страны-победительницы быстро потеряли интерес к подобным процессам.

Страны-победители установили правовые рамки этих процессов в так называемом «Лондонском соглашении» (Уставе Международного военного трибунала)[998]. Согласно статье 3 данного Устава, юрисдикция трибунала не могла быть оспорена. Статья 26 категорически исключала любую возможность апелляции. В статье 13 говорилось, что трибунал устанавливает свой собственный регламент.

С: Суд без права на апелляцию, с произвольным регламентом... Что-то не похоже на суд в «правовом государстве».

Р: Это уж точно. Вообще, эти статьи считаются крайне спорными. Вдобавок ко всему устав ввёл новые составы преступлений, которых не существовало на момент учреждения трибунала (например, преступления против человечности, преступления против мира). Тем самым был нарушен один из основных принципов уголовного права: «Закон, ухудшающий положение обвиняемого, обратной силы не имеет»[998].

С: Причём эти пункты были применены только против немцев, несмотря на то, что союзники были виновны в тех же самых преступлениях, в которых они обвиняли немцев: СССР — в «агрессивной войне» против Финляндии и Польши (ст. 6 a)); Англия и США — в «бессмысленном разрушении» Дрездена, Хиросимы, Нагасаки (ст. 6 b))

С: И как раз в то время, когда союзники сидели в Нюрнберге и обсуждали подлинные или воображаемые преступления нацистов, четыре оккупационные державы, вместе со своими польскими, чешскими и югославскими союзниками, проводили крупнейшую этническую чистку за всю человеческую историю — выселение 14-16 миллионов этнических немцев из восточной и центральной Германии. Если уж это — не «преступление против человечности», то я тогда не знаю, что и говорить!

Р: Да уж, лицемерие — это слишком мягкое слово для всего этого. Но вернёмся к Нюрнбергскому процессу. Метод его судопроизводства чётко показан в статье 18, в которой говорится, что трибунал должен «строго ограничивать судебное разбирательство быстрым рассмотрением вопросов, связанных с обвинением», а также «исключать какие бы то ни было не относящиеся к делу вопросы и заявления»

С: Иными словами, защита была связана по рукам.

Р: Защите позволялось лишь протестовать против некоторых пунктов обвинения, да и то не слишком сильно. Вот что говорит статья 19, цитирую: «Трибунал не должен быть связан формальными нормами доказательственного права. Он устанавливает и применяет наиболее быструю и не осложненную формальностями процедуру и допускает любые доказательства, которые, по его мнению, имеют доказательную силу».

С: Не должен быть связан нормами доказательственного права? Боже мой!

Р: Это ещё цветочки. Вот что говорится в статье 21: «Трибунал не будет требовать доказательств общеизвестных фактов и будет считать их доказанными [...]». «Общеизвестным фактом», помимо прочего, считалось всё, что какой-нибудь орган власти или комиссия какой-нибудь страны-союзницы установила за таковой, в своих документах, актах, отчётах или протоколах.

С: Значит ли это, что любой приговор показных судов, о которых мы говорили выше, достигнутый в результате пыток и угроз, автоматически считался «доказательством»?

Р: Да, именно так. Более того, любой отчёт комиссий союзников, иными словами — любой лживый отчёт сталинских комиссий о мнимых военных преступлениях «фашистов», также автоматически считался доказательством. К примеру, Нюрнбергский процесс признал СС и Ваффен СС преступными организациями на основании «доказательств», полученных на вышеописанных процессах в Дахау.

С: То есть Нюрнбергский процесс можно назвать судом Линча?

Р: Именно так охарактеризовал его председатель Верховного суда США Харлан Фиске Стоун: «[Главный обвинитель от США] Джексон сейчас находится в Нюрнберге, где он проводит свой первоклассный суд Линча [lynching party]. Мне всё равно, что он там делает с нацистами, но мне противны притязания на то, что он ведёт судебный процесс в соответствии с правовыми нормами. Это притворство слишком уж лицемерно, чтобы соответствовать моим старомодным идеям»[999].

Подобное отношение союзников можно доказать и на основании документов, так как СССР перед Нюрнбергским процессом бесстыже изъявил своё желание казнить подсудимых безо всякого суда или же по приговору суда, проведённого по советским методам суммарного судопроизводства, поскольку, согласно им, вина подсудимых была очевидна. Среди западных союзников были и такие, которые согласились с этим предложением, но в итоге было решено, что только «честный суд» сможет оказать желаемый пропагандистский эффект на немецкий народ[1000]. А главный обвинитель от союзников Р. Джексон во время процесса заявил следующее: «Будучи военным трибуналом, настоящий трибунал является продолжением военных действий стран-союзников. Будучи международным трибуналом, он не ограничен процессуальными и материально-правовыми тонкостями наших соответствующих судебных или конституционных систем»[1001].

С: Что ж, он хотя бы выложил всё начистоту.

Р: Английский историк Дэвид Ирвинг назвал предварительное судебное расследование, проведённое обвинением, частным мероприятием Бюро стратегических служб (американской секретной службы, предшественницы ЦРУ), прежде чем Р. Джексон не ограничил влияние данной организации. Александр фон Книрим, один из ведущих адвокатов защиты до Нюрнбергского процесса, предоставил крайне подробное описание последствий того факта, что обвинение было вправе неограниченно использовать весь исполнительный аппарат всех оккупационных властей (например, арестовывать любых свидетелей, конфисковать все правительственные документы Третьего Рейха; также оно имело полный доступ к документам стран-победительниц), в то время как защита была полностью лишена всех ресурсов и фондов. Учитывая, что Нюрнбергский процесс проводился в стиле англосаксонского уголовного суда, на котором обвинители — в отличие от немецкого судопроизводства — совершенно не обязаны искать или предъявлять какие-либо оправдательные доказательства, а просто стараются доказать вину подсудимых в односторонней манере, вышеприведённое неравенство ресурсов неизбежно вело к серьёзным судебным ошибкам. Даже председательствующие судьи, если и хотели (в исключительных случаях), всё равно не могли помочь защите, поскольку судьи, фактически, были всего лишь марионетками обвинения, которое и принимало все вещественные и личные решения на суде.

С: Так вот почему Стоун сказал, что Джексон проводил в Нюрнберге свой собственный суд Линча!

Р: Да. Председательствующий судья на Нюрнбергском процессе по делу №7 (так называемому «делу заложников» против немецких генералов), Чарльз Веннерштрум, видевший лишь то, что происходило в зале суда, сразу же после вынесения приговора опубликовал в американской прессе своё уничтожающее мнение о методах, царивших на этом процессе:

«Если бы я семь месяцев назад знал то, что я знаю сейчас, я бы никогда сюда не приехал.

Очевидно, что победитель в какой бы то ни было войне не является лучшим судьёй в деле о военных преступлениях. [...] Обвинению явно не удалось уберечь объективность от мстительности, от личных амбиций [...]. Вся атмосфера здесь нездоровая. [...] Многие юристы, клерки, переводчики и следователи стали американцами лишь в последние годы, и их мышление пропитано ненавистью и предубеждениями, царящими в Европе. Судебные процессы должны были убедить немцев в том, что их лидеры виновны. Однако они убедили немцев лишь в том, что их лидеры проиграли войну жестоким завоевателям.

Большинство доказательств на процессах было документальным, отобранным из большого объёма захваченных документов. Отбор проводился обвинением. Защита имела доступ лишь к тем документам, которые обвинение сочло нужным приобщить к материалам дела. [...]

Несовместимым с американскими понятиями правосудия является и то, что обвинение полагалось на самообвиняющие показания подсудимых, находившихся в заключении более чем два с половиной года и постоянно допрашивавшихся в отсутствии адвоката. Два с половиной года заключения — это уже само по себе является формой принуждения.

Отсутствие права на апелляцию вызывает у меня горькое чувство того, что правосудию было указано на дверь.

[...] Немецкий народ должен получать больше информации об этих процессах, а немецкие подсудимые должны получить право подавать апелляцию в ООН.»[1002]

Таким образом, второсортный адвокат Джексон был палачом не только руководящей элиты поверженной нации, но и всего немецкого национального достоинства.

У судей не было никакого права давать указания оккупационным державам насчёт того, как им следует получать или представлять доказательства.

Нюрнбергский процесс проходил в весьма схожей манере с американскими процессами, описанными в главе 4.3.1, разве что с не такими крайними эксцессами. Фон Книрим и многие другие источники описывают следующее: всевозможные угрозы и психологические пытки, длительные допросы и конфискацию всего личного имущества как подсудимых, так и свидетелей, которых заставляли выступать на суде; различные тактики запугивания и устрашения (аресты, процессуальное преследование и другие методы давления, применявшиеся против свидетелей защиты); искажённые письменные показания и документы, неправильный синхронный перевод; произвольно отклоняемые ходатайства по предоставлению улик, конфискацию документов, отказы предоставлять защите доступ к документам, систематичные преграды, чинимые обвинением защите (например, поездки за границу для получения доказательств или для доставки свидетелей защиты не представлялись возможными); корреспонденция подвергалась цензуре на почте; в суде выступали бывшие узники концлагерей, получившие сроки за тяжкие уголовные преступления; приговоры выносились вопреки доказательной базе, а их обоснование было «уникальным по своему примитивизму».

Когда американскому адвокату защиты Э. Дж. Кэрролу было отказано в праве выступить адвокатом на процессе Круппа, он отправил генералу Клею письмо с протестом, в котором подверг критике характерные черты Нюрнбергских процессов, среди которых: длительное, бесчеловечное превентивное заключение; отказ обвинения и трибунала в предоставлении защите права изучать какие угодно документы или «доказательства», основанные на слухах; самовольный отвод свидетелей защиты; разрешение адвокатам защиты общаться со свидетелями только в присутствии представителей обвинения; исчезновение оправдательных улик; конфискация личного имущества; выбитые показания; запугивание свидетелей.

Методы дознания, применявшиеся на Нюрнбергских процессах, не выдерживают никакой критики: подсудимым отказывалось в медицинском уходе, несмотря на изоляцию, голод, холод и увечья, полученные в результате дурного обращения. Адвокаты защиты и те могли быть арестованы, если они настаивали на законном праве на надлежащее судопроизводство; это произошло, к примеру, с адвокатом фон Нейрата, а также с одним из адвокатов на процессе Круппа. Ашенауэр видит близкую параллель между «концлагерными» процессами, проведёнными американцами в Дахау, и процессом Главного административно-хозяйственного управления СС, проведённым в Нюрнберге, — в том, что касается обвинительных показаний бывших узников, поскольку это были одни и те же люди: профессиональные свидетели[1003]. Ну и, разумеется, на Нюрнбергских процессах не было недостатка в запугиваниях и угрозах, применяемых Ассоциацией жертв нацистского режима по отношению к бывшим сотоварищам по заключению, во избежание каких-либо оправдательных показаний[1004].

С: А в Нюрнберге людей пытали?

Р: Нюрнбергский процесс был широко освещён и разрекламирован, поэтому обвинение, в основном, старалось не пытать подсудимых — за исключением Юлиуса Штрайхера. Разумеется, со свидетелями обвинениями, немцами по национальности, которые выступали на процессе или письменные показания которых были представлены в качестве улик, дела обстояли совсем по-другому — взять хотя бы бывшего коменданта Освенцима Рудольфа Хёсса.

С: И эти методы использовались для того, чтобы доказать холокост?

Р: Шокирует, не правда ли? Злодеяния, будто бы совершённые в концлагерях и в восточной Европе, были «доказаны» на показных американских процессах в Дахау и на аналогичных процессах, проведённых другими союзниками. С тех пор СС и Ваффен СС считаются «преступными организациями». На Нюрнбергском процессе миф о холокосте был подкреплён многократным представлением «доказательств», полученных в большинстве своём на вышеупомянутых процессах. Одним из тех, кто лучше всего описал эффект, произведённый этими доказательствами, был Ганс Фрицше. В своих воспоминаниях он отмечает, что все главные обвиняемые на Нюрнбергском процессе настаивали на том, что ни о каких массовых убийствах евреев они не знали, пока суду не были представлены те самые доказательства. После показа сомнительных фильмов о Дахау и других концлагерях, снятых союзниками после их освобождения, психологический эффект был весьма ощутимым, но всё ещё не был до конца убедительным. Большинство свидетелей удалось переубедить лишь после представления показаний Рудольфа Хёсса и Отто Олендорфа, выбитых под пытками[1005]. С этого момента мифическое истребление еврейского народа наложило проклятие и на защиту, и на подсудимых, и вообще на весь немецкий народ, — проклятие, которое никто не осмеливался и не осмеливается опровергнуть[1006]. Однако у подсудимых всё же оставалось такое впечатление, что подлинная исследовательская работа так и не была проделана: «Необъяснимое было доказано импровизированным образом, но ни в коей мере не было исследовано»[1007].

4.3.4. Процессы в «правовых государствах»

С: Ну хорошо, правовые рамки союзнических трибуналов, возможно, действительно были сомнительными, но ведь процессы, проведённые впоследствии в Германии — правовом государстве, — пришли к тем же самым выводам. В первые годы после войны Германия не была суверенным государством, однако позднее, после подписания в 1955 году переходного договора, Западная Германия получила частичный суверенитет, и ситуация изменилась.

Р: На самом деле Германия в то время тоже не была такой уж суверенной. Взять хотя бы оговорки о вражеских государствах в Уставе ООН, действительные и сейчас, в 2005 году. Это статьи 53 и 107 Устава Организации Объединенных Наций, в которых бывшие враги союзников-победителей во Второй мировой войне, то есть Германия, Япония и их союзники, подпадают под действие особого закона. В то время как все остальные бывшие «вражеские государства» заключили со странами-победителями мирные договоры, аннулировавшие действие этого особого закона, Германия этого так до сих пор и не сделала, даже после объединения Германии в 1990 году.

Статья 53 разрешает применение силы по отношению к Германии странами-победителями, не получая при этом одобрения Совета безопасности ООН. Единственным требованием является заключение соглашения между странами-победителями относительно «возобновления агрессивной политики со стороны любого такого государства». То, возобновляет ли Германия агрессивную политику (не агрессивную войну!), а если да, то когда, решают страны-победители исключительно по своему усмотрению.

В статье 107 говорится следующее: «Ничто в настоящем Уставе не должно делать недействительным или препятствовать действиям в отношении какого-либо государства, которое во время Второй мировой войны было врагом какого-либо государства, подписавшего настоящий Устав, принятым или санкционированным в результате этой войны правительствами, ответственными за данные мероприятия».

Большинство учёных юристов полагает, что данная формулировка распространяется только на мероприятия, предпринимаемые во время войны или при оккупации. Однако нынешний вид этой статьи позволяет трактовать её по-разному. Следовательно, мероприятия, предпринимаемые странами-победителями (в том числе — сегодня) не обязаны соответствовать нормам международного права, изложенным в Уставе ООН. Но и в таком случае все мероприятия, предпринятые против Германии во время и после войны в обход международного права — выселение, депортации, принудительный труд[1008], конфискация и разрушение промышленности[1009], похищение людей и кража патентов — не могут быть оспорены с юридической точки зрения.

С: Но вы, конечно, не можете всерьёз утверждать, что страны-победители станут использовать эти положения сегодня.

Р: Во время холодной войны оговорки о вражеских государствах не представляли собой серьёзную угрозу для Германии из-за отсутствия единства между странами-победителями. Вдобавок они были симптомом нерешённого немецкого вопроса и тем самым — при большой доброжелательности — даже могли быть полезными для немецкой политики[1010]. Но сегодня эти оговорки висят у Германии камнем на шее, не давая ей свободу действия во внешней политике.

Неоспоримость судебных процессов, проведённых странами-победителями, если смотреть с юридической точки зрения, была жёстко и не совсем обычно закреплена в переходном договоре, заключённом между тремя западными странами-победителями и Федеративной Республикой Германии в 1955 году. В статье 7 параграфе 1 данного договора говорится следующее: «Все приговоры и решения по судебным делам, вынесенные в Германии судом или судебным органом трёх стран или какой-либо из них, так же как и те, что будут вынесены позже, остаются юридически обязательными и действительными во всех отношениях в соответствии с немецким законом и должны трактоваться немецкими судами и органами власти соответствующим образом»[1011].

Таким образом, одним из условий предоставления западной Германии частичного суверенитета было признание судебных решений всех судов, проведённых в военных трибуналах союзников-победителей, за неоспоримую истину. Кроме того, все немецкие суды и органы власти в своих решениях и постановлениях должны руководствоваться историческими «фактами», полученными на союзнических процессах. В договоре об объединении Германии за 1990 год подчёркивалось, что правительство объединённой Германии признаёт, что этот параграф остаётся в силе[1012].

С: То есть «истина», установленная на Нюрнбергском процессе, была юридически признана «неоспоримой» ещё в 1955 году?

Р: Да. Отсюда и тянется холокостная доктрина об «общеизвестных фактах», подробно о которой мы поговорим несколько позже. В нынешней Германии эта доктрина просто вышла из-под контроля. Но это ещё не всё. Вот что говорится в статье 139 основного закона Германии: «Положения основного закона не могут влиять на законы и распоряжения, принятые в связи с “освобождением немецкого народа от национал-социализма и милитаризма”».

С: А вы что, против освобождения немецкого народа?

Р: Вопрос не в том, действительно ли немецкий народ нуждался в «освобождении» от национал-социализма и «милитаризма», а в том, должны ли произвольные законы союзников, относящиеся к периоду оккупации, быть выше основного закона Германии, так же как и прав человека, которые тот гарантирует. Как-никак, Германия в случае необходимости не может сослаться ни на какое надгосударственное действующее международное право, поскольку вышеупомянутые оговорки о вражеских государствах отнимают у Германии именно это право[1013].

При чтении статьи 139 основного закона Германии у людей от удивления могут глаза на лоб полезть; многие могут подумать, что это какая-то устаревшая статья из первых дней существования Западной Германии и что сегодня на неё никто не обращает внимания. Но это далеко не так. Летом 1990 года был ратифицирован так называемый «Договор два плюс четыре», заключённый между двумя германскими государствами и четырьмя странами-победительницами во Второй мировой войне, который позволял ФРГ и ГДР объединиться в одно государство. При этом было отредактировано несколько статей из западногерманского основного закона, заменявшего собой конституцию Западной Германии. Так, например, из основного закона была удалена старая статья 23, позволявшая другим частям немецкого народа присоединяться к юрисдикции основного закона. Кроме того, была изменена статья 146, заключительная статья основного закона, в которой первоначально говорилось, что данный основной закон теряет силу в момент вступления в действие конституции, принятой воссоединённым немецким народом свободным волеизъявлением. За этим стоит тот факт, что основной закон не был одобрен немецким народом на референдуме, а был всего лишь согласован между тремя западными союзниками и рядом немецких послевоенных политиков. С этой точки зрения данный основной закон (а значит, и вся система ФРГ) не имеет демократической законности и противоречит международному праву.

В свете столь радикальных изменений немецкого основного закона, осуществлённых в 1990 году, встаёт справедливый вопрос о том, почему в то же самое время не была изменена или удалена антагонистическая статья 139. Ключ к разгадке даёт совместное письмо премьер-министра ГДР Вольфганга де Маизьера и министра иностранных дел ФРГ Ганса-Дитриха Геншера, адресованного четырём странам-победителям во Второй мировой войне. Во втором пункте этого письма говорится следующее: «Мемориалы, возведённые на немецкой земле и посвящённые жертвам войны и диктатуры, будут почитаться и охраняться немецкими законами»[1014].

Вы можете спросить, что тут такого. А вы взгляните на письмо, составленное баварской администрацией государственных замков, парков и озёр. В ответ на письмо одного немецкого гражданина, спрашивавшего, почему мемориальные плиты в бывшем концлагере Флоссенбюрг, на которых было высечено крайне завышенное число жертв, не были заменены плитами с более точным числом, данное ведомство ответило следующее: «Изменение или замена всех этих мемориальных плит и стеклянных окон приведёт к неоправданным расходам. Кроме того, между Федеративной Республикой Германии и Францией существует соглашение от 23 октября 1954 года (Bundesanzeiger Nr. 105 от 4 июня 1957 года), согласно которому мемориал следует постоянно содержать в том виде, в котором он существовал на момент подписания соглашения, так что какие-либо изменения невозможны и по юридическим причинам»[1015].

Вполне возможно, что аналогичные соглашения, запрещающие вносить какие-либо изменения в мемориалы, существуют у Германии и с другими странами.

Итак, подведём итоги:

— В случае международного кризиса Германия из-за национальных и международных правооснований бывших стран-победительниц рискует потерять все суверенные права современного государства.

— Кроме того, Германия связана историческими «общепризнанными фактами», установленными мстительными трибуналами союзников, посредством ряда договоров, предоставивших ей частичный суверенитет. Данное обязательство — придерживаться исторической точки зрения победителя как неоспоримой истины — было продлено в 1990 году договором об объединении Германии, а также рядом двухсторонних договоров.

— Пересмотр исторической картины не только оправдает Германию по ряду ключевых моментов, но и станет тяжелейшей исторической ношей для стран-победительниц. Не исключено, что страны-победительницы оценят такого рода пересмотр (который предоставит Германии свободу действий как во внутренней, так и во внешней политике), как возобновление агрессивной, реваншистской политики. Германию обвинят в том, что она стремится избавиться от висящего на ней исторического бремени для того, чтобы впоследствии потребовать материальных, экономических и территориальных компенсаций за несправедливости, причинённые ей в прошлом. Даже если Германия и не выдвинет таких требований, её всё равно будут подозревать в подготовке такого рода политики при помощи исторических ревизий. Официальная поддержка немецким правительством ревизионизма (или просто терпимость по отношению к нему) может вызвать у стран-победительниц впечатление о том, что тем самым создаётся угрозу миру и мирному сосуществованию народов.

— Если добавить ко всему этому пугающие картины Германии начала девяностых, с горящими домами «политических эмигрантов» и со скинхедами, выкрикивающими «Хайль Гитлер!», то тогда вполне можно понять травлю Германии, развёрнутую средствами массовой информации в те годы[1016].

Иными словами, если Германия не хочет, чтобы её снова окружили со всех сторон и схватили за горло всем миром (как это уже имело место до и во время обеих мировых войн), то она, как считается, должна принимать навязанную ей версию истории.

Во избежание столь нежелательного развития политической обстановки немецкие власти всеми доступными средствами следят за тем, чтобы исторический ревизионизм никогда не завоевал в Германии решающего влияния — если только ревизионистские взгляды не будут признаны обоснованными самими странами-победителями. Сомнительно, однако, что такое когда-нибудь произойдёт. Ведь тогда страны-победительницы должны будут добровольно (!) признать себя виновными, что станет историческим событием, уникальным в своём роде.

Впрочем, существует ещё одна сторона данной проблемы. В 1990 году один офицер из немецкого бундесвера был с позором уволен со службы из-за того, что в частной беседе со своими сослуживцами он высказал сомнения по поводу холокоста и того, что Германия несёт исключительную ответственность за Вторую мировую войну[1017]. Что касается второго вопроса, то здесь можно сразу же указать на то, что раздел Польши в 1939 году стал результатом договора между Германией и СССР; это означает, что обе эти страны несут ответственность за развязывание Второй мировой войны. Однако во время суда над тем офицером ни один из этих вопросов не был открыт для обсуждения. Федеральный административный суд Германии попросту признал офицера виновным в неверности ФРГ своими заявлениями. Неверность эта будто бы состояла в том, что он не поддерживал основополагающую идею современной Германии, а именно неоспоримость холокоста и исключительной ответственности Германии за Вторую мировую войну. Тем самым он был найден виновным в неверности свободному и демократическому строю общества[1018].

С: Такое толкование закона просто поразительно! Отсюда следует — ни много, ни мало, — что холокост — это часть основ государства, один из главных столпов, на которых покоится Федеративная Республика Германия!

Р: Именно так и не иначе. Это может показаться извращением, но, если мы примем во внимание то, как было образовано это государство, и то, что об этом неоднократно заявляли многочисленные немецкие политики и СМИ, то это окажется вполне логичным. Так, к примеру, бывший президент ФРГ Рихард фон Вайцзеккер неоднократно говорил, что «это не НАТО, а Освенцим составляет основу государства [ФРГ]»[1019].

В 1999 году эту точку зрения подтвердил Йозеф Фишер, на тот момент, когда я пишу эти строки, занимающий пост министра иностранных дел Германии: «У всех демократий есть своя основа. Для Франции — это 1789 год. Для США — Декларация Независимости. Для Испании — гражданская война [1936-1939 гг.]. Для Германии же это — Освенцим. Это может быть только Освенцим. На мой взгляд, память об Освенциме — об Освенциме, который не должен никогда не повториться вновь, — может быть единственной основой новой берлинской республики»[1020].

В 1994 году немецкая ежедневная газета «Ди вельт», некогда называвшая себя консервативной, заявила, что ревизионистов нужно сажать в тюрьму, помимо прочего, за следующее: «Любой, кто отрицает Освенцим, [...] сотрясает тем самым основы самосознания данного общества»[1021].

Левый немецкий еженедельник «Цайт» прибег к той же самой аргументации, объясняя, почему немецкая судебная система и ведомство по охране конституции должны заткнуть рот всем сомневающимся в холокосте: «На карту поставлена моральная основа нашей республики»[1022].

Вскоре после этого Рудольф Вассерман, бывший председатель верховного суда земли, написал: «Любой, кто отрицает правду о национал-социалистических лагерях уничтожения, изменяет принципам, на которых была построена Федеративная Республика Германия. Это государство считается доблестной демократией, защищающей себя всякий раз, когда антидемократы пытаются её свергнуть»[1023].

В немецком бундестаге этот взгляд был изложен и встречен аплодисментами всеми (!) партиями: «Любой, кто превращает в банальность или отрицает массовое уничтожение национал-социалистами евреев — иными словами, холокост, — должен знать, что тем самым он нападает на демократические основы»[1024].

Консервативная немецкая газета «Франкфуртер альгемайне цайтунг» также присоединилась к этому хору голосов: «Если бы «Мнение о холокосте» Деккерта [немецкого ревизиониста] было верным, то тогда Федеративная Республика [Германия] основывалась бы на лжи. Каждое обращение президента, каждая минута молчания, каждая книга по истории были бы ложью. Отрицая убийство евреев, он отрицает законность Федеративной Республики»[1025].

С: Такое впечатление, что всё это говорили какие-то полоумные фанатики. Вовсе не отдельный аспект истории угрожает нынешней Германии, нет. Это как раз тот, кто нападает на научную свободу и на свободу слова, нападает тем самым на основы самосознания германской республики и ставит на карту её моральные основания! Так будет правильно.

Р: Совершенно с вами согласен. Вот только Федеративная Республика Германия руководствуется в первую очередь не правами человека, изложенными в её основном законе, а господствующей холокостной догмой. Однако, прежде чем требовать от немецких граждан принять эту догму, её нужно чётко изложить в конституции Германии — после того, как немецкий народ выразит своё согласие с нею на специальном референдуме.

С: Ну, теперь у Германии хотя бы есть крупный символ вечного подчинения этой догме — гигантское скопление бетонных плит в самом центре Берлина. Возможно, не пройдёт много времени, и в немецкий основной закон также будет включена статья, выражающая подчинение этой догме. Хотя, пожалуй, «антифашистской» статьи 139 уже достаточно.

Р: Как бы то ни было, из вышеприведённых высказываний становится ясно, что все те, кто имеет иной взгляд на этот исторический вопрос, считаются антидемократами и врагами государства.

С: Но скажите, ради бога, что общего может быть у тех или иных взглядов на историю с демократическими убеждениями или с верностью конституционному порядку? Это лишено всякой логики!

Р: А никто и не говорит, что в этом есть какая-то логика. Что я хотел всем этим показать, так это политическую и юридическую структуру и психическое состояние новорождённой Федеративной Республики Германии в 1950 году, когда она унаследовала от союзников профессию «охотников за нацистами» и уже сама стала преследовать тех, кто будто бы был повинен в «преступлениях» национал-социализма.

С: Хм, звучит не очень обнадёживающе.

Р: Да, и что потом случилось, можно увидеть на примере Ильзы Кох. Ильза Кох была женой Карла Отто Коха, бывшего коменданта концлагеря Бухенвальд. Во время войны Кох предстал перед внутренним судом СС за преступления, совершённые им в Бухенвальде. Он был приговорён к смертной казни и повешен[1026]. После войны жена Коха предстала перед показным союзническим судом (см. главу 2.9). Когда наружу всплыли скандальные подробности этих процессов, Ильза Кох была помилована. Однако это не помешало властям только что созданной ФРГ вновь подвергнуть её судебному преследованию вскоре после этого. Условия, при которых проходил этот, на сей раз — немецкий, процесс, были весьма похожи на условия союзнических процессов, проводившихся несколькими годами ранее: та же истерия, те же лживые показания тех же профессиональных свидетелей, то же отсутствие критического расследования со стороны суда и т.д. и т.п. Вот только на этот раз для жалости к фрау Кох не осталось места. Её приговорили к пожизненному тюремному заключению; позже она покончила жизнь самоубийством.

С: Но это уж точно не был единичный случай.

Р: Да, это было и до сих пор остаётся правилом. Ганс Латернзер (адвокат как на Нюрнбергском процессе, так и на Освенцимском процессе во Франкфурте, состоявшемся 18 лет спустя) охарактеризовал атмосферу, царившую на Франкфуртском процессе, следующими словами: «На крупнейших международных уголовных процессах, в которых я принимал участие, в том числе на Нюрнбергском, никогда не было столько напряжения, сколько на Освенцимском процессе»[1027].

Иными словами, после восемнадцати лет постоянной холокостной пропаганды общественная атмосфера в Западной Германии была столь отравлена и переполнена предубеждениями и ненавистью, что честный суд стал попросту невозможен.

Но давайте рассмотрим этот вопрос в хронологическом порядке. Итак, одним из первых поступков молодой ФРГ стало подписание соглашения с Израилем, в котором она признавала, что при национал-социализме имело место преследование евреев, и обещала выплатить еврейским физическим лицам и недавно созданному еврейскому государству репарации в виде денег и товаров. Подобным образом ФРГ, изо всех сил пытавшаяся финансово и экономически выбраться из руин Третьего Рейха, надеялась завоевать благосклонность мирового еврейства. Канцлер ФРГ Конрад Аденауэр в 1952 году подытожил это следующими словами: «Мировое еврейство — это великая сила!»[1028]

С: Ну а еврейскую точку зрения на всё это выразил Шмуэль Дайан: «А глик хот унц гетрофен[1029] — шесть миллионов евреев было убито, а мы за это получаем деньги!»[1030]

Р: Что ж, разные точки зрения — разные оценки. Впрочем, молодой ФРГ действительно не нужны были трения с мировым еврейством, имеющим большое влияние в международных финансах и средствах массовой информации. Поэтому западногерманские власти при канцлере-консерваторе Аденауэре, при помощи оппозиции в лице социал-демократов, делали всё, чтобы улучшить отношения с еврейством. Лишь однажды они встретили сопротивление — в лице одного из представителей Свободной демократической партии ФРГ (в то время — весьма националистически настроенной) в бундесрате[1031], который заявил, что, прежде чем признавать еврейские требования, специальная историческая комиссия должна чётко установить, что именно произошло во время Второй мировой войны. Но это требование было попросту проигнорировано. Собственно говоря, после Второй мировой войны не было создано ни одной официальной правительственной комиссии, которая бы провела исследование этих исторических вопросов — вопросов, использованных в качестве морального основания для построения новой немецкой нации. Это находится в резком противоречии с первой мировой войной, после которой вопрос об ответственности за развязывание войны был с большой тщательностью изучен немецкими правительственными комиссиями[1032].

Как и все административные органы в послевоенной Германии, новая западногерманская судебная система также образовалась в результате политической чистки немецкой администрации, проведённой союзниками. Все судьи и прокуроры, сочтённые политически неблагонадёжными, были уволены и заменены политически надёжными персонами, даже если у последних не было необходимой квалификации в данной области[1033]. Нередко это были ярые левые или бывшие эмигранты (как евреи, так и неевреи), настроенные крайне враждебно по отношению к бывшим служащим Третьего Рейха. Сразу же после войны союзники учредили так называемые «комиссии (палаты) по денацификации» («Spruchkammern»), помогавшие им проводить политические суды над всеми без исключения служащими Третьего Рейха, включая почтальонов и кондукторов. После образования ФРГ в 1949 году функции этих комиссий по денацификации потихоньку перешли к обычным уголовным судам, рассматривавшим дела так называемых «нацистских преступников». До 1958 года эта деятельность была плохо согласована, но всё изменилось после создания в том году Центрального отдела земельных управлений юстиции (ЦОЗУЮ, ZStL), официальной немецкой организации по «охоте за нацистами». Начиная с 1958 года этот отдел собирает со всего мира информацию о «нацистских преступлениях». Отправным пунктом его расследований служат, как правило, «улики», собранные во время показных союзнических судов, заявления и рассказы различных ассоциаций бывших узников концлагерей, а также «улики», представленные Израилем и, в особенности, властями коммунистических стран Восточной Европы, поскольку большинство преступлений было якобы совершено как раз на их территории.

С: И что здесь такого плохого?

Р: Ну, во-первых, ЦОЗУЮ расследует только преступления, совершённые немцами, но не преступления, совершённые союзниками и их пособниками против немцев. Немецким властям запрещено проводить такого рода исследования. Во-вторых, данная организация по «охоте за нацистами», как и любая немецкая прокуратура, обязана по закону собирать и предъявлять также и оправдательные доказательства. Но каких оправдательных доказательств можно ждать от Израиля, от коммунистических стран Восточной Европы или от организаций бывших узников, в которых нередко преобладают коммунисты? Факт состоит в том, что ЦОЗУЮ никогда не пытался собирать какой-либо оправдательный материал, зато обвинительный материал собирался им столь же некритично, как это делалось союзниками сразу же после войны.

Тесное и слепое сотрудничество между ЦОЗУЮ и организациями узников, которыми явно управляли коммунистические страны, чётко говорит о том, что ЦОЗУЮ сам по себе — не что иное, как бюрократическая рука пятой колонны коммунистического интернационала, далеко проникшая в немецкую юридическую систему. Это становится очевидным, в частности, из тесного и дружеского сотрудничества между ЦОЗУЮ и Освенцимским комитетом, штаб-квартира которого первое время находилась в Кракове, то есть в коммунистической Польше, ПНР. Кульминацией этого симбиоза стало совместное издание Германом Лангбайном (председателем-коммунистом организации бывших узников Освенцима «Освенцимский комитет») и Адальбертом Рюкерлем (главой ЦОЗУЮ) книги «Национал-социалистические массовые убийства...»[95]. Заговор против непредвзятого отношения к уголовному расследованию, возбуждённому ЦОЗУЮ, был также продемонстрирован письменной благодарностью, которую как прокурор, так и судьи выразили Лангбайну за большую поддержку, оказанному им в подготовке и проведении Освенцимского процесса во Франкфурте[1034].

С: Та же самая история, что и с американской организацией по «охоте за нацистами» OSI (Office of Special Investigations, Отдел по особым расследованиям), учреждённой Джеймсом Картером в 1976 году. Её служащие представляли собой сборище холокостных фанатиков-евреев, готовых охотно сотрудничать с советскими мошенниками из КГБ, что видно из суда над Демьянюком (см. главу 2.10).

Р: Да, вы правы. Хотя, насколько мне известно, в ЦОЗУЮ никогда не работали евреи. Впрочем, после войны у немецких антифашистов вошло в моду быть бóльшими евреями, чем сами евреи. А сегодняшние немцы прекрасно обходятся и без евреев; они уже давно научились сами себя угнетать. Неудивительно поэтому, что немецкие эксперты-юристы считали необходимым, чтобы в первые десятилетия для этих особых расследований нанимались только политически благонадёжные служащие[1035]. От себя добавлю, что это было справедливо и для судов. Таким образом, можно с уверенностью говорить, что подбирались только те лица, которым даже в голову не могло придти, что «преступления», которые они расследуют, были выдуманными.

Учитывая столь энергичный, идеологически подкованный и вышколенный персонал, можно с большой долей уверенности заявить, что во время предварительных расследований свидетелям, не желавшим давать показания, угрожали, дабы выбить из них требуемые заявления. Немецкий леворадикальный автор Лихтенштайн описывает результаты допроса второй степени, который он считает необходимым для того, чтобы заставить упирающихся свидетелей говорить: «Свидетель [...] колеблется, [...] переживает или изображает нервный срыв. [...] Перед тем как покинуть место для дачи показаний, он берёт обратно своё заявление о том, что допрашивавший его полицейский «шантажировал» его для того, чтобы тот сказал, что тогда происходило. Сейчас он весьма сбивчиво говорит, что полицейский «обращался с ним весьма жёстко», что, безусловно, необходимо в случае со свидетелями такого рода»[1036].

С: А есть ли какие-нибудь указания на то, что во время этих немецких процессов применялись пытки?

Р: Нет, но, на мой взгляд, в царивших тогда условиях пытки были не нужны. Они могли даже привести к прямо противоположным результатам. Пытки, как правило, оставляют жертву с ощущением того, что с нею несправедливо обошлись. И, как только жертве перестают угрожать, возникает «опасность» того, что станет известно, как с нею обращались, а это, в свою очередь, может свести на нет все усилия мучителя. Допросы второй степени, то есть методы жёсткого допроса, а также постоянные наводящие вопросы, как правило, не оставляют следов и являются гораздо более эффективными.

С: Вы говорите о промывании мозгов, так ведь?

Р: Да, это можно назвать и так.

Перед началом предварительных слушаний по Освенцимскому процессу во Франкфурте немецкое правительство не особо желало использовать архивы восточноевропейских стран. Информация, поступающая от стран социалистического блока, воспринималась как попытка дестабилизировать ФРГ. Впрочем это нежелание быстро пропало после давления со стороны различных влиятельных групп, заинтересованных в предстоящем Освенцимском процессе, и было заменено на прямо противоположную линию поведения: Германия обратилась ко всему миру с просьбой «помочь» ей в самобичевании, то есть предоставить весь возможный материал о преступлениях национал-социалистов. Первоначальное скептичное отношение некоторых прокуроров в том, что касается надёжности улик, предоставляемых Освенцимским комитетом, исчезло без следа после жалоб Освенцимского комитета и приказов, полученных с самого верха. В частности, прокурор Вебер, допрашивавший профессионального обманщика Рёгнера и вступивший в схватку с Германом Лангбайном по поводу того, как следует вести следствие, написал в служебной записке, после того как Лангбайн подал жалобу начальникам Вебера, следующее: «Так как это касается важного дела, в котором сильно заинтересован министр юстиции [...]»[1037].

С: Но ведь это не затрагивает право обвиняемого на надлежащую защиту. Каким образом это могло помешать сбалансированному подходу к делу?

Р: А давайте сравним это с положением дел на Нюрнбергском процессе. В Нюрнберге обвиняемые столкнулись с аппаратом, у которого имелся примерно год на то, чтобы просмотреть все документы полностью оккупированной Германии, так же как и стран-победителей, на предмет уличающих доказательств. Защите же, напротив, сильно мешали. В свою очередь, во Франкфурте в 1964-1965 годах обвиняемым противостояла обвинительная машина, организованная на всепланетном уровне, непрерывно действовавшая в течение двадцати лет. Уличающие улики поступали со всего света. Подготовка более-менее приемлемой защиты заняла бы целые годы, потребовав огромных расходов. Иными словами, защититься от столь гигантского потока обвинений было практически невозможно. Эта огромная разница в средствах является причиной того, почему по немецкому закону обвинение обязано также искать и предъявлять оправдательные доказательства. Вот только этого никогда не происходило.

Гораздо хуже, однако, те манипуляции, которые ЦОЗУЮ проделывал вместе с организациями бывших узников. Они составляли так называемые «досье на преступников», которые затем предоставляли всем потенциальным свидетелям, а также немецким и зарубежным следственным органам в целях их дальнейшего распространения среди свидетелей. В этих досье приводились все предполагаемые преступники вместе со своими фото, сделанными как на момент составления досье, так и во времена национал-социализма, а также с описанием приписываемых им преступлений; также там приводились преступления, которые могли иметь место, но свидетели и исполнители которых отсутствовали. Свидетелей просили относиться к этим досье как к материалу, не подлежащему огласке, приписывать преступников к соответствующим преступлениям и добавлять преступления, которые могли отсутствовать в досье[1038].

С: А что в этом плохого?

Р: Любой профессиональный следователь — путём надлежащих методов дознания — прежде всего постарается узнать, что знает свидетель, прежде чем предоставлять ему информацию. Здесь же информация предоставлялась свидетелям ещё до их допроса. Это делалось для того, чтобы внушить свидетелям, будто и преступления, и преступники уже были установлены. Нужно было всего лишь подтвердить связь между преступлениями и преступниками, а также пополнить список преступников и преступлений. Любые сомнения по поводу того, если эти преступления действительно имели место (а если — да, то действительно ли они были совершены обвиняемыми), отметались с самого начала.

С: Это тот самый метод задавания наводящих вопросов, который, как описала Э. Лофтус, приводит к сильному искажению памяти (ср. главу 4.2.2).

Р: Верно. Таким образом, очевидно, что последующее опознание мнимых преступников этими, заранее подготовленными, свидетелями, было фарсом. Кроме того, многих свидетелей допрашивали по несколько раз, одних — потому, что у следователей появлялась новая информация, насчёт которой они хотели задать дополнительные вопросы, других же — из-за того, что их показания противоречили истине в понимании следователей. Можно почти с полной уверенностью утверждать, что эти повторные допросы всегда порождали так называемые «обтекаемые» показания.

С: Согласно той же самой Лофтус, вероятность искажения памяти резко возрастает с повторным задаванием наводящих вопросов.

Р: Рюкерль, долгое время возглавлявший ЦОЗУЮ, привёл случаи открытого манипулирования свидетелями со стороны следователей, так же как и со стороны частных информационных центров. В некоторых случаях Оппиц и Рюкерль (оба — представители обвинения) отметили, что на свидетелей оказывали влияние организации узников, среди которых была скрытая коммунистическая Ассоциация жертв нацистского режима[1039].

С: Хм, это даже забавно. Учитывая все те методики задавания наводящих вопросов, которыми пользовался ЦОЗУЮ, этот орган был, по сути, не чем иным, как гигантским учреждением по манипулированию свидетелями.

Р: Представляете, к каким манипуляциям должны были прибегнуть все те прокуроры, полицейские, организации узников и информационные центры, чтобы даже сам Рюкерль почувствовал себя обязанным подвергнуть критике это недостойное поведение! Но это ещё не всё. Адвокат защиты Латернзер сообщает о том, что свидетели на Освенцимском процессе могли, ещё даже до начала процесса, рассказывать свои истории в средствах массовой информации и даже в информационных брошюрах для свидетелей, специально печатавшихся по такому случаю; так что непредвзятые и объективные свидетельские показания были попросту невозможны. Кроме того, за многими свидетелями пристально наблюдали различные организации и частные лица, что также способствовало формированию у них предвзятого мнения[1040].

Поскольку следствие нередко проходило крайне тяжело, обвиняемые находились под арестом в ожидании суда от трёх до пяти лет, а иногда и больше; при этом их постоянно допрашивали.

С: Это очень утомляет.

Р: И противоречит правам человека.

Так же как и Нюрнбергский процесс, большинство более поздних процессов над «нацистскими преступниками» превратились в показные судилища. Многим подозреваемым сразу же предъявляли все мыслимые и немыслимые обвинения, сотни свидетелей давали уличающие показания, тысячи зрителей на всё это глазели, а средства массовой информации трезвонили об этом по всему свету. Ни одно из этих дел не было подтверждено какой-либо судебно-медицинской экспертизой. Следующий отрывок из приговора, вынесенного на Освенцимском процессе во Франкфурте, является символом этой чудовищной халатности: «У суда не было почти никаких возможностей для обнаружения доказательств, которые доступны на обычном суде, расследующем убийство, для создания подлинной картины того, что действительно происходило на момент убийства. У него не было трупов жертв, протоколов вскрытия трупа, заключений экспертов о причине и времени смерти; у него не было никаких следов убийц, орудий убийства и т.д. и т.п. Изучение показаний очевидцев было возможно лишь в редких случаях»[1041].

С: Ну, они хотя бы признали свои недостатки.

Р: Да, но они даже не попытались исправить данную ситуацию. Они могли, например, вызвать в суд свидетелей-экспертов, чтобы проверить: а) какие следы утверждаемых преступлений должны были остаться и б) какие из этих следов могут быть найдены. Однако это сделано не было. А когда один-единственный немецкий судья имел смелость оправдать обвиняемого ввиду того, что улики, представленные в качестве доказательства предполагаемого преступления, были недостаточны даже для того, чтобы по правовым канонам установить, что данное преступление вообще имело место, немецкий Верховный федеральный суд отменил оправдательный приговор, дав возмутительное объяснение, что суд ничего не сделал для того, чтобы проверить, что утверждаемое преступление действительно имело место[1042]. Но ведь это ни разу не было сделано ни одним немецким судом над мнимыми нацистскими преступниками. И подобное отсутствие доказательств совершения преступления нисколько не беспокоило Верховный суд ФРГ, когда подсудимым выносился обвинительный приговор.

Те немногие свидетели-эксперты (не по юридическим или историческим вопросам), которые выступали на процессах над «нацистскими преступниками», исследовали не сами преступления, а вопросы о надёжности человеческой памяти или вопрос о том, может ли собака породы сенбернар сегодня быть любящей, а завтра — жестокой.

С: Вы что, шутите?

Р: Отнюдь. Это имело место на Треблинском процессе, на котором свидетели дали противоречивые показания насчёт собаки коменданта лагеря Курта Франца по кличке Барри[1043].

Не считая этих единичных случаев, заключения экспертизы составлялись исключительно историками, которых, впрочем, нисколько не заботила историческая (не)точность свидетельских показаний. Ибо, в противном случае, это могло привести к весьма нежелательным для них результатам. Нет, историки эти помещали расследуемые «преступления» нацистов в общий контекст официально предписанного, чудовищного образа Третьего Рейха, создавая тем самым такую судебную атмосферу, в которой подсудимые представали не иначе, как дьяволом во плоти, живым воплощением самого зла[1044].

С: Так вот какими методами перевоспитывался немецкий народ!

Р: Да, причём это признаётся даже на официальном уровне. Например, сей факт был признан Фрицом Бауэром, прокурором на Освенцимском процессе[1045], или Берндом Науманом, репортёром на Освенцимском процессе от «Франкфуртер альгемайне цайтунг». Последний написал, что Освенцимский процесс имел «этическое, общественно-воспитательное значение»[1046]. А коммунист Герман Лангбайн, «серый кардинал» за судебной сценой, дал следующий комментарий: «Особый элемент в этих уголовных процессах — их политические последствия»[1047].

Адальберт Рюкерль, в свою очередь, написал, что «прояснение» преступлений национал-социалистов имело «всеобщую политическую и историческую значимость, далеко выходящую за рамки уголовного расследования как такового» и что «совместные результаты исторического исследования и уголовного расследования таковы, что они оставляют в сознании человека с улицы такие вещи, какие он должен хорошо запомнить ради его же собственного блага — неважно, насколько неприятны они могут для него быть»[1048].

Немецкий традиционный историк Вольфганг Шеффлер весьма настойчиво намекает на то, что процессы над «нацистскими преступниками» должны постоянно быть в центре внимания общественной жизни, поскольку они имеют дело с вопросом о существовании немецкого общества[1049]. А согласно другому немецкому традиционному историку, Петеру Штайнбаху, процессы над «нацистскими преступниками» вносят значительный вклад в дело формирования немецкой идентичности[1050].

С: Освещение этих событий в средствах массовой информации должно было быть соответствующим, то есть очень широким.

Р: Вы абсолютно правы, причём это происходило вопреки изъявленной воли большинства немецкого населения. Но, как известно, непослушного ребёнка бьют до тех пор, пока он не станет слушаться. Воспитательная роль СМИ, изобличённая как крайне недемократичная, была подчёркнута многими авторами[1051]. Более чем сомнительное качество освещения данных событий в СМИ (к сожалению, крайне типичное для многих средств информации) было продемонстрировано австрийской газетой «Нойес Остеррайх», прокомментировавшей свидетельские показания на одном из судов над «нацистскими преступниками» следующим образом: «Всё то, что обвиняемый не может опровергнуть, явно имело место, как бы невероятно оно ни звучало»[1052].

С: То есть, доказывать нужно не вину обвиняемого, а его невиновность. Очень любопытно...

Р: На средневековых процессах над ведьмами такой подход к доказательствам назывался «probatio diabolica» — «дьявольское доказательство».

Из международных откликов на эти садо-мазохистские немецкие процессы стоит отметить международное обращение за 1978 год, в котором был сделан призыв не позволять нацистским преступлениям терять силу за давностью их совершения[1053] — и это после того, как немецкий закон о давности уголовного преследования уже дважды продлевался исключительно для того, чтобы преследование мнимых нацистских преступлений длилось чуть ли не до скончания века[1054]. В этой связи Лихтенштайн отмечает, что в 1979 году, во время дебатов по этому закону, Симон Визенталь распечатал на многих языках открытки с протестом и распространил их с просьбой переслать их по почте правительству ФРГ[1055]. Штайнбах был совершенно прав, когда описал дебаты по этому закону в немецком Бундестаге как один из самых значимых моментов в истории немецкого парламентаризма[1056]. Конец этому безумию был положен лишь в 2004 году, почти через шестьдесят лет после окончания войны, когда решением Верховного федерального суда Германии уголовное преследование дряхлых девяностолетних стариков было юридически запрещено[1057].

С: Но ведь это означает, что отныне нацистские преступления, за которые никто не был наказан, нельзя будет исследовать.

Р: А для того чтобы исследовать исторические вопросы, судьи и не нужны, скорее наоборот. С этим согласны даже некоторые официальные историки: «Процессы, которые проводятся для того, чтобы предоставить историкам доказательственный материал, — дурные процессы, тревожно граничащие с показными»[1058].

Случай с Карлом Вольфом, бывшим генералом Ваффен-СС, показывает, сколь сильным было политическое влияние на эти процессы. В 1964 году Вольф предстал перед мюнхенским судом по обвинению в соучастии в убийстве 300.000 евреев. Во время этого процесса, основывавшегося исключительно на косвенных уликах, свои показания дали примерно 90 свидетелей. Лишь трое из них обвинили Вольфа. Суд, состоявший из трёх профессиональных судей и шестерых присяжных, не был уверен в том, что Вольф виновен, и медлил с вынесением решения. Размышления длились целых восемь дней. Наконец 30 сентября 1964 года был вынесен приговор. Незначительным большинством всего в один голос Вольф был приговорён к пятнадцати годам тюремного заключения. И вот как суд пришёл к своему решению:

«В течение десяти недель Вольф заявлял в суде и ещё раз подчеркнул это в интервью с [немецким журналом] «Нойен бильдпост», весной 1974 года: «Я не знал, что там должны были убивать евреев». Суд, однако, ему не поверил. Будучи «глазами и ушами» Гиммлера, он не мог не знать, какая судьба ждала евреев. [...]

Согласно Норберту Кельнбергеру, присяжному на том процессе, приговор был вынесен большинством всего в один голос. Кельнбергер и некоторые его коллеги не были уверены в том, что Вольф виновен. Однако судья Йорка сделал особое ударение на том, что это — политический процесс, что весь мир следит за судьями и что поэтому они просто обязаны осудить Вольфа.

Согласно Кельнбергеру, Йорка заявил, что их не должна беспокоить судьба обвиняемого. Всё равно через год-два его выпустят»[1059].

Прошло, однако, пять лет, и Вольф по-прежнему находился за решёткой. Тогда Кельнбергер решил публично заговорить об этом показном процессе: «Весной 1969 года бывший присяжный Кельнбергер с удивлением обнаружил, что Вольф по-прежнему находится за решёткой в [тюрьме] Штраубинге. Он вспомнил слова [судьи] Йорка, сказанные тем в 1964 году, и решил с этим что-то делать. [...] Кельнбергер решительно заявил [викарному епископу] Нойхойслеру (и остальным): “Если через четыре-шесть недель Вольф не выйдет на свободу, я начну говорить и устрою юридический скандал!”»

Вскоре после этого Карл Вольф был-таки отпущен из тюрьмы Штраубинг на свободу по состоянию здоровья, однако немецкие власти могли отменить это решение в любой момент.

С: Они, наверно, хотели убедиться, что Вольфу не придёт в голову никаких глупых идей — например, высказаться в СМИ.

Р: Да, наверно. Из этого случая ясно видно, что на решения судей влияли не улики, а государственная основа современной Германии. Учитывая, что на этих процессах ни разу не было представлено судебно-медицинских отчётов о предполагаемых преступлениях и что документов, которые можно было бы использовать против обвиняемых, практически не было, большинство обвиняемых было осуждено лишь на основании свидетельских показаний. К сведению принимались даже показания, основанные на слухах.

С: Но ведь ненадёжность этих показаний уже вошла в легенду! В большинстве стран подобные показания вообще запрещены.

Р: Только не в Германии. А на обсуждаемых здесь процессах они использовались весьма часто, что было признано даже в приговоре, вынесенном на Освенцимском процессе во Франкфурте: «Вне всякого сомнения, существовала опасность того, что свидетели будут от чистого сердца описывать в качестве своего личного опыта то, что в действительности было сообщено им другими людьми, или же то, о чём они всего лишь прочли после своего освобождения в книгах и журналах, описывающих истории из Освенцима и доступных в большом количестве»[1041].

С: Выходит, судьи осознавали стоящую опасность?

Р: Да, но не более того. Применявшийся на этих судах метод (чем больше свидетелей утверждает одно и то же, тем более достоверным это считается) весьма сильно напоминает метод средневековых процессов, когда обвинительное утверждение могло быть опровергнуто только семью оправдательными утверждениями, и наоборот.

С: Но ведь это не имеет ничего общего с современным правосудием!

Р: Это так. И раз уж мы уже затронули методы средневековых процессов над ведьмами, позвольте мне немного развить эту тему. Между процессами над ведьмами и процессами над «нацистскими преступниками» можно провести и другие параллели. Например, утверждаемым преступникам в тех и других случаях не разрешалось покоиться в мире даже после их смерти. Тела подозревавшихся в колдовстве выкапывались из земли, огораживались или разрубались на куски. Телам «нацистских преступников» также не давали покоя. Их извлекали из земли для опознавания (взять, например, шумиху, поднятую вокруг останков Йозефа Менгеле), а средства массовой информации неоднократно сообщали о «чудовищах», лежащих в таких-то могилах. Кроме того, как столетия назад, так и после Второй мировой войны рассматривавшиеся преступления считались очевидными.

С: Колдовство считалось очевидным?

Р: В средние века существование дьявола, колдовства и ведьм считалось настолько же очевидным[1060], каким сегодня считается «факт» совершения нацистских преступлений. Все попытки защиты отвергнуть или проверить эту «истину» или поставить под сомнение «общеизвестные факты» (например, при помощи судебных доказательств) отвергаются в Германии и многих других европейских странах даже без рассмотрения предложенных доказательств. Подобные ходатайства о допущении доказательств считаются обычными способами по затягиванию процесса[1061], а середины 90-х годов адвокаты, слишком рьяно отстаивающие своих клиентов (например, путём подачи ходатайств о предоставлении «отрицающих» доказательств), преследуются в Германии в уголовном порядке, в соответствии с решением немецкого Верховного федерального суда: «Тот, кто в качестве адвоката защиты на процессе о возбуждении масс подаёт ходатайство о предоставлении доказательства, отрицающего геноцид против евреев, совершённый при национал-социализме, тем самым совершает преступление согласно §130 III Уголовного кодекса»[1062].

Этот немецкий закон объявляет вне закона «отрицание холокоста». Это ещё одна параллель с процессами над ведьмами, на которых представители защиты, не соблюдавшие достаточную дистанцию от своих клиентов, могли быть обвинены в колдовстве или в сотрудничестве с ведьмами. Преступления, в которых обвинялись подсудимые, считались самыми гнусными, какие только можно вообразить: сегодня говорится об «уникальности» немецких преступлений, а столетиями назад использовался термин «crimen atroix» — «жестокое преступление». И в средние века, и в наши дни подобные «преступления» (или их отрицание) карались в уголовном порядке, если о них доходило до сведения властей. При этом даже не нужно было обвинения в совершении преступления. Судебная система могла и даже была обязана не следовать обычным процессуальным нормам — взять хотя бы создание центральных организаций по «охоте за нацистами», назначение политически благонадёжного персонала, слепое принятие всех обвинительных показаний и отказ в проведении судебно-медицинских экспертиз.

И тогда, и сегодня для того, чтобы сделать обвиняемых покладистыми, поначалу использовались пытки, но и тогда, и сегодня эти методы были со временем заменены более изощрёнными, психологическими методами дознания и длительным, изнурительным содержанием под стражей во время следствия. Все детали мнимых преступлений записывались и определялись в официальных книгах и предписывались в качестве абсолютной истины (тогда это был «Молот ведьм», сегодня это — официальные учебники истории). Все доступные средства информации следили за тем, чтобы рассказы об этих преступлениях распространялись по всему свету, так чтобы все знали, о чём идёт речь. Поэтому как столетиями назад, так и после Второй мировой войны все свидетельские показания б