Дела ночные и дневные

Ночью поселок встряхнуло тяжелым взрывом, совсем близким. Перед уходом на работу Толя заметил, хотя и не придал этому значения, что пиджак у Павла сырой, точно его отмывали от грязи.

На шоссе около аптеки всех уже поджидал Голуб.

– Приказано идти к бетонному мосту. Подняли его хлопцы. Посмотреть, как они его…

Голуб на радостях даже разговорчивым сделался.

Возле моста много начальства. Грузный немец в толстых цейсовских очках все пробует ногой взгорбившийся асфальт, точно желая втиснуть его назад. Порохневич с серьезным лицом слушает ругательства шефа. Взрывом лишь вскинуло и раскололо бетонную плиту, подняло асфальт. Эх, не знали они про бомбы, которые когда-то приметил тут Толя! Перейдя канаву, Толя незаметно скосил глазом за куст. Да нет же, подобрали! Лишь два нежно-зеленых пролежня светлеют в траве. Ольшаник положило веером, забросало грязью, везде валяются березовые плахи и обгоревшие дрова.

– Трубу под мостом закладывали, чтобы сильно рвануло, – тихо пояснил Павел.

– Тут бомбы две лежали, помнишь, я тебе говорил, что можно костер разложить… – шептал Толя, явно примазываясь к чужому делу.

– Маловато твоих бомб, видишь.

Павел непонятно усмехнулся и отошел к Порохневичу, который, проводив шефа, сам теперь неодобрительно пробовал ногой асфальтовый горб. Порохневич сбрил свои жесткие черные усы, но стал от этого не моложе, а почему-то совсем стариком.

– Срезать это надо, – чуть шепеляво говорит он. Наклонившись, переводит рукой педаль велосипеда и добавляет не то раздраженно, не то с насмешкой, обращаясь почему-то к Павлу: – Работайте, раз не умеете работать.

Бедный Голуб принимает это на свой счет, смущается:

– Мы ничего… мы заделаем…

– Нажми на этих бездельников, Голуб, пусть почувствуют, – говорит Порохневич и уезжает.

А через два дня новое событие.

– Слышали? – заговорил Казик, догоняя всех на шоссе. – Шмауса украли. Одного немца придушили, а Шмауса с собой забрали. Мы спим, а хлопцы разгуливают рядом. Даже гусей офицерских прихватили. Не спасли немцев гуси.

Встречные селибовцы переглядываются заговорщицки: все уже знают. Толе не терпится увидеть знакомый барак. Ведь там побывали они. Вот за этим деревом или у этого угла ночью стоял партизан!

В деревне известно больше. Оказывается, дверь открыл лагерный переводчик Шелков, которого Толя тогда на шоссе называл сволочью. Он же и немца убил. А девушка, работавшая судомойкой, ушла с партизанами. Мишка Михолап видел, как они шли через деревню.

– К утру уже. Двое впереди, с ними переводчик, машет руками и все смеется. И девка в ботах, штанах…

– Гляди – снарядилась. Загодя, знать, собралась, – прикинул Повидайка.

– А за ними человек весь в гусях. Я и не раскумекал поначалу, что за чудо. Аж это немец под гусями. Шеи им связали и понавешали на Шмауса…

– Только двое партизан и было? – не поверил Казик.

– Потом еще шли, из этих или не этих.

А Павел все молчит, и так, словно знает еще что-то. Играет желваками да улыбается.

Подъехал на своем велосипеде Порохневич.

– На дробилку не пойдете.

– Ну какая там работа сегодня! – весело соглашается Казик. – Слышали, Лука Никитич?

– Я не о том. Моториста убили. Партизаны.

Шабрук, который подбежал как раз под это слово, издал икающий звук. Черные Михолапы все вместе улыбнулись какой-то одной улыбкой.

– Не хотел идти с ними, ругаться еще стал. Дурак, конечно. А убивать все же не за что, – добавил Порохневич.

– Оно так, – неопределенно заговорил Повидайка, – хлопцы с оружием, ну и стреляют.

– Собака же был, – возразил Порохневичу Михолап-старший, – обрадовались некоторые (взгляд в сторону Шабрука), думают, что всё уже. Нет, голубчики, рано на шею людям полезли. Отстрел хлопцы делают.

Ушли к песчаным карьерам и там валялись целый день. Шабрук не показывался.

Павел и Казик, а с ними и Толя решили пройти дальше, где пленные расчищают трехсотметровую полосу вдоль шоссе. Дым от костров уходит в лес и там повисает на елях, а на вырубках непривычно голо, как в доме, из которого внезапно вынесли знакомые вещи. Завернули к костру, у которого на плащ-палатке полулежит «доброволец» – так окрестили немцы полицаев из военнопленных. Он занят тем, что сует ногу в огонь, не боясь сжечь сапог. Сырые концы обгоревших еловых палок едко дымят, глаза у него слезятся. Поздоровавшись, Казик завел речь о куреве. «Доброволец» достал пачку сигарет и подал. Все это не глядя, насупившись. Многозначительно, но так, что при желании можно и не придавать этому значения, Казик отметил:

– Немецкие.

– Немецкие, а какие еще, – сердито проговорил человек.

Лицо у него широкое, веснушчатое и, пожалуй, добродушное. И глаза голубые, но взгляд темный, тяжелый. Увидев человека в таком же, как на нем, желто-зеленом мундире, «доброволец» снова полез сапогом в костер. Подошедший спросил:

– Кто такие?

– Люди – кто ж еще! – отозвался тот, что лежал.

– Да вот дорогу асфальтируем, – охотно пояснил Казик. – Говорю, ловко придумано – лес рубить. Попробуй теперь партизаны подойти к шоссе – все на ладони.

В Казика уперлись выпученные изучающие глаза. У этого «добровольца» вместо лица то, что называют рылом: красное, тупое.

– Какие еще партизаны? Бандиты.

Потом произнес начальственно:

– Плохо работают.

– Кто, бандиты? – лениво спросил лежащий.

Глаза у откормленного тупицы точно еще больше раздулись.

– Непонятлив, Иванов, стал. Смотри!

И пошел в сторону леса.

– Начальство? – полюбопытствовал Казик.

– Собака, дурак набитый. И сытый.

Казик опять поинтересовался:

– Не опасаетесь, что из лесу выйдут?

– Да где они тут, не слышно.

Человек прячет глаза, но видно, что напрягся, ждет ответа.

– Два километра вот сюда – и сколько хочешь партизан, – без всякой дипломатии, как про грибы, сказанул Павел.

– Не доверяют они таким, как мы. Хотя кто же мы и есть?

– Думаете, не понимают люди, не видят, как немцы загоняют пленных в «добровольцы», – в открытую агитирует и Казик.

А Казик все же молодцом может быть, глаза вон какие хитрые, и сказать умеет как надо. И про лагерного переводчика Толя плохо подумал тогда на шоссе, а как все обернулось.

Когда уходили, «доброволец» поинтересовался:

– Вы всегда тут работаете? Этому не лезьте на глаза.

А когда через два дня пришли на то же место, поняли, что имел в виду Иванов. Красномордый вынырнул из-за кустов, глаза пьяно-негодующие, навыкате, в руке пистолет. Вид не то угрожающий, не то испуганный, во всяком случае, картинный.

– Не встречали того?

– Кого? – спросил Казик.

– А что? – неосторожно заинтересовался Павел.

Но дурень с пистолетом явно не был психологом.

– В банду сбежал.

– Кто? – с неуловимо наглой интонацией еще раз спросил Казик.

– Иванов, что с вами тогда сидел.

Собственные слова, кажется, натолкнули полицая на догадку.

– О чем он с вами тогда говорил?

– Ни о чем. Попросили закурить, и все.

Казик заметно начал нервничать. А красномордый продолжал возмущаться:

– Понес пулемет в ремонт и не вернулся. И чего не хватало, жрал и пил, как свинья.

«Как ты», – мысленно произнес Толя.

– Ну, попадись он мне!

«Как бы ты теперь ему не попался. То-то пистолет из рук не выпускаешь».

А в Лесной Селибе еще новость. Мама очень встревожена. Сенька Важник убил Лапова. Бывшего бургомистра по выздоровлении сделали начальником гаража. Он, казалось, уже притих совершенно. А тут на тебе, тайком полез к Сеньке в машину и вытащил какой-то пакет из-под сиденья. Сенька и пристукнул его заводной ручкой. Потом выехал из гаража, подрулил к дому, погрузил стариков и семью старшего брата и был таков. Вечером мама сказала:

– Он там медикаменты прятал. Я давно боялась. Вы же все такие неосторожные.