Святитель Филипп

(дополнительный материал)

В это тяжелое для России время (во время царствования Иоанна Грозного) совершен был великий подвиг самопожертвования ради мира святителем Филиппом.

Святой Филипп, в миру Феодор, происходил из знатного рода бояр Колычевых. Отец его Степан Иванович Колычев был очень любим великим князем Василием Ивановичем. Феодор был первенец его и богобоязненной супруги его Варвары. С ранних лет Феодор, по выражению жизнеописателя, “с сердечной любовью прилепился к богодухновенным книгам,” отличался кротостью и степенностью и чуждался забав. По высокому своему происхождению он бывал часто в царском дворце: кротость и благочестие его оставили сильное впечатление в душе сверстника его Иоанна.

По примеру своего отца Феодор начал военную службу, и ему предстояла заманчивая будущность, но сердце его не лежало к благам мира. Против обычая времени, до 30-летнего возраста он медлил жениться. Один раз в церкви, в воскресный день, сильно подействовали на него слова Спасителя: “Никто не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть” (Мф. 6:24). Услышав в них свое призвание к иночеству, он тайно от всех, в одежде простолюдина, оставил Москву и отправился в обитель Соловецкую. Здесь в течение девяти лет он безропотно нес тяжкие труды послушника, работая как простой поселянин то на огороде, то в кузнице и пекарне; наконец, по общему желанию братии, был поставлен в пресвитера и игумена. В этом сане он ревностно заботился о благосостоянии обители в материальном, и еще более в нравственном отношении: соединил каналами озера и осушил болотные места для сенокосов, провел дороги в местах, прежде непроходимых, завел скотный двор, улучшил соляные варницы, воздвиг два величественных собора — Успенский и Преображенский и другие храмы, устроил больницу, учредил скиты и пустыни для желающих безмолвия и сам по временам для сего удалялся в одно уединенное место, известное теперь под именем Филипповой пустыни; написал для братии новый устав, в котором был начертан для них образ жизни трудолюбивой и строго воспрещалась праздность. Игумена Филиппа вызвали в Москву ради духовного совета, но при первом же свидании с царем он узнал, что для него назначена кафедра митрополита. Со слезами он умолял Иоанна: “не разлучай меня с моей пустыней, не вручай малой ладье бремени великого.” Иоанн был непреклонен и поручил архиереям и боярам убедить Филиппа к принятию митрополии. Филипп соглашался, но требовал уничтожения опричнины. Архиереи и бояре уговаривали Филиппа не настаивать усиленно на этом требовании из уважения к самодержавию царя и принять сан. Филипп уступил воле царя, видя в ней Божие избрание.

В первое время святительства Филиппова, продолжавшегося с 1567 по 1568 год, утихли ужасы опричнины, но так было недолго: опять начались грабежи и убийства мирных граждан. Филипп несколько раз в уединенных беседах с царем старался вразумить его, но видя, что убеждения не помогают, решил действовать открыто.

21 марта 1568 года, в крестопоклонную неделю, перед началом литургии митрополит стоял на возвышении посреди храма. Вдруг в Церковь входит Иоанн с толпой опричников. Все они и сам царь были в черных высоких шлыках, в черных рясах, из-под которых блестели ножи и кинжалы. Иоанн подошел к святителю со стороны и три раза подклонял свою голову для благословения. Митрополит стоял неподвижно, устремив свой взор на икону Спасителя. Наконец, бояре сказали: “Владыко святый! Царь требует твоего благословения.” Святитель обратился к Иоанну, пристально, как бы не узнавая его, посмотрел на него и сказал: “В этой одежде странной я не узнаю царя православного, не узнаю его и в делах царства. Благочестивый, кому поревновал ты, исказив таким образом твое благолепие? С тех пор, как светит солнце на небе, не слыхано, чтобы благочестивые цари возмущали собственную державу... У татар и язычников есть закон и правда, а у нас их нет. Мы, государь, Богу приносим бескровную жертву, а за алтарем льется неповинная кровь христианская. Не скорблю о тех, которые, проливая свою невинную кровь, сподобляются доли святых мучеников; о твоей бедной душе страдаю: хотя и образом Божиим почтенный, ты, однако ж, перстный человек, и Господь взыщет все от руки твоей.” Иоанн кипел гневом, шептал угрозы, стучал жезлом о плиты помоста. Наконец, воскликнул: “Филипп! Или нашей державе ты смеешь противиться? Посмотрим, увидим, велика ли твоя крепость.” “Царь благий, — ответил святитель, — напрасно ты меня устрашаешь. Я пришелец на земле, подвизаюсь за истину, и никакие страдания не заставят меня умолкнуть.” Страшно раздраженный, Иоанн вышел из церкви, но затаил свою злобу до времени. 28 июля, в праздник смоленской иконы Божией Матери, именуемой Одигитрией, святой Филипп служил в Новодевичьем монастыре и совершал крестный ход вокруг стен. Там был и царь, окруженный опричниками. Во время чтения Евангелия святитель заметил опричника, стоявшего позади царя в татарской тафье (шапке), и указал на него Иоанну; но виновный поспешил снять и спрятал тафью, и опричники обвинили митрополита в том, будто бы он сказал неправду с целью посрамить царя пред народом. Тогда Иоанн велел судить Филиппа. Нашлись клеветники с ложными обвинениями против святителя, которому не дали возможности изобличить их, и он был осужден на лишение кафедры.

8 ноября, в праздник Архангела Михаила, святитель в последний раз служил в Успенском соборе и так же, как и в день обличения Грозного, стоял у кафедры. Вдруг отворились церковные двери, вошел боярин Басманов в сопровождении толпы опричников и велел прочесть бумагу, в которой объявлялось изумленному народу, что митрополит лишается сана. Тотчас же опричники сорвали со святителя облачение и, одев в оборванную монашескую рясу, вывели его вон из храма, посадили на дровни и с ругательствами отвезли в один из московских монастырей. Слышно было, что Грозный хотел сжечь исповедника Христова на костре и только по просьбе духовенства определил ему заточение по смерть. В то же время казнил многих родственников Филиппа. Голову одного из них, особенно любимого Филиппом племянника, Ивана Борисовича Колычева, Грозный прислал к святителю. С благоговением принял ее святой Филипп, положил и, земно поклонившись, поцеловал и, сказав: “Блажен, его же избрал и приял есть Господь,” возвратил пославшему. Народ с утра до вечера толпился вокруг обители, желая увидеть хоть тень славного святителя, и рассказывал о нем чудеса. Тогда Иоанн велел перевести его в тверской Отрочь монастырь.

Через год после сего двинулся царь со своею дружиною против Новгорода и Пскова и отправил вперед себя опричника Малюту Скуратова в Отрочь монастырь. Святой Филипп за три дня предсказал о предстоящей своей кончине и приготовился к ней с принятием Святых Тайн. Малюта с лицемерным смирением подошел к святителю и просил благословения царю. “Не кощунствуй, — сказал ему святой Филипп, — а делай то, зачем пришел.” Малюта бросился на святителя и задушил его. Тотчас же вырыли могилу и опустили в нее священномученика на глазах Малюты (23 декабря 1569 г.). Мощи святителя Филиппа почивают ныне в московском Успенском соборе, который был свидетелем его великого подвига.

16. Петр I и его реформы. Упразднение патриаршества и установление Святейшего Синода.

С XVIII века жизнь россиян меняется коренным образом, и все эти перемены связаны с реформами, которые провел, и в государственном аппарате и в церковном управлении, молодой и энергичный царь – Петр I. Можно по-разному оценивать эти перемены: с одной стороны царь поднял интеллектуальный уровень жителей, в том числе и духовенства, приобщил россиян к достижениям запада и сделал попытку даже его превзойти. Но, пытаясь угнаться за житейскими благами, народ стал терять то, чем так дорожил все это время, то, чем он гордился, и то, что ярко выделяло его из ряда других народов[81] – он стал терять духовность: церковное пение, имевшее в основе знаменный, столповой, путевой и др. распевы стал заменяться партесными[82] произведениями; церковный канон в русской иконе стал замещаться западной гравюрой; богословское образование также часто ведется по западным, латинским учебникам. И если «первыми влияниями здесь были влияния византийской традиции, то очень скоро она стала все сильнее смешиваться с влияниями западными». Ведь когда, еще с XIV века стали проникать западные влияния, то выяснилось, что своими силами бороться с ними русское православие еще не в силах, так как византийское наследие в русичах воспитало по большей части любовь к молитве и поэтому богослужения могли идти и по пять и по шесть часов, а вот любовь к науке пробудилась только к XVII веку. И именно с этого времени «растет сознание того, что священник должен быть не только совершителем таинств, но и учителем, руководителем, пастырем христианской общины». И когда стали искать учителей для богословских школ, то пришли к выводу, что без латинских учебников не обойтись. И бывало часто так, что когда «православным писателям приходилось бороться против протестантизма, они широко пользовались учеными трудами католиков, а когда нужно было ратовать против последних, они прибегали к помощи сочинений протестантских»[83], что в свою очередь неизбежно отразилось на самом богословии многих православных предстоятелей, таких как: Стефан Яворский, Феофан Прокопович, Платон (Левшин), а позже митр. Макарий (Булгаков) и митр. Антоний (Храповицкий) и др.[84]

Таким образом, изменяется сам стиль жизни и мыслей русского народа. На этой основе и под влиянием протестантских идей образовался кружок вольнодумцев, которые, как и прочие протестанты отвергали почитание святых и мощей, чудеса, пророчества, авторитет Церкви, а также не признавали церковные таинства, не почитали иконы и монашество и вообще отрицали необходимость обрядовую сторону религии, говоря, что Бог «не требует служения рук человеческих» (Деян. 17, 24-25). В ответ на эти и прочие вызовы протестантизма тогдашний митрополит Рязанский и Муромский, местоблюститель патриаршего престола, Стефан Яворский пишет противосектантское сочинение «Камень веры», где, излагая православное учение и защищая обрядовую сторону православия, обличает заблуждения протестантизма, что в свою очередь очень не понравилось царю, мол, это сочинение нарушает дружественные отношения с Западом и его представителями - протестантами.

О широком интересе Петра и к церковной жизни Запада и, в особенности, к Англии, сохранилось довольно много свидетельств. «Он беседовал с самим Кентерберийским и с другими англиканскими епископами все о церковных делах. Архиеп. Кентерберийский и Йоркский назначили для Петра специальных богословов-консультантов. К ним присоединился и Оксфордский Университет, назначивший консультанта со своей стороны»[85]. Видимо под их влиянием у царя появилась мысль и о преобразовании в управлении Русской Церкви. «Знаменитый Лейбниц писал Петру, что хорошее правление может быть только при условии коллегий, которых устройство часов, где колеса взаимно приводят друг друга в движение. Сравнение не могло не понравится Петру, который именно стремился к тому, чтобы Русские люди во всем приводили друг друга в движение, ибо все происходило от разобщенных колес»[86]. И тогда, по настоянию царя, в 1720 собрался собор пастырей русской церкви, где председательствовал и сам Петр I. Признано было полезным поручить управление церковью, вместо па­тріарха, постоянному Собору пастырей. Причины обнародо­ваны следующие: а) Тогда как занятия одного лица могут останавливаться то болезнями, то смертью его, Собор имеет возможность вести дела безостановочно, и ответы на важные сомнения могут быть всегда готовы; б) легче дознать правду Собору многих, чем одному лицу; в) в решениях Собора более может быть беспристрастия, чем в решениях одного лица; г) решения Собора более имеют важ­ности и твердости, и потому охотнее будуть исполняемы, чем решения одного лица; д) и влияние сильных не столько может препятствовать правильным определениям Собора, чем решениям одного лица. Вследствие сего положено было, не изменяя ничего в основаниях церковного пра­влений, открыть постоянный духовный Собор, который с 14 февраля 1721 года стал именоваться святейшим правительствующим Синодом. Это решение было поддержано и Восточными патриархами.

Потеряв своего предстоятеля и молитвенника в лице патриарха, народ потерял и должное почтение в церковной власти и ее иерархам, и уже начинает видеть в них не духовных пастырей и тех, кто молитвенно единит народ с Богом, а лишь «одно из государственных учреждений, в котором организуется его религиозная жизнь и отправляются его религиозные нужды»[87]. Происходит религиозное охлаждение, которое потом вырастет до новой и более страшной реформы – революции и наступления 70-ти тяжелейших лет гонений за веру. Именно в это время, по мнению многих, был заложен камень, который лег в основу новой философии «научного атеизма». Этот камень назывался «религиозная тепло-хладность». «Судорожная эпоха Петра, разметавшая русскую старину в погоне за европейскими новшествами, сменилась господством череды временщиков, мало любивших Россию и еще меньше понимавших неповторимые особенности ее характера и мировоззрения. Едва успевшая передохнуть за время царствования государыни Елизаветы Петровны, страна вновь оказалась ввергнута в водо­ворот религиозных, политических, экономических и военных перемен и нововведений, продолжавших размывать традицион­ные ценности бытия Святой Руси.

Православная Церковь была унижена и ослаблена: ликвиди­рована каноническая форма ее управления (патриархат), изъяти­ем церковных земель подорвано благосостояние духовенства и возможности церковной благотворительности, резко сокращено количество монастырей — светочей христианской духовности и православного образования. Самодержавие как принцип правле­ния (предполагающий религиозно осознанное отношение к вла­сти как к церковному служению, послушанию) все более искажа­лось под влиянием идей западно-европейского абсолютизма… Раскол между массами простого народа, продолжавшими придерживаться традиционных взглядов на жизнь, и его "обра­зованной" (сказать бы — одурманенной!) частью усугублялся засилием среди высшей чиновной бюрократии иноверцев и ино­родцев. В целом, к началу XIX века существенному искажению подверглись основы русского жизнеустройства, те зиждительные силы, которыми Русь утверждалась и крепла: Православная Цер­ковь лишилась своего канонического устроения, Царская власть попала под влияние светского мировоззрения, общенародное всесословное единство оказалось подорванным»[88]. Происходит смещение полюсов в воззрениях на назначение Церкви и государства. Если раньше царь отдавал свое царство на служе­ние Церкви и она была высшей, вечной ценностью, то теперь император отдает Церковь на службу го­сударству, которое становится кумиром… доходит до того, что императора называют уже архиереем, pontifex maximus, по примеру римских императоров. Поскольку император обладает абсолютной влас­тью в Церкви и санкционирует ее (Церкви) кано­ническую жизнь, то, следовательно, Церкви для ре­шения дел не нужны соборы. Свободная соборная воля иерархов упраздняется за ненадобностью.

Церковная реформа Петра и Феофана явилась трагическим исходом их тяжелого духовного забо­левания рационализмом в богословии.

«Инуде прелазя», рационализм, как тать, продол­жал и далее, после Петра, окрадывать русскую душу. Тогда, вместо живого религиозного опыта, состав­ляющего неотъемлемый элемент церковного бытия, в религиозном сознании народа наметилась тенден­ция к рассудочному восприятию богооткровенных догматов веры, вместо руководства соборным разу мом—управление по образцу государственному, и, как неизбежный результат, вместо верности тради­циям—вольнодумство. Происходившее под воздей­ствием этих факторов опустошение внутреннего ре­лигиозного содержания в жизни русского общества привело к образованию в его высших сферах того духовного вакуума, который по закону компенса­ции заменило психологическое начало (пиетизм и сентиментализм) и внецерковный мистицизм (ма­сонство). К прежней безжизненной схоластике при­соединился бессильный мечтательный морализм. Эти новые веяния стали особенно заметны во вторую половину века, и их влияния не избежали даже са­мые значительные личности[89].

Поэтому «XIX век — один из самых сложных, запутанных, значительных и интересных в судьбе России. Это зо­лотой век не только русской литературы, но и рус­ской философии и искусства. Это время широкого развития, поляризации и органического смыкания различных религиозных, философских и социальных учений и течений, время поисков и разочарований, тревог и надежд. Это время, когда для одних от­крылся путь религиозного восстановления, путь в Церковь, — «религиозный апокатастасис мысли и воли», а другие вступили на путь в безверие и даже прямое богоборчество. По удачному выражению Гершензона, это время «великого ледохода русской мысли».

Мистические течения, масонские ложи, Библей­ское общество, Отечественная война 1812 года, Священный Союз, декабристы, Пушкин и прп. Сера­фим Саровский, славянофилы и западники, идеа­листы сороковых и реалисты шестидесятых годов, теократические и универсалистические мечтания и великие научные открытия, мессианизм и позити­визм, гуманизм и нигилизм, народничество и соци­ализм, эсхатологизм и странничество, А.Хомяков и митрополит Филарет[90], Достоевский и Вл. Соловьев, Л.Толстой и Амвросий Оптинский, Чайковский и Фет, Тютчев и Бородин, Римский-Корсаков и «пе­редвижники», — даже этот самый краткий перечень названий и имен говорит об интенсивности твор­ческого порыва и многообразии духовных исканий прошлого столетия. «Этими и такими именами обо­значается и по ним провешивается магистраль рус­ской культуры».

Это время самоотверженного труда многих миссио­нерских обществ, расцвета различных благотворитель­ных и филантропических учреждений, время начала экуменических контактов, когда вместо прежней от­чужденности и враждебности в отношениях между раз­личными конфессиями господствующим стал ирони­ческий, дружелюбный дух, благодаря которому стали возможны взаимообщение и даже с отдельными кон­фессиями переговоры о соединении.

Это время становления и развития новой бого­словской науки, процветания духовных школ и свет­ской религиозной философии. «Никогда еще Свя­щенное Писание не исследовалось с такой тщательностью и не изучалось так всесторонне; ни­когда история Церкви не разрабатывалась с таким неутомимым прилежанием и не давала таких блес­тящих результатов; никогда догматы христианства, его мораль, его обрядность, его формы управления и самая сущность религии вообще не изучались во всех их формах с такой основательностью, как в минувшем веке».

Но в общей пестрой философско-общественной мозаике XIX века на фоне десятилетий русской романтики и идеализма (20-50-годы); большого общественного и социально-политического возбуждения, решительных сдвигов и глубочайших переслаиваний всего русского общества, так называемых «великих реформ», а затем и «обратного хода», и времени религиозной тоски и боли, духовного возвращения культурной элиты в Церковь, происходит возбуждение плоского, невежественного рацио­нализма, нравственного и эстетического отрыва и рас­пада[91].

И как итог, «в последней четверти XIX в. марксисты — Энгельс и К. Каутский выступили с утверждением, что Хрис­тос вообще не существовал, христианство явилось без Христа, оно выросло из движений римского пролетариата. По почину марксистов, некоторые ученые конца XIX и начала XX в. также стали оспаривать исторический характер личности Иисуса Христа. Между ними приобрел печальную известность даже не богослов по образованию Артур Древе (Art. Drews. Die Christusmythe, 1910), а затем Робертсон, Кальтгоф и другие. Но воззрение, отрицающее бытие Христа, есть исключительное явление, о котором до конца XIX в. ничего не знали. В течение же 19 веков Иисус Христос считался, конечно, за историчес­кую личность[92].