Толя бежит к Лесуну

Прямо в сенях Толя столкнулся с Виктором. Опять приходил маскировку наводить? Виктор поздоровался. Толя не ответил. Мама очень взволнована.

– Где Алексей, Павел?

Ну конечно, если кого-то нет, виноват Толя.

– Вечно вы где-то пропадаете. Иди сюда. Нина, пойди поиграй.

Ага, его уже отличают от Нинки.

Мама медлила, посматривала в окно. Ожидает, что придет Алексей или Павел. Толя, красный от обиды, глядел в угол.

– Ну, не дуйся. Это не шуточки.

И тут мать заговорила иначе, будто прощения просила за что-то. А сын ждал со счастливым нетерпением.

– Не хотела я, детки, втягивать вас во все это. Боюсь я, вы такие глупые еще. И Павел не лучше, как маленький. Ну, хорошо, хорошо…

– Зачем он приходил? – замирая от готовности услышать что-то совсем неожиданное, спросил Толя. – Виктор – тоже?

Спросил и тут же почувствовал, что не удивится, если мать скажет «да». Вдруг оказалось, что в нем осталась какая-то необорвавшаяся нить, которая все это время связывала его с тем, кого он так страстно хотел возненавидеть.

Мать сказала:

– Да, тоже. Надо, Толик, бежать к Лесуну в Старцы. Ты не заблудишься в лесу?

При других обстоятельствах можно было бы подумать, что мама нарочно это…

– Хорошо, хорошо! По поселку не беги. И в лесу осторожно. Не дай бог остановят – скажи, коня просить. А может, лучше не надо, сынок?

– Что сказать?

Толя старался быть спокойным, а все в нем так и пело. Мать сразу разглядела это.

– У тебя все на лице. Нельзя так. Скажи Артему: немцы и полиция идут в Дичково, узнали, что там днюют партизаны. Запомни хорошенько: впереди будут идти свои… Виктор и еще с ним. Этих пропустить надо. Они тоже будут стрелять по немцам. Повернутся и будут стрелять. Ну, ты понял?

Объяснение боевой ситуации – чисто женское, но Толя поспешно закивал головой.

– Все понял? Виктора не называй ему. Свои, и все.

Толя выскочил за порог. В окно застучали. Ага, не бежать. Толя шел вдоль забора к школе и косился на комендатуру. Там целое стадо полицаев.

Потом мчался по лесу, пропуская упругие сосенки между ног. Оттого, что в памяти он нес слова боевого поручения – так он называл это, – Толя чувствовал над собой такую же опасность, как если бы карманы его были набиты патронами и листовками. (Память услужливо и пугливо оживляла протяжный крик убиваемого во дворе комендатуры голого человека.) Но ведь слова только в нем, их знает одна лишь мама, и, значит, все от него одного зависит.

Вот и поле проблеснуло. Казалось, вместе с Толей на открытое место выбежала сосенка и от растерянности присела перед самой пашней. Толя оставил сосенку одну и побежал по убранному картофельному полю. Под старыми березами – постройки Лесуна. Удивительно, зачем человеку такое большое и под такой дырявой крышей гумно? Толя с опаской кашлянул: где-то здесь собака. Лесун всегда хвастался: не собака – зверь. Хотя у него все особенное: не конь – трактор, не корова – маслозавод, не баба – сатана.

Из гумна вышел старик с обсыпанными мякиной густыми бровями, рыжебородый. Из-за обильной растительности все на лицо кажется мелким: не глаза – два хитрых зверька, не нос – бородавка. Впрочем, Толя уже привык к этому не то страшному, не то смешному лицу. Лесун – такая же часть Толиного детства, как старик Жигоцкий. С ним связаны представления Толи о всех хозяйственных заботах, которые касались всегда лишь мамы. Как-то само собой разумелось, что, если надо привезти сено или дрова, на это есть Артем Лесун, он один в округе еще имел коня. Самому председателю поселкового Совета Артем тайно смолил свиней. «Сало без шкурки – не сало, а мыло», – поучал Артем, угощаясь свежиной в доме председателя.

– Где ваша собака? – беспокойно спросил Толя.

– Волки украли.

Глазки хитро засветились. Толя понял: собака мешала ночным гостям. Трудно понять, что сделало Лесуна партизанским связным. Когда только пришли немцы, он явился в поселок и прошествовал мимо клуба с какой-то очень торжественной миной. Но важничанье его вызвало лишь веселые замечания: Артема никогда всерьез не принимали.

– Лесун, тебя разыскивают, повезут в Германию, чтобы научил их хозяйство ладить.

– А вот брови сбреют – киндеры пугаться будут.

После того разговора с комендантом, о котором рассказывал Казик («Старой власти не слушался и наши законы нарушать хочешь»), Лесун засел у себя на хуторе, как медведь. И вот – связной. Возможно, ему, хитрому хуторянину, выгодней и безопасней дружить с ночными гостями, чем с дневными. А может быть, главное и не расчет, а, наоборот, свойственная Лесуну склонность к рискованным комбинациям. Или прав комендант: не умеет Лесун с властями уживаться.

Спокойно выслушав очень горячую и не очень связную Толину речь, Артем снял с изгороди ватник (в нем он и зимой и летом), накинул на плечи. Прикрыл скрипучие ворота гумна. Уже сделав несколько шагов со двора, не оборачиваясь, сказал:

– Иди в хату, там – баба.

«Баба» встретила Толю в сенях. Она уже давно следила за тем, что делалось во дворе, но спросить Лесуна, куда он отправляется, не решилась. Услужливый для чужих, Лесун дома – настоящий черт. Мама уже его отчитывала за то, что он снова взялся бить свою старуху. Бьет и приговаривает: «Это тебе не при Советах». Толя знает, что перед войной шестнадцатилетний сын Лесуна съехал куда-то и даже писем не слал. Когда глядишь на жену Лесуна – почти онемевшую женщину с черными руками, не верится, что и она когда-то была молодая, смеялась, может быть, пела.

Вот так, видимо, жил и дед, от которого ушла Толина мама.

– Молочка попей.

Это обращались к Толе, к партизанскому связному.

– Я и воды могу, – неискренне отозвался Толя.

Ему не поверили и вынесли молока в тяжелой медной кружке. От кружки, что ли, но молоко невероятно холодное и вкусное.

Толя уловил какой-то непонятный, беспокойный взгляд женщины, и ему сделалось не по себе. Отошел к сараю, сел на жердь изгороди так, чтобы видеть лес и поле.

Скоро будут стрелять. Успеет или не успеет Артем? А если немцы завернут на хутор? Или перехватили Лесуна и ведут сюда? Толе же не сказано дожидаться возвращения Артема. И мама волнуется. Обдумывая все это, Толя уже перенес ноги через изгородь.

В лесу ощущение опасности прошло, но не стало и того чувства тревожной радости, с каким Толя бежал на хутор. Ведь он струсил. Он не ушел, а убежал, даже Артемиху не предупредил. Но чем ближе к дому, тем больше росла в нем новая радость, радость от мысли, что сейчас его увидит мама. Толя не спеша прогулялся по шоссе против окон аптеки, зная, что она уже видит его. И только тогда пошел в дом. Он смотрел, как мать переходила шоссе: в белом халате, с лицом озабоченным, серьезным. Озабоченность не сошла с ее лица и после того, как она вошла в кухню и увидела, что сын жив-здоров.

– Ну что? Успеет он?

С непонятной ему самому обидой сын ответил:

– Конечно. А я побыл, а потом домой ушел. Чтобы не думали тут чего…

Но и теперь мать, казалось, не обратила внимания на то, что сын вернулся благополучно.

– Боже, что будет! Виктора не впереди, а сзади поставили. Места себе не нахожу. А тут еще Любовь Карповна. Павел ходил предупредить, чтобы ушла из дому, так она обругала его. Сумасшедшая! Теперь бойся: если что случится – выдаст, ничего же не понимает.

Мать ушла в аптеку. На душе у Толи пакостно. Еще ничего не кончилось, а ты радости захотел. Партизан!

Вот – далекие выстрелы. Несколько. И снова тихо. Опять приходила мать. Шепталась с Павлом. Она страшно нервничает:

– Может, уйти вам из дому?

Боя так и не услышали.

Возвращались: полицаи впереди, немцы позади. У Виктора голова забинтована. Ходят разговоры о какой-то стычке его с Пуговицыным.

Толе повезло. Он сидел в аптеке, когда вдруг заглянул Виктор за бинтом. Больных не было. В ответ на смущенную улыбку старого друга Виктор весело засверкал крепкими зубами:

– Здравствуй, Толя.

Теперь Толя ответил. И покраснел от счастья. Он глядел на Виктора во все глаза, будто давно не видел его. Кстати, не у одного Толи такие глаза. У Нади – тоже. Мама спросила:

– Что там случилось у вас? Он что, догадался?

– Пожалуй – нет. Все шло, как надо. За поселок вышли – нас, как положено, вперед.

– Мне показалось, что ты побледнел и так посмотрел на меня. Ну, думаю, несчастье.

– Правда? Нет, я знал, что они только здесь храбрятся. Вышли за поселок – перестроились. Подходим к кладбищу. Если есть засада – здесь. Говорю офицеру, в разведку, мол, пустите, впереди пойдем. А Пуговицын и пристроился к нам. Трус же, но еще больше выслужиться ему хочется, я все вперед его пропускаю, а он норовит быть позади нас. Мы тоже напряжены: вот-вот начнется. Это ему передалось, совсем взбесился со страха, за затвор хватается. И бабахнул. Меня и опрокинуло, хотя только чиркнуло по виску. Вскакиваю – вижу: Пуговицын на земле, морда в крови, а Коваленок еще замахивается прикладом. Сзади паника, залегли немцы. Мы тоже, но задом к кладбищу. Взвел я пулемет и думаю… Но тем и кончилось. Партизан не оказалось. Их-то и было в Дичкове всего несколько человек. Не знаю, видел или не видел Пуговицын, как мы изготовились к бою? Думаю только, у него в голове все наоборот пошло от Ванюшкиного приклада.

– Я Павла к Любови Карповне посылала. Не поверила.

Виктор все понял. Помрачнел.

– Спасибо, Анна Михайловна. Когда я думал, что началось, страшно мне стало за нее. А сказать ей ничего нельзя. Вот теперь она будет знать что-то, но меня это не радует, а пугает. Могу и вас подвести.

– Это хорошо, Витя, что ты подумал о ней. Ты умнее, должен понимать, чего от нее можно требовать. Павел ей только посоветовал уйти из дому, а почему – не сказал.

– Верите, Анна Михайловна, я всегда завидовал вашим хлопцам, а теперь особенно. Ведь до чего у нас доходило. Первое время она ожидала, что я тащить буду из деревень, как Фомка или Пуговицын. Сказать боялась, но и скрыть не могла.

– Она, Витя, своеобразный человек. Ее только пожалеть можно.

– А знаете, Коваленок редкий парень, – перевел разговор Виктор. – Как он Пуговицына под ноги положил! Вначале, хоть и говорил мне Борис Николаевич, кто такой Разванюша, не очень я в него верил. Какой-то франт хуторской, усики дурацкие, ночи напролет самогон с полицаями хлещет. Думаю, послали его в полицию дело делать, а ему там и без дела нравится. А тут именно такой нужен, всех их в лапти обует. Во мне они чужака чуют, как я ни прикидываюсь, пи подделываюсь. Без Разванюши, не знаю, как бы я и смог? Крепкий, дружный народ эти староверы, по-моему.

– В полиции их сколько, обрадовались, что попа им вернули, – не согласился Толя.

– Всякие есть, – нахмурясь, оборвала его мать и тут же с тихим оживлением рассказала: – Когда-то у моего Вани с ними история произошла. Алеша только родился, а тут приехали Ваню к роженице брать в Буду. Там одни старообрядцы жили. Привезли и говорят: если она умрет, отсюда тебе не уехать. А тогда они такими словами не швырялись. Ваня тоже горячий. Хорошо, говорит, а теперь убирайтесь все вон. Они послушно оставили хату и два дня под окнами дежурили. Подавали, что нужно. На счастье, роженица выжила и даже двойню подарила. Везут Ваню домой, а сзади еще подводы. Ваня в дом, а за ним кадку меду и мешки тащат. Обругал он их, выгнал со двора. А утром дверь не открывается: привалили мешками.

Толя знает Коваленков. С младшим братом Разванюши они когда-то делали из трубок пистолеты. Толе нравилось бывать в этой семье. У них все грубо, с руганью, но и какая-то завидная спаянность чувствуется. Единственный, кого в доме Коваленков слушаются, кому не отвечают на крепкое слово еще более крепким, – это сам батя. Черный от въевшейся в кожу сажи, с загнутой к острому кадыку бородкой, Коваленок поспевал везде – и в заводской кузнице, и в домашней. Дома ему помогали сыновья. При этом без конца или смеялись, или дрались. Веселая семья!

– Держитесь его, Анна Михайловна, в случае чего.

Мама удивленно и протестующе смотрит на Виктора.

– Все может случиться. Душа с телом в человеке не очень скреплены. Да ладно, расскажу лучше веселое. Вхожу в одну избу, старуха встречает и жалуется: «Пришел человек сено торговать, а ваш к нему привязался». Смотрю, а это Коваленок перед каким-то дедом петушится. Подзывает: «Полюбуйся на этого, шашни с партизанами пришел разводить, а мне про сено поет». И кого, вы думаете, припирает Ванюша? Артема… Лесуна. Умора, как изворачивался бедный дед: «Да что вы, хлопчики, господины полицейские, вот вам крест». А Коваленок не верит: «Сена у тебя на болоте стога стоят. Скоро заглянем с подводами». – «Где вы видели! Бандиты, хай им, приглядели, все забрали, только под себя подложить и осталось». – «Вот мы тебе подложим кое-куда, партизанский дед». Совсем сбил с толку Лесуна. Он подозревает, что именно ради нас с Ванюшей бежал. Но боится промахнуться. Да и Ванюша такого оболтуса из себя строит, ни дать ни взять Фомка.

– Бедный Артем, – расхохоталась Надя.

– Поглядели бы вы на него. Глазки хитрые-хитрые, так и просят: «Ну, не путайте меня, хлопчики, я же все знаю». А языком лепечет: «Бандиты эти, житья не стало». Жалко мне деда. Тяну Ваню, а он и с порога грозит: доберемся, дескать.

– Ну зачем вы его так? – смеется мама. – Прибежит завтра, приставать будет, чтобы сказала про вас.

– Идут больные, – предупредила стоявшая у окна Надя.

Виктор собрался уходить.

– С лекарствами и особенно с перевязочным осторожны будьте. Кажется мне, присматриваться к аптеке начали.

– То, что я по документам получаю, все рецептами обеспечено.

– У вас, Анна Михайловна, крепкий защитник. Чем вы нового бургомистра, Хвойницкого, так купили? «Чтобы мадам Корзун, это, с бандитами дело имела, такого не может быть». К счастью, этот дурак с причудами.

– Кто его знает? Он уверен, что раз человек из раскулаченной семьи, значит, такой, как сам он. А потом Ваня его дочку от менингита вылечил. Может, это?

Больные уже на крыльце. Виктор пробежал мимо посторонившихся женщин, поправил повязку на голове и зашагал в сторону комендатуры.