Волны мистики

Возвраты и ренессансы

В.С. Соловьев показал, что именно в противоречивом сожительстве христианства и язычества заключаются коренные причины упадка средневекового миросозерцания. Мистика – этот древнейший тип сознания – никогда не угасала совсем вопреки авторитетным прогнозам и экспертизам. В истории европейского человечества по крайней мере отчетливо видны так называемые «волны мистицизма».

Есть эпохи, словно безразличные к тайноведению, а есть – буквально зачарованные им. Средневековье, например, одухотворено ренессансом древней мистики. Все мистические учения, которые сложились в Античности, вдруг были заново открыты Европой. Но ведь соединение мистики с христианством, по самой своей сути, парадоксально. Это означает, что культурное развитие невозможно без коллизий.

Ну ладно, отошло Средневековье. Теперь-то верховенство христианства. Куда там! Человек вдруг возомнил о своей отделенности от Бога. Языческое освещение тела. Совершенство тела принимается за образ духовного совершенства, нагота – за образ чистоты. Художники эпохи Возрождения часто обращались к религиозной тематике. Они изображали Бога, Мадонну, Иисуса, библейские сюжеты. Однако при этом старались подчеркнуть языческое обоготворение тела. Вот по замыслу маленький Иисус. А изображен он как обычный хорошенький мальчик. Не религиозный сюжет, а домашний, лишенный божественного ореола.

Или, скажем, фреска на алтарной стене Сикстинской капеллы (1535–1541). Она принадлежит Буонарроти Микеланджело (1745–1564). Она нетрадиционна по своей концепции. Микеланджело изображает не сцену Суда, в которой уже произошло разделение на праведных и грешных, как это принято в канонической композиции, а непосредственно предшествующий ему момент: «...восплачутся все племена земные, и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою» (Мф. 24, 30—31). Происходящее в трактовке Микеланджело – грандиозная космическая катастрофа, вызывающая ужас у всех, кто в нее вовлечен: грешников не отличить от святых, ангелов – от людей, все втянуты в общий поток движения, которому придан решительный характер. Центром огромного водоворота, увлекающего гроздья могучих тел, становится поднятая в грозном жесте десница Христа.

Современники Микеланджело видели в круговом вращении фигур, в некоторых образах параллель с «Адом» Данте, любимейшим поэтом Микеланджело. Микеланджело удалось способом, никому до него не доступным, изобразить подлинный Страшный суд, подлинные проклятие и воскрешение. Однако еретическая фреска вызывала не только восторг, но и порицание. Так, великий испанский живописец Эль Греко (1541—1614), посетив Рим в 1570 г., предложил сбить фреску со стены и написать на ее месте другую, более глубокую и истинную, с христианской точки зрения. О тяжелейшем кризисе, в котором пребывал сам художник во время шестилетнего труда, свидетельствуют не только его письма и сонеты той поры, но и «автопортрет» на фреске в виде кожи, живьем содранной со св. Варфоломея, у ног карающего Христа.

Но даже если живописцы не обращались к «адской» тематике, они стремились придать своим картинам земной смысл. Вот, скажем, «отец итальянской живописи» – основоположник новой эстетической концепции ди Бондоне Джотто (1266/67—1337). Главные принципы его искусства – передача трехмерного пространства, объемность фигур, стройность и симметричность композиции, подчиненной единому центру. Эти принципы стали определяющими для искусства эпохи Возрождения в целом. Соединение новаторства с лучшими достижениями Средневековья – возвышенной обобщенностью образов, виртуозным владением цветосветовой символикой, благородной сдержанностью художественных средств – придает живописи Джотто характер «голубиной чистоты», «райской гармонии».

В ХVIII в. в европейской культуре воцарился культ разума. Мыслители той эпохи полагали, что каждый человек независимо от того, кто он – король или свинопас, – уже по своему рождению может осознавать величие универсума. Нет никаких тайн, которые не подвластны разуму. Надо только раскрывать огромные, неисчерпаемые возможности сознания. Это был своеобразный культ разума, который оказал огромное воздействие на культуру.

Мыслители той эпохи подвергли суду разума все – религию, культуру, человеческие страсти. Они даже любовь считали безумием. Стефан Цвейг полагал, что эпоха Просвещения была лишена интуиции. Вселенная представлялась просветителям как весьма интересный, но требующий усовершенствования механизм. Человек же воспринимался как курьезный, мыслящий автомат. Выходит, Просвещение было эпохой разума, вытеснившей мистику? Ничего подобного.

С. Цвейг пишет о том, что «никогда не был Париж столь жаден до новшеств и суеверий, как в ту начальную пору века Просвещения. Перестав верить в легенды о библейских святых, стали искать для себя новых странных святых и обрели их в шарлатанах – розенкрейцерах, алхимиках и филалетах, толпами притекавших сюда; все неправдоподобное, все, идущее наперекор ограниченной школьной науке, встречает в скучающем и «причесанном» по философской моде парижском обществе восторженный прием».

За сумеречным, благоговейным сознанием Средневековья последовало упоение разумом. Просветители, по словам С. Цвейга, объявили нелепыми бреднями все, что нельзя ухватить пинцетом и вывести из тройного правила. Однако страсть к тайным наукам, к белой и черной магии проникает повсюду, вплоть до высших сфер.

Откуда же в людях столь стойкое и трудноутолимое влечение к экстазу и откровению? Отчего, заглядывая в себя, каждый может обнаружить в душе глубинную потребность в таинстве? Ответы на эти вопросы позволяют ощутить внутренние коллизии внутри культуры. Культура – это совокупный духовный опыт человечества. В этой сокровищнице собрано различное достояние, восходящее к специфически человеческому.