В аспекте толстовских традиций

С того времени, когда завершилась Великая Отечественная война, наши писатели и читатели жили ожиданием современной «Войны и мира», а критики прогнозировали, кто ее напишет. Попытки проводить прямые аналогии с толстовским романом, разумеется, неправомерны, ибо, как 6ы писатель ни был сориентирован на опыт, приемы, интонации этого выдающегося творения, повторить «Войну и мир» невозможно. И все же глубоко знаменателен тот факт, что почти каждый раз при появлении нового значительного произведения о войне, «всплывает» имя Л.Н.Толстого. О том, какую роль сыграли книги великого художника в судьбе многих писателей-фронтовиков, А.Адамович проницательно заметил: «Многое из того, что мы встретили в нашей войне, и еще больше, что обнаружили там в себе, мы с удивлением не просто познавали, а как бы узнавали [...] К нам толстовская правда пришла «.. задолго до наших собственных переживаний [...] Сколько всего наше сознание не зафиксировало бы, не побывай мы до того на войне Толстого»[9].

Общепризнано, что одним из главных толстовских уроков является урок обжигающей искренности и правды о человеке на войне. Но, увы, наше искусство слишком долго было вынуждено ограничиваться строго дозированной «мерой» правды. Характерно следующее суждение из редакционного предисловия к писательской анкете, проведенной журналом «Вопросы литературы» вгод празднования 30-летия Победы в Великой Отечественной войне: «В ответах А.Чаковского содержится справедливая мысль, связанная с условиями, при которых может быть создано такое («по-настоящему правдивое» - Т.П.) произведение на тему войны: художественность должна в нем сочетаться с подлинным историзмом, знание же и понимание истории (...) предопределяют «документы партии, в которых наряду с глубокой, диалектической оценкой тех или иных этапов нашего общественного развития шла речь и о минувшей войне» [Выделено мною – Т.П.].[10]

Вполне понятно, что судьбы книг, авторы которых свое понимание истории не сверяли с документами партии, складывались очень непросто. Такова, в частности, творческая история романа В.Гроссмана «Жизнь и судьба», завершенного в 1960-ом и подвергшегося аресту в 1961 году.

Реабилитация книги произошла спустя почти тридцать лет после ее написания. В результате «Жизнь и судьба» стала одним из самых значительных явлений литературного процесса конца 1980-х годов. В период горбачевской «перестройки» роман В.Гроссмана способствовал активиза­ции общественного сознания, его раскрепощению, он необы­чайно расширил горизонты понимания читателем ми­ра и человека.

При этом «Жизнь и судьба» во многом заслонила собой роман «За правое дело», продолжением которого являлась. Это произведение В.Гроссмана было адресовано уже иному читателю, чем тот, к которому он обра­щался, создавая повесть «Народ бессмертен» или роман «За правое дело». Воображаемый читатель «Жизни и судьбы» неизме­римо вырос, приобретя и осознав колоссальные исторические уроки, переосмыслив многие вопросы, став­шие предметом духовных исканий и страданий мыслящих героев романа: личность и история, нация и на­род, человек и государство, свобода и необходимость.

И хотя в романе «За правое дело» читатель узнает предысторию почти всех героев «Жизни и судьбы», хотя в нем завязываются основные сюжетные линии, продолженные затем во второй книге, понимание сути войны, причин ее трагедии, ха­рактеристика личности Сталина и оценка его роли в войне в этих книгах зачастую взаимно исключают друг друга.

Уже первыми рецензентами романа «Жизнь и судьба» была замечена ориента­ция В.Гроссмана на традиции «Войны и мира». Ис­следователи почти единодушно называли «Жизнь и судьбу» «народным романом о войне», романом-эпопеей, продолжающим толс­товскую традицию[11] [3]. Однако при этом суждения критиков чаще всего носили не столько научный, сколько оценочный (похвальный) характер. Поэтому вопрос о жанровом своеобразии книг В.Гроссмана до сих пор остается открытым.

Почти все, кто писал о толстовской жанровой традиции в романе «Жизнь и судьба», имели в виду ставшую общепринятой характеристику «Войны и мира» как романа-эпопеи, то есть произведения, в котором отражены судьба личности и судьба народа в их тесном взаимодействии, в котором воплощаются важнейшие национально-исторические идеи времени. Давая такое определение, исследователи обычно акцентируют внимание, прежде всего на проблематике произведения, на социально-историческом и социально-нравственном аспектах его художественного содержания. Между тем для понимания жанровой природы романа-эпопеи чрезвычайно важно осмысление взаимосвязи его философско-исторической концепции и своеобразия художественной структуры.

По утверждению Е.Н.Купреяновой, «книга о прошедшем», как назвал Л.Н.Толстой свое творение, была продиктована «потребностью автора «уяснить» самые фундаментальные, неизменные для всех времен и народов движущие силы «общей жизни людей», всего человечества во времени»[12].

В «Войне и мире» философско-историческая концепция реализуется в художественных «описаниях» и в дополняющих их теоретических «рассуждениях» в которых писатель как бы переводил художественную мысль на язык логических доказательств. Одним из важнейших вопросов историософской концепции «Войны и мира» является вопрос о соотношении «свободы и необходимости» в жизни людей. «Все, что мы знаем о жизни людей, есть только известное отношение свободы и необходимости, то есть сознания к законам разума», - читаем в Эпилоге романа. Эта мысль художественно воплощается писателем как в общем движении сюжета, в судьбах героев, так и в главах-рассуждениях, где она получает развернутое теоретическое обоснование. Таким образом, по мысли современных исследователей, в «Войне мире» происходит сопряжение «диалектики души» и «диалектики истории».[13]

Если говорить о романе Л.Н.Толстого как своего рода художественном ориентире для автора «Жизни и судьбы», то следует обратить внимание не только на воспринятые В.Гроссманом толстовские «уроки» психологического анализа, искренности и беспощадной правды жизни, борьбы с дегуманизацией жизни и искусства, но и на своеобразно воспринятые им «уроки» жанра.

Книгу В.Гроссмана отличает чрезвычайно широкий охват событий и удивительное человеческое многообразие. Война и предвоенное время, фронт и тыл, немецкие и сталинские лагеря, Москва и калмыцкая степь, Сталин и Гитлер, Паулюс и Чуйков, советские ученые и уголовники, рядовые бойцы и партийные «дворяне»... - всему и всем нашлось место на страницах романа. В «Жизни и судьбе» счастливо сочетаются установка на предельную объективность и стремление «сдвинуть чувство» (Л.Толстой) читателя. В.Гроссман поднимает самые разнообразные проблемы: политические, философские, национальные, нравственные, эстетические. Стройность грандиозному «зданию» романа придает идея свободы. Именно она обеспечивает произведению не внешний (хронологический, географический, событийный), но внутренний масштаб. Широта охвата жизненного материала соотносится в нем с глубоким философско-историческим анализом. Развитие действия в романе В.Гроссмана определяется не столько хроникой исторических событий, которые имеют свое начало и конец, и не столько судьбами героев, которых следует привести к какому-то финалу, - действием в «Жизни и судьбе» управляет идея свободы, непрерывно поворачивающаяся к читателю все новыми и новыми гранями, раскрывая таким образом свою неисчерпаемую глубину. Структурообразующая роль идеи свободы определяется именно этой постепенно обнаруживающей себя ее многогранностью.

Можно выделить несколько уровней художественного и теоретического осмысления В.Гроссманом идеи свободы, среди которых: 1. общефилософский уровень - в таких его конкретных аспектах, как свобода и жизнь, свобода и космос; 2. нравственно-философский: свобода и человечность, свобода и доброта; 3. философско-эстетический: художник и власть; 4. социально-философский: свобода и революция, свобода и социализм, свобода и тоталитарное государство; 5. конкретно-исторический уровень (обусловленный общефилософским и социально-философским): свобода и Сталинградская эпопея.

«Жизнь и судьба» может быть определена как социально-
философский роман, главным источником конфликтной напряженности в котором является противодействие двух жизненных начал - свободы и несвободы.

В художественном мире романа эти противоборствующие начала фокусируются в целом ряде сюжетных ситуаций, в конкретных картинах фронтового, тылового, лагерного быта, в поступках героев и даже в пейзажных зарисовках. Но кроме того, их осмыслению посвящены авторские философско-публицистические или так называемые «лирические отступления». По сути дела это не отступления в прямом смысле этого слова, ибо авторские рассуждения, как правило, не только не отвлекают от духовных исканий героев, а, наоборот, позволяют их вписать в более широкий контекст нравственно-философских обобщений. В них автор ведет диалог с воображаемым читателем. Характер этого диалога различен, он зависит от типа авторских рассуждений. Они то публицистически страстны («Лидеры фашизма лгут, утверждая, что напряжение борьбы вынуждает их быть жестокими...» или: «Человек добровольно не откажется от свободы. В этом выводе свет нашего времени, свет будущего …»); то проникновенно-лиричны («Как передать чувство человека, разжимающего руку жены и этот последний взгляд на милое лицо?...»), то философски-раздумчивы, то афористичны («Жизнь - это свобода и потому умирание есть постепенное уничтожение свободы»); то напоминают научное исследование, как, например, теоретическое обоснование антисемитизма, его истоков.

При этом в романе В.Гроссмана используется толстовский принцип взаимосвязи художественных описаний и авторских «рассуждений»: последние как бы синтезируют и развивают то, что в «описаниях» получает свое пластическое художественное решение. Это можно, в частности, наглядно видеть в главах, в которых содержится историко-философское осмысление значения Сталинградской битвы во Второй мировой войне:

«Вторая мировая война была эпохой человечества, и на некоторое время ее мировым городом стал Сталинград. Он стал мыслью и страстью человеческого рода [...] Мировой город отличается тем, что у него есть душа. Его душой была свобода». Это говорится об осажденном городе. И - напротив - об освобожденном Сталинграде сказано: «он казался мертвым». По мысли Гроссмана Сталинградская победа, определившая исход войны, означала, не только победу народа, но еще в большей степени - торжество Сталина, победу тоталитарного государства, знаменующую собой наступление на свободу. Поэтому душа покидает город: «Столица антифашистской войны обратилась в онемевшие холодные развалины довоенного промышленного и портового советского областного города».

Поскольку в романе В.Гроссмана обнажается внутреннее родство сталинизма и гитлеровского режима, аналогичные процессы, связанные с противоборством свободы и несвободы, происходят и в гитлеровской армии. Немецкие люди были «зачарованы» бесчеловечностью фашистского государства. И они не замечали «оков» несвободы, которыми были скованы их души. А в окруженной и, казалось бы, обреченной на гибель армии Паулюса, когда ее связь с государством была нарушена и потому гнет несвободы несколько ослаб, «медленно и постепенно началось высвобождение свободы в человеке, то есть очеловечивание людей, победа жизни над нежизнью».

Глубоко символическое значение в романе приобретает эпизод встречи на заброшенном картофельное поле русской старухи и немецкого солдата, забредших сюда в поисках пищи:

«Громадный немец [...] сказал медленно и потому торжественно:

- Здравствуйте, мадам.

Старуха [...] взглянула темными, полными доброты и ума глазами, величаво, медленно ответила:

- Здравствуйте, пан.

Это была встреча на самом высоком уровне представителей двух великих народов [...]».

Знаменательность этой сцены подчеркивается и характером пейзажной картины, на фоне которой она разворачивается:

«Теплый снеговой туман казался синевато-серым. Снег заполнил воздушное пространство, остановил ветер, приглушил пальбу, соединил, смешал землю и небо в неясное, колышащееся, мягкое и серое единство. [...] снег шел всюду, не только на земле, но и на звездах, весь мир был полон снега. Все исчезло под снегом - тела убитых, оружие, гнойные тряпки, щебень, скрученное железо.

Это не снег, само время - мягкое, белое, ложилось, наслаивалось на человеческое городское побоище, и настоящее становилось прошлым и не было будущего в медленном мохнатом мелькании снега».

Совершенно очевидно, что это не столько пейзажная зарисовка как таковая, сколько символическая картина, синтезирующая сокровенную авторскую мысль о доброте и человечности как тех единственных жизненных опорах, которые только и могут помочь человеку сохранить в себе человека, помочь ему противостоять «року истории», «року государственного гнева».

А в последующих главах внимание читателя переключается с обобщенно-символического на конкретно-изобразительный план повествования, где мысль писателя получает свое пластическое выражение в целом ряде сюжетных ситуаций. Это и сцена объяснения в любви русской женщине немецкого лейтенанта Баха; и описание атмосферы высвобождения, царящей в доме Штрума после его «бунта» по отношению к могущественному государству и т.п.

Тот же принцип связи глав действует и в других частях романа. Нравственно-философская значимость этого принципа совмещения «общего» и «частного», символического и конкретно-изобразительного планов повествования, пожалуй, особенно отчетливо выражена в финальной главе романа. Муж и жена Березкины идут через лес в соседний поселок за хлебом. Но авторская субъективная стихия, заполняя собой повествование, придает этому, казалось бы, сугубо бытовому, частному эпизоду широкий идейно-художественный смысл:

«Они шли по-прежнему молча, они были вместе, и только от этого все вокруг стало хорошим, и пришла весна [....] В этой лесной тишине была печаль большая, чем в тишине осени. В ее безъязыкой немоте слышался вопль об умерших и яростная радость Жизни [...] Еще темно и холодно, но совсем уж скоро распахнутся двери и ставни, и пустой дом оживет, заполнится детским смехом и плачем [...], пройдет по дому уверенный хозяин».

Так на оптимистической ноте завершается одна из важнейших тем романа В.Гроссмана – противостояние свободы и несвободы, человека и государства, жизни и судьбы. Свет надежды, озаряющий финал, рождается верой писателя в человека, маленького, часто слабого, и все же силой своей человеческой доброты сохраняющего жизнь, а значит и свободу. Эта вера публицистически страстно выражена и в авторских рассуждениях, содержащихся в одной из заключительных глав романа и как бы подготавливающих читательское восприятие финального эпизода:

«[...] и хотя [...] в страшное время человек уже не кузнец своего счастья и мировой судьбе дано миловать и казнить, возносить к славе и [...] обращать в лагерную пыль, но не дано мировой судьбе [...] изменять тех, кто называется людьми [...], они проживут людьми и умрут людьми, [...] - и в том их вечная горькая людская победа над всем величественным и нечеловеческим, что было и будет в мире, что приходит и уходит».

ЛИТЕРАТУРА

Аннинский, Л. Мирозданье Василия Гроссмана / Л.Аннинский // Дружба народов. – 1988.– №10. – С. 253–263.

Белль, Г. Способность скорбеть. О романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» / Г.Белль // Новое время. -1988. - №24. - С. 36-39.

Бочаров, А.Г. Василий Гроссман: Жизнь, творчество, судьба / А.Г.Бочаров. – М.: Советский писатель, 1990.– 384 с.

Добренко, Е.А. Художественная идея и романная структура (Роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба») / Е.А.Добренко // Художественный опыт советской литературы: стилевые и жанровые процессы. - Свердловск, 1990. - С. 95-106;

Касавин, И.Т. Свидание с многообразием: Философские идеи в романе В.Гроссмана «Жизнь и судьба» / И.Т.Касавин. // Звезда. - 1990. - № 9. - С. 166-174.

Клинг, Д. Повесть В. Гроссмана «Добро вам!». Способ повествования и концепция творчества / Д.Клинг // Вопросы литературы. 2008. №4. С. 228-240.

Клинг, Д.О. Творчество В.Гроссмана 1940-х–1960-х гг. в оценке отечественной и русской зарубежной критики: Дис.... канд филол. наук / Д.О.Клинг. - М.: МГУ, 2008. - 252 с.

Кулиш, В., Оскоцкий В. Эпос войны народной (диалог о романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба») / В.Кулиш, В.Оскоцкий // Вопросы литературы. – 1987.– №10. – С.27 –87.

Ланин, Б. Идеи «открытого общества» в творчестве Василия Гроссмана / Б.Ланин. - М.: Изд-во Магистр, 1997. - 32 с.

Фрадкина С.Я. Толстовские традиции в романе В. Гроссмана «Жизнь и судьба» / С.Я.Фрадкина // Проблемы типологии русской литературы ХХ века. – Пермь: Перм. ун-т, 1991. - С. 119-137.