Открытие общины Т. Манро

Французская общественная мысль XVII—XVIII вв. развивалась в постоянном контакте с английской, в частности, и по интересующему нас вопросу. Причем англичане, в общем, более отрицательно, чем французские авторы, отзывались о восточной деспотии. Мы видели, что и первое слово об особой экономической основе этой деспотии было произнесено в Англии (Т. Роу). Правда, в момент наибольшего расцвета французской философии в XVIII в. английские просветители восприняли было у нее значительную долю идеализации Китая (произведения Дж. Аддисона, А. Попа, У. Темпля, С. Джонсона, в меньшей мере — О. Голдсмита) (см. 800, 153—156]. Но во второй половине века в Англии распространяется критическое отношение к восточному строю.

Большое значение имело завоевание англичанами большой части Индии. Оно усилило чувство «европейского» превосходства и в то же время впервые поставило задачу изучения общественно-экономических отношений Индии практически — для налаживания правильно функционирующей системы эксплуатации. Переломным может считаться начало 70-х годов XVIII в., когда Ост-Индская компания попыталась построить собственную систему сбора налогов, устранив местную, традиционную, запутанную и малоэффективную. В эти годы началось усердное изучение социального строя и традиционных юридических институтов Индии английскими учеными, которым покровительствовал генерал-губернатор Индии Уоррен Хэстингс.

В 1722 г. вышла «История Индостана» Александра Доу 375], придерживавшегося в вопросе о восточном деспотизме концепции Бернье — Монтескье. Ту же концепцию развивал Д. Грант [384], настаивавший на том, что Индия до прихода англичан не знала принципа частной собственности на землю. Указанная точка зрения была колонизаторам чрезвычайно удобна, давая им свободу рук в вопросах индийских земельных отношений. В 1793 г. генерал-губернатором Корнуоллисом была введена в Бенгалии известная система «постоянного землеустройства»; наследственные сборщики налогов, заминдары, были официально признаны владельцами земли. В их пользу были окончательно лишены прежних собственнических прав бенгальские крестьяне. Фактически одна феодальная форма землевладения была, таким образом, заменена другой; при этом большую часть получаемой ренты заминдар должен был отдавать компании.

В конце XVIII—начале XIX в. в Англии выступают со своей концепцией земельной собственности братья Чарлз и Роберт Паттоны. В книге первого отразилось победное шествие идей Бернье — Монтескье. Автор считал собственность государей на землю главным отличием деспотических азиатских и африканских государств от европейских. Он утверждал, что «собственность должна рассматриваться как половина власти каждого государства; потому что, когда эта власть соединяется с господством государя, весь народ, как следует из изложенных в нашей работе принципов, должен стать полностью порабощенным» [399, 135]. Р. Паттон применял те же принципы к истории Рима [400] и азиатских монархий (401). Мы находим у него мало нового по сравнению с уже известными трудами Бернье и Монтескье. Автор, однако, различал «абсолютную собственность» монарха и «право владения» крестьян-райатов; он признавал также, что в доколониальной Индии наряду с мусульманским условным землевладением у немусульман существовала наследственная собственность на землю, однако считал ее второстепенным явлением, не определявшим основные особенности азиатского общества и государства. «Ни в одном азиатском государстве,— утверждал Паттон, — не может существовать собственническая или природная знать, потому что в Азии нет крупных земельных собственников, все земли являются собственностью государства, и земельная рента составляет налог короны» [401, 220—221].

Такова была концепция, преобладавшая в период формирования английской классической политической экономии. Не удивительно, что ее восприняли, в той или иной степени, Адам Смит, Джеймс Милль, Ричард Джонс, Джон Стюарт Милль. Например, А. Смит писал о «состоянии застоя» в Китае [289, 79, 80, 104], в то время как Европа, по его мнению, переживает процесс постоянных прогрессивных изменений.

Волею судеб теория, созданная идеологами самой передовой части французской буржуазии в борьбе против посягательств феодального государства на ее собственность, в Англии превратилась в орудие экспроприации собственности народов колоний. Но вслед за направлением, призванным обосновать эту экспроприацию, уже в конце XVIII — начале XIX в. возникает другое, более глубокое и с гуманистическим оттенком. Его основателем был Уильям Джонс (1746— 1794) —замечательная личность своего времени, выдающийся востоковед, юрист, общественный деятель, борец за гражданские права англичан, талантливый поэт. Он стал одним из основоположников английского научного востоковедения, в первую очередь ирано- и индоведения. В 1783 г. Джонс переехал в Калькутту, получив должность судьи. Здесь он ов-

ладевает санскритом, переводит индийские источники, в том числе древние законы Ману, организует в 1784 г. Бенгальское азиатское общество. Относясь с глубоким уважением к Индии, ее культуре и народу, У. Джонс в то же время, будучи членом британского суда в Индии, сам являлся немаловажным винтиком колониального аппарата — один из нередких жизненных парадоксов.

У. Джонс в своих исследованиях искал общее в истории Индии и Европы. Относясь с недоверием к теории особого строя азиатского деспотизма, он считал, что Бернье был введен в заблуждение придворными Аурангзеба [см. 397, 132}. Джонс писал: «Наша нация именем короля владеет 23 миллионами черных подданных в этих двух провинциях, но девять десятых их собственности отнято у них; публично утверждается даже, что они совсем не имеют земельной собственности. Если бы мой сборник индийских законов упрочил их собственность, недвижимую и личную, и полную безопасность их личности, это был бы самый большой подарок, какой они когда-либо получали от нас» [цит. по: 397, 132]. Необходимо, впрочем, добавить, что защита У. Джонсом недвижимой собственности индийцев могла в тех условиях практически означать отстаивание земельных владений главным образом туземных помещиков.

За несколько лет до смерти Джонса стала разгораться дискуссия между сторонниками концепций азиатского деспотизма и ее противниками. Доводы за и против этой концепции сосредоточены (соответственно) в вышедших почти одновременно монографиях Д. Гранта и Ч. Роуза [384, 408]. За ними последовала упоминавшаяся книга Р. Паттона, возражавшего Роузу.

Любопытна судьба научного наследия У. Джонса. Его специальные исследования, доказывавшие существование частной земельной собственности в Индии, долгое время оставались почти не замеченными (если не считать резкой критики со стороны Джеймса Милля). Результаты научных достижений Джонса в этой области по-настоящему стали усваиваться европейской наукой лишь во второй половине XIX в. Зато немедленный и огромный эффект вызвало другое его открытие — общности происхождения санскрита, персидского и европейских языков (прежде всего греческого и латинского), т. е. индоевропейского языкового единства.

Родившаяся на этой базе мысль, согласно которой санскрит был родоначальником европейских языков, сразу была дополнена соответствующей историко-социальной гипотезой. Индия, уверяли ее сторонники, была прародиной индоевропейских народов, а ее традиционный примитивный социальный строй — зародышем, из которого развился общественный

строй европейской древности и средневековья. Эта концепция пережила расцвет в первой половине XIX в., во второй же половине столетия, в противоположность идее У. Джонса о земельной собственности в Индии, она постепенно была преодолена развитием науки.

В начале XIX в. дальнейшее изучение земельной собственности в Индии по-прежнему тесно связывалось с налоговой политикой английской колониальной администрации. В это время среди ее представителей на смену сторонникам системы заминдари выдвинулось новое направление, стоявшее за создание крестьянского землевладения, которое непосредственно зависело бы от государства, т. е. в данном случае от Ост-Индской компании. Предложенная и постепенно введенная в южных районах Индии система райатвари (от слова «райат» — крестьянин) состояла в признании земли собственностью государства и превращении крестьян в наследственных арендаторов. Одним из инициаторов и виднейшим проводником системы райатвари был Томас Манро (1761—1827), в последние годы жизни—губернатор Мадраса. Занимая в 1800—1808 гг. пост главного коллектора «уступленных территорий» (районов Южной Индии, только что захваченных Ост-Индской компанией), он должен был глубоко заниматься вопросами землевладения и землепользования (см. 367].

Об «открытии» Т. Манро индийской сельской общины европейские ученые узнали из его докладов, использованных в книге друга Манро, лейтенанта-полковника М. Уилкса (1810).

Доклады Манро, судя по книге Уилкса, содержали крайне интересный материал, касающийся земельной собственности и социального устройства деревни. В докладе от 9 ноября 1800 г. констатировалось, что в Канаре³ земля издавна рассматривалась как частная собственность — «более древняя и более совершенная, чем земельная собственность в Англии» 418, 127] Однако в докладе от 15 августа 1806 г. Манро утверждал, что частная собственность «никогда не существовала в Индии». Чтобы как-то согласовать это утверждение с предыдущим, автор снабдил последнюю фразу оговоркой: «за исключением Малабарского берега» [там же]. Возможно, изменение взглядов Манро было обусловлено сделанным им в промежутке между двумя докладами открытием в Индии общины, которая могла теперь рассматриваться в качестве собственника земли.

В докладе из Анантпура от 15 мая 1806 г. Манро описал типичную, по его мнению, индийскую деревню — род небольшой республики, совокупность которых и составляет, согласно автору, индийское общество. Не располагая подлинником

доклада, невозможно сегодня отличить, что в первом описании индийской общины, дошедшем до нас в работе М. Уилкса, принадлежит автору книги, а что — Манро, материалы которого Уилкс использовал (дав им высокую оценку).

В книге М. Уилкса констатируется, что каждая индийская деревня дает жизненное изображение «ранних стадий цивилизации», прежде рисовавшихся теоретикам лишь в воображении» (418, 117]. Землей здесь владеют сообща, хотя совместно обрабатывают землю лишь в некоторых, более примитивных категориях общин.

В большинстве случаев земельные наделы являются частным владением отдельных семей. Общинники коллективно решают вопросы землеустройства, уплаты налогов. Далее в книге следует длинный перечень нанимаемых общиной «служащих»: староста (патель), бухгалтер, полицейский, сторож, смотритель водоемов, служитель культа, учитель, астролог, кузнец, плотник, горшечник, цирюльник, серебряных дел мастер, поэт [см. 418, 117—118].

«Внутренняя структура и условия в каждом таком отдельном полисе (township),—писал М. Уилкс,—оставалась неизменной, ее не касались никакие революции, никакие завоевания... Захваты, узурпации или революции, как таковые, абсолютно не влияли на нее. Завоеватель или узурпатор, прямо или через своих агентов, в качестве суверена или представителя суверена, адресовался к главе полиса; служащие, границы, вся форма внутреннего устройства полиса оставались неизменно прежними» [418, 121]. В этом месте Уилкс прямо ссылался на доклад Манро, в цитате из которого, в частности, говорилось: «Жители в случае войны смотрели главным образом на своего старосту. Они нисколько не беспокоились по поводу гибели и раздела целых монархий; пока их село оставалось целым, их мало интересовало, в чьи руки попала власть: внутреннее устройство (общины] остается неизменным, патель продолжает быть старостой и действовать в качестве сборщика налогов и мирового судьи» [там же}.

Описание общины, данное Манро и Уилксом, получило широкое распространение. В 1812 г. оно было включено в «5-й доклад комитета палаты общин по делам Ост-Индской компании», долгое время служивший потом основным источником по данному вопросу. Этот документ пространно цитируют английский губернатор Явы Т. С. Рафлз, нашедший поразительное сходство между индийской и яванской общинами [405, 285}, и Д. Кэмпбелл — автор известной в середине XIX в. книги «Современная Индия» [372]. К тому же тексту дважды — в начале 50-х и в начале 60-х годов — обращался К. Маркс⁴.

Несомненно, открытие, на примере Индии, общинной ор-

ганизации, существовавшей, как это мы теперь знаем, у всех народов земли, явилось крупнейшим научным событием.

Правда, в настоящее время правильность описания авторами XIX в. отношений, бытовавших в индийской общине, ставится под сомнение⁵. Но как бы то ни было, общинно-кастовая организация является, несомненно, пережитком древнейших классовых и отчасти доклассовых стадий общественного развития. Открытие в Индии начала XIX в. этой социальной ячейки (общины) дало толчок дальнейшему изучению восточной специфики и поискам общинного строя на заре человеческой истории.

Историческая наука XIX в. получила в свое распоряжение наряду с общетеоретическим постулатом принципиально особого азиатского общества (Бернье, Монтескье) еще и пример социальной структуры, которая, казалось, могла служить основой азиатской специфики.

Правда, уже М. Уилкс решительно высказался против того, чтобы применять понятие общины для объяснения мнимого отсутствия в Индии частной земельной собственности. Наоборот, он доказывал, что частная собственность на землю в Индии издавна существует, и возражал по этому поводу Бернье, Шардэну, Тавернье, другим путешественникам, а также своему другу Манро, которого ему, кажется, удалось в конце концов убедить [см. 418, 127—128]. Тем не менее открытие в Индии сельской общины создало возможность, вопреки мнению М. Уилкса, укрепить концепцию особого «азиатского» общества без частной собственности на землю, в котором деспотии «наверху» соответствует община «внизу». В этой картине частный земельный собственник действительно как будто был лишним ⁶.

В английском востоковедении начала XIX в., таким образом, вполне оформились две законченные противоположные концепции — признававшая и отрицавшая существование частной земельной собственности в Индии и других азиатских странах. Но первая из них оказалась как бы в тени. Глубокие исследования У. Джонса были малодоступны. Большую известность получила, правда, книга Уилкса, но, так как автор основывался на материалах Южной Индии, выводы его были ошибочно отнесены читателями только к этому району.

Вторая же концепция — построенная на признании «особого» характера восточного общества — получила в то время широкое распространение. Так, в книге основателя британского колониального могущества в Юго-Восточной Азии Т. С. Рафлза «История Явы» на яванское общество распространялись выработанные на примере Индии тезисы: отсутствие частной собственности на землю, существование замкнутой общины индийского типа. Рафлз считал верховную зе-

мельную собственность монарха на большей части Явы даже более несомненной, чем у Великих Моголов в Индии [см. 405, 136—138}.

Другой сторонник этой концепции — Д. Милль, ссылаясь на Бернье, Рафлза и других уже упоминавшихся нами авторов [см. 394, 305—311], отрицал наличие частной земельной собственности в Индии⁷ и распространял тот же вывод на Египет, Иран, Турцию, Китай; он указывал, что древние Британия и Уэльс также характеризовались собственностью короля на всю землю [394, 304—305). Последнее утверждение, конечно, ставило под вопрос самый тезис восточной исключительности.

На тех же позициях стоял и Ричард Джонс, последний видный представитель домарксовой политической экономики. «В Азии,— писал он,— монархи всегда обладали исключительным правом собственности на землю в своих владениях, и они сохранили это право до настоящего времени в его полной и зловещей неприкосновенности и неизменности. Народ там повсеместно является арендатором земли у монарха, единственного землевладельца. Одни лишь захваты его чиновников изредка и только на время ломают звенья цепи зависимости. Именно эта всеобщая зависимость от трона в средствах существования и является действительной основой несломленного деспотизма на Востоке, так же как и доходов монархов и формы, которую приняло общество под их пятой» 140, 29}.

150 лет после Бернье, как видим, не прошли даром. Р. Джонс знал теперь, что как в Европе когда-то господствовало условное землепользование, так и в древней Индии обнаружена частная земельная собственность. Однако и то и другое он определял как нечто давнее, недолговечное. По существу, Р. Джонс незаметно для себя подгонял новые факты под старую схему. Ради той же цели он, подобно Монтескье, делал исключение для Китая, где, по его словам, царит «мягкое правление» (разительно якобы контрастирующее с порядками в Индии и Иране). Он писал, что нет достаточных данных, которые показали бы, существует ли в Китае класс посредников между земледельцами и монархом, подобный индийским заминдарам; возможно, однако, что китайские крестьяне платят ренту непосредственно государству (см. 140, 98—99}. Р. Джонс, видимо, не решился противостоять сильной китаефильской традиции в литературе. В других же странах Востока, по его описанию, господствует фактическое рабство: «Не существует промежуточных и независимых классов. И великий и малый являются буквально тем, чем они сами себя называют, — рабами своего господина, от каприза которого зависят целиком средства их существова-

ния. Однообразный гнет в течение многих столетий достаточно доказал тенденцию такого порядка вещей, раз установленного, увековечить деспотизм, создавший его» (140, 87}. Р. Джонс объяснял происхождение такого строя завоеванием когда-то земледельцев кочевниками.

В справочной работе Д. Мак-Куллоха (1845) отмечалось, что черты частной собственности на землю явственней выступают в более отсталых частях Индии (Малабарский берег). В то же время они якобы почти не видны в ее более развитых и населенных областях (Бенгалия). В этом положении отчетливо звучат отголоски колебаний еще Манро в его докладах. Гипотеза о заминдарах как фактических собственниках земли признавалась Мак-Куллохом ошибочной.

«Как теперь общепризнано,— писал он,— заминдары, до реформы Корнуоллиса, были просто наследственными сбор" щиками налога», получавшими '/10 собранного вознаграждения [393, 104—105}. Почему наследственного сборщика налога типа заминдара нельзя рассматривать как по существу формирующегося помещика — такой вопрос не возникал.

Работы Р. Джонса и Д. Мак-Куллоха отразили состояние рассматриваемой проблемы в английской политэкономии первой половины XIX в. И позже, в начале второй половины столетия, Джон Стюарт Милль категорически утверждал, что «в большей части Индии нет посредника между непосредственным производителем и государством. Земледелец не платит ренту одному, а налог другому: его налог и есть его рента (или часть его ренты)» (395, 3}. Однако представление, будто в Индии, как и в любой другой азиатской стране с докапиталистическими порядками в деревне, не было «посредников» между крестьянином и монархом (как бы этот «посредник» ни назывался — землевладельцем, военным или гражданским чиновником, откупщиком), как это очевидно в свете современной науки, не отвечало фактическому положению вещей.

Немецкая философия истории (XVIII — начало XIX в.)

Немецкая наука в освещении особенностей стран Востока зависела от фактов, собранных французами и англичанами. Она прошла период увлечения Китаем (произведения Г. В. Лейбница, X. Вольфа, И. Г. Гердера) и перешла к концепции «азиатского деспотизма». Немецким историкам XVIII — начала XIX в. свойственно стремление к созданию всеобъемлющих схем мирового развития. А.-Л. Шлецер, А.-Г.-Л. Хеерен [387], Ф. К. Шлоссер пытались отвести в сво-

их концепциях место и для истории отдельных стран Востока, хотя в основном их концепции оставались европоцентристскими.

Среди книг начала XIX в. выделяется работа Фридриха Шлегеля об Индии. Филолог и философ, в конце XVIII в. приветствовавший Французскую революцию, а в начале XIX в. ставший чиновником реакционнейшего австрийского режима, Шлегель отразил в своем творчестве усиление в европейском обществе правых тенденций. Индия привлекала его как пример незыблемости традиций и консервативных идей. В книге «О языке и мудрости индийцев» [409] Φ. Шлегель, использовав, в частности, труды У. Джонса, развивал мысли о санскрите — праязыке и Индии — прародине арийцев. Книга Шлегеля типична для распространившихся в начале XIX в., особенно в Германии, произведений, в которых чисто гипотетически рисовались картины древнейшего расселения индоевропейских народов из Индии, распространения — где-то за несколько тысяч лет до нас — индийских колоний вплоть до Европы и т. д.

Ф. Гегель, предпринявший грандиозную работу по сведению воедино достижений предшествующей науки и созданию на принципах историзма новой концепции всемирной истории, в оценке роли стран Востока следовал в значительной мере за Монтескье, определяя Восток как независимое, параллельное Европе целое, застывшее на первой ступени развития и потому, в сущности, не историческое.

Классические черты особого «азиатского» общества, принятые в схеме Гегеля,—деспотическая центральная власть, государственная собственность на землю — иллюстрировались преимущественно на примере Китая, тогда как по отношению к более изученной к тому времени Индии автор был значительно осторожнее. О Китае он писал как о стране, где земля принадлежит государству (хотя, полагал Гегель, это — явление сравнительно позднего времени) и где нет «большого различия между рабством и свободой, так как перед императором все равны, т. е. все одинаково бесправны» (124, 124]. Если там «не существует различий, обусловливаемых происхождением, и всякий может достигнуть высших должностей, то именно в этом равенстве сказывается не признание глубокого значения человеческого достоинства, достигаемое путем борьбы, а низкое самомнение, еще не дошедшее до установления различий» [124, 131].

Положительной — по сравнению с китайским — чертой индийского общественного строя Гегелю представлялось то, что из бесформенного «деспотического единства» в Индии уже образуются «самостоятельные члены» (касты) (124, 137). «Чрезвычайно важно, является ли вообще в Индии обрабаты-

ваемая земля собственностью земледельца или так называемого владельца ленных имений,— писал Гегель,— и самим англичанам трудно было выяснить это. Когда они завоевали Бенгалию, они весьма интересовались обложением собственности и должны были устанавливать, взимать ли им подати с крестьян или с землевладельцев. Они сделали последнее» 124, 146}.

Описывая государственный строй Индии к моменту прихода европейцев, Гегель рассматривал его как «напоминающий ленную систему», при которой начальники округов взимали налоги и «составляли, так сказать, аристократию» [124, 156]L Иными словами, индийское общество напоминало ему евро* пейское феодальное.

Гегель, таким образом, в своей схеме как бы переставил, по сравнению с Монтескье, Китай и Индию местами, сделав первый классическим образцом азиатского деспотизма, а для Индии допустив некоторые послабления.

В целом же и китайское и индийское общество для Гегеля — лишь первая, «доисторическая» ступень, имеющая значение как постамент, на котором воздвигается величественная история Греции, Рима, вообще «Европы», «Китай и Индия, — писал он, — находятся еще, так сказать, за пределами всемирной истории, как предпосылка тех моментов, лишь благодаря соединению которых начинается животворный исторический процесс» [124, 111]. Поэтому и свою философию истории Гегель начинал именно с этих стран, примитивные общества которых «остаются неизменными и влачат естественное растительное существование до настоящего времени» 124, 163]. Как ни бросается в глаза разница между неподвижным единым Китаем и «блуждающим необузданным индийским беспокойством» [124, 109], утверждал он, в сущности ни в' той, ни в другой стране с древнейших времен практически ничто не изменилось, политические перевороты проходили здесь только на поверхности, не затрагивая существа социальных отношений («Все политические революции безразличны для простого индуса, так как его участь не изменяется» [124, 146]).

Положение стран Востока в гегелевской философско-исторической схеме остается слабым звеном этой схемы. Конечно, по сравнению с Монтескье прогрессом было то, что Гегель рассматривал разницу между Европой и Востоком не статически, не просто в связи с различием географической среды. Он ставил Восток в общую хронологическую цепь всемирной истории. Но, не распространив до конца на афроазиатский мир принцип историзма, положенный в основу остальной «всемирной» истории, Гегель даже усугубил в этом пункте недостатки концепции Монтескье; получилось, что

«Европа» и «Восток» подчиняются совершенно разным закономерностям; разрыв между ними, намеченный в концепции Бернье и Монтескье, превращался в пропасть.

Заканчивая на этом рассмотрение домарксовой историкофилософской науки, отметим, что она, уделив определенное внимание проблеме места стран Востока в мировом историческом процессе, вопроса об этапах собственной истории этих стран так и не поставила.